Это было во время оно...

***

Как хорошо тогда с тобой мы жили –
до смерти, до ковида, до войны...
Любой минутой вместе дорожили,
и дни летели, радости полны.

Они летели, не касаясь быта,
как будто нёс корабль девятый вал.
Свет погасить на кухне мог забыть ты,
но слов любви вовек не забывал.

Бывали дни с тоскою без просвета,
тонувшие в болезнях и слезах.
А я ловила как лучи рассвета –
осмысленные проблески в глазах.

И Бога я молила, молча воя,
что не отдам тебя я на убой...
Ушло с тобою всё тепло живое,
надежда, вера, только не любовь.

Воспоминанья с запахом лаванды,
окно в слезах весеннего дождя...
Свет, что гасить когда-то забывал ты,
теперь навек оставил, уходя.

***

По-птичьи меня окликни               
оттуда, из-под небес.
Подушкой ко мне приникни,
и вот я с тобой, не без.

Как жили мы в этом доме
без малого тридцать пять...
И в этом любимом томе
на фото вдвоём опять.

А снег пути заметает,
но след твой не замести.
И имя твоё витает
и тает в моей горсти.

Снежинка шестиконечна –
серебряный амулет.
Любовь моя бесконечна,
ей срока давности нет.

Слова любви повторяю, –
что с ней по сравненью гроб!
И в прошлое я ныряю,
как с крыши в большой сугроб.

***

Это было во время оно –               
поцелуев, стихов, бесед...
пока не были миллионы
перечёркнуты буквой зет.

Пока облик людской утратив,
по стране не прополз упырь,
во врагов обратив собратьев,
города превратив в пустырь.

Сапогом наступив на лето,
обокрав нашу жизнь как тать...
Хорошо, что не видишь это.
Ты бы умер сейчас опять.

Я живу наугад, неловко,
и вся жизнь в этой тьме слепой –   
репетиция, тренировка
перед встречей любой с тобой.

В небесах ли, во сне, на диске
или в облике чьём ином…
Все, кто знали тебя, мне близки,
и все лица слились в одном.

***

Я пишу тебе в рай из ада, из гетто моей тоски.
Не умирай, не надо, ты душу рвёшь на куски.

Приходи хоть во сне ко мне или в хмельном бреду,
погоди только, не тускней, не скрывайся за дней гряду.

Я откладывала любовь про запас и на чёрный день,
а теперь я в ночи любой выкликаю родную тень.

И киваю в окне фонарю, что бросает мне искоса взгляд…
И слова говорю, говорю, что, невысказанные, болят.

***

Ты ушёл, но оставил мне тень твою возле,
отголоски тревожные скрипа полов...
На мне словно загар –  нестираемый отсвет
твоих ласковых взглядов, объятий и слов.

Я живу в ожиданье немого ответа,
что кофейная гуща таит и зола.
Никогда не забуду, как ты с того света
разноцветные шарики мне посылал.

Когда вышла сомнамбулой полночью душной
и с балкона всё бездной манило вокруг –   
связка шариков розово-белых воздушных
мне слетела с нездешних спасительных рук.

И тогда мне одной было внятно, откуда,
трепеща надо мною — ну вот же, лови! –
это розово-белое лёгкое чудо
прилетело напомнить о вечной любви.

Это всё не конец, есть ещё послесловье,
детским жестом вселенной мне боль утоля.
Как и прежде я у твоего изголовья,
только вместо подушки пуховой — земля.

Тяжесть камня вдруг переплавляется в нежность,
сердце лёгкое тянет как волка в леса,
сквозь земную безгрешность, минуя нездешность,
под ладони твои и родные глаза.

***

Вспоминается день – ну куда он
уплывает, ау, задержись! –
как пришёл ты ко мне с чемоданом
и остался на долгую жизнь.

Мы стояли тогда у истока
этой движущей силы светил...
Было счастья у нас с тобой столько –
ни один чемодан б не вместил.

Был ты нежен, и тонок, и чуток...
Из меня мог богиню слепить.
Я привыкла к тебе словно к чуду.
Не умею тебя не любить.

И когда меня в вечный нокдаун
жизнь отправит, когда и не ждёшь –
вдруг всплывёт: ты пришёл с чемоданом
и уже никуда не уйдёшь.

***

Пишу тебе, свет мой, умница...
А на конверте адрес:
Тот свет. Небесная улица.
Квартира – значок крест-накрест.

Но знаю, и так читаешь ты,
минуя слова и голос,
все сны мои, все утаешки,
не скрытые ни на волос.

Везде за тобою следует
душа моя словно хвостик.
От мира иного к этому
я знаю надёжный мостик.

Ты в каждой строке и помысле,
что нежили и томили.
Весной молодые поросли
взойдут на твоей могиле.

В обнимку с твоей кассетою –
и не одной вообще-то –
мы будем с тобой беседовать
о самом большом и тщетном.

***

Не верю я могилам, обелискам,
а верю этим стареньким запискам,
что я всю жизнь хранила от тебя.
Ты на клочках писал их торопливо,
но каждой строчкой делая счастливой,
меня там в каждой буковке любя.

Тогда мобильных не было в помине.
Всё кончится, но не пройдёт, не минет
твоё «люблю», «целую» и «приду».
Я то и дело их перебираю
и повторяю, как в преддверье рая,
как будто во хмелю или в бреду:

«Я скоро буду. Не возись с обедом».
«Купил продукты». «Не волнуйся, еду».
Записочки простые, ни о чём.
И в каждой было: «Много раз целую».
Ты едешь – напролом, напропалую,
пространство прорезая как лучом.

О как хочу я верить тем запискам,
что ты на самом деле где-то близко,
в «Гроздь» отошёл, на почту иль в «Магнит»,
ты где-то здесь, между землёй и небом,
лишь на минутку отошёл за хлебом
и в дверь сейчас звонок твой зазвонит.

***

Я карточку эту храню много лет,
как клады хранят и медали,
как в прошлое наше счастливый билет,
как пропуск в волшебные дали.

Мы в зале сидим, от смущенья тихи,
не помня себя от волненья.
Артисты мои там читают стихи,
а ты режиссёр представленья.

Там солнце короной в моих волосах,
и ты словно в облачном нимбе...
И здесь уж никто ни в каких небесах
тебя у меня не отнимет.

Казалось, что ангел над нами парил,
казалось, такого нельзя нам...
Спасибо за жизнь, что ты мне подарил –
без страха, упрёка, изъяна.

И я этой жизни там рукоплещу,
тому, что блистало на сцене.
И в карточке этой как будто ищу
то, что самой жизни бесценней.

***

Нельзя обнять, нельзя услышать,
а в остальном
становитесь вы даже ближе
мне с каждым сном.

Глаза с портретов укоряют.
Болит вина…
А губы сами повторяют
их имена.

И стал прощёным воскресеньем
мне каждый день,
когда в душе как плач осенний –
родная тень.

Любимые, не уходите,
ещё хоть миг...
Вы на меня теперь глядите
из строчек книг,

из каждой щёлочки небесной,
в просветы штор…
И не смолкает бессловесный
наш разговор.

Мне стало страшно вдруг сорваться
в тартарары…
Кто будет помнить наше братство,
любви дары?

Мы в этом мире как песчинки,
но вы лишь пусть,
до каждой крохотной морщинки
все наизусть…

О пусть лежится в тайной думке
вам как в мехах,
я сохраню в сердечной сумке,
в своих стихах

черты любимые навеки
и в смертной тьме,
что брезжут, как смыкаю веки,
лишь только мне.

Рассвет повелевает выжить,
тоску унять...
Но как же жаль, что не услышать
и не обнять.

***

Дорога моя убога.
День призрачен и летуч.
Кривая усмешка Бога,
сверкнувшая из-за туч...

А вера, любовь, надежда –
в загоне, в тисках, в узде.
Беда моя безутешна,
и ты неизвестно где.


***
Стол накрыт на шестерых…               
                А. Тарковский

Накрыла стол на шестерых
из их любимых блюд.
Я представляю их живых
и как живых люблю.

Отец и мама, муж и брат,
и бабушка, и я...
И каждый так друг другу рад,
ведь мы одна семья.

Какая разница, что нет
их на земле давно.
Мы были вместе столько лет,
что это всё равно.

Я наливаю им вина.
Как кровью стол залит.
Я знаю, в чём моя вина,
где у меня болит.

И каждый тут до боли мой,
принадлежащий весь...
Не нужен мне никто седьмой,
он лишний будет здесь.

***

Была сестрой, подругою, женою…
Умчалась жизнь за тридевять морей.
Всё жалкое, великое, смешное
сойдётся в строчке точечной моей.

Я по утрам забрасываю невод,
перебираю слов моих улов.
Переплелись так тесно быль и небыль,
меня то тем, то этим уколов.

Что было, то прошло и стало мило…
А как всё это было наяву?
И я себя терзала и томила
с собою беспощадным рандеву.

Я вспоминаю прошлое и плачу…
И нету никого уже вокруг,
кто бы сказал: «Я помню всё иначе,
не так всё это было, старый друг».

***

Мне жалко дня, что по сходням               
уходит в глухую мглу.
Пока его звать «сегодня»,
держу его как могу.

Хватаю его за полы,
пытаюсь запечатлеть.
Но он ускользает голый,
тесна ему эта клеть.

В руках моих остаётся
обрывок его плаща,
а день надо мной смеётся,
небесную щель ища.

И только листок свидетель,
где строчек моих разбег –
о том, как тот день был светел,
ушедший, как ты, навек.

***

Прописалась в небесах,               
здесь же лишь в гостях,
где возделываю сад
на своих костях.

Предо мной квадрат окна,
чёрная дыра.
В ней торчит полулуна
остриём пера.

Пишет прямо по душе,
по кромешным снам,
всё о том, чтобы уже
не встречаться нам.

Но взойдут мои ростки
всем смертям назло,
чистокровные листки
запестрят светло.

И увидит адресат,
и прочтёт в тиши...
Будет выпестован сад
из моей души.

***

Когда-нибудь, не на этом свете,
а может быть, не на этой планете,
но всё будет так, как хочу.
В каком-нибудь древнем плюсквамперфекте,
иль новом ещё небывалом проекте -
прижмусь к твоему я плечу.

