Немереча Даниил Андреев
Поэма
Посвящается Филиппу Александровичу
и Елизавете Михайловне Добровым,
моим приёмным отцу и матери.
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Я – прохладные воды, текущие ночью,
Я – пот людской, льющийся днём.
Гарвей
1
Едва умолкли гром и ливни мая,
На вечный праздник стал июнь похож.
Он пел, он цвёл, лелея, колыхая
И душный тмин, и чаши мальв, и рожь.
Луг загудел, как неумолчный улей.
От ласточек звенела синева...
Земля иссохла. И в созвездье Льва
Вступило солнце. Жгучий жар июля
Затрепетал, колеблясь и дрожа,
И синий воздух мрел и плыл над рожью;
Двоилось всё его бесшумной дрожью:
И каждый лист, и каждая межа.
Он звал – забыть в мечтательной истоме,
В лесной свободе страннических дней,
И трезвый труд, и будни в старом доме,
И мудрость книг, и разговор друзей.
2
Передо мной простёрлась даль чужая.
Бор расстилал пушистые ковры,
Лаская дух, а тело окружая
Стоячим морем пламенной жары.
Я зной люблю. Люблю – не оттого ли,
Что в духоте передгрозовых дней
Земное сердце кажется слышней
В груди холмов, недвижных рощ и поля?
Иль оттого, что в памяти не стих
Горячий ветр из дали многохрамной,
Что гнал волну Нербадды, Ганга, Джамны
Пред таборами праотцев моих?
Благословил могучий дух скитанья
Их кочевые, рваные шатры,
И дорог мне, как луч воспоминанья,
И южный ветр, и древний хмель жары.
3
Я вышел в путь – как дрозд поёт: без цели,
Лишь от избытка радости и сил,
И реки вброд, и золотые мели,
И заросли болот переходил.
И, как сестра, мой путь сопровождала
Река Неруса – юркое дитя:
Сквозь заросли играя и светя,
Она то искрилась, то пропадала.
Деревни кончились. Но ввечеру
Мне мох бывал гостеприимным ложем.
Ни дровосек, ни рыболов захожий
Не подходил к безвестному костру,
И только звёзды, пестуя покой мой,
По вечерам ещё следить могли,
Как вспыхивает он над дикой поймой –
Всё дальше, дальше – в глубь лесной земли.
4
Посвистывая, легким шагом спорым,
Босой я шёл по узкой стёжке... Вдруг
Замедлил шаг: вдали, за тихим бором
Мелькнуло странное: ни луч, ни звук
Его движений не сопровождали.
Казалось, туча, белая как мел,
Ползёт сюда сквозь заросли... Не смел
Бор шелохнуться. Тихо, по спирали
Вздувался к небу белоснежный клуб
Султаном мощным. Голубая хмара
Сковала всё, и горький вкус пожара
Я ощутил у пересохших губ.
Идти обратно? Безопасным, долгим
Окружным шляхом? тратить лишний день?
Нет! целиной! по сучьям, иглам колким:
Так интересней: в глушь, без деревень.
5
Я к Чухраям, быть может, выйду к ночи.
Из Чухраёв – рукой подать на Рум...
Сквозь лес – трудней, но трудный путь короче.
Однако, зной!.. Нерасчленимый шум
Стоит в ушах. Ни ручейка, ни лужи:
Всё высохло. Не сякнет только пот.
Со всех сторон – к ресницам, к шее, в рот
Льнёт мошкара. Настойчивее, туже
Смыкает чаща цепкое кольцо.
То – не леса: то – океан, стихия...
Тайга ли? джунгли?.. Имена какие
Определят их грозное лицо?
Не в книгах, нет – в живой народной речи
Есть слово: звук – бесформен, шелестящ,
Но он правдив. То слово – немереча,
Прозвание непроходимых чащ.
6
Здесь нет земли. Пласты лесного праха
На целый метр. Коряжник, бурелом;
Исчерчен воздух, точно злая пряха
Суровой нитью вкось, насквозь, кругом
Его прошила – цепкой сетью прутьев,
Сучков, ветвей, скрепив их, как бичом;
Черномалинниками и плющом.
Как пробиваться? То плечом, то грудью
Кустарник рвать; то прыгать со ствола
На мёртвый ствол сквозь стебли копор-чая;
Ползти ползком, чудных жуков встречая,
Под сводами, где липкая смола;
Срываться вниз, в колдобы, в ямы с гнилью,
В сыпучую древесную труху,
И, наконец, всё уступив бессилью,
Упасть на пень в зеленоватом мху.
7
В блужданиях сквозь заросли оврагов,
В борьбе за путь из дебрей хищных прочь,
Есть дикий яд: он нас пьянит, как брага,
И горячит, как чувственная ночь.
Когда нас жгут шипов враждебных стрелы
И хлещет чаща в грудь, в лицо, в глаза,
Навстречу ей, как тёмная гроза,
Стремится страсть и злая жадность тела.
Оно в стихиях мощных узнаёт
Прародины забытое касанье:
Мы – только нить в широкошумной ткани
Стволов и листьев, топей и болот.
Мы все одной бездонной жизнью живы,
Лес – наша плоть, наш род, наш кров, наш корм,
Он – страсть и смерть, как многорукий Шива,
Творец-палач тысячецветных форм.
8
День протекал. Уже почти в притине
Пылал источник блеска и жары,
Чуть поиграв порой на паутине.
На стебельках, на ссадинах коры.
Он был угрюм, как солнце преисподней,
Светило смерти, яростный НергалСтанислав Козлов,
Кому народ когда-то воздвигал
Дым гекатомб, смиряя гнев Господний.
К Нерусе милой, не спеша текущей
По тайникам, в таких веселых кущах,
В прекрасных лилиях и тростнике!
Воды! воды!.. – Беспомощный и сирый,
В тот грозный день я понял, что она
Воистину живою кровью мира
С начала дней Творцом наречена;
9
Что в ней – вся жизнь, целенье ран и счастье,
В ней – Бог мирам, томящимся в огне,
И совершать, быть может, нам причастье
Водою – чище и святей вдвойне.
...Вдруг – луговина, тем же лесом пышным
Бесстрастно окаймлённая. Но вон,
Там, на опушке, как мираж, как сон,
Желанный сон – конёк далекой крыши.
Скользя по кочкам, падая в траву,
Я, не оглядываясь, брёл к порогу.
Там есть вода, там быть должна дорога!
Я не хотел понять, что наяву
Насмешкой тусклой мне судьба грозила.
Я подошёл вплотную. – Тишина...
Разрушен дом. Урочье – как могила,
Колодца нет. Дороги нет. Сосна
10
На отшибе от страшной немеречи
Да старый дуб над кровлей. Я вошёл.
Осколки, сор... кирпич от русской печи,
Разъехавшийся, шерховатый пол.
И давний запах тишины и смерти,
Дух горечи я уловил вокруг.
Ко мне, сюда, как змеи, через луг
Он полз, он полз, виясь по бурой шерсти.
И в этот миг, из окон конуры
Оборотясь, Бог весть зачем, на запад,
Я понял вдруг: и тишина, и запах –
От движущейся над землей горы.
То дым стоял, уже скрывая небо,
Уже крадясь по следу моему,
И сам весь белый, как вершины снега,
Бросал на бор коричневую тьму.
11
Огонь пьянит среди ночного мрака,
Но страшен он под небом голубым,
Когда к листве, блестящей как от лака,
Покачиваясь подползает дым.
И языки, лукаво и спокойно,
Чуть видимые в ярком свете дня,
По мху и травам быстро семеня,
Вползают вверх, как плющ, по соснам стройным.
Уйти, бежать, бороться можем мы –
Мы, дети битв и дерзкого кочевья,
Но как покорно ждут огня деревья,
Чтоб углем стать в пластах подземной тьмы!
Как робко сохнет каждый лист на древе,
Не жалуясь, не плача, не моля...
...День истекал в огне и львином гневе,
Как Страшный Суд весь мир испепеля.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Жизненная мощь растений, окружавших меня,
была единственной силой, господствовавшей
над моим медленно угасавшим сознанием
Вольдемар Бонзельс
1
Пресыщенный убийством и разбоем,
Боль мириад существ живых вобрав,
День удалялся с полчищами зноя,
Как властелин: надменен, горд и прав.
