Быков о Бродском
Иосиф Бродский и русский мир
Занятия по отечественной литературе ХХ века известный писатель,
публицист, вузовский и школьный преподаватель, журналист «Собеседника»
Дмитрий Быков ведет круглый год.
Имперец или космополит?
Из всех классиков советского периода (это не значит «советских») Бродский оказался самым актуальным: о нем опять спорят. Канонизированный еще при жизни, он снова стал предметом дискуссий и чуть не драк: его произвели в поэты «русского мира». Причиной тому не только стихотворение «На независимость Украины» – не самое сильное у него, и даже не стихи 1974 года «На смерть Жукова»; книга в малой серии ЖЗЛ, написанная Владимиром Бондаренко и снабженная предисловием Юнны Мориц, тоже не справилась бы с производством Бродского в имперские классики, чуть ли не в провозвестники Новороссии. Проблема в том, что очень многое в поэтике и биографии Бродского подразумевало именно такую реакцию. Весьма возможно, что Бродский был бы в ужасе от такой идентификации, а может, ему бы это даже польстило – он любил всякие авантюры и с равным презрением отзывался как о консерваторах, так и о либералах. Отдельный вопрос – насколько поэт отвечает за своих поклонников (чаще всего противных, как любой фанат), но Бродского с русским миром роднит весьма многое. Пожалуй, большее – и более значительное, – чем с либералами. А что он еврей – так он, во-первых, сам говаривал, что он плохой еврей, и потом – они теперь и евреев берут: «хватай любого, будь он даже брянский волк». Можно подумать, Исраэль Шамир – вологжанин. Да что там, даже украинцев принимают – был бы правильный украинец. Разобраться в имперских и – более того – почвеннических корнях поэтики Бродского давно пора, никак не посягая на его масштаб, но и не преувеличивая его: сегодня уже ясно, что он достойный представитель своего поколения, в одном ряду с той же Мориц, Кушнером, Чухонцевым, Евтушенко (хотят они оба такого контекста или нет), Вознесенским и Юрием Кузнецовым.
«Авось» и «зато»
Роднят Бродского с русским миром три главные черты, которые в его поэтике очевидны с самого начала, до всякой идеологии (стихотворения на политические темы стали у него появляться сравнительно поздно, начиная с «Речи о пролитом молоке», 1968 год, да и там нет ничего антисоветского). Во-первых, это логоцентризм, или, проще говоря, обожествление языка, речи, творческого процесса как способа гармонизации мира. Особое значение, придаваемое слову, речи, риторике, – своего рода гиперкомпенсация за неудачи, преследующие русских на иных фронтах. Вообще ключевое русское слово – вовсе не «авось», а «зато». «Зато мы делаем ракеты, перекрываем Енисей, а также в области балета мы впереди планеты всей». «Зато у вас негров линчуют». Главная мысль многих поздних стихотворений Бродского – «Пьяцца Матеи», «Пятая годовщина», «Приключилась на твердую вещь напасть» – заключается именно в этой компенсации: пусть любимая принадлежит другому, пусть Родина изгнала лирического героя – зато у него есть поэтическая речь. Для русского мира эта установка на слово – в противовес реальности – чрезвычайно характерна, да слово и есть единственная реальность. Кроме того, характерен – и не столько в советской, сколько в русской риторике – сам ход мысли: мы самые бедные, загнанные, окруженные врагами, но у нас есть то, чего нет у вас: особая, завещанная предками духовность. И пусть эти предки у Бродского – не деды, которые кровью поливали родную землю и т.д., а Гораций или Оден: опора на великое прошлое, отсылка к традиции здесь те же самые.
В сущности, Бродский стал любимцем студентов и средних интеллигентов (а не продвинутых интеллектуалов) именно тогда, когда в положении его лирического героя оказалась вся Россия: сначала уехал он, а потом вынужденными эмигрантами стали все – потому что из-под них уехала страна. Помню, как ровно об этом писал я в том же «Собеседнике» в статье «Двадцатая годовщина» – к 20-летию отъезда Бродского (1972–1992). С тех пор положение ухудшилось: у эмигрантов выработались все эмигрантские комплексы, и, подобно одиночке в огромном чужом мире, они вообразили себя островком морали и таланта среди всеобщей бездуховности. Любопытно, что у самого Бродского такого комплекса не было – он Америку благодарно полюбил. Но наше положение было хуже: мы остались эмигрантами на своей земле, никто не дал нам Нобеля и не сделал поэтом-лауреатом, так что комплексы у нас не столько имперские, сколько брайтонские, а брайтонскую публику Бродский терпеть не мог.
Бродский, как отмечали Лидия Гинзбург и Владимир Новиков, – поэт без метафоры, место метафоры у него занимают определения.
Поэт без метафоры
Когда Россию вбросили в открытый мир, она предпочла замкнуться в себе (см. концепцию Вадима Цымбурского «Остров Россия») – как эмигрант, принципиально не желающий учить новые языки. Именно эмигрантская боль диктует сегодня многим желание поехать в Новороссию и построить там «правильную Россию»: правильная Россия всегда почему-то строится вне государства российского.
Отсюда вытекает вторая особенность поэтики Бродского – ее риторический характер. В этом смысле он наследует Маяковскому, сходство Бродского с которым точно уловил еще Юрий Карабчиевский. Россия верит не в факты, а в лозунги; что красиво сформулировано, то и правда. Поэт риторического склада дает читателю именно формулы – и неважно, что в разные времена они друг другу противоречат: весьма трудно поверить, что одна и та же рука писала «Памяти Жукова», «Письмо генералу Z» и, допустим, «Стихи о зимней кампании 1980 года», «Гимн народу» и «Развивая Платона». Но поэт этого типа говорит не то, что ему кажется верным, а то, что кажется ему хорошо звучащим. В некотором смысле он раб своего голоса. Маяковский одинаково убедителен в милитаристских стихах 1914 года и пацифистской поэме, написанной два года спустя.
It is necessary to choose a visual aid that is appropriate for the material and audience.
В стихах Бродского на читателя действует не мысль – чаще всего довольно тривиальная, порой даже обывательская, обывателю очень нравится, когда его мысли излагаются так энергично, – а интонация, напор, риторика. Бродский, как отмечали Лидия Гинзбург и Владимир Новиков, – поэт без метафоры, место метафоры у него занимают определения; читая Бродского, мы часто радуемся совпадениям – с нашими чувствами и нашим опытом, но почти никогда не удивляемся. Читательские эмоции, которые он эксплуатирует, – эмоции сильные, но не слишком высокие: в любовной лирике это прежде всего чувства оскорбленного собственника, в лирике метафизической – мысль о торжестве смерти, о непреодолимости времени, о безответности религиозного чувства («Не стану ждать / Твоих ответов, ангел, поелику / Столь плохо представляемому лику, /Как твой, под стать, / Должно быть, лишь/ Молчанье...»). Кстати, и русская подчеркнутая религиозность – по крайней мере в государственной практике, да и в частной жизни, – ограничивается риторикой, а не благими делами и уж никак не богословскими прозрениями. Это вера без Бога, в которой качество подменено количеством, а глубина – напором.
И отсюда третья, весьма важная черта поэтика Бродского: это особое внимание, уделяемое количественным показателям. Наполеон говаривал, что Бог на стороне больших батальонов; это преклонение перед количеством, массой, объемом характерно и для Бродского, видевшего в Америке еще одну империю и повторявшего анекдот о том, что изменить гарему можно только с другим гаремом. Бродский – мастер длинного стихотворения, полного гипнотизирующих повторов, не развивающего мысль, а гоняющего ее по кругу. Он любит большие человеческие массы, и слово «народ» для него – отнюдь не пустой звук; его восхищала в ссылке мысль о том, что он – часть огромного людского массива, выходящего на работу в семь утра. И это не самоутешение – это вполне органичное самоощущение: его и в Штатах восхищало то, что «всего много». Русский мир тоже любит брать величием (читай, количеством) – часто в ущерб качеству. Не зря Бродский, оценивавший себя всегда весьма объективно, выше всего ставил короткие стихи из цикла «Часть речи» – они и в самом деле самые яркие.
Сегодня Бродский превратился в памятник – апологеты русского мира все стараются максимально омертвить, поскольку мертвые тоже в большинстве. Пожалуй, в его случае логично говорить не о «присвоении» его самой агрессивной частью русского общества, а о том, что своя своих наконец познаша. Но поэтических заслуг Бродского это никак не умаляет: он сформулировал то, что веками бродило в крови, дал этому выйти на поверхность и, значит, наполовину преодолел. Бродский – безусловно выдающийся поэт. Но ведь и русский мир – выдающееся явление, а о знаке этого явления – плюс или минус, вопрос или восклицание – будет судить история. Жаль только, что место Бродского в истории литературы – как и место Вагнера в истории музыки – будет теперь зависеть именно от этой оценки.
Дмитрий Быков.
Другие статьи в литературном дневнике:
