Одно стихотворение и два мнения об авторе.Письма династии Минь (1977) Книга: Иосиф Бродский. Стихотворения и поэмы
"Скоро тринадцать лет, как соловей из клетки II "Дорога в тысячу ли начинается с одного Ветер несет нас на Запад, как желтые семена http://exlibris.ng.ru/kafedra/2010-02-04/4_brodsky.html Лихой подводник Иосиф Бродский в тени Дао 2010-02-04 / Владимир Григорьевич Бондаренко
Китай, китайские мотивы, китайская культура в той или иной мере сопровождали его всю жизнь. Его детство прошло среди китайских диковинок. В юности он умудрился даже на какой-то момент, когда работал в экспедиции, оказаться на территории Китая. В конце жизни он обратился к китайским переводам. Он знал, ценил и любил «Дао дэ цзин». И понимал свой жизненный путь, как свое Дао, которое надо пройти до конца самому. Впрочем, попробуем разобрать всё по отдельности. Я честно плыл, но попался Вся его жизнь – это «Одиссея капитана Иосифа». С пробоинами, со штормами и цунами, с мечтой о далекой возлюбленной. И трофейная джонка всегда напоминала ему об этом. С Китаем связан и его знаменитый чемодан, с которым он уехал из Советского Союза. Чемодан, ставший нынче частью питерского памятника Иосифу Бродскому. Думаю, скульптор не догадывался, что этот кожаный вместительный чемодан тоже из китайских трофеев Александра Ивановича. Питерские бродсковеды и краеведы при желании и сейчас, очевидно, смогут разыскать сданные в милицию под расписку Александром Бродским мечи самураев. Тогда и зародилась у Иосифа Бродского его тайная любовь к Востоку. Тайная любовь к морю и морским путешествиям. Тайная любовь к военным. Тайная любовь к державности. С перебором, конечно, но сказано Бродским: «За вычетом литературы… и, возможно, архитектуры своей бывшей столицы единственное, чем может гордиться Россия, это историей отечественного флота… По сей день я полагаю, что столица только выиграла бы, имей она символом нации не ту двуглавую подлую птицу или полумасонский серп и молот, а флаг русского флота – наш славный, поистине прекрасный Андреевский флаг: косой синий крест на девственно белом фоне…» М.Б. Кимоно, китайские ширмы, китайские веера, шкатулки, фарфоровые статуэтки есть во всей русской поэзии, от Гумилева до Бродского, от Блока до Юрия Кузнецова. И вдруг в 1977 году появляются изумительные, проникновенные, лирические и исповедальные, исторические и философские стихи «Письма династии Минь». Я бы издал их с подробнейшими комментариями и иллюстрациями китайских художников эпохи Мин отдельной книжкой. Кстати, такую книжку можно издать и в Китае. Хотя Иосиф Бродский не раз перед чтением «Писем династии Минь» объяснял слушателям, что стихи не имеют отношения к китайским реалиям и в них на самом деле чрезвычайно много личного, в то же время стихи наглядно доказывают прекрасное знание Иосифом Бродским китайской поэзии и китайской культуры. Историки и филологи обычно пишут о династии Мин без мягкого знака, но это всего лишь особенности личного восприятия китайского языка и никак не говорят о незнании Бродским китайской истории. Он вполне мог перед публикацией стихов полистать книги ученых синологов. Осознанно не пожелал. Как говорил поэт слушателям: «Единственное, что нужно знать для лучшего понимания этого стихотворения, это то, что династия Минь (1368–1644. – В.Б.) – это одна из самых жестоких династий в истории Китая» <...> Вот с этим я бы поспорил. Скорее, при всей традиционной жесткости китайских властителей, эпоха Мин характеризуется расцветом культуры, и прежде всего поэзии. Да и в стихах Бродского мы не видим какой-то изощренной жестокости эпохи. Как полагают специалисты, стихи написаны поэтом в традиционном древнекитайском жанре «цы». Это само по себе крайне интересно. Вряд ли многие известные русские поэты круга Бродского догадывались о существовании этого жанра. Согласно законам жанра «цы» поэт пишет от имени женщины, чаще всего какой-нибудь знаменитой фаворитки двора, которая находится в разлуке со своим влиятельным любовником и выражает свои чувства в песне-плаче. От кого он мог узнать такие подробности? Думаю, права китаистка Татьяна Аист, которая подробно, до мелочей, описывает встречи Иосифа Бродского с известным востоковедом, давним другом Борисом Вахтиным. По мнению Татьяны Аист, именно Борис Вахтин уговорил Бродского попробовать себя в переводах с китайского <...> Дружил Иосиф Бродский еще в Питере и с ребятами из Института востоковедения, одного из самых вольнодумных центров Северной столицы. Там он познакомился с китайцем Цзяном, своим поклонником, который сказал ему: «Иосиф – вы поэт гробарного значения». А потом добавил: «Как у вас там, Иосиф, ни страны, ни костей не хочу выбирать... Вы, простите, Иосиф, но у меня с памятником в последнее время не очень хорошо...» Потом нередко Бродский любил шутить над этим своим «памятником… гробарного значения». * * * Я хорошо знаю эту легенду о строителе, которого замуровали в Великую стену и которого долго искала его возлюбленная. Кроме самого факта разлуки женщины со своим возлюбленным и упоминания о стене во второй части стихотворения, никакого сходства в стихотворении Бродского я не вижу. Впрочем, надо прочитать всю статью Лю Вэньфэя целиком, может, Лев Лосев что-то не понял? Письмо пишет возлюбленная своему дальнему другу, одновременно одна из любимых наложниц богдыхана (иначе она бы не объясняла сыну богдыхана природу звезд и вряд ли получила бы рисовую тонкую бумагу от самой императрицы). Сходство со сказкой Андерсена меня мало задевает, поэт имеет право на любое сходство. Возлюбленная пишет о будничной жестокости окружающих ее императорских будней и лишь жалеет, что уже тринадцать лет не видит своего соловья, одновременно радуясь, что он улетел из клетки. Далее описывается как бы невеселая жизнь героини: зеркала дорожают, садики в упадке, все меньше риса в стране (впрочем, это какая-то излишне мужская деталь в описании). Пожалуй, самая главная строфа в первой части стихотворения: «Скоро тринадцать лет, как соловей из клетки вырвался и улетел…» Но разлука была у поэта прежде всего со своей страной. Смешно сказать, но тринадцать лет прошло с того самого лучшего в жизни периода, каким Иосиф Бродский считал до конца дней своих архангельскую ссылку. Михайловское – для Пушкина, Норинская – для Бродского. Возлюбленная уже тринадцать лет молчит, а годы идут. И на самом деле в стране все меньше риса и хлеба. Тем не менее «Письма династии Минь» откровенно трагичны. И, конечно, говоря о жестокости династии Мин, поэт подразумевал жестокость своей родной страны, выславшей его. <...> Я понимаю западных исследователей, которые отмахиваются от утверждений самого Бродского, что «Письма династии Минь» не имеют отношения к китайским реалиям, и при этом почему-то прочитывают вторую часть стихотворения, как впечатление о Китае и Китайской стене. Но стена находится по отношению ко всем бывшим столицам Поднебесной, и Чаньаня (Сианя), и Пекина, скорее на севере, а по отношению к изгнаннику – на юге. Стена находится только по отношению к восточному морскому побережью на западе Китая, только никто этот запад с большой буквы не пишет, ибо это – дикая варварская окраина Китая, откуда нападали варвары, от коих и защищались стеной. Да, когда во времена жестокого собирателя Поднебесной императора Цинь Шихуанди строили стену покоренные племена, их сгоняли, как в Воркуту или Норильск в сталинские времена, без жалости. Тогда и возникла легенда в Древнем Китае о замурованном строителе, которого искала верная жена. Но эпоха Мин – это уже не эпоха Цинь Шихуанди. И стена к тому времени стала для китайцев не каким-то концлагерем, а защитой от набегов. Переносит совсем в другой мир и фраза об уродливости и страшности иероглифа, о его неразборчивости. Во-первых, для всех китайцев иероглиф – это очень разборчивая картинка, иначе его не понять. Во-вторых – это с древних времен символ красоты и изящества. Нет, все-таки и Запад у Бродского – это современный западный мир, и неразборчивость отдельных людей тоже относится к другому времени. Да и географически – тысяча ли – не такое уж большое расстояние <...> Не собираюсь делать какие-то политические антизападные выпады или делать Иосифа Бродского ультрапатриотом России. Есть о чем задуматься, поразмышлять. Думаю, политика тут вовсе ни при чем, ни западная, ни российская, ни союзная. Дело в судьбе поэта, в его поэтическом движении. Он предугадывал, что «Движение в одну сторону превращает меня/ В нечто вытянутое, как голова коня…» У меня в моей восточной коллекции есть такие вытянутые в одну сторону восточные мифические кони. Очевидно, видел таких и Иосиф Бродский. И он не хотел превращаться в вытянутого в сторону Запада одностороннего поэта. Понимал, что его сила, его мощь, его поэтическое величие – в России и великой русской культуре. А «неразборчивые письмена» – это страшная для него неразличимость поэтической личности, потеря индивидуальности. ---------- Валентина ПОЛУХИНА http://www.stosvet.net/9/polukhina/ Валентина Полухина - Professor Emeritus Кильского университета в Англии. С 1977 г. специализировалась в области современной русской поэзии; является автором нескольких исследований творчества И. А. Бродского: Joseph Brodsky: A Poet for Our Time (CUP, 1989), Brodsky Through the Eyes of his Contemporaries (Macmilan, London, 1992; расширенная русская версия Бродский глазами современников вышла в СПб: Звезда в 1997) и Словаря тропов Бродского (совместно с Юлей Пярли, Тарту, 1995). В.