Уже Арктур, ночной тоски предтеча,
Сквозь листья глянул в дикую тюрьму;
Уж прикасалась к духу моему
Глухая ночь в дрожащей немерече.
Она росла, неясные шатры
Густых кустов туманом окружала;
Порой вонзались в тишину, как жало,
Неуловимым звоном комары.
Я различил лужайку: вся в оправе
Орешника, она была тесна,
Узка, душна, но выжженные травы
Могли служить для отдыха и сна.
2
И чуть роса в желанном изобилье
Смягчила персть и колкую траву,
Я опустился на неё в бессилье,
Не зная сам: во сне иль наяву.
Квартира... вечер... лампа – не моя ли?
Мой дом! мой кров! мой щит от бурь и бед!.
Родные голоса, в столовой – свет,
Узоры нот и чёрный лак рояля.
- Река ли то поёт – иль водоем –
Прохладно, и покойно, и безбурно,
Прозрачными арпеджио ноктюрна
В томительном забвении моём?
И будто изгибаются долины,
Играющих излучин бирюза...
...Над клавишами вижу я седины,
Сощуренные добрые глаза.
3
Играет он – играет он – и звуки
Струящиеся, лёгкие, как свет,
Рождают его старческие руки,
Знакомые мне с отроческих лет.
Впитав неизъяснимое наследство,
Среди его мечтательной семьи
Играло моё радостное детство,
Дни юности прекрасные мои.
Когда в изнеможенье и печали
Склонился я к нехоженой траве,
Быть может, заиграл он на рояле
В далёкой и сияющей Москве
Надеждою таинственною полны
Аккорды озарённые его.
Они, как орошающие волны,
Касаются до сердца моего.
4
И грезится блаженная Неруса:
Прохладная, текучая вода,
Качающихся водорослей бусы,
Как сад из зеленеющего льда...
Зачем же моё огненное тело
Придавлено, как панцирем, к земле?..
- Ночь. Я вскочил. В угрюмо-мутной мгле
Стена стволов и бузины чернела.
Какая тишь!.. Там, в глубине лесной,
Дрожа, угас крик отдаленной выпи...
Безвольны мышцы, будто силу выпил,
Рождая пот за потом, жар дневной.
Иль это – голод, – третий день без пищи?
Иль это – жажда, пламень, как в аду?
Что, если здесь, на выжженном кладбище
Глотка воды я завтра не найду?
5
Но нет, не то... Здесь кто-то есть! Я чую,
Вот здесь, вверху, невидимо, вблизи –
Он караулит. По лесам кочуя,
Он гнал меня: в песке, во мху, в грязи.
И не один! Бесплотной, хищной стаей
Они обступят мой последний час,
Слепую душу в топь и глушь влача,
И станет мрак болотный – как плита ей. –
Утробный страх меня оледенил.
В нем был и ужас сумрачных поверий.
Когда на миг мы открываем двери
В двуликий край потусторонних сил,
И низкий страх, который знают совы,
Олень, тигр, заяц, человек, – когда
Мы всё отдать за жизнь свою готовы
Без размышления и без стыда.
6
И в эту полночь, сам себя калеча,
Как бесноватый, слеп, оборван, глух,
Про всё забыв, я вторгся в немеречу.
Гортань в огне, рот нестерпимо сух –
Воды! воды!.. Всё тело от ударов
Ветвей болит, зуд кожи остр и жгуч...
Струит в листву багрово-жёлтый луч
Луна, оранжевая от пожаров.
Я впитывал губами, как питье,
С шершавых листьев капли влаги чахлой
Роса, как яд, прогорклой гарью пахла
И кожу нёба жгла, как острие.
А там, в высотах, пурпуром играя,
Уже заря гремела, как труба,
И день меня ударил, настигая,
Как злой хозяин – беглого раба.
7
Вдруг, через страх затравленного зверя,
Мелькнул мне к жизни узенький мосток.
А я стоял. Я сам себе не верил.
Я видел стог. Да: настоящий стог!
Округлый, жёлтый, конусоподобный,
Как в Африке тукули дикарей...
