Андрей Лазарчук. Мумия
Annotation
Ленин живее всех живых (ну может лишь слегка мертвее), и причина тому — магия
кошачьего бога. Как могло быть всё иначе — в замечательном рассказе мастера альтернативной
истории Андрея Лазарчука.
Мумия
Андрей Лазарчук
Мумия
О том, что одеваться надо нарядно, Руська вспомнил в последний момент.
— Мама! — позвал он. — Слушай, нам Галя Карповна вчера сказала, что вместо уроков мы
пойдем в театр и надо надеть что-нибудь такое…
— Галина Карповна, — автоматически поправила мама, не отрываясь от плитки. На
сковородке скворчали картофельные оладьи. — Подожди, а какой такой театр?
— Не знаю. В театр да и в театр. Какая разница?
— Всегда предупреждали… — нахмурилась мама. — Что же ты вчера-то молчал?
— Забыл, — вздохнул Руська.
— Забыл… ах, ты же…
— Да ну, чего особенного? Подумаешь, в театр. Бывали уже в театрах, и ничего…
— Может, и ничего, — мама смотрела куда-то в угол, — а может и чего… и отец ушел…
— Да ладно тебе, — Руська не понимал, из-за чего, собственно, расстройство. — Ты мне
лучше дай какую-нибудь деньгу, я там в буфете чего-нибудь посмотрю…
— Господи, — сказала мама. — Добытчик ты наш…
Оладьи, понятно, подгорели. Впрочем, Руська именно такие и любил, но мама почему-то
всегда старалась делать бледные, мягкие. Оладьи он запил большой кружкой приторного
морковного чая.
— Вот это наденешь, — сказала мама.
— Он колючий, — запротестовал Руська. — И жаркий.
— Потерпишь, — отрезала мама.
— Но ведь в театр же…
— О, господи, — сказала мама предпоследним голосом. — Не будешь забывать вечерами…
сказал бы вчера, попросила бы Раду Валерьевну, чтобы выписала тебе освобождение…
Это уже было настолько ни к селу, ни к городу, что Руська перестал сопротивляться — даже
мысленно — и натянул «секретный» свитер. Секретным свитер был потому, что в него мама
ввязала сплетенный косицей волос, так что от некоторых чар и от дурного глаза свитер оберегал
неплохо.
— А вот это — на шею, — сказала мама и завязала на семь узлов шелковую веревочку. —
Будут отбирать — отдай. И говори, что нашел.
— Что я, совсем маленький, что ли? — обиделся Руська. — Учишь как все равно…
— Большой ты, большой, — сказала мама. — Потому и говорю. С малого какой спрос…
Ха! Возле школы уже стоял автобус, и Галя Карповна махала рукой из двери. Класс плющил
носы о стекла.
— Вечно ты, Повилихин, приходишь в последнюю минуту, — с полоборота завелась Галя
Карповна. — Ты да Хромой, двое вас таких гавриков…
— Не опаздываю же, — резонно возразил Руська.
— Я сколько раз говорила: приходить за пятнадцать минут до начала уроков! Звонок не для
вас, звонок для учителя! — и что-то еще в том же духе.
Руська молча обогнул ее с наветренной стороны и двинулся по проходу, ища место. Ничего
нового он услышать не надеялся.
— Ксива есть? Ксивы нет. До свидания, — пробормотал он негромко, но так, чтобы его
услышали. Машка Позднякова, соседка по двору и по алфавиту, фыркнула.
— С тобой не занято? — спросил Руська.
— Садись, — сказала Машка. — Она все равно не придет.
— Откуда ты знаешь?
— Я все знаю. Вот ты знаешь, например, куда мы едем?
— Ну?
— В Кремль!
— Как — в Кремль? Вчера же говорили, что в театр…
— Ты и поверил, глупышка?
— В лоб дам, — пообещал Руська.
— Ну и как хочешь, — обиделась Машка, хотя уж не ей обижаться. — Вон — мест много…
— Подожди. А зачем — в Кремль? Что там делать?
— А то ты не знаешь?
— Чего?
