Продам родительский очаг,
нехитрый скарб раздам по вещи.
Лекарство выпив натощак,
сорвусь туда, где море плещет.
Там в октябре под двадцать пять,
там люди в ярком кормят чаек.
Там страсть не держат на цепях
и виноградным привечают.
А здесь печурка внедогляд,
роняя головню на щепки,
нет-нет да треснет, коль палят
одну берёзу в холод крепкий.
И ты сидишь себе, следишь, –
сомлев лицом, – за огоньками,
колени обхватив руками...
... И никуда не убежишь, –
не пустит под порогом камень.
Его мой дед ещё, кажись...
...Какая ни на есть, а жизнь, –
....дарованная стариками...
* * *
…вот оно и произошло – блаженное касание
горячей ступнёй студёной почти нежилой половицы.
Благодарствую, дом, за искусственное дыхание.
Слава Богу – не снится…
Вот и кукушка… (кукушка и в городе?)
над прозрачною ночью, над буйством сирени повсюду.
Мой подоконник спросонья так холоден…
Кукушка-кукушка, ещё немного – и ты
превратишься в зануду
со своим кукушиным пророчеством… я без вопроса.
Ты испорчена, на тебя много людского спроса,
но ты успокойся…
на что мне их стая сорочья?..
Я одинока и простоволоса,
уже отправляюсь к туманной реке
с золотым паромом.
Его жёлтая охра от долгого солнца
пошла пузырями на рейке.
Туман пишет свою акварель по-сырому.
Я раздвигаю ветки прибрежных тугих черёмух.
Я побывала, – шепчу им, – в большой переделке
и стала почти что ремейком…
Только бы эти волны, вспугнувшие стерлядь
от самой лески
в приходящей и уходящей воде,
не вспугнули… (да разве спугнёшь кукушку
у моей занавески?)
Поющая, мне не важно – сколько,
зато мне известно – где.