Здесь кто-то был! Быть может, косарей
Заросший след найду я!.. Полдень злобный
Хлестнул бичом усталые глаза,
Когда я вышел на поляну. Слева –
Всё тот же лес, направо – суходрева
Остаток мёртвый, впереди – лоза.
Во все углы, шатаясь, как в тумане,
Бросался я: в бор, в суходрев, в лозу...
Нет острова в зеленом океане!
Молчанье в небе – мёртвый сон внизу.
8
Часы текли. Безвольно ветки висли,
Как руки обессилевших в бою.
Лицом к земле, не двигаясь, не мысля,
Лежал я на поляне. Кровь мою
Жара, казалось, гонит в землю, в землю,
В сухую глину, в жаждущий песок...
Сквозь целый мир, сквозь всю природу, ток
Единый шёл, меня в свой круг приемля.
Мне чудилось: к корням подземным вспять,
Уже текут моя душа и сила,
Чтобы затем, под яростным светилом,
Смолой и соком юным заблистать.
А я лежал... От моего дыханья
Чуть колебались стебли жухлых трав,
В своем бесцельном, праздном колыханье
Уже частицу сил моих вобрав.
9
Иль, может быть, не стебли, не растенья?
Мне мир другой мерцал сквозь маски их:
Без чётких форм, теней иль средостенья
Меж ним и нами – слоем всех живых.
Там кто-то ждал мой образ, как добычу,
Как сотни жертв болот и немереч:
Смеясь чуть-чуть, он был готов стеречь
И ждать конца, пока я Бога кличу.
И в душу – узенькая, как клинок,
Проникла жалость к собственному телу:
Взгляд перешёл от рук, привыкших к делу,
На грубо-серые подошвы ног.
Как жёстко их земля зацеловала.
Прах сотен вёрст их жёг и холодил...
Что ж: этот прах мне станет покрывалом,
Безвестнейшей из всех земных могил.
10
Когда же взор, слепимый страшным светом,
Я поднимал на миг в высоты дня –
Искр миллионы в воздухе нагретом
Роились там, танцуя и звеня.
А в глубине, за пляской их бессменной,
И мукой, и восторгом искажён,
Чуть трепетал, двоясь, как полусон,
Как дни и ночи – страстный лик вселенной.
Мучительная двойственность была
Влита, как в чашу, в это созерцанье.
Порой галактик дальнее мерцанье
Внушает нам покорность ту... Но жгла
На дне её щемящая обида
За жизнь, мне данную Бог весть зачем:
Мир громоздится тяжкой пирамидой,
А Зодчий был бесстрастен, глух и нем.
11
В последний раз я встал, когда к закату
Склонялся день. Мне виделось: вон там,
Вдали в углу, трава чуть-чуть примята.
Быть может – след?.. По скрюченным кустам
Прошёл я вглубь. Безрадостным величьем
Глазам открылось море камыша.
Без волн, без зыби, молча, не шурша,
Оно стояло... Тусклое безличье
Отождествляло стебель со стеблём.
Что там: болото? заводи Нерусы?..
Томительно я вглядывался в грустный,
Однообразно-блеклый окоём.
По тростникам из-под древесной сени
На солнцепёк спустился... Шаг один –
И стало чудом властное спасенье
Из тихо карауливших трясин.
12
Судьба, судьба, чья власть тобою правит
И почему хранимого тобой
Нож не убьёт, отрава не отравит
И пощадит неравноправный бой?
Как много раз Охране покориться
Я не хотел, но ты права везде:
Дитя не тонет в ледяной воде
И ночью рвётся шнур самоубийцы.
Куда ж ведёшь? к какому божеству?
И где готовишь смертное томленье?
Быть может, здесь, в Лесу Упокоенья,
Опустишь тело в тихую траву?..
Сил не было. В глазах круги... Как рогом
Гудела кровь, рвалась и билась вон...
В бреду, зигзагом я дополз до стога,
И всё укрыл свинцовый, мертвый сон.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Ich fuhle des Todes
Verjungende Flut,
Zu Balsam und Apher
Verwandelt mein Blut.
Nowalis
1
Я поднял взгляд. Что это: крылья? знамя?..
Чуть осыпая цвет свой на лету,
Сиял и плыл высоко над глазами
Сад облаков – весь в розовом цвету.