Сквозь дождь и туман, сквозь пространство и время,
в угольное смерти ушко
проникну, приникну, всем телом согрею,
всю жизнь прошепча на ушко.

Я стрелки часов обломаю и выброшу,
сожгу все календари,
но я тебя выношу, выгрызу, выпрошу
у розовой этой зари.

А солнце горит, как рана,
и мне говорит, что рано.

***

Я люблю тебя так, что живым и не снилось.               
Ни по ком ещё так моё сердце не билось.
Как бы ты ни скрывался в обличьях иных,
мне ли черточек не угадать в них родных.

И мой ангел хранитель был изгнан из рая,
что коснуться позволил небесного края.
Я подслушала там неземные слова,
от которых кружится теперь голова.

Можно сто городов повидать и селений,
но в тебе всё останется без изменений.
А порою глядишь просто поверх голов –
и душе открывается царский улов.

Я столпом соляным проживу беспечально,
лишь бы в тесных объятий кольце обручальном,
лишь бы в чудном мгновенье, застывшем навек,
твоих нежных губами касаться мне век.

***

Один другого сон нелепей,               
что в них намешано, бог весть...
Поскрипывает тихо мебель,
как будто кто-то в доме есть...

Какие сны ей ночью снятся? –   
суставы старые скрипят...
Кашпо под окнами теснятся –
цветы растут в них как хотят.

Пусть будет всё, как было прежде –
не изменяю ничему,
ни старой выцветшей одежде,
ни пожелтевшему письму.

И бра для чтенья в изголовье –
всё как и раньше, на двоих.
И так же начинён любовью
мой свежевыпеченный стих.

И если тень твоя однажды
слетит сюда в полночный час –
увидишь мир всё тот же наш ты,
что ждёт тебя, в слезах лучась.

***

Часы заводятся в дому,
чтоб быть уже не одному,
не одному опять.
На те, что хочется, часы
им подкрутить, шутя, усы,
чтобы ходили вспять.

Чтоб каждых божьих полчаса
тебе звучали голоса
о том, что хочешь сам,
и жить, нащупывая след,
по времени прошедших лет,
по собственным часам.

Часы я в доме завела
и душу ловко провела:
пусть тикают и бьют,
как сердце рядышком твоё,
путь оживляют мне жильё
и создают уют.


***
За очерченным кругом – чертог,
одиночества мир ледяной.
Тело просит тепла как цветок,
и дождя, и улыбки земной.

Всё что есть – это вовсе не то...
Смотрит с неба родная звезда.
Сердцу хочется верхнего до,
чтоб с него не сходить никогда.

Нотой выше, где ястреб погиб,
но где звёзды растут как цветы,
Млечный ковш как ключицы изгиб,
и где мне улыбаешься ты.

***

Копеечная жизнь, убогая рутина,
бездумная толпа, обрыдшее клише...
Но заслонит их всех прекрасная картина,
которую себе я напишу в душе.

Там будет снег лететь, лаская и милуя,
кружась как в лёгком сне, не опускаясь вниз.
И будет там висеть гроздь алых поцелуев,
как связка тех шаров, что бились о карниз.

Я буду рисовать и всё, что здесь, забуду,
затушевав вотще всю эту жесть и круть.
Там будет звон монет из телефонных будок
и брошенных в фонтан, чтоб прошлое вернуть...

Гляжу издалека так призрачно и зыбко,
что кажется, сей мир почти мне незнаком.
Мелькнула в облаках любимая улыбка
и обдала меня нездешним сквозняком.

О с новым кровом там, с небесным новым годом!
Когда я добреду по медленной тропе,
узнаешь ты меня не по годам, не кодам,
а по словам любви, по строчкам о тебе.

***

Наивная музыка голову кружит,
легко обнимает за плечи…
Как будто вот-вот все границы нарушит
и нас от разлуки излечит.

Любимая музыка верхнею нотой
выводит меня за пределы,
в иные высоты, глубины, длинноты,
куда я как в воду глядела.

Когда-то внимали мы ей, засыпая,
как музыке волн у причала.
Теперь на неё я иду как слепая…
И ставлю пластинку сначала.

***

Смотрят на меня глазами окон
призраки любимых и родных.
И луна косит печальным оком,
освещая нас с тобой одних.

Те места, что улетели с дымом,
в памяти нетронуто целы.
Там со мною нерушимо ты был,
там навек прочны мои тылы.

Птицей в ночь летит тоска о друге.
Где ты, моё счастье ни о чём?
Призрак манит, не даётся в руки,
ускользает солнечным лучом...

С той поры, когда была женою,
как-то всё похолодало тут.
Стены оглушают тишиною.
Страшен дом, в котором нас не ждут.

Но ещё свежо, свежо преданье,
как тот вальс кружил с тобой в ночи...
Давними аккордами страданья
нестерпимо музыка звучит.

И несёт она меня над бездной
к тем далёким памятным местам...
Где-то ждёт единый дом небесный,
и мы все как дома будем там.

***

Под черёмухою души так близки…               
Как слова мои, губами их лови –
бело-розовые кружат лепестки...
Это музыка для тех, кто ждёт любви.

Взявшись за руки, средь зелени аллей,
в мир, что движется от солнца и светил...
Нежно кружатся пушинки тополей...
Это музыка для тех, кто полюбил.

Это было всё у нас или у вас,
провожая с колыбели до могил.
А деревья закружил осенний вальс...
Это музыка для тех, кто отлюбил.

***

А подарки жизни были ярки,
Бог бросал мне сверху их: лови!
Собирала фантики и марки,
а потом признания в любви.

Жизнь промчалась быстро, без заминки.
Растеряла всех своих ферзей...
Собирала на твои поминки
уцелевших близких и друзей.

Но, идя за новыми гробами,
шелестя, как палая листва,
собираю памяти гербарий,
коллекционирую слова.

Собираю сердце по кусочкам
и приметы прошлого коплю.
Как в букет осенний худосочный,
собираю всех, кого люблю.

Дорогие тени собираю,
перья от небесного крыла...
Может, оттого не умираю,
что не всё ещё я собрала.

***

В комнату словно весна –               
бабочка в пёстром уборе.
Это твой фирменный знак.
Вот мы и снова в сборе.

Значит, я не умерла.
Где я тебя не искала!
Бабочка замерла
на ободке бокала.

***

Что-то разобью большое в доме –               
вдруг тебя разбудит этот звон,
пусть твой сон бесплотен и бездонен –
на осколки разлетится он.

Сердце мне осколки те пронзают,
боль мою пред миром оголя.
Я иду –  и словно замерзает
подо мной остывшая земля.

В этом мире, ставшем незнакомым,
в пустоте нащупываю путь.
Снег растёт и горе в горле комом –
где ты, как, не знаю, только будь!

Заведу часы все что есть в доме –
чтоб скорее к нам пришла весна,
а зима умаялась в истоме,
стала бы над нами не властна.

Ты пришёл в последний день февральский.
Ты везде, где солнце, жизнь и свет.
И сейчас мне из отчизны райской
шлёшь свой утешительный привет.

Как судьба тебя б ни отпихнула, –
если распускаются цветы,
если ветром окна распахнуло –
это не иначе снова ты!

Шторы плотно я не закрываю,
чтобы проникали в дом с утра,
сонные кошмары прерывая,
солнечные лучики добра.

И балкона я не застекляю,
чтоб яснее видеть неба дно.
Ты идёшь, следов не оставляя,
мы с тобой сливаемся в одно…

***

Как на лодке плыли мы по реке,               
а потом лежали на берегу...
Как мне сладко спалось на твоей руке,
просыпалось от прикосновенья губ…

А сейчас я которую ночь не сплю,
вспоминаю ту лодку, песчаный плёс…
Это сладкое, сладкое слово люблю
для меня теперь солоно всё от слёз.

Мне с тобой земля была как альков,
а сейчас как снегом всё занесло.
Нет ни звёзд на небе, ни облаков,
всё вокруг застыло без тёплых слов.

Я живу бесцельно и вопреки,
по обрывам снов по ночам скользя,
без твоей руки, без родной реки,
той, в которую дважды уже нельзя…

***

Мы жили не разлей-с тобой-вода.
Дни календарь проглатывал беспечно.
Я думала, что это навсегда.
И оказалось, что это навечно.

И выжила надежде вопреки
любовь моя, как дерево в пустыне.
На что её судьба ни обреки –
не высохнет она и не остынет.

Не бойтесь за меня – я проживу
в миру, где так бездонно и бездомно,
где звёзды назначают рандеву
и смерть потом приходит бессимптомно.

Но Бог меня у нежити крадёт,
душа открыта бурям и щедротам,
и кажется, что что-то меня ждёт
у жизни на углу за поворотом.

***

Расстояние между нами
всё растёт, растёт и растёт...
Но не гасит разлука пламя,
разжигая сильней костёр.

На бессменном своём посту я:
говорю с тобой тет-а-тет,
декорирую жизнь пустую,
ей придумываю сюжет.

То ли небыли, то ли были,
но живые, не муляжи.
Мне всегда незнакомы были
получувство и полужизнь.

И вовеки не перестанет
что-то брезжить внутри, блажить…
И тебя, и меня не станет,
а любовь будет жить и жить.


***

Чашка твоего имени,
мамина пиала...
Видишь ли ты и ты меня,
как я из них пила?

Все предметы как стёртые,
а чашки со мной всегда.
Всё без вас стало мёртвое,
но там – живая вода.

И сколько, Бог, ни караешь ты,
и как бы мир ни был скуп –
но я припадаю к краешку,
где след тепла ваших губ.

Тяну ту минуту, длю её,
от чая – как во хмелю.
И пью как будто целую я,
и верую, и люблю.

***

Летят снаряды, ликует демон,
дома горят...
Мои родные висят по стенам,
меня хранят.

Любимых руки, глаза и плечи,
мой рай земной.
Ваш образ млечен и вы далече,
но вы со мной.

И отступает куда-то горе,
и свет в окне...
Ну вот мы снова как прежде в сборе.
Лишь смерти нет.

* * *

Всяк забывается как может -
кто водкой, кто мечтой иль шашней.
Меня несбудущее гложет,
что каждый новый день - вчерашний.