Полухина является со-редактором (с Л.В. Лосевым) сборников статей Brodsky's Poetics and Aesthetics (Macmilan, 1990); Joseph Brodsky: The Art of a Poem (Macmilan, 1999; русская версия: Как работает стихотворение Бродского, Москва, НЛО, 2002). В качестве приглашенного журналом Russian Literature (Амстердам) редактора подготовила два посвящённых Бродскому специальных выпуска: Brodsky's Genres (1995), Brodsky as a Critic (2000). В.Полухина составила Большую книгу интервью Бродского (Москва: Захаров, 2000, 2005, 2007), опубликовала около 80 статей и поготовила несколько двуязычных сборников поэтов Ольги Седаковой (1994), Олега Прокофьева (1995), Д.А. Пригова (1995) и Евгения Рейна (2001). Вместе с Дэниелом Уайссбортом составила и отредактировала Anthology of Contemporary Russian Women Poetry (2002, 2005). Второй том книги Бродский глазами современников включает интервью с издателями, редакторами, переводчиками, бывшими студентами друзьями и подругами Бродского (2006). Оба тома интервью будут изданы на английском языке в США издательством Academic Studies Press в конце этого года. В.Полухина является составителем хронологии жизни и творчества Бродского: Иосиф Бродский: жизнь, труды, эпоха (СПб: Звезда, 2008). Сборник ее статей о Бродском готовится к печати в Томском университете.
И тут будет кстати напомнить о том, роман Бродского с английским языком, с англосаксонской культурой вообще, по его собственному признанию, начался, когда ему было 17-18 лет: "В моем случае наш роман зашел несколько дальше прогулок под луной, это нечто вроде супружества. Английский язык стал моей реальностью".3 К сожалению, эти чувства Бродского, как правило, оставались безответными: Бродского-поэта любили в Англии немногие, хотя и нежно. И даже любящие: сэр Исайя Берлин, Шеймус Хини, Джон ле Карре, Клайв Джеймс, Алан Дженсинс, Глин Максвелл (Glyn Maxwell) любили его с большими оговорками, любили скорее обаятельного и умного собеседника, чем поэта. Я не буду сейчас цитировать высокие оценки Одена, Стивена Спендера, Д. М. Томаса, Как правило, "английского" Бродского хвалят за христианскую тематику,4 за вопрошающий интеллект и сложный поток мышления,5 за терпкий юмор и остроумие высшего порядка,6 за изобилие афоризмов,7 богатство культурных аллюзий8 и за техническую виртуозность. Другими словами, за то же, за что хвалят и любят его российские читатели и критики, только их список достоинств Бродского значительно короче. У меня в архиве набралось больше 20 ответов английских поэтов на мой вопросник о Бродском, среди них есть высказывания типа "I don't believe Brodsky stirs up great interest among the poets I know",9 но есть и высокие оценки Теда Хьюза, Питера Робинсона, Роя Фишера, Карэл Руменс, но, как правило, их краткие или довольно общие ответы скомпрометированы их незнанием русской поэзии и русского языка. Здесь мне хотелось бы еще раз разобраться в том, за что Бродского упрекают, почему его не любят, не принимают в Англии. Его упрекают за разговорные обороты и прозаизмы, за чуждую английской поэзии просодию, за смешение стилей и дурной вкус, за вычурные и комические рифмы, за перегруженность стихотворения смыслом, наконец, за увлечение высокими темами и абстрактными категориями. Доналд Дэви полагает, что Бродский настолько перегружает свои стихи тропами, что не дает словам дышать.10 Даже его виртуозный синтаксис многим не по вкусу. Знаменитый критик и поэт Алфред Алварец убежден, что Бродский не понял сути английской поэтики: вместо простоты и упругости - у Бродского интеллектуальное переусложнение и суетность; вместо почти новорожденной обнаженности - у Бродского риторическая пышность и техническая показушность. Все без исключения глухи к концептуальной функции его тропов и анжабеманов. Энн Стивенсон автопереводы Бродского кажутся просто банальными. Именно потому, что Бродский к концу жизни все чаще переводил себя сам, он давал все основания относиться к нему как к английскому автору, без снисхождения, а главное без учета принципиально иного понимания сути самой поэзии. Блэйк Моррисон, восхищаясь интеллектуальностью прозы Бродского, его вулканическим умом, постоянно извергающим идеи, считает, что в английской версии его стихи не достигают ни эстетических высот его прозы, ни высоких стандартов его жизни.11 Петер Леви считает Бродского второстепенным поэтом, плохим имитатором Одена.12 Похоже, что эта невписываемость поэзии Бродского в современный английский поэтический пейзаж и определяют тон и суть большинства рецензий и статей об английском Бродском. И тут мне придется повторить несправедливые нападки, почти злобная