— Чего-чего. Не слышал ни разу, что ли?
— Слышал, — неохотно сказал Руська. — Только все это как-то… как-то не так… Мама
рассказывала: их возили торжественно, отбирали самых-самых… они цветы дарили, рапорт
читали…
— Говорят, что всех возят только не велят об этом рассказывать, — прошептала Машка и
резко отвернулась.
— О чем вы тут шепчетесь? — возникла рядом Галя Карповна. — Я миллион раз говорила,
что шептаться нельзя, хочешь что-нибудь сказать — скажи громко, при всех.
— Вон Хромой идет, — громко и при всех сказал Руська.
Толик Хромой — это у него настоящая фамилия, прозвище у него было Костыль —
запыхавшись, вскочил в автобус.
— Тебя одного и ждем, — сказала Галя Карповна. — Сорок человек тебя ждут!
— Я опять опоздал? — удивился Толик. — Ну никак не могу к этим трамваям
приспособиться.
— Объяснять будешь директору, — сказала Галя Карповна. — Так, нет Полубояринова, он
болеет, и нет Стеллы Мендельсон… — Галя Карповна поджала губки. — Водитель, поехали!
Толик плюхнулся на пустое сиденье — как раз через проход от Руськи. Расстегнул
портфель, вынул кляссер и подмигнул Руське. Руська привстал — Галя Карповна как раз
отвернулась и говорила что-то водителю — и шмыгнул через проход.
— Во, как и обещал… — начал Толик, но Руська его перебил:
— Знаешь, куда едем?
— Ну… куда? — вздрогнул Толик.
— В Кремль… — от Толикова испуга Руська немного растерялся.
— Как же так… мне же нельзя, я ведь уже был… — зашептал Толик, — почему вчера не
сказали?.. я ведь был весной, мне нельзя…
— Так скажи Гале, — предложил Руська.
— Не отпустит… а то еще мамке на работу сообщит — и все… ох, как же это я… осел, ведь
так не хотел идти, думаю: ногу бы сломать…
— Так ты там был? — прошептал Руська?
— Ну да, я же говорю — весной, еще когда в той школе…
— Слушай, а что там?
Толик замолчал, уставился куда-то в бок.
— Так что? Почему все так боятся?
— Сам увидишь… да никто и не боится… а так… я не знаю. Я правда не знаю. Водят, все
показывают… Глав-пушку, Глав-колокол… картины разные, сабли, пистолеты старинные… ну и
это…
— К самому?
— Ну… Слушай, Руська, хочешь я тебе все свои марки отдам и расскажу, что мне один
большой парень рассказывал, а за это буду там все время за тебя прятаться? Потому что ты не
ходил еще, тебе можно, а я уже ходил…
— Хорошо. А что он тебе рассказывал?
— Значит так. Когда-то давно сам умер — или как будто бы умер… и те, которые с ним
были, соратники — они решили: сохранить его тело, сделать мумию и выставить в музее, чтобы
все видели и знали, какой он был. Ну и вот… сделали мумию, а потом к ним приходит один маг
и говорит: а хотите, я его… ну, мумию, то есть… оживлю? А те без него не знают, что делать,
говорят: хотим. Маг и оживил. Потом много всякого было…
— Опять шепчетесь? — налетела Галя Карповна. — Я сколько раз говорила: шептаться
нельзя! Хочешь что-нибудь сказать — встань и скажи громко! Повилихин, а кто это тебе
разрешил пересаживаться? Сядь немедленно обратно!
— Так мы договорились? — одними губами спросил Толик.
Руська кивнул.
Их долго не пропускали в Красный Круг — проверяли какие-то бумаги у водителя, что-то
еще. Потом в автобус вошла толстая тетка в черной кожаной куртке с железной пентаграммой на
рукаве и наганом на поясе.