Душа дырява от пробоин,
в своём соку устав вариться.
День будет снегом обезболен,
и фонари стоят как шприцы.

Болеть, любить и любоваться
всем, что есть в жизни дорогого...
Моя мечта начнёт сбываться,
но у кого-нибудь другого.

А ты, преодолев загробье,
хотела я иль не хотела -
бежишь по венам вместе с кровью,
став частью и души, и тела.

* * *

Не надо мне большого счастья,
оно бывает только раз.
Я буду рада малой части
того, что радовало нас.

Тем, чем когда-то дорожили,
тащили в милую нору,
тем небом, под которым жили
и любовались поутру,

и лесом в посвистах и росах,
что нам шептал своё люблю,
и вазами в огромных розах,
что покупал, пока я сплю,

и книгами в твоих пометках,
намёками о тех деньках,
и праздником в сосновых ветках
в весёлых детских огоньках...

Все неприятности отринув,
иду, гляжу на белый свет,
и отражения в витринах
мне улыбаются в ответ.

И знаю я, что где б ты не был,
ты освещаешь горизонт
и надо мною держишь небо,
как будто разноцветный зонт.

***

Когда мне было девятнадцать,
я подрабатывала в загсе:
все, кто хотели расписаться –
сначала шли ко мне по таксе.

А я их строила по парам
и марш включала Мендельсона,
и думала, что здесь недаром
на время летнего сезона,

что мне всё это пригодится,
когда я не сегодня-завтра
пройду здесь лебедью-девицей
в преддверье будущего старта.

Сидела в уголке с тетрадкой,
пока поток шёл бесконечный,
туда срисовывав украдкой
фасоны платьев подвенечных.

Какие были там невесты!
Цветы, колечки, поздравленья...
Как я на их мечтала место,
как торопила каждый день я...

Но не дано предугадать нам,
к чему судьба бывает склонна.
Не пригодилось бело платье,
что впрок купила по талону.

И в загс мы с милым не ходили,
и обошлись без Мендельсона,
нас не дразнили «тили-тили»,
но как любили мы бессонно!

Не по закону, не по таксе,
но улетая в дальни дали...
А эти годы в летнем загсе
мне даже в стаж не засчитали.

***
 
Сегодня день, когда мы расписались.
Мне он уж и не вспомнится никак.
Мы десять лет прожили всем на зависть
без этих охранительных бумаг.
 
Без этих охренительных устоев,
не впутывая букву и закон.
Одна любовь – без продыха, простоев,
и только жизнь поставлена на кон.
 
Я помню день, когда ко мне пришёл ты.
Была среда и високосный год.
Я помню твой ночной горячий шёпот,
и как тебе тушила антрекот,
 
я помню, как друг друга мы касались,
как пел нам в дикой роще соловей...
А этот день, когда мы расписались, –
его никак не помню, хоть убей.
 
В той жизни нашей было столько счастья,
в ней было столько неба и земли,
что записи, бумаги и печати
к ней ничего добавить не могли.
 
***

В памяти заклинило стоп-кадром,
буду помнить и когда умру -
как ты мне сказал в отделе кадров,
тексты просмотрев: «я Вас беру».

Кто бы мог подумать в ту субботу,
увидав нахмуренную бровь,
что возьмёшь не только на работу -
в сердце, в душу, в плоть свою и кровь.

В перекуры шли все и курили,
сплетни в нашу сторону плели,
мы же говорили, говорили
и наговориться не могли.

Да, у нас в начале было слово,
как у тех Роксаны с Сирано.
Отлетала лишняя полова,
оставалось истины зерно.

Ты мне в стол подкладывал записки,
я их сохранила все, кажись.
Ты не скоро стал мне самый близкий.
Но ты стал им больше, чем на жизнь.

Звал меня ромашкой, золотинкой,
и слова те стали мне уже
старою заезженной пластинкой,
бесконечной музыкой в душе.

А в часы заброшенности лютой,
когда свет не виделся в конце,
стали мне они моей валютой,
неразменной ценностью, НЗ.

Стали те записки мне шпаргалкой,
где ответ — рукою дорогой,
когда смерть начнёт свои пугалки
и качнётся почва под ногой.

И когда, на старость обрекая,
зеркала скривятся, разлюбя,
я прочту, кто я была такая,
кем была я только для тебя.

***

Бабочка – баба – бабушка –
женщины путь унылый
до гробового камушка
и темноты могилы.

Бабушка — баба – бабочка –
пусть всё в таком лишь стиле,
чтобы свеча и лампочка
смерть мою осветили.

Чтоб, опаляя крылышки,
всё же успеть согреться.
Большего не открыли же
способа или средства.

Как же всё быстро минуло –
бабушка – баба – детка...
Хоть и была ты длинною,
жизнь моя-однодневка.

***

Алфавитная книжка прошедших времён,
всем знакомым дававшая кров.
Сколько лишних уже и забытых имён,
невостребованных номеров.

Кто уже не поднимет сомкнувшихся век,
кто на дальнем живёт рубеже,
с кем поссорилась и поругалась навек,
хоть причины не вспомнить уже.

Тот, о чьё опиралась когда-то плечо,
тот, кто мне говорил, что любил...
Но душе уже не говорят ни о чём
эти мёртвые числа мобил.

Словно я позабыла какой-то язык,
на котором болтала давно.
Он теперь бессловесен, бесцветен, безлик,
и значенье его мне темно.

Алфавитная книжка разбухла от цифр,
их когда-то мой палец искал...
Но душе непонятен уже этот шифр,
что когда-то сердца отмыкал.

***

Между бровями складка,
ласковых слов ручей…
В памяти как закладка –
всё ярче и горячей:

в небе луны заплатка,
ночь в золотом луче…
Как же мне было сладко
спать на твоём плече!

***

Слёзы дождя крокодильевы,               
радуги коромысло...
Лес, где столько бродили мы,
лаской твоею выстлан.

Кажется, снова рядом мы.
Как твоя речь близка мне...
Где те слова запрятаны –
под  кустом или камнем?

Как мои гладил волосы –
помню до помраченья...
И словно слышу голос твой:
«Холодно… горячее...»

Кажется, птичьи оклики
имя твоё кричали...
Где ты? В каком же облике
я тебя повстречаю?

***

Четыре года без тебя,
как целая война, –
сказала, словно сор сметя,
а тут и впрямь она.

Война, война, как ночь черна,
на, жизнь мою, возьми.
А кой-кому ты мать родна,
кто топит печь людьми.

Война, нашествие гробов,
привычный глазу ад.
Змеится очередь рабов
лизать державный зад.

Душа уже как решето,
дома и города...
Любой из нас никтым-никто
и канет в никуда.

Слова для счастья и любви,
для жизни на земле
теперь измазаны в крови,
обуглены в золе.

Но всё же тлеет уголёк,
надеждою тепля...
И от меня ты так далёк,
что ближе нет тебя.

***

Когда-то кончится зима.
Когда-то кончится.
Она пройдёт себе сама,
в ручьях размочится.

Осколок льда, попавший в глаз,
растопит лучиком.
Сойдёт с души тяжёлый пласт
и станет лучше нам.

Когда-то кончится тоска.
Когда-то кончится.
С уже обжитого шестка
сойти захочется.

Как будто радость бытия
ещё в наличии...
И я узнаю вновь тебя
в другом обличии.

Когда-то кончится война.
Когда-то кончится.
Забудем, что у пахана
есть имя-отчество.

Всем паханам придёт хана,
сполна отмерится.
Когда-то кончится она…
А мне не верится.

***

В прошлое взяв билетики,
вспомним и я, и ты,
как прятали мы секретики –
камешки да цветы.

Сверху прикрывши стёклышком
и слоем сырой земли,
чтоб ни за что, никто бы чтоб
найти бы их не смогли.

Жизни моей секретики
вышли давно в тираж.
И никакой конкретики –
прихоть, каприз, мираж.

Годы неслышно тикали,
прятали под гранит...
Смерть как зима под льдинками
секретики сохранит.


***

Широк и жёлт вечерний свет…

Круг от лампы жёлтый…

                А. Ахматова


Лампу ищу настольную
в долгие вечера…
Эта привычка школьная:
чур меня мир, чура.

Вечер вкрадчивой лапою
жёлтый очертит круг...
Только лишь я под лампою
и никого вокруг.

Там до уюта падкою
я коротала дни.
Мне хорошо с тетрадкою.
Время, повремени...

Но вот сломалась, надо же!
Я обошла весь свет,
только беда, нет ламп уж тех,
лампочек жёлтых нет.

Всюду одни диодные –
мертвенные тона,
лампочки идиотные,
нету от них тепла.

Разве они для чтения
или же для стихов?
Нету того свечения
из глубины веков.

Как бы хотелось в прошлое,
в жёлтый вечерний след,
чтобы ещё не прожиты
были десятки лет.

И на задворках памяти,
среди былых брошюр
вытащить цвета камеди
старенький абажур.

А вокруг этой лампочки
словно во сне, в мечте
чтобы кружились бабочки,
бабочки в животе…

Свет золотистый в комнате,
как же с ним хорошо!
Ёжик в тумане, помните,
он на свет лампы шёл…

***

Едешь в трамвае, сидишь у компа,
вдруг всё гаснет, стоп, вот те на!
И взрывается словно бомба
оглушительная тишина.

Стих, что оборван на полуслове,
словно выкинут кем-то вон.
И слова те уже не внове:
света нет, не пойдёт вагон.

Счастье, которому научилась
и к которому ты приручил,
вдруг безжалостно отключилось,
без объясненья тому причин.

Крыша осталась, окно и стены,
лампы жёлтый уютный круг,
нет того только, что бесценно –
прикосновений любимых рук.

И во сне по привычке шаришь –
где дыхание и тепло?
О земной беспощадный шарик,
как крутиться не западло?

Что за дьявольская уловка –
всем по-прежнему не скупо,
для меня только остановка,
для меня всё ушло в депо.

Если шутка – то это плоско.
Вот проснёшься – и всё вернут...
Как записка в окне киоска:
«вышла только на пять минут».

Ждать неистово и упрямо,
когда пряником станет кнут,
сто часов и столетий кряду
верить: вышел на пять минут…

Вспрыснут жизнь фонари как шприцы,
я в киоске дождусь каравай,
и опять экран загорится,
побежит по рельсам трамвай...

***

Я заложила сад прекрасных
воспоминаний и надежд,
и в нём гуляю в платьях красных,
в летящем облаке одежд.

По многочисленным дорожкам,
ведущим в тайные места,
гуляю в нашем светлом прошлом,
где я как девочка чиста,

где ты со мной неотменимо,
и живы мама и отец,
а смерть пока проходит мимо,
не задевая их сердец.

Мой сад вишнёвый, подвенечный,
топорный мир жесток и груб.
Увы, не будет с нами вечно
всё, обречённое на сруб.

Но там, в душе, ты жив доныне,
мой сад лазоревых цветов,
пускай ни лета, ни весны нет,
ты всё равно цвести готов.

Тем счастье больше, чем банальней.
Да, я одна, но я вдвоём...
Создайте сад воспоминаний,
гуляйте ежедневно в нём.

***

Когда-то сватался ко мне он –
а кто, простите, опущу, –
и говорил на моё «не-а»,
что своё счастье упущу.

Я столько счастья упустила –
коль женихами измерять, –
машина бы не уместила,
пришлось бы ехать вдругорядь.

О ты, упущенное счастье,
где бродишь ты, в каких краях,
отвергнутое в одночасье,
затерянное в словарях.

А если б я не упустила
всех тех, кому бывал облом,
я урожаи бы растила
и пела б хором за столом.

Не знала б этой заморочки,
как строчек вдохновенный вздор,
стирала мужу бы сорочки,
крутила б банки помидор.

И даже не подозревала б,
не упустив чего-то там,
что счастье только назревало
и шло за мною по пятам.

О все, кого я упустила,
и кто мне был до фонаря,
я вас давно уже простила,
от всей души благодаря.

Любили, жили как умели,
господь вас всех благослови.
Мы вышли все из той купели,
из той шинели предлюбви.

Но счастлив тот, кто не боится
терять, отталкивать, искать,
из лужи не спешит напиться,
кто не боится упускать.

***

Как я люблю деревья слушать –
речь, что понятна и ежу.
А ель стоит, развесив уши,
и тоже ждёт, что ей скажу.

И я ей, улучив минутку,
когда никто не видит нас,
про жизнь свою, как будто в шутку,
пробормочу хоть пару фраз.

Как ели ты любил, любимый…
И кажется порою мне,
что, как и я, тоской томимы,
они стоят, закаменев.

У нашего Дворца культуры,
где нынче оперный театр…
И я шепталась с ними сдуру,
что было лучше всяких мантр.

***

Мне кричали дети: снегурочка! –
лишь завидя белую шубку.
Я была влюблённая дурочка,
и влюблённая не на шутку.

Возвращаясь домой с бассейна я,
под прикрытием тех прогулок,
пристрастилась без опасения
в твой сворачивать переулок.

Ты ещё был повязан путами,
нерешительный и неловкий,
шёл навстречу за хлебом будто бы,
провожая до остановки.

До сих пор не убавил градуса
сохранённого мной запаса –
тот ворованный воздух радости,
драгоценные четверть часа.

Наша жизнь – одно дуновение…
Исключения всё ж бывают.
Остановленные те мгновения
до сих пор мне жизнь продлевают.

И когда я иду той улицей,
кровь в виски опять ударяет,
я кажусь себе той безумицей,
что невольно шаг ускоряет,

и лечу как на крыльях ветра я,
сердце глупое бьётся гулко,
будто ты в своей шляпе фетровой
вот-вот выйдешь из переулка.


***
Воспоминания — это не письма,
что мы глазами протёрли до дыр,
не раритеты, не мёртвые листья,
это живой и трепещущий мир.

Там я за пазухой прошлого счастья,
дождика льётся живая вода
и моей жизни срастаются части...
там я твоя как ещё никогда.

***

Этот мальчик таким хорошим
был в том прошлом… да был ли он?
И бездушно так был мной брошен,
и безропотно так влюблён.

На веранде дачного сада
я разглядывала его:
ну чего, чего ещё надо?
И сама не знала, чего.

Но пока с тобою ни были –
мне не внятен был этот глас.
Мы любовь свою позабыли,
но она не забыла нас.

Когда нет ни крупинки фальши
и одна лишь душа под стать...
Ты уходишь всё дальше, дальше...
так не дай же холодной стать.

Улыбнись неважно откуда,
из чащобы далёких лет,
у меня ведь ещё покуда
сохранился туда билет.

Дай увидеть же нам друг друга
в своём тёмном глухом лесу,
появись, протяни мне руку,
прошепчи: я тебя спасу.

***

Отблеск былого пыла
пляшущего огня...
Этого я любила,
этот любил меня...

Где вы теперь? Не знаю...
Светите мне вдали
призраками Синая,
Санниковой земли…

Канули как в пучине,
мимо моей весны,
но иногда стучитесь
в мысли, мечты и сны.

Сочинский ли автобус,
Вечный огонь в снегу…
Вы мне являлись, чтобы
брезжить на том берегу.

В память былого пыла
вспомните, не кляня,
все, кого позабыла,
кто позабыл меня.

Пусть там за облаками
нежится вам в тепле,
как никогда мне с вами
не было на земле.
 
***

Зима раскололась на части,
белеет сугробов сырьё.
Слеплю себе снежное счастье
из сладких остатков её.

Упрячусь в красивое платье,
в улыбку, в кудрявую прядь,
и, может, удастся заклятье,
чтоб в прошлом на вечер застрять.

Упиться самозабвеньем,
налить дорогого вина
и чокнуться с чудным мгновеньем,
когда я была не одна.

***

Гулки шаги в переулке,
что позабыть не могу...
Клинопись птичьей прогулки
на первозданном снегу…

Дождь, нас настигнувший в чаще,
шёпот в домашней тиши...
Всё – в несгораемый ящик
неубиенной души.

Чтоб, вынимая оттуда,
к уху в ночи прижимать.
Не заглушается чудо,
как его ни колошмать.

Это годами не стёрто,
небом предрешено.
Как же без этого мёртво
всё, что тебя лишено.

***

Меж нами столько прочных ниточек,
судьбы не пуст ещё сусек,
а я мечтаю о несбыточном,
ищу свой прошлогодний снег.

Я в кружеве каком-то сказочном,
как будто сотканном из сна.
Мне словно что-то было сказано,
что стала эта жизнь тесна.

Так хорошо в прошедшем времени,
бреду одна по той тропе.
Мне розово там и сиренево,
но фиолетово тебе.

Тепло весеннее так липово,
зима уходит не вполне.
Так много снегу за ночь выпало…
Но прошлогодний нужен мне.


***

Ты говорил мне: «Ты другая.
Я это понял там, давно,
где был влюблён ещё слегка я,
но было всё предрешено».

Мы странно встретились. Не верит
никто рассказу моему.
Но свежий ветер вдруг повеял –
и я доверилась ему.

Мы были в Сочи и на даче,
но мысли были не о том.
Та встреча, ничего не знача,
растает в сумраке густом.

Я помню наш последний вечер.
Уже с другим была я, но...
А ты сидел, сутуля плечи,
и было в комнате темно.

Не упрекая, не ругая,
сказал: «Я, кажется, люблю...
Но ты другая, ты другая», –
твердил он, словно во хмелю.

«Себя на горе обрекая,
я так хотел тебя обнять,
но не решался – ты другая,
лишь это только смог понять.

С другими день мой был обыден,
я был глухой, я был слепой...
Никто меня таким не видел,
каким я мог быть лишь с тобой.

Другая у тебя дорога,
и, тонкая, порвётся нить...
Но как, скажи мне, ради бога,
как это сердцу объяснить?..»

Тогда любила я другого,
но то, что было нипочём,
вдруг просочилось через годы
и встало за моим плечом.

И, память согревая взглядом,
шепнуло мне, пока я сплю:
«Эй, это я! Я где-то рядом.
Я, кажется, тебя люблю».

***

Я не буду больше нервничать,
себя в чём-то убеждать.
Буду у окна сумерничать,
ничего уже не ждать.

Утону в своём диванчике,
за романчиком засну.
И увижу сон о мальчике
в нашу школьную весну.

Я не знаю, жив ли – нет ли он,
близко или далеко.
И шестидесятилетнего
я узнала бы легко.

Как летели мы на катере,
как сидели у огня…
И года как будто спятили,
в ту же реку поманя.

Снова солнце корчит рожицы,
в небесах от нас тая
жизнь, что будет нами прожита
врозь, у каждого своя.


***
Я мысленно вхожу в ваш кабинет…
                М. Волошин

Я помню наш физкабинет –
на первом этаже оконце.
Когда он мимо шёл в свой Мед –
то для меня всходило солнце.

И весь урок я от окна
безумных глаз не отрывала.
– Чем голова твоя полна?! –
физичка на меня орала.

Но я, не швец тогда, не жнец,
витала где-то выше кровель...
И наконец-то, наконец
мелькал его знакомый профиль!

О, это было волшебство!
Что рядом с ним училки злоба!
Минуты этой торжество
ни с чем сравниться не могло бы.

Каракулевый пирожок
(тогда такие все носили)
вводил меня в счастливый шок,
оставив физику в бессилье.

Отныне стала для меня
китайской азбукой наука,
и лишь любовь, всегда маня,
счастливила своею мукой.

О физика, твой тёмный лес
остался нераскрытой тайной,
но жизнь моя полна чудес
и строки – музыкой витальной.

От школьных лет остался след –
тот профиль был – как росчерк Бога...
А как входить в физкабинет –
не знаю я с какого бока.


***

Время, где молоды мы и глупы,
где не разлепим жаркие губы,
где до полночи стоим в подъезде,
время, где всюду с тобою вместе…

Губы остыли, мы постарели,
наши сердца давно отгорели,
нет давно уж того подъезда,
и под ногами зияет бездна.

Как ты теперь от меня далече…
Время не лечит, оно калечит.
И в твоём доме взамен окошек
чёрные дыры, как от бомбёжек.

А когда-то я здесь, бывало,
каждый день у тебя бывала.
Ты мне скажешь: «Не надо… Люди ж…
Ещё встретишь… ещё полюбишь...»

Да, я встретила, полюбила.
Но тебя в себе не убила.
Не забыла я тех окошек...
В небе светится лунный грошик.

Время оно глупо и юно,
но в тебя с высоты не плюну.
Помашу лишь рукой из бездны
перед тем, как совсем исчезну.


***

Я позвонила в день рожденья
узнать, ты жив ли и здоров,
когда-то быв твоею тенью,
но всё сменилось: век и кров.

Среди застолий и веселий
ты там в кругу большой родни.
И внук Роман, и пёс Савелий
тебе там украшают дни.

Загадочна как викторина
твоя семья, где ты не мой.
И вспоминаю я Марину:
«меня не посадил седьмой».

Я выросла из тех шинелей,
из тех постелей, не кляня.
И внук Роман, и пёс Савелий
тебя там любят за меня.

Давно сказать бы сердцу: хватит,
и снять с души ненужный пласт.
Но вспоминаю лес и катер,
и щёлочки весёлых глаз.

Всё тоньше жизни эпителий
и отмирают клетки лет...
Но внук Роман и пёс Савелий
всё лезут в каждый мой куплет.

Ты мне успел сказать про это,
а позже связь оборвалась.
Ушло с тобою детство, лето,
смеюнчики весёлых глаз.

Но всё болит там, где левее,
где не должно болеть уже.
И внук Роман, и пёс Савелий
теперь навек в моей душе.

***

На моём письме стояла сковородка.
А другие письма по углам валялись.
Ты не сохранил их в памяти короткой.
Судьбы друг от друга быстро отделялись.

По ночам всё снится старенький твой дом мне –
выбитые окна, скошенные стены.
Столько лет минуло, ну а я всё помню.
И куда же это всё теперь я дену?

Домика из детства спрячу в шкаф скелетик,
и туда же писем груду вместе взятых.
К ним же — уцелевший наш в кино билетик –
о любви забытой фильм семидесятых.

***

Шла покорная, словно овечка,
не прося для себя ничего,
а сердечко горело как свечка
для того, кто не видел его.

Он им грелся зимою и летом,
не заметив тогда, близорук,
как горело невидимым светом,
освещая пространство вокруг.

А когда уж оставили силы
и погасло ночное окно,
он почувствовал, как стало сиро –
как-то холодно, пусто, темно.

И кусок остывал на тарелке...
Сколько минуло дней или лет?
Для него оно столько горело,
а заметил, когда уже нет.


***

На моих застывших циферблатах
время не в ту сторону глядит.
Где-то в телефонах-автоматах
голос мой к тебе ещё летит.

И свою всё не утратил силу
запах сигарет твоих «Опал»,
тех, что в сумке я с собой носила,
когда ты уехал и пропал.

И духи с названием «Быть может»
обещают, голову кружа,
то, чего на свете быть не может,
без чего не может жить душа.

Я пришла на первое свиданье
той зимой у Вечного огня,
то, что несмотря на опозданье,
всё же состоялось без меня.

***

А свет твоих глаз всё мне голову кружит,
хотя я давно и вполне
уже разгадала унылую душу,
дремавшую в их глубине.

Но видится памятью, сердцем согретой,
что в первый увиделось раз.
Как на огонёк от твоей сигареты
я шла на огонь твоих глаз.

Пусть он огоньком оказался болотным,
затянутым илом прудом,
бенгальским огнём, понарошным, бесплотным…
Но всё это будет потом.

А в этом забытом давно зазеркалье,
где были недолго вдвоём,
глаза твои юные зелёно-карьи
мне светят сигнальным огнём.

***

Когда всё превратится в крошево,
станет холодно и темно,
и останется только прошлое,
я в твоё постучу окно.

Я приду к тебе замороженной,
сквозь узор стекла проступя,
со своею жизнью непрожитой,
то есть прожитой без тебя.

Хоть давно ты к такой-то матери
отослал прошлогодний снег,
я катаюсь с тобой на катере
и весёлый твой слышу смех.

Тьма туннеля мигает лампочкой
и не всё ещё хронос стёр.
Это детство порхает бабочкой,
это молодость жжёт костёр.

У тебя там свои критерии,
дети, внуки и все дела.
Пусть меня уже нет в материи,
но я тоже была, была.

Все окошки в том доме выбиты,
постучаться никак нельзя.
Но Всевышним все даты выбиты,
в святцы тайные занеся.

Я брожу, в эту сказку вросшая,
одинокая, как гармонь.
Снег не тает, летящий в прошлое.
Не сгорает Вечный огонь.


***

Я тебя плохо помню – так давно это было.
В памяти о той встрече словно какой-то сбой.
Помню пальто и шапку. А лицо позабыла.
Шапочное знакомство. Шапочная любовь.

Мы стояли в подъезде. Я сняла с тебя шапку,
чтоб она не мешала мне тебя целовать.
Всё давно позабылось. Но почему-то жалко,
что я даже не знаю, как тебя было звать.

Как губам было сладко лишь от глотка токая.
Мне с тобою казалось – это совсем не я.
Я-то совсем другая, я совсем не такая…
Но победила сущность, в сущности, не моя.

Все аргументы мира так перед этим шатки...
Кто ты, мой невидимка? Скрыла всё пелена –
тот полумрак подъезда, мех под руками шапки
и не яблоко с ветки — просто глоток вина.

Были и звёзды с неба, и орхидей охапки,
и слова неземные, что мне летели вслед...
А победили сердце ласковый мех той шапки,
сладкие чьи-то губы и восемнадцать лет.


***

Красная шапочка, красная футболка,
зелёный кузнечик в оправе...
Я знала, не будет из этого толка,
я знала, что я не вправе.

Прыжки по горам и мишки на стенке
и косенький зубик слева...
Зачем мне помнить эти безделки?
Куда я свой разум дела?

Тропа кладбищенская, лесная,
и термос в руках замёрзших..
Зачем пишу это всё – не знаю.
И что с этим делать – тоже.

Нашла эти записи. Много лет им.
Теперь всё уже иначе.
Всё начиналось весёлым летом.
А вот вспоминая — плачу...

***

Улыбки твоей той лучик,
что в сердце моё проник –
был как золотой ключик,
его отомкнувший вмиг.

Блеснувший как из-за тучек –
так шёл он твоим глазам...
Как солнечный зайчик, лучик
души отворил сезам.

Когда что-то в жизни глючит
и сердце даёт сбои –
пусть глаз твоих тёплый лучик
проникнет в глаза мои.

После сплошных отлучек –
вспышкою о былом...
И снова жизнь мою включит
как лампочку над столом.

***

Гляжу на спектр былых обличий
в альбоме – кладбище потерь,
и нахожу по сто отличий
меж мною тою и теперь.

Вот девочка, в кудрях заколка,
как в ореоле золотом.
Откуда эта незнакомка?
Я узнаю её с трудом.

Мне не поймать её строкою,
как зайчик солнечный стеклом.
О как бы я была другою
в том времени, что утекло!

Теперь я знала б, что мне делать,
к какому берегу пристать,
и как найти, чего хотела,
и как тебя лишь только ждать.

Мелькают призрачные тени,
и просят, чтобы их узнать,
а я не то, не там, не с теми...
ах если б знать, ах если б знать...

***

Как смешны теперь кажутся детские беды:
вспоминаю, как я, протестуя подчас,
ненавидела в садике после обеда
обязательный тихий объявленный час.

Спали дети и видели сны игровые,
ну а я, как всегда, от закона в бегах,
всё глазела вокруг, словно видя впервые,
и рифмуя, что вижу, в корявых стихах.

А потом, когда час пробегал незаметно
и ко всем возвращались и зренье, и слух,
я вставала на стульчике в позе победной
я читала своим односадникам вслух.

Это было такое смешное начало
рокового всесильного слова в судьбе,
когда билось, стучалось во мне и кричало,
что уже не вмещалось в одной лишь себе...

Я потом поняла в бытовой мельтешизне,
выверяя с неглавным и главным весы:
величайшие наши события в жизни –
это самые тихие наши часы.

***

Когда ты выкраивал время для встреч,
мы даже минутку старались сберечь,
чтоб ею сполна насладиться.
Нам дом был за каждым углом и кустом,
цветы расцветали на месте пустом
и сердце взмывало как птица.

Я рада была и маршрутке любой,
и будке пустой телефонной с тобой,
и каждому прикосновенью,
маячили звёзды, светились огни,
и в вечности где-то копились они,
прекрасные наши мгновенья.

Теперь, когда ты от меня далеко,
и нам повстречаться опять нелегко,
пусть прежний тот опыт поможет.
Найди хоть какую-то щёлочку, лаз,
и выкрои там хоть минутку для нас,
а Бог не заметит, быть может.

Пусть вечность свидание выделит нам.
Я счастлива буду и знакам, и снам,
и всем чудесам превращений.
И что б не встречалось – деревья, цветы, –
мне сердце подскажет, что это был ты,
а смерти и впрямь вообще нет.


***

До сих пор во мне болят
каждое словцо,
мученический твой взгляд,
бледное лицо.

Как уткнулась в то пальто,
боль в себе неся...
Мы тогда решили, что
вместе нам нельзя.

Телефонный автомат,
«Тыща мелочей»…
Дней тех, спрятанных в туман,
не было горчей.

Этой будкой заслонясь,
целовались мы…
Столько раз мне это, снясь,
выплывет из тьмы.

Воротник твой теребя,
не скрывала слёз.
И любила я тебя
от земли до звёзд.

***

Что бы с нами не было –
не черни те дни,
сколько бы нелепого
ни несли они.

Превращать их в крошево
после не спеши.
Это наше прошлое –
родина души.

Говорят: отрежь его,
выдь на новый круг,
но тоска по прежнему
нападает вдруг.

Трудно с нею справиться,
как ни гоношись.
Нравится-не нравится –
это наша жизнь.

Не предам я пламени
милое старьё.
О не оставляй  меня,
прошлое моё.

Прокрутить пытаешься
в мыслях тот бардак,
чтоб понять, когда же всё
вдруг пошло не так.

И прошу я прошлое
вновь себя приснить,
чтоб хоть что-то можно там
было изменить.

***

Город закоулков, подворотен,
смутного предчувствия беды...
Был он весь когда-то мною пройден
и хранит ещё мои следы.

В памяти его пылится карта –
наши несвиданья у моста,
ночи без рассвета, дни без завтра,
рвы, провалы, гиблые места,

затемненья, капища, изломы,
как с холстов сошедшие Дали…
Из него я вышла как из комы,
чтоб туда вернуться не смогли.

Прошлое, что муторно и зыбко,
может быть, забвеньем одарит,
и вселенной чёрная улыбка
напоследок  небо озарит.

***

Хоть не бывала я бывалой,
но в пионерских лагерях
была я вечно запевалой,
ту блажь в себе не растеряв.

В хорошем смысле пионером
была, когда уже мадам,
влюблённая всегда не в меру,
не по уму, не по годам.

Мой ангел был плохой хранитель
и не вторгался в песнь мою,
предоставляя мне обитель
у самой бездны на краю.

Он верно был интеллигентом,
тактично в жизнь мою не лез,
что я сплетала как легенду
из нитей, что попутал бес.

Осенний локон станет зимним
и все мы сгинем, но сейчас
так хочется бежать под ливнем,
чему-то вечному учась.

Среди оглохших и незрячих
быть той, что всё не умерла,
и горн держать у губ горячих,
как будто пью я из горла.

***

На помойку выброшено кресло
и ещё хорошее трюмо.
Видимо, уж выглядели пресно,
не вписались в импортный ремонт.

Тут игрушки, тумбочки и книжки, 
вещи, что остались за бортом.
Мне их жаль, как плюшевого мишки
с лапою оторванной Барто.

Каждый тут когда-то был хорошим,
и любовно выбран изо всех,
а потом как друг в несчастье брошен
ради новых зрелищ и утех.

У вещей и души есть, и лица…
Их не взяли в этот Новый год.
Ветер перелистывал страницы...
Эй, кому тут нужен «Дон Кихот»?

Мишка с неполоманною лапой?
Вещи, как могила, скроет бак,
что глядят на нас с надеждой слабой
и с тоскою брошенных собак.

Я брожу в тиши укромных комнат...
Здесь всё то, что мне ласкает глаз.
Я храню те вещи, что нас помнят,
помнят прежних и счастливых нас.

***

Он мне не понравился в первый раз
на вечере том поэтов.
Какой-то резкий шёл резонанс
от строк его и ответов.

Как скажет – хоть выноси святых,
казалось, мог двинуть в рыло.
Но он читал – как хлестал, под дых,
и это всё перекрыло.

Всё, что до него — было бла-бла-бла…
А этот всю душу выест!
Такая мощь в тех стихах была,
так стих был горяч и жилист.

Я книгу читала его взахлёб,
дышала, как чашей с ядом.
Как трудно таким быть среди амёб,
как трудно с таким быть рядом!

И всё сказалось во мне само
в ответе ему бумажном.
Всю ночь писала ему письмо
о самом больном и важном.

И он говорил, что рыдал над ним,
ворочая груз былого,
как был несчастен, гоним, раним,
как жаждал такого слова...

«А если бы сейф у меня был вдруг,
я б спрятал, над чем рыдалось...
И пусть бы хоть всё сгорело вокруг,
а только б оно осталось.

И если же нас когда, разругав,
жизнь разведёт как будто
по разные стороны баррикад –
я всё это не забуду.

Я буду помнить в любом краю,
в пивнушке и на вокзале –
как Вы спасали душу мою,
и то, что мне написали...»

А что я писала? Что он поэт,
и как бы судьба ни била –
когда-нибудь будет любить весь свет –
что я лишь пока любила.

Исполнились ли прогнозы мои –
не так уже это важно.
А важно лишь то, что жил по любви,
бесхитростно и отважно.

И коль когда-нибудь в небесах
грехи мои Бога взбесят –
то, может быть, то письмо на весах,
как луковка, перевесит.


***

Как мне жаль, всплывающих из прошлых
сладких лет, увязнувших в тоске,
тающих на языке пирожных,
на знакомом с детства языке.

О мои забытые мадленки,
воскрешайте первые люблю,
пробиваясь через жесть и сленги
к миру, недоступному рублю.

Возвращайте к плюшевому мишке,
в чистоту нетронутую глаз,
в закоулки, в старые домишки,
в те места, где нету больше нас.

Всё вернётся, всё ещё вернётся,
пусть не так, не с теми, не о том,
но душа как в детстве встрепенётся,
обретя разрушенный свой дом.

Эта жажда на страницах Пруста
млечных рек, кисельных берегов...
Не забыть того печенья хруста,
снега хруста от твоих шагов...


***

С торбой писаною ношусь
и на душу свою батрачу.
Да, я будущего лишусь,
но любви своей не утрачу.

Я застряла в далёком дне,
с каждым годом я всё моложе.
То ль на облаке, то ль на дне,
то ль в прокрустовом маюсь ложе.

С тонким миром накоротке,
забывая, что есть забвенье,
мёртвой хваткой держу в руке
остановленное мгновенье.

***

Ты говорил, я сошла с картины
Эдуарда Мане.
И так звучало неотвратимо
это «иди ко мне».

Я приходила и это было
лучше, чем всё, что до.
Я тебя так высоко любила,
прямо до верхней до.

Столько было огня и пыла
той затяжной весной...
Боже, как всё давно это было,
словно и не со мной.

Помнят губы, зубы и дёсны
вкус поцелуев тех.
Словно вёрсты мелькали вёсны…
Та была лучше всех.

***

Ныряю в былое как рыба в море,
и Афродитой встаю из горя,
из белой пены Летейских вод,
из бездны тлена — в небесный свод.

Мне как помазаннику икона —
вид на закат и рассвет с балкона,
а вечером слева — твоя звезда
сигналит мне, что со мной всегда.

Я не учла, что мы будем вечно,
что Бог — это не Ничто, а Нечто.
Светоч, небесная почта, мечта,
строчка, которой не прочитав,

жить будешь, вечно не зная покоя,
пока не узнаешь, что Это такое.

***

Где родина любви, её исток?
Там, за пределом видимого мира...
Как в сказке заколдованный  цветок,
он оживёт, когда всё станет мило.

Иль станет мило всё, когда, легки,
от дуновенья ветерка былого,
раскроются, как губы, лепестки,
чтоб прошептать единственное слово.

Как во вселенной всё переплелось,
и как свежо о будущем преданье!
В моей душе навеки запеклось
несбывшееся первое свиданье.

Секретики, зарытые в земле,
тепло ещё живое сохранили.
И их не уничтожить ни зиме,
ни времени, ни пеплу, ни могиле.

Где родина любви моей к тебе,
что выжила в пространстве, где ни зги нет?
В души неостывающем тепле,
в несбывшемся, что никогда не сгинет.

***

О безнадёжные попытки
запомнить и запечатлеть
ту радость, что в тебе в избытке
груди удерживала клеть!

От берега всё дальше, дальше
я отплывала на спине,
моля кого-то: дай же, дай же
навек запомнить это мне!

Поросший зеленью гористый
хребет, Приморский ресторан,
весёлая толпа туристов,
небес безоблачный экран

и ты, мой мужественный рыцарь,
кем были дни мои полны!
От счастья было не укрыться,
от штормовой его волны.

Перебирать я снимки буду
и камешки катать в горсти,
но не вернуться в это чудо,
как в реку дважды не войти.

Мы были счастливы безбожно,
летели весело года...
Но невозможно, невозможно,
нельзя вернуться никуда.

***
«Дарю свою книгу на добрую память
в надежде получить со временем
много-много поэтических сборников»


Эту надпись я сохранила.
Побледнели уже чернила.
Я любила, не позабыла.
Как же всё давно это было!               

А я стала потом поэтом.
Только ты не узнал об этом.
Я ждала тебя у подъезда.
Надо мною мерцала бездна.

Столько слов я сказать хотела,
я на крыльях к тебе летела.
Я ждала тебя, замерзала...
Только так их и не сказала.

Ты меня называл Мальвиной.
Я в любви была неповинной.
Ничего у нас не случилось,
улетучилось, разлучилось.

Дорогие для сердца крохи:
над бумагой склонённый профиль,
перечёркнутая ошибка,
чуть застенчивая улыбка.

А глаза нестерпимой сини,
я не видела их красивей,
на лице слегка желтоватом,
почему-то чуть виноватом.

***

Всё началось с того, что беляши
испечь решила, но забыла только
рецепт, ну ладно, тесто, полежи,
я бабушку спрошу, чего и сколько.

А бабушки, гляжу, и след простыл,
ушла и мне ни слова не сказала.
Забыла, что тут ужин наш остыл,
носки ещё мои не довязала.

Надела свой любимый креп-жоржет,
я помню тот волан и кружева те,
ну, бабушка, куда же ты уже?!
но этот крик утонет словно в вате.

Куда могла уйти она? Ну да,
к родне, что на Ульяновской, где, боже,
когда-то жили мы, но вот беда,
там телефона нет, и дома тоже.

Мне не пройти проклятый рубикон...
И вдруг автобус, словно с неба послан.
И входит некто прямо сквозь балкон.
Гляжу — а это почему-то Познер.

Казалось бы, не вор и не бандит,
но как от страха не сошла с ума я...
Он так сурово на меня глядит,
что я без слов всё сразу понимаю.

Нет, не испечь мне больше беляша...
Давид, я бабушку ищу ночами,
ты не видал, куда она ушла?
Он, глядя в никуда, пожал плечами

и медленно растаял в темноте.
И я опять одна с душой без тела.
Людей полно, но всё не те, не те,
а где мои? Куда ты, жизнь, их дела?!

Чем горе своё горькое залью?
Когда-то в доме этом было тесно...
Слезами я муку свою солю
и яростно замешиваю тесто.

Воробушкам крошу я беляши,
не важно, наяву иль понарошке,
дитёныши моей больной души,
как рады вы и чёрствой даже крошке.

«Как детки сиротливые», – о них
писал Есенин, в детстве я читала
и плакала, и жалость ту из книг
навек в себя бессмысленно впитала.

«И жмутся поплотней», а мне к кому
приткнуться с этим холодом и болью,
к кому прижаться в пасмурном дому,
кого бы накормить своей любовью.

Кому меня, я та же, что была,
вы не смотрите, что другая с виду,
я обернусь, румяна и бела,
которой так мила была Давиду.

Кому полвековые беляши,
кому тоска и вирши с пылу с жару,
кому с души те камни-голыши,
что тяжестью под стать земному шару?

Душа уже в заплатах от расплат.
Мука как мука в пальцах рассыпалась.
Проснуться и взглянуть на циферблат...
Так поздно я ещё не просыпалась.

Опять с тобой проснуться не вдвоём...
И вдруг часы пробили полдень грозно.
Так вот откуда Познер в сне моём!
Чтоб рифму подсказать: всё поздно, поздно!

Я обронила на пол телефон.
Я обронила дом, семью и юность.
Пластинку вновь заводит патефон
о жизни той, куда уже не сунусь.

Но будь же благосклонен, небосклон!
Ведь вспоминать – большое тоже дело...
Скорей бы утро, вечер, ночь и сон,
чтоб повидать там всех, кого хотела.

***

Это было в первой моей жизни.
А теперь живу я во второй.
(Хоть порой мне кажется — лишь свистни –
я прорву десятилетий строй). 

И от этой жизни, где любила,
где с тобой вдвоём ещё идём,
отделить меня бы можно было
только хирургическим путём.

В первой жизни я была счастливой.
Я была любимой и женой.
Расцветала словно от полива
розою ажурной кружевной.

В первой жизни я была как птица,
а теперь закрыты все пути.
Без тебя мне нечем защититься,
некуда и незачем идти.

В мире пусто, холодно и сыро.
Но живу, уныла и тиха,
и души зияющие дыры
закрываю кружевом стиха.

***

Ты высматривал мои окна
и высчитывал, где живу.
До сих пор во мне не умолкло
то не бывшее рандеву.

Надо мною любовь витала
и впитала всё, что вокруг,
и в стихах твоих трепетала,
а потом замолчала вдруг.

Божий замысел был неясен,
мне казалось, всё ни к чему.
И отправилось восвояси
чудо, принятым за чуму.

Восемь лет тебя нет на свете.
(Тот недуг заложил тротил).
Так меня тогда и не встретил,
хоть по тем же местам бродил.

Твои строки меня согрели.
Не держи на меня обид.
И родился-то ты в апреле,
25-го, как Давид.


***

Читал меня от корки и до корки,
поклонник был, и критик, и судья.
И я всегда жила в его подкорке,
как в маленькой каморке бытия.

Гадал, где находились мои окна,
бродил под ними в стужу и в метель,
и встретиться тогда б со мною мог, но
смерть постелила мягкую постель.

А вот теперь в душе ношу как гири
слова из писем сердцу моему:
«нет никого Вас лучше на стихире»,
«мне жалуйтесь, и плачьте, я пойму».

Он понимал, а я не понимала,
и мне тогда в наполненности дней
бесхитростного сердца было мало,
но мало было, кто его родней.


***

Билет просроченный хранится
в кино, на поезд, на концерт, –
как будто бы привет от принца,
десерт, обещанный в конце.

Но ясно, что кина не будет,
концерт окончен даровой,
затерян праздник среди буден
и рельсы заросли травой.

Но что же делать мне с билетом –
там ряд и место, всё при нём?
Куда пойти с ним этим летом,
отрыв под пеплом и огнём?

Где он пока что не бессилен
перед пустыней вековой?
Быть может, на троллейбус синий
до остановки никакой?

***

Тут был кинотеатр «Летний».
Каким был кадр его последний?
Там был фонтанчик, монетки бросали на дно…
А был ли мальчик? Как всё это было давно.

Пытаюсь вглядеться сквозь сумрак лет...
там на экране остался след...
я сама превращаюсь в тот звук и свет,
я из прошлого шлю привет.

О мой любимый кинотеатр,
ты лучше всех заклинаний и мантр.
Из всего, что видит мой внутренний взор,
я сплетаю узор…

Выгребаю прошлое из закутков,
собираю жизнь свою из лоскутков,
в стиле ретро – архаика, унисекс –
от себя в никуда бесполезных бегств, 

сочиняю нечто из ничего,
чтобы было вечно начать с чего,   
словно синтаксис новый былой любви,
чтобы вновь мне то слово сказать могли…

О мой Летний! Забытое в детстве кино.
Кто последний? Я тут занимала давно.
– Тут тебя не стояло. Иди куда шла…
А с экрана моя проступала душа.


***

Так давно это было, что, кажется, было неправдой.
После стольких потерь – то ли оттепель, то ли метель...
И неважно уже, был ли прав ты тогда иль неправ ты,
с высоты этих прожитых лет всё неважно теперь.

Наша родина – те, кто нас любят, лелеют и помнят,
а не то, что по клетке грудной словно танком прошлось.
Наша родина, дом – это просто лишь сумма всех комнат,
где когда-то нам так хорошо и беспечно жилось.

Уходя, не забудь и не бойся назад оглянуться.
Помаши на прощанье тому, что уносит рекой.
Уезжают всегда навсегда. Невозможно вернуться.
Вместо нас возвращается каждый раз кто-то другой.

Но пока не настигла за всё дорогое расплата,
заслонив небосвод вереницей рутинных забот,
очень важный секрет, – чтоб идти не туда, куда надо,
а туда, куда тянет, туда,куда сердце зовёт.

Нам никто не вернёт ни родных, ни надежду, ни юность.
Значит, надо придумать, как нам обходиться без них.
Остаются шальная бездумность, и струнность, и лунность,
и сердечный тайник, и серебряной чести родник.

***

Мои часы идут назад –
обратное кино.
В душе расцвёл вишнёвый сад,
что вырублен давно.

Открылись мёртвые глаза,
я слышу вновь «люблю».
Жизнь начинается с аза,
и в люльке я гулю.

Назад, назад, быстрей, бегом,
где мама, свет и мир,
где этот мир был незнаком,
зaтрaxaнный до дыр.

Назад, туда, где я не я,
беспечна и легка,
где машет мне моя семья –
привет издалека.

Мы слишком быстро все живём,
помедленней, молю,
чтоб жизнь почувствовать живьём,
чтоб вновь сказать «люблю».

***

Мама зовёт меня в дом из окошка:
– Завтрак остынет, скорей!
– Мам, я ещё поиграю немножко!
Лучше потом подогрей...

Не умирай, подожди меня, мама!
День тот укутай в тепле...
Не наигралась ещё я, упряма,
не нажилась на земле.

Дождик весенний, промокшие боты,
мячик ловлю во дворе.
Весело что-то кричу через годы
мёртвой уже детворе.

Где этот дом, эта улица, где ж мы,
весь этот маленький мир,
что бы позвал меня голосом нежным
и как тогда накормил…

Точно такое же солнце июля,
вижу всё как в мираже.
Годы летят, словно в воздухе пули,
а не как птицы уже.

Где этот день, без обмана, без денег,
где бы на голос родной
я, не касаясь перил и ступенек,
пулей летела б домой...

***

– Не поздно возвращайся, я волнуюсь...
– Ну что ты, я не долго, на часок.
В окне застыла мама, чуть понурясь.
И взгляд её сверлит ещё висок.

Вернулась, не прошло и полувека,
растраченных, как пригоршня монет.
Всё та же ночь и улица, аптека,
но дома нет и мамы тоже нет.

И я неузнаваемо другая,
никто уже теперь не смотрит вслед,
волнуясь, дожидаючись, ругая,
разогревая много раз обед.

А в той беседке, где всегда бухали,
брат во дворе Есенина читал,
и все вокруг биндюжники стихали,
они ещё такого не слыхали,
мальчишку возводя на пьедестал.

Мой дом и двор, родное пепелище,
любимых всех давно угомоня...
Там пустота, там ветер и пылища,
и никого, кто помнил бы меня.

***

Родные исчезающие лица,
как огоньки в ночи моей смурной...
Присниться ли или дождём пролиться,
но вы найдёте способ быть со мной.

Как листья вас поток земной уносит,
удерживая что-то меж страниц.
И этот лес, и плачущая осень –
всё состоит из милых сердцу лиц.

Как жить без вас, не умерев при этом,
одолевая хаос и коллапс...
И я иду за зыбким силуэтом,
иду на свет давно померкших глаз.

Река меня принять готова дважды,
и плащ висел когда-то на гвозде...
Вы умерли, но это всё неважно,
поскольку вы повсюду и везде.

***

Был мир – театр, теперь – кино,
что я смотрю одна.
Там наша жизнь давным-давно
до донышка видна.

И я смотрю – не насмотрюсь
на чёрточки лица...
Какая боль, какая грусть
и радость без конца!

Как сквозь невидимую ткань,
через стекло тюрьмы –
я вижу ту тьмутаракань,
где обитали мы.

Бегу к тебе, весь этот свет
послав ко всем чертям,
на лампы свет, на красный свет,
наперерез смертям.

Ночами лампу не гашу,
чтоб видел ты и там,
как я пишу тебе, пишу
наперекор годам.

Любая мелочь говорит
тобою – только тронь...
Окно зажжённое горит
как вечный наш огонь.

***

В ресторане заказывал мне всё «Жену чужую»,
эту песню нигде потом найти не могла.
Наша юность промчалась, зачем же её бужу я,
всё укрыла навек пеленой туманная мгла.

Я и вправду стала потом чужою женою,
но поверх наших свитых позже счастливых гнёзд
всё мне видится лето морскою волной сплошною,
и как ты на руках меня через лужи нёс.

Как ракушки дарил, как купил для волос заколку,
как сказал, что любишь, не поднимая век.
Пролетела жизнь, в нашей встрече не было толку,
не любимый, но любящий мой родной человек.

В «одноклассниках» позже увижу тебя на фото –
новогодний стол, уютно, жена, родня...
Но я чувствую, что любил ты все эти годы
лишь одну меня, лишь только одну меня.

***

И тени любимых скользят среди комнат,               
и наша ещё уцелела кровать,
но нету тех, кто меня маленькой помнит
и именем детским привык называть.

Когда «с добрым утром» неслось спозаранку
и мы на Речной собирались вокзал,
«Поедем мы с Нанкой сейчас на Сазанку» – 
отец на мотив тот, смеясь, напевал.

И брата рукою нетвёрдою строки:
«сестрёнку Наташу люблю» в дневнике...
Застывший его силуэт на пороге,
пред тем как в смертельное выйти пике...

Какая в словах тех бессмертная сила...
Я помню, расплавивши душу в огне,
как мама всё «доченька» произносила
и бабушка руки тянула ко мне.

Недавно последних не стало соседок,
забиты ворота, дома снесены,
не стало террас, обветшалых беседок
и слов, что из детства врываются в сны.

Мои заклинания и обереги,
я их повторяю в бессонных ночах,
и тянутся руки ко мне словно реки,
чтоб этот очаг до конца не зачах.

***

Словно заклинанье или мантру,
вопреки таблицам знатоков,
составляю контурную карту
наших тайных мест и закутков.

Это чудо можно было трогать.
Звёздный свет сиял из-под бровей...
Прижимала я к груди твой локоть,
словно завоёванный трофей.

Среди этих призрачных видений
я ищу былую благодать.
Там пространство помнит наши тени
и не даст забыть или предать.

Мы с тобой совсем не постарели...
У вселенной память так свежа,
что возносит словно в эмпиреи
или режет душу без ножа.

С прошлым я общаюсь как по скайпу,
помечаю в карте там и тут.
Призраки меня не отпускают,
по пятам за мной они идут.


***

Говорила таинственно,
полным шёпота ртом:
«Мой любимый, единственный,
всё не важно потом...»

Говорила и плакала,
и сжигала мосты.
Как слова были лакомы,
как объятья чисты.

Это было и кануло.
Жизнь другая теперь.
С неба дождиком капало,
заметала метель.

Только в шёпоте лиственном
вдруг услышу в тиши:
«Мой любимый, единственный...»
Но вокруг ни души.

***

А хуже всего там, где было хорошо,
глазам или устам, но было и прошло,
метелью замело и глиной залепило.
Но живы те места, где я была чиста,
мосты и поезда, и пение дрозда,
и ягоды с куста, где я тебя любила.

Я приходила к ним, во сне или в бреду,
я знаю, что они меня не предадут
и даже после смерти нашей будут помнить.
Сияй, моя звезда, летите, поезда,
из сердца отпущу как птицу из гнезда,
а жизнь найдёт всегда, чем ей себя заполнить.

В небесном серебре, в божественной игре
загадкою Мегре, как точки и тире,
короткие слова и длинные молчанья.
Любовь – сизифов труд, и тайну Эдвин Друд
унёс туда, где все, кто больше не умрут,
и ива смотрит в пруд, обласкана печалью.


***

Мы не знали писаний, библий,
и молитв понять не могли,
но к глазам моим звёзды липли,
как глаголы Большой Любви.

И под ними я вырастала,
хоть не знала, какой в том толк...
Что-то бабушка бормотала,
устремляя взгляд в потолок.

Подбиралась я к ней поближе,
но она была как слепа,
разбирала лишь «отче», «иже»,
но не знала, к кому мольба.

Муж погиб, сын пропал на фронте…
Губы шепчут, глаза молчат...
Вот о них и молилась вроде,
а быть может за нас, внучат.

Годы мчались, сменяя веху,
но я помню который год
и доверчивость взгляда кверху,
и застенчивый шёпот тот.

В небесах своих всё витая,
из породы я мотыльков.
Моя бабушка, как святая,
путь мне кажет из облаков.

Я узнала, в чём соль молитвы, –
и родня, что за тыщи вёрст,
и могильные эти плиты –
всё одна лишь любовь до звёзд.

Всё одно лишь благодаренье,
и прощение, и мольба.
Своей жизни другим даренье.
Поцелуй воскового лба.

Помнишь, бабушка, как ты пела
мне ту песенку про волчка?
И поэзию дать успела
мне под лампочкой ночника.

Это было клочком молитвы –
детской песенки амулет.
Так живи во мне и боли ты
много-много счастливых лет.


***

Вот я и я на фотоснимках,
где разница в так много лет.
И вижу я, как на поминках,
всё то, что было – и уж нет.

Сменилось множество обличий
за это время – о тоска! –
и можно сразу сто отличий
меж той и тою отыскать.

Но как люблю я тех, кто сможет
легко в них сходство уловить
и что-то важное умножит,
и две в одной готов любить.

Кто что-то лучшее, большое
заметит в тайной глубине,
кто не глазами а душою
увидит главное во мне.


***

«Склеить ласты, отбросить коньки...» –
как я те и другие любила!
И летели златые деньки,
пока время их не от...лепило

Ласты склеились сами от лет,
а коньки проржавели от соли,
и, поскольку я анти-атлет,
то отброшены на антресоли.

Но зачем-то храню инвентарь
среди утвари шаткой и валкой,
словно вдруг обернусь как и встарь,
то ль снегурочкой, то ли русалкой.

***

Каждый сам себе навигатор.
Каждый сам себе ад и рай.
Жизнь – арена, амфитеатр,
на миру красно умирай.

Только тайной мы живы, тайной…
Если скажешь – она умрёт.
Вкус печенья «мадлен» миндальный…
Память сердца одна не врёт.

Я живу на земле негромко.
У меня есть заветный лаз,
где протоптана ночью тропка
в тёмном небе закрытых глаз.

Чтобы сон был родным и тёплым,
украшаю его слегка,
чтобы снежный узор на стёклах
или зайчики в облаках.

Сладко спится в гробу хрустальном
или в коконе мотыльком,
и реальное с зазеркальным
перемешивается легко.

Я сама себе лукоморье,
синий остров, вишнёвый сад.
Моё имя теперь аморе.
Я из тех, кто глядит назад.


***
Храню зачем-то письма давних лет,
не важно от кого, уже не важно.
От них в душе остался бледный след
как отпечаток почерка бумажный.

Но письма те, засунутые в шкаф,
давно живут там собственною жизнью,
с годами независимее став,
забыв о суетне и копошизне.

Судьбой моей не принятым всерьёз,
прошедшее по-прежнему им мило.
Им хочется внимания и слёз
над строчками, где выцвели чернила.

Им хочется по воздуху лететь
туда, куда они не достучались,
им хочется чего-то захотеть,
но могут лишь вздыхать они, печалясь.

И я гляжу на стопку прежних дней,
где всё ещё расплывчато лилово,
где меж подводных рифов и камней
я главное выискивала слово.

А прошлое разденет догола,
как я ни укрываюсь облаками,
из вроде безопасного угла
достанет меня длинными руками.

Я думала, что я достала их,
когда перечитала на балконе,
и многое увиделось на миг
совсем другим, нечитанным… Легко ли?

Мне кажется, часы мои стоят.
Они остановились в нужном месте.
О сколько счастья там они таят!
И не придумать утончённей мести.

***

Как хорошо, что письма сохранились,
таящие свой негасимый свет.
Там все, кто после умерли и снились,
и мне с небес порою шлют привет.

Года летели, дни мои смеркались,
я начинала с чистого листа,
а улицы привычно разбегались   
и уводили в прежние места.

Не надо приходить на пепелища,
там всё не так и все уже не те,
и тень моя напрасно что-то ищет,
нащупывая юность в темноте.

Но чудится, всё было не впустую,
и я найду их всех до одного...
По письмам, как по камешкам, приду я
к родному дому сердца моего.

***

Если настоящее звереет
и душа своих не различит –
прошлое накормит и согреет.
Будущее холодно молчит.

Если жизни смерть не уступает,
Бог же слишком долог и высок – 
прошлое нам к горлу подступает.
Будущее прячется в песок.

И в то время, как петля на шее
делает решительный виток –
прошлое растёт и хорошеет.
Будущее сжалось в лоскуток.

Жизнь моя, и в горе ты аморе,
лишь того, что минуло, не трожь.
Прошлое огромное, как море.
Будущего нету ни на грош.

***

У старости взяв выходной
и у бюджета,
наряд примерю выходной
из крепжоржета...

Воспрянет прошлое, маня...
Юна опять я.
И город словно для меня
раскрыл объятья.

Шуршит кримплен и крепдешин,
как все — по моде...
(Забыт-заброшен и лежит
теперь в комоде).

И манну сыплет мне зима
как через сито...
Мы выжили (не из ума) –
и то спасибо.

Ещё так много будет тризн,
на грусть забей-ка!
Прости-прощай, малютка-жизнь,
цена – копейка!

Я пью соломинкой крюшон,
неон мигает...
Жизнь протекает хорошо,
но – утекает.

Как через трещину на дне,
что склеить лень мне...
А истина – она в вине
и в искупленье.

***

Из песка куличики лепила,
так же неумело, как судьбу.
Столько лет нелепо я любила
тех, кто были мне не по зубу.

Жизнь сюрпризы мне преподносила –
ожиданье, радость и тоска.
Выглядели издали красиво
пирожки пустые из песка.

Выцвели чернила и футболки,
время залечило тот ожог.
Что ж, теперь могу с небесной полки
взять себе румяный пирожок.

На кулинарию не забила,
куличи на пасху я пеку.
Поминаю тех, кого любила
так нелепо на своём веку.

***

Мир мой тщательно огорожен
от влиянья сует, монет.
Выбор сделан и жребий брошен.
И дороги обратно нет.

Этот мир от других отличен
тем, что тлеет как уголёк.
Он мифичен, метафизичен
и от будущего далёк.

Он себя замыкает в круге,
сохраняя любви черты.
От него уберите руки –
у кого они не чисты.

Мир мой мирен и многомерен,
там родная моя среда.
Кто когда-то был здесь потерян –
там находится навсегда.

Я ношу его, как улитки –
и гнездо своё, и вокзал.
Я храню там твои улыбки
и слова, что не досказал.

Там как в детстве несётся омик
по летейским волнам души.
Там хранится мой старый домик,
куклы, мишки, карандаши.

Там всё то, что я так любила
и в себе не смогла убить.
Всё несбывшееся – там было,
и ему ещё быть и быть.

Ждёт всё то, что начаться хочет,
этот чистый как снег листок...
Вот и чайник уже клокочет,
ставит точку его свисток.