атака ('blestering attacks', как назвал эти статьи Д. Уэйсборт) на Бродского таких влиятельных в Англии поэтов, как Кристофер Рид13 и Крейг Рэйн.14 Для непосвященных замечу, что оба поэта много лет по очереди сидели в кресле Т. С. Элиота, занимая место поэтического редактора одного из самых престижных издательств, Faber & Faber. По мнению Рида, Бродскому 1988 года еще далеко до мастерства Набокова. Тут будет кстати вспомнить, что сказал сам Бродский о неоднократных параллелях с ситуацией Набокова: "Это сравнение не слишком удачно, поскольку для Набокова английский - практически родной язык, он говорил на нем с детства. Для меня же английский - моя личная позиция. Я испытываю удовольствие от писания по-английски. Дополнительное удовольствие - от чувства несоответствия: поскольку я был рожден не для того, чтобы знать этот язык, но как раз наоборот - чтобы не знать его. Кроме того, я думаю, что я начал писать по-английски по другой причине, нежели Набоков - просто из восторга перед этим языком".15 Нас особенно смущает грубость невежественной рецензии Крейга Рейна на последний английский сборник стихов Бродского So Forth: Poems (Hamish Hamilton, 1996) и на сборник эссе On Grief and Reason: Essays (Hamish Hamilton, 1996). Грубость ее уже в самом названии и в тоне всей рецензии, невежество в интерпретации стихов. Как и Кристофер Рид, Рэйн обрушился на автоперевод стихотворения "Я входил вместо дикого зверя в клетку", не заметив в нем присутствия не только теней Ахматовой и Гейне, но и теней Овидия и Данте, чью поэзию он, казалось бы, должен знать по роду своей профессии - он преподает в Оксфордском ун-те.16 Говоря о "раздутой репутации" Бродского, Крейг Рэйн упрекает Бродского в отсутствии ясности и чудовищном многословии ("garrulous lack of clarity and his prodigious padding"), а также в том, что английским языком Бродский по-настоящему не владеет. В своих оценках он апеллирует к мнению о поэте Ахматовой: "Он появился на Западе, будучи рекомендован Исайе Берлину и Стивену Спендеру Ахматовой, которая во время получения почетной докторской степени в Оксфордском университете, отвечая на вопрос, кого она считает интересными поэтами среди молодых, назвала имя Бродского. Интересным и не более того. Скромная похвала."17 Он явно не читал ни книги Наймана об Ахматовой, ни Записок об Анне Ахматовой Лидии Чуковской, давно переведенных на английский язык. Такую же недобросовестность и неосведомленность он проявляет, когда ставит под вопрос мнение Одена о Бродском под предлогом, что Оден был знаком со стихами Бродского только в переводах. Как будто сам Крэйг Рэйн читал их в оригинале. В отличие от Крэйга Рэйна, Оден, как и Ахматова, при первой же встрече распознал талант Бродского. Крэйг Рэйн ищет поддержки и у Шеймуса Хини, написавшего две статьи о Бродском, из которых Крэйг Рэйн выбирает два эпитета для английских стихов Бродского: "неуклюжие и искаженные" ("awkward and skewed").18 Вторую статью Хини "Певец историй"19 Крэг Рэйн замалчивает, а между тем, в ней Хини говорит о "напряженности и дерзости" гения Бродского, о его "почти дикой интеллектуальной заряженности" и электризующей манере чтения. Как это далеко от мнения Крэйга Рэйна, считающего, что как мыслитель Бродский "глуп и банален" ("as a thinker, Brodsky is fatuous and banal"). В этих и в других статьях в скрытом, но легко обнаруживаемом, виде содержатся и другие причины неприятия Бродского английскими литераторами. Как ни странно, некоторые из них внелитературные, чисто политические и психологические. Начнем с того, что с первых дней своего пребывания вне Советского Союза Бродский отказывается следовать модели изгнанника. В нескольких интервью он отказывается от звания диссидента, отказывается "мазать ворота своего дома дегтем"20 и вообще отказывается делать трагедию из своего изгнания и наживать на этом капитал. Подобные заявления Бродского отпугнули от него всю левую интеллигенцию. Чтобы понять, какую цену Бродский заплатил за свои независимые взгляды не только в России, но и на Западе, достаточно сравнить его репутацию поэта, пострадавшего от тирании, с репутацией Ратушинской, которая никогда не разочаровывала английских журналистов и литераторов, оставаясь the darling of the English Press and English poets до последнего дня своего пребывания в Англии. Похвала Бродского ее стихам, написанным в тюрьме, была воспринята буквально как критиками, так и самой Ратушинской. "Нам нравится, когда русские поэты страдают," - не без иронии заметила Карэл Руменс.21 Когда же русский поэт отказывается страдать и становится поэтом-лауреатом другого государства и вторгается на чужое поэтическое пространство, то количество стрел, направленных в его сторону увеличивается пропорционально росту его славы. И тут Карэл Руменс попала в самую точку. Англичане редко принимают в свою компанию, в свой клуб чужих, а Бродский для них чужой дважды и как русский и как американец. "Англичане очень подозрительно и негостеприимно относятся к тем, кто вторгается в их литературу, - говорит Даниэль Уэйсборт, - а он вроде как вторгается".22 И никому не нравится, когда то, что ты отвергаешь, высоко оценивается другими. Когда Бродский получил Нобелевскую премию, Ал Алварез сказал: "Если он может получить Нобелевскую премию, то и я могу". Многие думали так же, но по-умному промолчали. Алварез эту завистливую мысль озвучил. 