Нездешняя, светящаяся влага
Баюкала и омывала их,
И брезжили селения святых
У розового их архипелага.
Я видел невозможную страну:
Её и нет, и не было на свете,
В её врата проходят только дети,
В прекрасный вечер отходя ко сну.
В моря неизреченного сиянья
Душа вливалась тихою рекой...
Прости моё греховное метанье,
В бездонном океане упокой.
2
И стало всё прекрасно и священно:
Созвездья, люди, мудрый сон камней...
Я вспоминал спокойно и смиренно
Борьбу и страх моих последних дней.
Как было странно... Господи, впервые
Со стороны я созерцал себя:
Срываясь с пней, кустарник теребя,
Я лез и полз сквозь дебри вековые.
Куда? зачем?.. Не я ли сам мечтал
На склоне лет уйти к лесам угрюмым,
Чтоб древний бор с его органным шумом
Моим скитом и школой веры стал?
И в смертный день, ни с другом, ни с женою
Минуту строгую не разделив,
Склониться в прах на сумрачную хвою
Иль под шатер смиренномудрых ив.
3
Я жизнь любил – в приволье и в печалях,
И голос женщин, и глаза друзей,
Но широта в заупокойных далях
Ещё безбрежней, выше и полней.
Один лишь труд, любимый, светлый, строгий
Завет стиха, порученного мне,
Приковывал к горячей целине,
Как пахаря у огненной дороги.
Но если труд был чист – откуда ж страх?
Зачем боязнь пространств иного мира?
Ещё звучней оправданная лира
Вольёт свой голос в хор на небесах.
А если нет, а если мрак и стужу
Я заслужил – Отец наш милосерд:
Смерть не страшна, я с детства с нею дружен
И понял смысл её бесплотных черт.
4
Да, с детских лет: с младенческого горя
У берегов балтийских бледных вод
Я понял смерть, как дальний зов за море,
Как белый-белый, дальний пароход.
Там, за морями – солнце, херувимы,
И я, отчалив, встречу мать в раю,
И бабушку любимую мою,
И Добрую Волшебницу над ними.
Я возмужал. Но часто, как весна
Грядущая, томила мысль о смерти;
За гулом дней, за пеной водоверти
Страна любви была порой видна,
Где за чертой утрат и бездорожья
В долины рая проходила Ты –
Царица ангелов, Премудрость Божья,
Волшебница младенческой мечты.
5
Жизнь милая! за все твои скитанья,
За все блуждания благодарю!
За грозы, ливни, за песков касанье
На отмелях, подобных янтарю;
За игры детства; за святое горе
Души, влюблённой в королеву льдов;
За терпкий яд полночных городов,
За эту юность, тёмную как море.
Благодарю за гордые часы –
Полёт стиха средь ночи вдохновенной
В рассветный час мерцающей вселенной
По небесам, горящим от росы;
За яд всех мук; за правду всех усилий;
За горечь первых, благодатных ран;
За книги дивные, чьи строки лили
Благоухание времён и стран;
6
Благодарю за мрак ночей влюблённых,
За треск цикад и соловьиный гром,
За взор луны, так много раз склонённый,
С такой любовью, над моим костром;
За то, что ласковей, чем сумрак бора
Живое солнце – луч духовных сил
Отец Небесный в сердце низводил
Сквозь волны ладана во мгле собора.
Благодарю за родину мою,
За нищий путь по шумным весям века,
За строгий долг, за гордость человека,
За смерть вот здесь, в нехоженом краю...
Ещё – за спутников, за братьев милых,
С кем общим духом верили в зарю,
За всех друзей – за тех, что спят в могилах
И что живут ещё – благодарю.
7
Я отхожу в безвестный путь мой дальний,
Но даль светла, – ясна вся жизнь моя...
В последний раз для радости прощальной
Являются далёкие друзья.
Любимейших, легендой голубою
Пятнадцать лет сопутствовавших мне –
Я вижу их: в домашней тишине,
В уютной комнате – предвечно-двое.
Иные спят. Иные, взор скрестя
С моей судьбою, бодрствуют в тревоге,
Серёжа М. проходит по дороге
К себе домой, о Моцарте грустя;
Два – под дождём алтайской непогоды,
И девушке в глаза глядит другой...