— Какие красавцы! — сказала она, разглядывая класс. — Наше будущее! Поезжайте,
водитель…
Когда автобус пересекал Красный Круг, Руська вдруг озяб. Он покосился на Машку: у
Машки дрожали губы. Ни фига себе… Автобус свернул направо, и Руська увидел Кремль — во
всей его красе: красные с золотом стены, бронзовые шестиконечные щиты на зубцах, башни с
железными пентаграммами на шпилях — и сверкающая в лучах солнца тонкая, как кружево,
золотая сеть-оберег, натянутая между башнями…
— Ух ты! — восхитился Руська.
— А вот эту сеть моя бабушка вязала, — сказала Машка. — Не одна, конечно…
Ворота перед автобусом открылись, пропустили его, закрылись.
— Выходите и стройтесь! — скомандовала тетка с наганом. Снаружи остро пахло ладаном:
трое в таких же, как у тетки, кожаных куртках обходили автобус кругом, махая кадилами и
шепча заклинания. Класс топтался, озираясь.
— Построились, построились! — торопила тетка. — Чему вас только в школе учат?
Наконец, класс выстроился в одну линейку. Галя Карповна бегала за спинами, топая, как
шумное приведение.
— У кого есть магические предметы, амулеты, обереги — сдайте! — потребовала тетка. —
Потом то, что дозволено к ношению, будет вам возвращено.
— У меня — вот…— сказала Машка, протягивая кусочек янтаря.
— И у меня, — Гарик Абовян отдал камешек с дыркой.
— И у меня… и у меня…— класс сдавал оружие: маленькие пентаграмки, старинные
монеты, кроличьи лапки, крошечных костяных кошек и слоников…
— Не стыдно быть такими суеверными? — укорила тетка. — А еще в школе учитесь…
Теперь мы проверим вашу честность. Федор, где ты?
Откуда-то появился одетый в военную форму горбун с чучелом обезъянки на плече. У
Руськи упало сердце: теперь все… Прикинься шлангом, велел он себе, бить ведь не будут…
Горбун медленно шел вдоль выстроившегося класса, что-то шепча и прихихикивая. Он
дошел до Руськи и вдруг остановился, будто принюхиваясь. Со слабым хрустом, слышным так,
как если бы ломался лед на реке, обезъянка приподняла веки и стала выпрямлять скрюченную,
прижатую к груди ручку. Тонкий черный палец уставился Руське пониже подбородка. Страх был
такой, что Руська перестал чувствовать себя — тело стало чужое и как из ваты. Не описаться
бы… Он, может быть, упал бы — но сзади подхватили, обшарили и нашли, конечно, веревочку.
— Эт-то что? — грозно нависла над ним тетка. — Это что, я тебя спрашиваю?
— В-веревочка…
— Веревочка? А какая веревочка?
— Кра… красивая…
— Я тебе покажу — красивая! Шелковая веревочка с семью сионскими узелками! Ты хоть
знаешь, что это такое?
— Не… не знаю…
— Учительница! — воззвала тетка, потрясая рукой с веревочкой — она держала ее двумя
пальцами, брезгливо, будто это был глист. — Учительница! Почему ваши дети не знают самого
элементарного?
И тут Галя Карповна удивила Руську.
— Простите, — сказала она. — В школу поступает список предметов, запрещенных к
ношению. Насколько я знаю, этого предмета там нет. Поэтому претензии могут быть
предъявлены к наблюдающим инстанциям, но никак не к школе и не к ученикам.
Тетка еще поворчала для порядка и куда-то ушла, унося запрещенный предмет, и никто не
догадался, что веревочка эта отвела взгляд обезъянки от Руськиного свитера…
— Где ты взял эту гадость? — ненавидяще глядя куда-то мимо Руськи, прошипела Галя
Карповна.
— Нашел…— Руська отходил понемногу от пережитого страха.
— Что ты врешь — нашел…
— Правду говорю… клянусь… Лениным клянусь…— прошептал Руська.
Он при этом сложил крестом пальцы левой руки. Это подействовало и гром не поразил
Руську.
Их долго-долго водили по Кремлю, показывая все, что там было. Возле Глав-колокола
Толик потерялся, но его нашли и вернули. Потом экскурсовод рассказывал много интересного
про Глав-пушку. Глав-пушку отлил великий русский мастер Андрей Чохов за много лет до
рождения Ильича, но специально для того, чтобы охранять вождя от злоумыслов. Обычными
снарядами Глав-пушка не стреляет, да она и не предназначена для этого. Но вот если кто
задумает что-то злое против Ильича, то Глав-пушка тут же испепелит негодяя магическим
огнем… Руська подумал было, а как же тогда история с Каплан?… но спросить не решился.
— А теперь пойдемте — Ильич ждет вас, — сказал экскурсовод с широкой неподвижной
улыбкой.
Класс построили попарно и повели к дверям в большом доме. У дверей стояли часовые в
высоких шлемах. Они взяли «на караул» и не шевельнулись ни одним мускулом, пока класс
проходил мимо них. По ту сторону тяжелых дверей ждали люди в кожаных куртках.
— Пойдемте, дети, — сказала другая тетка, чем-то похожая на предыдущую, хотя и
совершенно не такая: худая, с длинным носом.
— Не шумите, не галдите, не задавайте вопросов сами. Ильич будет спрашивать —
отвечайте по одному, я буду показывать, кому отвечать. Ильич будет угощать вас конфетами —
больше двух брать нельзя. Не набивайте конфетами рот — это некрасиво. После встречи вас
покормят в столовой. Если кто-то хочет в туалет, сходите сейчас, вон туда, — она показала
рукой.
Полкласса воспользовалась предложением.
— А можно я спрошу? — раздался чей-то голос. Руська скосил глаза: это был Венька
Степанов, на вид — тихий очкарик…
— Спроси, мальчик, — благодушно сказала тетка. Не знала она, кто такой Венька.
— Степанов! — предостерегающе гаркнула Галя Карповна, но было поздно…
— А это правда, что Крупская отравилась?
Тетку будто стукнули палкой по затылку. Она замерла, мгновенно сгорбившись, потом
медленно распрямилась, откинула голову назад, как кобра, и всем телом повернулась к Веньке.
— Ну что ты, мальчик, — сказала она медовым голосом. — Надежда Константиновна
скончалась от пневмонии, и все очень горевали о ней, и Ильич — больше всех… А почему ты
спросил? Тебе кто-то говорил об этом, да? Кто же?
— В трамвае слышал, — сказал Венька. — Два старика поругались, один другому это и
сказал.
— Ах, чего только не говорят люди в ссоре! — вздохнула тетка. — Никогда не ругайтесь,
дети. А вам, учительница, я советую уделить особое внимание этому мальчику. Может быть,
имеет смысл показать его хорошему врачу…
Класс поднялся на второй этаж. У двустворчатой двери, обитой синей кожей с
вытесненными на ней пяти-, шести— и семиконечными звездами, знаками единорога и чем-то
еще, чего Руська никогда раньше не видел, стояли совсем уж странные часовые: рыцари в латах
и с обнаженными мечами в руках.
— Строимся, строимся, — суетилась Галя Карповна, носатая тетка и еще какие-то люди.
Класс строился, но как-то не так. Наконец, тетка, которая, похоже, всем тут заправляла, дала
сигнал:
— Заходим!
Рыцари с лязгом наклонились вперед и взялись за ручки дверей. Невидимый оркестр
заиграл марш. Двери распахнулись, и класс стал медленно вдавливаться в комнату.
Там было полутемно, стоял большой письменный стол, книжные шкафы, диван, несколько
кресел. За столом сидел человек и что-то писал, макая перо в чернильницу. На входящих он не
смотрел. Наконец, все вошли, замерли — и повисла такая тишина, что слышно стало слабое
шарканье пера о бумагу.
— Владимир Ильич! — медово заговорила тетка. — Гости к вам, школьники, отличники!
Человек отложил перо и медленно выпрямился. Он очень походил на свои портреты и
скульптуры, стоящие и висящие везде, и в то же время чем-то неуловимо отличался от них, и
Руське подумалось, что прав был дядя Костя, когда говорил отцу — а Руська нечаянно
подслушал, — что фотографируют, рисуют и лепят других людей, специальных артистов, чтобы
избежать дурного глаза… Кожа человека за столом странно лоснилась, и смотрел он на класс
тоже странно: будто никак не мог понять, что это за люди и что они здесь делают. Тетка с
длинным носом встала рядом с ним, повернулась к классу, и Ильич тут же хитро улыбнулся,
подмигнул или прищурился — Руська не понял — и быстро встал.