23 "Смешно, когда англичане или американцы пытаются понять Бродского", - по-русски записывает профессор Мартин Дьюхерст на полях рецензии двух русских сборников Бродского Часть речи и Конец прекрасной эпохи, написанной другим английским професором, знающим русский, Генри Гиффордом. Это довольно пространная рецензия одна из самых доброжелательных статей о поэзии Бродского: "Whatever Brodsky may fear, he is still marvellously at home in the language. At the same time, he is putting exile to good use, by seeking out affinities and extensions". Проф. Гиффорд заканчивает словами: "...the best poetry from America in recent years is the work of this Russian".31 He смешно, а грустно, когда даже слависты, толкующие Бродского и прекрасно знающие язык, заявляют, например, Джерри Смит: "Мне представляется невероятным, чтобы кто-нибудь действительно мог любить написаное Бродским" ("I find it incoceivable that anyone should actually love what he writes"). Или еще раньше: "Brodsky is not, has never been, and never will be a popular poet in any sense, simply because his poetry lacks what great popular poets must have: human appeal".32 Если мы вернемся к чисто литературным делам, то мы разглядим еще одну причину столь больших расхождений между оценками Бродского прозаика и Бродского поэта: степень вмешательства поэта в английские переводы. Напомним, что первые два английских сборника Бродского, Selected Poems (Penguin, 1973) с предисловием Одена и A Part of Speech (OUP, 1980), за двумя-тремя исключениями, получили в основном благожелательные оценки. Все стихи первого сборника переведены одним человеком - профессором Джорджем Клайном. В работе над вторым сборником, помимо профессора Клайна, принимали участие еще 9 переводчиков и поэтов, (Алан Майерс, Дэвид Макдаф, Харвар Мосс, Барри Рубен, Дэвид Ригсби, Дэниэл Уэйсборт, Ричард Уилбер, Антони Хект и Дерек Уолкотт). В этом сборнике мы найдем только одно стихотворение, написанное Бродским по-английски - 'Elegy: for Robert Lowell'; несколько переводов сделано в соавторстве с Бродским; имя автора как единственного переводчика стоит под циклом "Часть речи" (15 стихотворений), хотя мне известно, что первоначально этот цикл стихотворений перевел Дэниэл Уэйсборт и опубликовал их в журнале Poetry и даже был удостоин за эту работу престижной награды.33 Но переводы эти Бродского не удовлетворили, он нашел их метрически слабыми и пере-перевел их сам, настолько изменив, что Дэниэл отказался от соавторства и обвинил Иосифа чуть ли не в плагиате.34 В моем архиве хранятся также переведенные Аланом Майерсом цикл "Часть речи" и стихотворение "Декабрь во Флоренции" - последнее тоже было переработано Бродским до неузнаваемости. Бродский извинился перед тем и перед другим, но продолжал стоять на своем. Таким образом, Бродский приложил руку к 26 из 52 стихотворений, вошедших во второй английский сборник. В третьей английской книге, То Urania (Penguin, 1988), из 46 стихотворений 23 переведено самим поэтом, 8 вместе с Аланом Майерсом, Питером Франсом и Джоржем Клайном; 12 - написано по-английски, и только 2 стихотворения и поэма "Горбунов и Горчаков" (Harry Thomas) переведены новыми переводчиками Бродского ('Seven Strophes' - Я был только тем... Paul Graves; "На выставке Карла Вейлинка" - Jamey Gambrell). Вовлеченность Бродского в свои английские тексты достигала максимального уровня в последнем английском сборнике So Forth (1996). В нем мы не найдем ни одного переводчика, кроме самого поэта: 44 стихотворения переведено и 20 написано по-английски. Этот посмертный сборник и есть, в сущности, квинтэссенция английского Бродского. И тут нам следует коснуться еще одной серьезной причины холодного отношения к переводам самого Бродского - его теории перевода. По мнению Дэниэла Уэйсборта, независимость суждений Бродского о переводах русских стихов на английский, будь то стихи Мандельштама, Ахматовой, Хлебникова или его собственные, его идеи перевода поэзии, которые он пытался реализовать сам и навязывал своим переводчикам, сослужили ему дурную службу - поссорили его со многими поэтами и переводчиками. Он часто относился к переводами других как к черновикам, над которыми еще надо работать и работать. Для него любой перевод был лишь - повод для нового перевода. Дело в том, что он не терпел неточностей, настаивая на сохранении исходного метра и схемы рифм и требуя при этом, чтобы перевод звучал как добротное английское стихотворение, дающее наиболее полное представление об оригинале. Он готов был принести в жертву рифме - риторические фигуры, в жертву просодии - синтаксис, в жертву форме - все, включая смысл. И приносил.35 "Обидно видеть стихотворение на плохом английском", - говорил он. 36 Неудивительно, что почти все его переводчики постепенно его оставили, и в результате он был вынужден заниматься этим не совсем приятным делом сам. Бродский действительно был озабочен тем, чтобы его английские тексты не выглядели вторичными, не хотел, чтоб его "одомашнивали" даже переводившие его поэты с именем. Никакой косметики, даже самой дорогой и известной. Пусть будут видны все русские шрамы и морщины, и его знаменитые веснушки пусть останутся незапудренными. Но - дальше следовало большое и невозможное "но" - но переведенное на английский стихотворение должно восприниматься носителями языка как самостоятельное, на этом языке написанное. Не приходится удивляться тому факту, что он оставил после себя по обеим сторонам Атлантического океана вереницу переводчиков, чье самолюбие до сих пор кровоточит от обид. И как бы на него ни нападали, он продолжал делать то, во что верил. Триумф его в том, что он приближался к идеалу, и в некоторых своих английских стихах его почти достиг. Шеймус Хини считает, что его последнее английское стихотворение 'Reveille' ("Побудок") - шедевр: "Читая стихотворение Бродского 'Reveille', с языком насыщенно многозначным, суггестивным, где смешаны мысль, звучание и языковая игра, я ассоциирую это из пишущих на английском с Хопкинсом…".41 Кэрол Руменс тоже считает, что его английские стихи более естественны и изысканы, чем его переводы. На этом фоне звучит авторитетный голос профессора Джона Бейли: "Я уверен, что Бродский русский поэт, а не в коем случае не англо-американский. Для меня его английские стихи вовсе не поэзия в том смысле, в каком его русские стихи есть высокая поэзия". 42 Сам Бродский отдавал себе отчет в том, что ситуация далеко не идеальная и осознавал недостатки своих переводов, как он осознавал несовершенство своего английского, письменного и устного. Предлагая читать переводы своих стихов носителю языка, он говорил: "Я мог бы и сам их прочитать, но стихи мои и так уже сильно пострадали во время перевода, и я не хотел бы своим акцентом нанести им дополнительное оскорбление".43 К автопереводам Бродского можно предъявить несколько претензий. Во-первых, он свободно обращается с собственным текстом. Так, без какой-либо необходимости, ритмической или семантической, в переводе стихотворения "Я входил вместо дикого зверя в клетку" он меняет местами слова "дважды" и "трижды": "трижды тонул, дважды бывал распорот", по-английски звучит как "twice have drowned, trice let knives rake my nitty-gritty". Он создает анжамбеманы, которых нет в оригинале, например, между строками 5 и б, 13 и 14. Невозможность найти в английском языке рифму к слову "солидарность" вынуждает Бродского воспользоваться клише: 'You can't make an omelette without breaking eggs' (не разбив яйца, омлета не сделаешь). Упрямый воин с любыми клише, стучавшимися в его лингвистические двери, Бродский перефразировал и это, тем самым увеличив длину строки, зато получил рифму vomit/from it. В английском рифмы обычно не привлекают к себе внимания, рифмы же Бродского либо оригинальны до экстравагантности: "a brilliant addity that native speakers are unlikely to land upon",44 либо комичны и напоминают рифмы известного английского парадоста William Gilbert (1836-1911, автора либретто к оперетте 'Gilbert and Sullivan', music by Sir Arthur Sullivan). Многосложные женские рифмы в английской поэзии вообще комичны в духе забавных рифм Огдена Нэш (американского поэта-юмориста, 1902-1971). Для английский поэтов, считает Доналд Дэви, такие рифмические схемы Бродского, как АААВВВССС (Декабрь во Флоренции) выглядят крайне неестественными.45 И чем изощреннее рифмы Бродского, тем чрезмернее их броскость. Ради рифмы к rafters он дополняет слово 'on truffles'; ради рифмы к city Бродский воспользовался слэнговым 'nitty-gritty'. В результате изящество и простота оригинала, стоическое благородство всего стихотворения унижены комическими рифмами и политическими клише. Сдержанный по тону и лексике оригинал в переводе приобрел драматический характер. На родном языке, как мы знаем, драмы и мелодрамы Бродский всегда старался избегать. Стушеван в переводе и элемент самоиронии. Поэты редко переводят самих себя. Но когда они вынуждены это делать, как Бродский, они берут на себя необычную задачу - написать одно и то же стихотворение дважды, что, как верно замечает Дэниэл Уэйсборт, трудоемко не только физически, но и эмоционально. Соблазн переписать текст заново, внести изменения, вероятно, немалый. И Бродский этому соблазну нередко уступал. В идеале Бродский хотел бы получить некий новый диалект: русский вжить в английский, а английский трансформировать в русский. Он верил в возможность формального мимезиса (mimesis), или миметизма, некой мимикрии двух языков.48 Другие тоже считают, что, как никто до него, Бродский сблизил два языка. Русские гиперболы уживаются у него с английскими литотами. На взгляд Майкла Гофмана, Бродский не только сильно русифицировал английский, но и американизировал его. 49 Дэниэл Уэйсборт приводит примеры того, как Бродский привносил русский акцент в английский, в частности, "усилил интеллектуальный аспект английской поэзии, внеся в нее мощность знания, логики, исторических реалий".50 Далеко не все англоязычные поэты разгадали эту миссию Бродского. Рой Фишер полагает, что, Бродский в одиночку пытался изменить вектор эволюции английской поэзии, возвращая ей рифмы и классические метры. Благородный, заслуживающий восхищения, но донкихотский акт, считает он. По его мнению, Бродский совершает насилие над английским языком, и язык внятно и ощутимо протестует. Легендарная непереводимость Пушкина на английский, продолжает Фишер, могла бы послужить Бродскому уроком.51 Питер Франс, переведший "20 Сонетов к Марии Стюарт", считает, что Бродский теряет в переводе меньше, чем Пушкин или Расин. Он признает, что Бродский часто идет на риск в своих переводах, но они всегда потрясающее интересны, ибо он, в сущности, пишет новое стихотворение.52 Питер Леви, бывший профессор поэзии в Оксфорде, совсем не любящий Бродского, тоже считает его переводы замечательными.53 А Питер Робинсон называет их "гениальной странностью".54 В заключение, я бы назвала еще одну немаловажную причину амбивалентных оценок английского Бродского недостаточно хорошее знание его текстов. Можно сосчитать на пальцах одной руки количество англоязычных поэтов, прочитавших всего Бродского, включая и тех, кто знает русский язык. Насколько всерьез мы должны принимать мнения поэтов, которые признаются в том, что мало читали Бродского, не любят его и не принимают? Та же Энн Стивенсон признается, что купила только один сборник эссе Бродского, который она называет One plus One. Их представление о поэтическом мире Бродского неполное, если не искаженное. Даже самые доброжелательные из них не услышали в ритмах его стихов бурного и неровного ритма самой истории 20 века; не усмотрели в его, как им кажется, злоупотреблении анжамбеманами и инверсией портрет судьбы поэта, когда оторванный от имени предлог вынужден прилипнуть к слову, рядом с которым его бросили ('a bard of / trash'..., 'I've learned about my own and any / fate, from a letter, from its black colour'..., 'where even a thought about / one's self is too cumbersome...', 'Doesn't matter if it's pitch-black, doesn't matter if /it holds nothing...' и т.д. и т.п.56 Эти знаменитые бродские анжамбеманы режут нежные уши западных поэтов, начитанных об изгнании только из истории мировой поэзии. Они не задумывались и о философии языка Бродского, не совсем понимают, почему Бродский настаивает, что рифма несет с собой семантическую неизбежность; почему "солидарность" может у него рифмоваться только с "благодарность", а не, скажем, с "бездарность" или с "безударность". Никто, кроме Милоша, не понял, что английский сборник Часть речи напоминает философский дневник в стихах.57 Мне показалось, что наиболее авторитетную оценку английских стихов Бродского могли бы дать филологи, чей английский язык родной, чья профессия - русская литература, а специальность - русская поэзия. Составляя последний сборник статей, посвященных Бродскому, Joseph Brodsky: The Art of a Poem,58 я обратилась к западным славистам с просьбой написать об английских стихах Бродского. Мы с Львом Владимировичем Лосевым (я имела, честь редактировать три сборника статей вместе с моим любимым поэтом и самым большим авторитетом по Бродскому) включили три статьи о столь разных английских стихах Бродского, как 'Galatea Encore' (1983) Леона Бернета; 'Belfast Tune' (1986) Роберта Рида и 'То My Daughter' (1994) Дэвида Бэтеа. Леон Бэрнет выявляет широчайший культурный фон английской миниатюры Бродского "Еще раз Галатея" от Метаморфоз Овидия до авторов нашего времени. Роберт Рид высоко оценил семантическую нагрузку метра и односложных слов, как и всю лексическую организацию стихотворения, поражаясь мастерству Бродского писать политическое стихотворение, не употребив ни слова из политической лексики и оставив за пределами текста всю политическую реальность Северной Ирландии, проявив одновременно недюжий такт, симпатию и отстраненность: "Эта необычное проникновение проникновение в природу североирландских волнений тем более замечательно, что достигается посредством формальной структуры и поэтического мастерства". Он усмотрел даже в рифмах стихотворения (hurt/short) ирландский акцент, что свидетельствует о чрезвычайной чувствительности уха Бродского. Он указал на высокую функциональность энжамбеманов, в частности, межстрофного: 'and her stare stains your retina like a grey / bulb when you switch // hemisphere', ответив тем самым на критику этого стихотворения Доналда Дэви, считавшего, что анжамбеманы в этом стихотворении "грубы" ('coarse'), "бесцеремонны" (cavalier') и "насильственны" ('violent').59 Профессор Дэвид Бэтеа увязывает стихотворение "Моей дочери" с традицией Роберта Фроста и Томаса Харди, как и со всем корпусом русских текстов Бродского: та же нарочитая антилиричность, выдержанная отстраненность и беспощадная самоирония; то же бесстрашие, с которым он умел посмотреть в глаза ужасному ('a full look at the worst'). И технически английские стихи Бродского ни что иное как продолжение его русской поэтики: достаточно посмотреть, как изобретательны английские рифмы Бродского, как афористичен его язык, насколько семантически оправданы его дерзкие анжамбеманы, как поставлен на службу смыслу метр. Метаморфозы человека в истории, вещность, время, вера и язык - остаются магистральными темами Бродского и в русской и в английской обложках. Что стимулировало Бродского писать стихи по-английски? Сам Бродский в разное время дает на него разные ответы: 1973 год - "я делал это исключительно для развлечения. Несколько лимериков и пару серьезных вещей, но не думаю, что они чего-то стоят";60 1979 год - "Мои русские лавры - или их отсутствие - вполне меня устраивают. Почетного места на американском Парнасе я не добиваюсь";61 1981 год - "Надо сказать, я довольно много пишу по-английски, но не стихи. Стихи чрезвычайно редко и скорее развлечения ради. Или для того, чтоб продемонстрировать своим англоязычным коллегам, что я способен на это, - чтобы не особенно гордились."62 1987 год - "Я написал несколько стихотворений на английском, но это исключение. Это что-то вроде терапии. Я вижу, как мои американские коллеги пишут стихи, кладут их в конверты, отправляют в журнал и через неделю видят свои творения напечатанными. Начинаешь им завидовать, просыпается желание написать что-нибудь на языке, понятном всем, и не ждать пять-шесть лет, пока тебя переведут, это непреодолимое искушение, которое может стать навязчивым. Чтобы избежать невроза, я уступаю искушению".63 Он то отрицает, что занимается этим всерьез, то гордится: "Я, например, сочинил 20 стихотворений по-английски, довольно, как мне кажется, хороших".64 Он был убежден и, кажется, хотел убедить других, что "двуязычие - это норма",65 "обновлять или расширять английский язык - это в мои задачи не входило".66 Несмотря на то, что с годами Бродский все больше чувствовал свою ответственность перед английским языком, его главной заботой оставался родной язык. Но он, как те древние племена Скифии, о которых он упоминает в интервью Наталье Горбаневской, находился в состоянии постоянного изумления перед английским языком.67 И как преданный слуга языка, он нес свое бремя смиренно и гордо, упрямо и благородно. По мнению проф. Д. Уэйсборт, в ситуации, в которой оказался Бродский волею судьбы и собственной воли, справедливой критики ему было не дождаться. Похоже, не дождаться ее и нам. Изменить эту ситуацию могли бы новые переводы. К великому сожалению, их никому не разрешено делать в ближайшие годы. И этот запрет наследников Бродского, мне представляется большой ошибкой: Бродского в Англии просто забудут. Уже забывают. Нужно срочно снять запрет на переводы Бродского на английский и позволить переводить его всем, у кого к этому лежит сердце. Другой вариант возможен только через полстолетия, когда Бродский вернется в Англию из России как великий поэт. И тогда его начнет переводить племя младое и нам не знакомое. 1 The Guardian, 3 October 1986, p. 11; Stephen Spander, Bread of Affliction, New Statesman, 14 December 1973, p. 915, also in The Observer, 31 May 1987, p. 22.
© Copyright: Борис Рубежов Пятая Страница, 2011.
Другие статьи в литературном дневнике:
|