Расчёсывает косы цвета меда
Та, что была мне самой дорогой.
8
Ресницы опускаются. Туманно
Яснеет запредельная страна,
Лазурная, как воды океана,
И тихая, как полная луна.
Приветь меня, желанное светило!
Во царствии блаженных упокой...
Я вздрогнул: вопль – растерзанный, живой,
Вдруг зазвучал с неотразимой силой.
Откуда, чей?.. В душевной глубине
Зачем он встал, мой смертный час наруша?
Он проходил, как судорга, сквозь душу,
Он креп и рос – внутри, вокруг, во мне.
Вторая мать, что путь мой укрывала
От бед, забот, любовью крепче стен,
Что каждый день и час свой отдавала,
Не спрашивая ничего взамен.
9
Седые пряди – вопль всё глубже, шире,
Черты как мел, лицо искажено, –
Да, ей одной из всех живущих в мире
Перенести уход мой не дано.
Я цепенел, я плыл в оцепененье,
Но лик не таял, крик не умолкал, –
Ему навстречу властно возникал
Нежданный образ, чёткий, как виденье.
Моей поляны угол тёмный, куст,
За ним – трава, стволы, песок горячий...
Я ж днём глядел: там лес всё так же мрачен
И от следов живых созданий пуст.
Но всё яснел непобедимый образ,
Отпрянул бред, как рвущаяся ткань,
И чей-то голос, требующий, добрый,
Вдруг молвил твёрдо: – "Что ты медлишь? Встань!"
10
Удар сотряс сознание и тело.
Я поднял взгляд: прохладный, как вода,
Спешил рассвет – чуть лиловатый, белый, –
Для милосердья, а не для суда.
Неужто выход?.. но – куда?.. И разве
Могу я встать, искать, бороться вновь?
Мозг – как свинец, в ушах грохочет кровь,
Губ не разжать, весь рот подобен язве.
Бреду, шатаясь. Под листвой темно,
Но вон трава чуть-чуть примята шагом:
Косцов и баб веселая ватага
Когда-то здесь прошла давным-давно...
В последний раз на рубеже свободы
Я оглянулся на мой стог, лозу,
Я поднял взгляд на лиственные своды,
На рассветающую бирюзу.
11
Вставало солнце в славе самодержца.
Пора обратно, к людям, в жизнь – пора!
Но как бывает непонятно сердце,
Противочувствий тёмная игра.
Зачем мне ты, навязчивое чудо?
Я принял смерть; раздор страстей умолк,
Зачем же вновь брать этот горький долг –
Бороться, жить, стремиться в мир отсюда?
Зачем вот здесь, у тихого ствола,
В лесу Предвечного Упокоенья,
Огонь желанья и страстей горенье
Вода бессмертия не залила?
Я побеждал; я отходил покорно,
Ведь смерть права, бушуя и губя:
Она есть долг несовершенной формы,
Не превратившей в Божий луч себя.
12
Но в небесах, в божественном эфире,
Высокой радости не знать тому,
Кто любящих оставил в дольнем мире,
Одних, одних, на горе, плач и тьму.
Не заглушит надгробного рыданья,
Скорбь материнскую не утолит
Ни смена лет, ни пенье панихид,
Ни слово мудрости и состраданья.
Тогда захочешь свой небесный дом
Отдать за то, что звал когда-то пленом:
Опять, опять припасть к её коленам,
Закрыв глаза, как в детстве золотом.
Но грань миров бесчувственно и глухо
Разделит вас, как неприступный вал,
Чтоб на путях заупокойных духа
Чуть слышный плач тебя сопровождал.
13
Нет! Права нет на радость мирной смерти!
Влачись назад, себялюбивый червь!
В рай захотел? Нет: вот по этой персти
Попресмыкайся. Дни твои, как вервь
Виясь, насквозь пронижут немеречу!
Вон и тропа... И вдруг, среди толпы –
Уверенной мальчишеской стопы
Недавний след мне бросился навстречу.
Отпечатлелись, весело смеясь,
Пять пальчиков на сыроватой глине...
И с новой силой здесь, в лесной пустыне,
Я понял связь, – да: мировую связь, –
Связь с человечеством, с его бореньем,
С его тропой сквозь немеречу бед...