— Культурная задача не может быть решена так быстро, как задачи политические или
военные, — сильно картавя, сказал он. На слушателей он смотрел так, будто сам стоял на
трибуне, а они — у его ног. — Мы не можем уничтожить различия между классами до полного
введения коммунизма. Нам не нужно зубрежки, но нам нужно развить и усовершенствовать
память каждого обучающегося знанием основных фактов, ибо коммунизм превратится в пустоту,
превратится в пустую вывеску, коммунист будет только простым хвастуном, если не будут
переработаны в его сознании все полученные знания. Тут мы беспощадны, и тут мы не можем
вступить ни на какой путь примирения или соглашательства. Это надо иметь в виду, когда мы,
например, ведем разговоры о пролетарской культуре. Старая школа была школой учебы, она
заставляла усваивать массу ненужных, лишних, мертвых знаний, которые забивали голову и
превращали молодое поколение в подогнанных под общий ранжир чиновников. Теперь они
видят: Европа так развалилась, империализм дошел до такого положения, что никакая
буржуазная демократия не спасет, что только Советская власть может спасти. Трудящиеся
тянутся к знанию, потому что оно необходимо им для победы. Главное именно в этом. Мы
говорим: наше дело в области школьной есть та же борьба за свержение буржуазии; мы открыто
заявляем, что школа вне жизни, вне политики — это ложь и лицемерие. То поколение, которому
сейчас пятнадцать лет, оно увидит коммунистическое общество, и само будет строить это
общество!
Первой захлопала Галя Карповна, за ней — весь класс. Руська бил в ладоши «коробочкой»
— то есть пальцами правой руки в расслабленную ладонь левой; звук от этого получался
громкий и резкий, как выстрел. За его спиной Толик хлопал «венчиком» — это еще громче, но
глуше. На Руську навалилось какое-то не совсем понятное разочарование — все, что
происходило сейчас с ним и с остальными, было таким простым, деловитым… и непонятно,
почему об этом так не хотят говорить, почему разволновалась мама и чего боится Толик…
Ильич сел, каким-то птичьим движением достал из ящика стола огромную коробку конфет,
опять хитро прищурился.
— Желание поговорить с народом у меня всегда есть, — сообщил он. — Да вы угощайтесь,
не стесняйтесь. Интересно стало в школе учиться?
— Вот ты, девочка, — показала пальцем на Машку носатая тетка.
— Интересно, Владимир Ильич! — закричала Машка. Мы учимся русскому языку и
литературе, математике и географии, физике и химии, рисованию пению и физкультуре! По
всем предметам у нашего класса полная успеваемость!..
— И пению учитесь? — прищурился Ильич. — А какие песни поете?
— Революционные, Владимир Ильич! — у Машки от натуги сорвался голос. — И про нашу
любимую партию!
— А неужели детских песен никаких не поете? Я вот помню, мы пели… нет, забыл…
берите конфеты, берите! Забыл песню…
Все стали подходить и брать конфеты. Руська тоже подошел и взял. Конфеты были
необыкновенно вкусные, он проглотил обе в один миг и вдруг услышал, как за спиной вздохнул
— нет, протяжно всхлипнул Толик.
— Сходи, возьми, — сказал Руська. Вкусные — жуть.
— Не, — сказал Толик.
— Ну, хочешь, я схожу? — предложил Руська.
— Нет, — голос у Толика стал совсем слабый. — И ты… ты не ходи…
Тетка с длинным носом взглянула на часы.
— Все, дети, — сказала она. — Время Владимира Ильича очень дорого для страны и для
всех нас, попрощаемся с ним, до свидания Владимир Ильич!
— До свидания, до свидания! — заговорили все и повернулись к выходу.
