Макума

У Ноя была коровенка
и звали ее Макума,
в ведерко дубовое звонко
в ковчеге доилась сама,

слагала мумучие гимны
о шародалийских цветах,
которые горные скимны
ей преподносили в устах.

В часы утомительной качки
она утешала зверей
решая с нулями задачки
среди бесконечных морей.

Два нолика - будет восьмерка,
четыре – почти решето,
а больше – зубастая терка:
акула в железном пальто.

Рогами вязала носочки,
и пятки чесала слону,
а гиппопотамовой дочке
сварить обещала луну.

Но дни проходили за днями,
а дождик все плакал и ныл,
и щелкал сухими костями,
и память впечатывал в ил.

Коровка держалась достойно,
но чаще под вечер она,
наполнив слезами подойник,
дремала в сторонке одна.

Ей снились шелковые травы,
прохлада меловых пещер,
тенистые своды дубравы
и маленький дворик в Ашер.

Ведерко стояло пустое,
темнело дубовое дно,
явление жизни простое,
но как же оно солоно!

Катилась волна за волною,
тоскливо скрипела корма,
и сердце прадедушке Ною
разбила вконец Макума.

«О, Боже, помилуй скотинку!
– вскричал он, тряся бородой, –
землицы, хотя бы с холстинку,
воздвигни над стылой водой».

И тучи рассохлись на солнце,
и ворон взлетел в небеса,
и Ноя, сквозь щелку в оконце,
облагоухала лоза.

Гора Арарат зеленела,
в расщелинах дождь догорал,
и стружкою школьного мела
о днище крошился коралл.

Все твари по паре по сходням
сошли под хвалебную медь,
прадедушка ахнул: «Сегодня,
мы будем смеяться и петь!»

Но с грустью смотрела коровка
на серые груды камней,
казалась земля – мышеловкой,
а люди – приманкою в ней.

На что же надеяться старой
корове, жующей траву,
во сне дребезжать стеклотарой,
и млеко точить наяву?!

Совсем Макума приуныла,
но праведный дедушка Ной
шепнул: «С нами крестная сила!
Покайся, и больше не ной!»

«Я Божию Правду приемлю, -
она промычала ему, -
и буду любить эту землю,
тянуть свое вечное «му»,

но отсветы райского сада
забыть не смогу никогда,
и станет мне горькой усладой
потопа живая вода».

Затеплилась хлебная жертва,
дух сытости выплыл углом,
и облако белым конвертом
вобрало его целиком.

И Бог, распечатав посланье,
восчувствовал запах благой,
и подпись в напоминанье
поставил широкой дугой.

Полнеба она охватила,
и землю, как плугом прошла,
а ночью так вкусно светила
на чистую крышку стола,

что худенький нервный кузнечик
скакал по нему до утра,
и бабочки по-человечьи
вздыхали на кромке ведра.

Оно было первым надоем
согрето до самых краев,
и словно вино молодое
играло, в предчувствии слов.

Все спали под сенью шатровой,
качаясь в объятьях земли,
и только лишь старец с коровой
сидели, считая нули:

Два нолика будет – восьмерка,
четыре – почти решето,
а больше – зубастая терка:
акула в железном пальто.

И пели мумучие гимны
о шародалийских цветах,
которые горны скимны
ей преподносили в устах.

Рассвет их застал за трудами:
назнаменовав Арарат,
прадедушка правый рядами
сажал золотой виноград.

Паслась коровенка с душою,
не чуя свой ангельский вес,
земля ей казалась межою
на вспаханном поле небес.

А дальше история наша
сложилась в счастливую быль:
сметана, творог, простокваша
и сливок топленых бутыль.

Столетья насыпали снега.
Луна повернулась спиной,
и ребра святого ковчега
покрылись парчой ледяной.