В каждой советской республике цвел свой русский язык. А Ленинград оставался эталоном.
Полет мысли в «Молодежи Эстонии» был, но на высоте крокодила: довоольно ниизко. После «Скороходовского рабочего» таллинский Дом Печати поражал роскошью и бездельем. Журналисты сидели по двое в просторных кабинетах с отдельными телефонами, пили кофе в затемненном баре с музыкой и неделями ждали выхода своего материала на полосу. Этот материал преимущественно писался дома от руки и сдавался машинистке в машбюро. Линкольн Стеффенс работал не здесь.
Меня приняли хорошо, потому что у меня был знак качества: вчерашняя ленинградская прописка. С этим знаком качества меня призвал в третейский суд ответсекр, старый партийный эстонец.
– У тебя свежий русский язык, – польстил он. – Скажи – это хороший заголовок? – и повернул гранки ко мне. Там значилось:
«Наедине с фрезой».
Автор шедевра извивался от волнения. Он источал нетленку о знатном фрезеровщике.
Я зауважал ледяной эстонский юмор. У них в лице ничто не дрогнуло. Эту подначку мы в «Скороходе» развивали.
– Заголовок хороший, – подтвердил я. – Хотя лучше, возможно, «Надвое фрезой». Или «На троих с фрезой». Или «Одной фрезой двоих». Или «Один на один с фрезой». Или «С фрезой на одного».
Они смотрели выжидательно и серьезно.
– М-м, да нет, – отверг ответсекр. – Мне так не очень нравится.
– «Заодно с фрезой», – предлагал я. – «Фре;зать раз». «Фрезание единства». – И спохватился, что он может заподозрить пародию на эстонский акцент и обидеться.
– «С фрезой на поединок». «Не фрезой единой». «Наезд на фрезу».
– Хм. Нет… Это странно.
– Можно с более личным оттенком.
– Вот! Именно!
– «Фрезался по уши». «Один в поле не фрезун».
– А разве так говорят по-русски?
– «Плановый фрезец».
– Это интересно. А так говорят?..
– «Фрезерное счастье». «Душевный фрезер». «Фреза в одном месте». «Фреза у каждого своя». «Человек и его фреза».
– А вот последние два неплохо!.. Молодец.
В коридоре за открытой дверью приостановились заинтересовавшиеся. И все русские. Ну, может евреи. Все равно не эстонцы. Они бессердечно перетолковали старому Руди Паулю, ответсекру, что я говорил.
С тех пор и до увольнения начальство меня ненавидело.
– Нам не нужно тут показывать столичное мастерство! – негодовала старая редактриса и шевелила туфлеобразным носом, как Педро из романа Беляева «Человек, потерявший свое лицо». – Нам нужны содержательные, производственные, политически насыщенные материалы!
Вообще народ в доме друг друга любил и фамилии разрастались до устойчивых единообразных титулов типа «этот мудак Фридлянд» или «этот мудак Трубецкой». Женский вариант был «эта сука Свальская» или «эта сука Клюхенпаю».
Мне нравилось сидеть в большом кабинете за солидным столом, перед просторным окном на улицу в центре, курить и говорить по телефону, все равно с кем. Я носил темные сорочки под светлый пиджак и светлый галстук. Я обожал, если в баре меня звали к звонившему за стойкой телефону. Это был верх профессионального стиля и заграничной романтики. Мы там были просто журналисты из кино про Запад.
Через девять месяцев у меня произошел очередной выкидыш, и я уволился. Бессмысленность газет в СССР портила нервы.