— Держи меня… — прошептал Толик и повис на Руське. Руська вцепился Толику в ремень,
оглянулся — кто поможет? Галя Карповна была далеко. Подоспел Ромка Жариков, вдвоем с
Руськой они подхватили Толика под руки и повели к выходу. Ильич — Руська успел заметить —
уже сидел, как вначале, и водил пером по бумаге. И вдруг Руське страшно захотелось, чтобы хоть
что-то случилось… чтобы Ильич показал классу «козу»… он опять оглянулся и обомлел: Ильич,
не отрываясь от письма, поднял левую руку, выставил указательный палец и мизинец — и
боднул воздух…
В коридоре стало плохо еще и Машке. Дядька в военной форме под белым халатом поднял
ее на руки и отнес на кушетку. Толика посадили рядом, он был весь синий и дышал ртом. Не
надо так волноваться, кудахтала Галя Карповна. Посмотрела бы на себя, подумал Руська.
— Передохнули? — спросила тетка с длинным носом. — Прошу в столовую. Вам будет дан
обед из трех блюд, кто захочет добавки может попросить официантку.
— Дойдешь? — тихонько спросил Руська Толика. Толик промычал что-то в том смысле, что
да, дойду.
Ха, подумал Руська, когда их повели по коридору, тут самому бы не упасть! Ноги были
тяжелые, как гири, и совсем не отрывались от пола. И все так: шаркали о паркет и плелись,
пошатываясь. Машку сзади всех вел, придерживая, тот военный в белом халате. Навстречу классу
попалась странная парочка: горбун, который проверял на честность, и с ним гибкий тонкий
человек в мягком сером костюме, круглолицый и круглоглазый. Проходя мимо, этот человек
сказал горбуну: «Покушал любимый. Ты погляди, Федор, от сарделек одни шкурки остались…»
— на что горбун зашипел и заозирался.
— Ты видел? — прошептал Толик.
— Кого? — не понял Руська.
— Ты что, не знаешь, кто это?
— Который?
— Ну не горбатый же.
— Нет. А кто он?
— Это же кошачий бог!
Руська оглянулся, но никого в коридоре уже не было.
В столовой их рассадили за столы по восемь человек, и официантки в белых передниках и
наколках стали разливать суп. Суп был страшно вкусный, только слишком горячий. На второе
было что-то тоже вкусное, но как оно называется, Руська не знал. Потом принесли компот и
мороженое. Мороженое Руська уже еле ковырял, засыпая. Кошачий бог, думал он, надо же…
В автобусе Руська уснул. Разбудила его Галя Карповна. Оказывается, всех развозили по
домам, и больше того — завтра на уроки можно не ходить, и еще больше — мама или папа могут
завтра не идти на работу, вот талон на отдых, передай им… Руська не помнил, как добрался до
кровати. Он спал, ему снился почему-то кошачий бог, как он долго и тщательно вяжет оберег,
надевает на шею, оглядывается через плечо, хитро подмигивает и делает Руське «козу». Как он
сказал? Сад… сер… седельки? Что такое седельки? Надо будет спросить… Потом приснилась
мама, она сидела у стола и плача, втыкала булавку в какую-то бумажку. Мама очень боялась, но
все равно втыкала и втыкала. Потом сожгла бумажку на огне. Мама, позвал Руська, но вместо
мамы подошел кошачий бог и сказал: гордись, теперь ты настоящий пионер. Почему галстук
красный знаешь? Это цвет крови, пролитой… — сказал Руська и испугался чего-то. Правильно,
сказал кошачий бог, вот смотри: он сжал галстук в кулаке, и закапала кровь. Мама! — опять
позвал Руська, открой, открой глаза, сказала мама, скорей открой! Руська открыл. Завешенная
газетой, горела лампа, и за столом сидели отец и тетя Люба, Машкина мама.
— Ты пить хочешь? — спросила мама.
— Пить, сказал Руська. — Да, хочу.
— Сейчас… мама налила из чайника воды в стакан, поднесла Руське ко рту. Руська жадно
выпил.
— Русланчик, — спросила тетя Люба, — как ты себя чувуствуешь?