И я ступил с улыбкой, с наслажденьем
На этот свежий, мягковатый след.
14
Назад! назад! В широкошумном мире
Любить, страдать – в труде, в бою, в плену,
Без страха звать и принимать всё шире
Любую боль, любую глубину!
Вторая жизнь, дарованная чудом
И добровольно принятая мной.
Есть ноша дивная, есть крест двойной,
Есть горный спуск к золотоносным рудам.
Там, за спиной, в лесу ярятся те,
Кто смерть мою так кликали, так ждали:
Трясин и чащи злые стихиали
В их вероломной, хищной слепоте.
Кем, для чего спасен из немеречи
Я в это утро – знаю только я,
И не доверю ни стихам, ни речи
Прозваний ваших, чудные друзья.
15
Неруса милая! Став на колени,
Струю, как влагу причащенья, пью:
Дай отдохнуть в благоуханной сени,
Поцеловать песок в родном краю!
Куда ж теперь, судьба моя благая?
В пожар ли мира, к битве роковой?
Иль в бранный час бездейственный покой
Дашь мне избрать, стыдом изнемогая?
Иль сквозь бураны европейских смут
Укажешь путь безумья, жажды, веры,
В Небесный Кремль, к отрогам Сальватэрры,
Где ангелы покров над миром ткут?
Пора, пора понять твой вещий голос:
Всё громче он, всё явственней тропа,
Зной жжёт, и сердце тяжело, как колос,
Склонившийся у твоего серпа.
1937-1950
ПРИМЕЧАНИЯ
1. О путешествии по брянским лесам, описанном в поэме, см. в РМ
2.2.43-54.
Немереча – непроходимая лесная чаща, природа которой связана со
стихиалями демонического характера.
2. Ф. А. Добров (1869-1941) и Е. М. Доброва (1871-1943) – приёмные
родители осиротевшего Дани-ребёнка, Елизавета Михайловна – тётя.
3. Гарвей Габриэль (1550-1630) – английский писатель.
4. Нербадда, Ганг, Джумна – реки в Индии.
5. Шива – один из главных богов в индуизме, олицетворяющий
космическую энергию, бог-созидатель и разрушитель одновременно.
6. Нергал – в шумеро-аккадской мифологии хтоническое божество.
Первоначально – олицетворение губительного палящего солнца, насылающего
лихорадку и чуму; считался также богом войны..
7. Бонзельс Вольдемар (1880-1952) – немецкий писатель, романтически
одухотворённо описывавший природу; эпиграф – неточная цитата из его книги
"В Индии" (М. ; Пг., 1924; перевод А. Горнфельда). По свидетельству В. М.
Василенко, Д. Андреев также высоко ценил детскую повесть В. Бонзельса
"Приключения пчелки Майи", которая была в его библиотеке (М., 1923).
8. Над клавишами вижу я седины – речь идет о Ф. А. Доброве, по
свидетельствам, прекрасно игравшем на рояле.
9. Эпиграф из цикла "Гимны к ночи" Новалиса (настоящее имя: Фридрих
Леопольд фон Гарденберг; 1772-1801), немецкого поэта и прозаика.
Омытый смертью,
Молод я вновь,
Эфир в моих жилах –
Целебная кровь.
(Перевод В. Микушевича)
10. С младенческого горя...//Я понял смерть., и далее – речь идёт о
глубоко пережитой поэтом смерти бабушки, Е. В. Велигорской (1846-1913).
11. Сережа М. – С. Н. Ивашёв-Мусатов; см. т. 1, с. 447.
Два под дождём алтайской непогоды – имеются в виду Мария Самойловна
Калецкая и Сергей Николаевич Матвеев, географы.
И девушке в глаза глядит другой – В. М. Василенко, поэт,
искусствовед.
Расчесывает косы цвета меда – Г. М. Русакова.
12. Седые пряди – речь идет о Е. М. Добровой.
13. Смерть права... и далее – см. стихотворение "Милый друг мой, не
жалей о старом...".
14. Стихиали – см. РМ. Упрощённо – души природы.
Даниил Андреев
http://rozamira.org/rm/other/Nemerecha.htm
Другие статьи в литературном дневнике:
