Бег в котурнах на длинные дистанции 9 Вечер

Вечер, как бархатная занавесь, медленно сползала с небес, открывая странную сцену улиц, где всё было чуть-чуть не тем, чем кажется: фонари жужжали, как мухи в янтаре, двери аптек дышали запахом нафталина и забытого детства.

Дворник — этот печальный Фауст в фартуке — медленно чертил метлой круги на асфальте, словно заклинал демонов дня, заставляя их отступить.
За оконными рамами начиналась театральная жизнь: стены шептали, обои стонали, а старые кресла, перекошенные от времени, ждали, чтобы кто-то присел — и рассказал им сон.

Кошки — мудрые, как герои древних притч — шли куда-то важно и целеустремлённо, точно знали, где в этом городе скрыт портал в иное измерение.

Вечер в городе был, как забытый альбом: листы пожелтевшие, лица — размытые, но ты всё равно смотришь — и чувствуешь, как за плечами расправляются твои бумажные крылья.



Когда город устал и стал похож на старца, севшего у подножия холма, когда фонари — это молитвенные свечи, зажжённые душами прохожих, и дыхание ветра несёт запах хлеба и мечты, тогда вечер раскрывает свиток слов, в котором записаны все встречи, расставания и тихие покаяния.
Ты идёшь по улицам, и каждая тень — как твоя мысль, каждое окно — как глаз, что однажды смотрел на тебя с любовью. Дети замирают в играх, и их смех словно запятые между фразами тишины. Люди становятся ближе, хотя не знают друг друга. И кажется — Бог сегодня сел на краешек крыши, чтобы, как поэт, слушать, как звучит одиночество в сердце города.
Ты спрашиваешь: зачем нам вечер, если есть свет? А я отвечаю: чтобы мы вспомнили, что свет — это тьма, узнавшая себя.




Вечер — это медленный алхимик,;он разливает по улочкам охру и вишнёвый дым, сгущает контуры, растягивает тени, делает стекла витрин похожими на застывшие глаза фантастических рыб.
Город втягивается внутрь себя, как улитка, спрятавшаяся в раковину, фонари загораются, будто древние амулеты, охраняющие забытые ритуалы улиц.

Старики становятся неподвижными сфинксами на скамейках, их лица, покрытые морщинами, читаются как древние пергаменты. На крышах дремлют кошки, в их зрачках отражаются огоньки, как крошечные пожары воспоминаний.

И в этом потустороннем полумраке каждый дом, каждая дверь, каждая щель — зготова раскрыться и выпустить наружу затаённые сны, обрывки сказок, и забытые лица, которые когда-то тоже были городом.
Вечерний город — не просто пространство. Это театр исчезновения. Механизм метаморфозы. Сон, который город видит о самом себе.





Сумерки крадутся по булыжникам, словно старый портной, пришивающий к городу бархатную подкладку ночи. Тени, как рваные занавеси, колышутся меж фонарей, и воздух полнеет пряным, невидимым зноем прошлых дней, запертых в лавках и подвалах.

Вечер — это время заброшенных игрушек, когда на чердаках просыпаются забытые куклы и перекликаются сквозь слуховые окна, а с верхних этажей доносится неслышный кашель библиотекаря, что уже сто лет листает ту же самую страницу.

Дверные ручки становятся холодными ладонями, пытающимися удержать уходящее тепло людских прикосновений. Город дрожит, как стеклянная люстра в квартире, где никто не живёт, но свет всё равно кто-то включает.
Почтальон с лицом ворона исчезает за поворотом, оставляя за собой шлейф из запаха чернил и забвения. И кажется, что сам воздух здесь написан пером на полях забытой рукописи, в которой кто-то уже однажды описал этот вечер, но не успел дописать последнее предложение




Свет в окне танцует, будто знает, что его снимает скрытая камера судьбы. На площади старик в ярком костюме бросает хлеб голубям, а сам шепчет им философию своего провала — великолепную, оперную, как неудавшийся бенефис в театре жизни.

Фонари будто под анестезией — всё видят, но уже не реагируют. Молодой человек с лицом святого и походкой мафиози курит медленно, как будто в каждом облачке дыма — молитва о том, чтобы всё осталось так, как есть.

В переулке женщина в леопардовом пронзает ночь каблуками, и даже стены — за ней, притворяются глухими, но слышат — ах, как слышат! — её запах, её одиночество,;
 её утренний кофе без сахара.

Город не спешит. Он знает себе цену, но каждый вечер — дебют. И каждая трещина в фасаде — монумент любви, которая началась и не закончилась.




Ах, как всё это было — не было, да только случилось! На зыбкой  перине заката, как на пуховике старой няни, — лежит город, свернувшись, как кот Пантелей, а по крышам — не люди, а мысли ходят.

Луна — скошенная, как заброшенный веник в сенях, бродит в небе, не по-небесному, а по-нашенски: тряпицей вытерла углы облаков, чтобы не пылили во сне.

И в этом сне, полутушёном, полупроснувшемся, приснится старичку город: с башенками-козявками, с фонарями — будто глаза у рыб.
А кто-то изнутри — цок, цок! — зубами ложку кусает, не просыпается.
Вдруг ветер! — не ветер, а шёпот бабы, что к стенке спит и всю ночь шьёт пуговицу на мундир времени.

И проснёшься —а из-под подушки торчит не сон, а перо жар-птицы, или, может, просто хвост кошки.
Вот тебе и вечер, вот тебе и сон, а всё — как водится.





Ах, город! Занавес опущен — да не до конца: одним глазком небо подсматривает, как фонарщики возятся с медными звёздами, вешают их — где криво, где наискосок, где вовсе на ухо дому.

А дома — не дома, а как старые вдовы: в платках вечерних, в шёпоте ставен, в дыхании прогретых кирпичей.
По переулку — пёс идет, старенький, философ. В каждом шаге — вздох, в каждом вздохе — притча.

Лавки прячут товар, но один старьёвщик поставил на крыльцо медную чашу, и в ней отражается луна — как будто город собирается умыться перед сном.
На балконе бабушка полощет звёзды, путая их с носовыми платками. А над крышей тянется пар — не от печи, а от чьей-то думы горячей, что не хочет уснуть.

Фонарь кашляет, окно зевает, а где-то в арке скрипит песня, словно её поёт петля от ворот, И всё это — город, и всё это — вечер, и всё это — я, да не я. Переулком иду, а сам — сны глотаю.



И наступил вечер, как мудрый старец с оливковой тенью на челе. Он шел по улицам города не спеша, касается ладонью крыш, гладит волосы детям, успокаивает сердце матери.
Он не гнал прочь шум, но превращал его в музыку, в которой каждый шаг становился молитвой, а каждый вздох — признанием в любви к земле, усталой и прекрасной.

И тогда я сказал: Вечер, ты не конец, ты начало. Ты не темнота, а шелковый покров для мыслей, что жаждут света.
Вечер,  ты зеркало дня, в котором  можешь видеть свою душу. Я — время, когда человек впервые за день слышит самого себя. Потому что в этот час говорить — значит мешать дыханию мира. А молчать — значит быть с ним заодно.



Вот и вечер… Тбилиси, как старый актёр, который играл весь день трагедию, а теперь сел на краешек сцены, развязал галстук и улыбается.
Луна, будто люстра в духане, зажглась криво, но от души.На балконе в Сололаки; старушка ругается на кошку и на себя за то, что осталась одна, но всё равно крошит сыр в миску.

А где-то в Авлабаре мальчик запускает бумажного змея прямо в небо, где уже по одному загораются окна — словно кто-то там наверху вспоминает всех поимённо.

Я иду мимо — меня приветствует фонарь, который двадцать лет наклонён, но не сдается. Он светит — как может. Как и все мы. А внизу кто-то играет на  дудуке — не для денег, а чтобы вечер понял, что его любят.

Вот такой он, вечерний Тбилиси — немного усталый, немного грустный, но обязательно с вином, и с нежностью, которую нельзя объяснить, но можно почувствовать — если идти медленно.