— Ничего… сказал Руська. — Голова только болит… и тошнит везде.
— А Машеньку в больницу забрали, — сказала тетя Люба. — Так ей плохо было, так
плохо…
— Он у нас герой, — сказал отец. — Он у нас выносливый…
— Все обойдется, Люба, — сказала мама. — Бывает…
— Да обойдется, конечно… я, что ли, сомневаюсь…
Вдруг что-то звонко хрустнуло, мама вскрикнула. Отец, сердито ворча, встал, стряхивая с
ладони осколки стекла — и вдруг быстро-быстро закапала кровь.
— Это не я! — испуганно сказала тетя Люба.
— Ясно, что не ты, — отец, держа ладонь перед собой, как полную до краев чашку, пошел к
рукомойнику. — Какая из тебя колдунья…
Мама помогла ему промыть руку, перевязала чистой тряпочкой.
— Может, в больницу сходишь? — сказала она. — Укол сделают.
— Да ну, — отмахнулся отец. — Заживет, как на собаке.
— Пойду я, — сказала тетя Люба. — Хорошо с вами…
— Куда ты торопишься, — сказала мама. — Чего тебе там одной делать?
— Спать лягу. Завтра с утра — в больницу, кровь для Машеньки сдавать…
— Слушай, Люба, — сказал отец, — если надо будет — я ребят организую. Ты говори, не
стесняйся.
— Спасибо, Петя. Сказали, пока хватит…
Она ушла. Отец налил себе чаю в новый стакан. Сквозь повязку проступило яркое пятно.
— Давай поворожу, — сказала мама. — Кровь остановлю, да и заживет скорее.
— Хочешь на работу меня завтра выгнать? Шучу, шучу. Руська, что ты?..
— Ничего, — сказал Руська. — Просто смотрю.
Следующий день был длинным и скучным. Руська пытался читать, играть с отцом в
шашки… Хотелось не то чтобы спать — а просто лечь и отвернуться от всего. К вечеру рука отца
разболелась, он дождался, когда вернется с работы мама, и пошел в больницу. Мама села
чистить картошку. Руська лежал и смотрел на нее. Ему почему-то вспомнился кошачий бог, как
он вяжет оберег, надевает его, оглядывается через плечо…
— Мама, — сказал Руська. — А знаешь, я там подумал, чтобы он показал «козу» — и он
показал…
Мама поняла все сразу.
— Ты никому не говорил? — прошептала она. Губы у нее побелели.
— Н-нет… испугался Руська.
— Никому никогда не говори! — мама оказалась вдруг возле Руськи, схватила его за
плечи. — Никому и никогда! Даже папе! Забудь! Забудь навсегда, чтобы никто-никто… потому
что иначе всем конец: тебе конец, нам с отцом, дяде Косте с тетей Валей, их Женечке и
Оксане… ты меня понял? Ты понял, да?
— По-онял… — прошептал Руська и вдруг заплакал. — Мама, мама…
— Я твоя мама! Ах, боже ж ты мой, вот несчастье, вот несчастье…
Пришел отец, сказал, что рану почистили, положили мазь и дали освобождение до конца
недели.
— Вы что, поссорились? — спросил он, приглядываясь к зареванным лицам Руськи и мамы.
— Нет, все в порядке, — сказал Руська. — В шашки еще сыграем?
Они сели играть, и отец проиграл четыре партии подряд.
— Рука сильно болит? — понимающе сказал Руська.
— Разве это боль, — сказал отец странным голосом. — Это не боль…
— Мужчины, ужинать! — позвала мама.
— Иди, — сказал отец, — это тебя…
Руська вернулся в школу через три дня. Машка пролежала неделю в больнице, потом еще
неделю дома и, наконец, появилась — бледная и худая. А Толик все не приходил и не приходил,
а потом Галя Карповна сказала, что он перевелся обратно в старую свою школу. Адреса его
никто не знал, а съездить в ту школу — отвезти марки, ну, и все такое — Руська так и не
собрался. Венька стал часто болеть и его забрали из школы.
Этим все кончилось.
Другие статьи в литературном дневнике: