Игрушечки - апофатическая комедия в стихах

               

                Бог мрак сделал покровом своим, шатер вокруг него – грозовые тучи
                Псалом, 17: 12

                Ясен будет язык гугнивых
                Исайя, 35: 6

Боже, вознеси меня на вершину познания, где совершенные таинства богословия открываются в божественном Мраке безмолвия, в котором при полнейшем отсутствии света и совершенном отсутствии ощущений наш разум озаряется пречистым сиянием.

                Дионисий Ареопагит


Странник идет туда, не знаю куда, ищет то, не знаю что. Странный путь приводит его ночью на большую ярморочную площадь.  В центре площади крутится карусель в огнях. Странника окружают многочисленные зазывалы и лотошные продавцы. Они предлагают ему посмотреть на всякие диковинки и купить различные вещицы, мало приспособленные для житейского обихода. Жизнь как она есть: манящая, очаровывающая, обещающая легкое счастье, наслаждение и славу. Но пусть странника другой – таинственный, неведомый, трудный.

   Игрушечки
(апофатическая комедия в стихах)

Странник идет по земле незнаемой, поет.

Вступление

Восходила туча сильна, грозная, выпадала книга Голубиная.
Эта книга не малая – книга великая; не узнать нам во книге что написано.
На руках держать нам книгу, не удержать будет, умом нам сей книги не разумети,
и очами нам книги не обозрите. Велика книга голубиная.

Карусель земных ликований

Мимо странника два солдата несут кота в мешке. Кот в мешке мяукает, косноязычно бубнит, слов не разобрать.

Два солдата, тра-та-та, вдоль по улице кота
с прибаутками вели, и меняли на рубли:

Солдаты:
– А вот кот, в ступе толченый, как пузырь – утонченный,
в семи водах моченый,
а какой ученый. Продаем! сто блох золотых на ём.
Вдруг встали у ворот и воды набрали в рот.
Спрашиваю их с прицелом на будущее в целом:

– И почем скотинка? Куплю за полботинка. Каблук – хорош, вокруг света обойдешь,
а собьешь всего на грош.


Как гаркнут: «На целый ботинок полный прелестных картинок согласны. Жизнь – штучный товар, то холод, то вар.
По рукам, что ли, прохожий?
А ночь-то смотри будет погожей. Мы пойдем за живым товаром – забирай кота почти даром».

Солдаты скрылись за поворотом, а мы остались лицом к воротам, а мы остались с котом ученым, солдаты скрылись, а чё нам терять-то?

Странник отдает ботинок, забирает мешок с котом.

Вдруг открылись ворота, и напала икота – мужичонка с ноготок, сапогами ток да ток,
тащит маслян блин на животе и игрушку на шесте.

Игрушка-то поболе мужичка раз в сто,
но живет без мозжечка зато,
руками беспорядочно машет, просит грешневой каши.
В голове один жмых, а ест и пьет за живых. За отживших тоже,
вон какая у ней сласть на роже.

*    *    *
У-у-у чудище продажное, плешивое, бумажное.

Ворота. Ярмарка с каруселью.

Мы вошли с котом в ворота,
нам глазеть на все охота.
За блином пошли с котом без имен и без котом.

Вдруг площадь красная явилась или темно поблазнилось?

Петрушка едет колесом, в сапоге танцует сом, карусель заело снова,
край земли прошит сурово красно-огненным лампасом, жук-ревун торгует басом, жабы колются ежами,
месяц празднует с бомжами, щипачи вторые руки прицепляют по науке вороваек, а мертвец
пьет расплавленный свинец.
На ходулях ходит муха,
а за ней бежит старуха
в ветхом венчике из роз, а за ней молокосос ковыляет с самоваром:
«Пейте, медный купорос,
он препятствует кошмарам!»

А Ваня-то, Ваня
игрушку свою толкает по пьяни, а к нам, гусь, не подошел,
а у него игрушка-то, как шелк. Должно сверкает на солнце, желта, как стронций.
Ишь искрами сыплет: раз, два, три – электрическая внутри.
Руками разумными машет, не просит ни хлеба, ни каши. Сама себе улыбается,
с болванами не бодается.

В бубен небо бьют шутихи, голос не услышать тихий, голос чистый, оловянный, мягкой силой осиянный.
Голос, словно ниоткуда, голос, словно в никуда. Просто свет, земля, вода воздух, откровенье, чудо.


* * *
Торжище великое, страшное, безликое.

* * *
Зовет офеня в клепанной коже:
– О, мешочник, обрати щечки, сама – пневматическая жирафа. Сколочена из англицкого шкафа.
Вот тут у нее педаль, нажмешь – улетит вдаль. Покупай за гуд-бай.

– А сама-то жирафа вернется как?

– Да никак! Долетит куда-нибудь –
забудь.
Шел по базару ухарь-господин, таракана раздавил.
Увидал, зарыдал: «Я его не видал!» ПонЯл?
Не наше дело знать пути Господни – мы здесь Одни.

– Чего не понять.

*    *     *
– Налетай – не зевай! Два ржавых утюга пара, один – лопнул от жара,
другой – от кошмара,
первый – безногий, второй – однорукий, родились оба для славы и муки.
Дружат так, что не разлей вода, огонь и медная дуда.
Подай, братец, пятачок на просвещение, живота императорского утолщение.

– Уважаемый, глянь, колобок-шарман замаслит любой дырявый карман. Взгляд его пронзителен и глубок:
«Я от бабушки убег. Я от дедушки убег. Я сам себе Бок!»

– Прощай, однобокий.
Не суди строго. Я тоже убогий.
А тут что такое предлагают?

Потешник горланит:
– Кукольный цирк-шапито!
Ручной Елико  величиной с полтинник.
Подари ему пряник. Он каждый день именинник. Трясется день-деньской в парче,
больше ничего не делает вопче. Смотри как колотится, падает оземь, кричит: «Премудрость, просим!»,
но ручку ему не целуй, замаслит по самое не балуй.

– Пряник пригодится самому, я иду во тьму.

– А котейка твоей где?

– Заплутал в бороде.


Карусель житейских восхищений

Вылетела в проход затетеха-коробейница:
– А вот Петя-петушок, золотой гребешок, выпей с ним на посошок
молочка горячего, сердечного, от мастера заплечного.
Вижу ты остолбел, был то красен, то бел.

– Наливай, тетя, в решето. Спою тебе за то:
«Туру-туру, мой дружок, стружи новый посошок, ты докуда идешь,
кому сладко поешь? Я последний в ряду, я до родины иду,
там на родине в дыре на высокой на горе мышь играет на дуде
спящей маленькой звезде.
Спящей маленькой звезде мышь играет на дуде,
а дуда-то паянная, песня неприкаянная.
Мышка, мышка, не дуди, нашу крошку не буди. Баю-бай тебе реку – старику кукареку!»

– Ладно, не хочешь, не пей, тоже мне сыскался трупердей.

Карусель прощальных упоений

За прилавок вышел ишо офеня: – А вот кит лопоухий, сухопутный, но не в духе.
Лежит в телеге на голом брюхе. Слопал, бедняга, рой белобрысых мух и теперь к ученью торговому глух.

Вдруг караулец  из палатки выбегает:
– А вот и снова генерал-Петрушка – ходячая подушка,
глаза, уши – все на месте, живой скелет в пресном тесте, на поясе красная позумента, не хватает только документа. Точная копия человека, покупай, милый, без чека.
– А самим, что не надо?
Такая пройдошливая человеческая монада!

– Нам, котик, только до тебя дело есть.

– Жесть.

А тут выскочил поводырь без фрака: – А вот скимны, розовые скимны, сбоку ужас как картинны:
плоские, роскошные, нервные, безбошные. Дернешь снизу за штырёк, рыкнет, стало быть, зверёк, глянь, каки кудрявые!
Ну что ок, бумер?

– Да они у тебя, балабошка, дырявые, старый у тебя нумер,
прощай, зумер.

– Ну и топай отсель, прокисший кисель.
«Каля-маля купил коня. Сколько стоит?
Три рубля.
Пока ехал до горы, его съели комары».

И вдруг перед нами на колесах раек:
– Сюда, боян, сюда – новейший аттракцион, тут по круглому днищу
чайника из болванского городища

серый волк, зубами щелк,
погоны на холке со звездами – шёлк, рыщет, кого-то все ищет и ищет.
Не тебя ли? Мы слыхали Ты учил, кота мочил – снова дурака включил? А теперь детали:
вышел волк из мертвых лесов совсем без волосов,
до неприличия голый,
как божественные глаголы,
да еще он росточком не вышел, много меньше церковной мыши,
увидеть его можно только под мелкоскопом. Подходи, народ, к линзе глазеть скопом! Поймаешь волка за пятку,
положу на ладонь – котятку.


– Чет пока неохота,
пойду я, товарищи, с котом, обратно, погляжу на свет однократно.

– Обратно, ты брат, не пойдешь, налево, направо возьмешь,
хоть пятясь, хоть по компАсу, не будет тебе спасу.

– Что, дядя, пугаешь зря? Вона уж заря.

Ха-ха! Щепетильник кудахчет, кличет: – Оть! А тут у нас механическая блоха. Уха-ха! Уха-ха!
На ей настоящая щучья доха. Уха-ха! Уха-ха!
Сложила блошка ножки на подушки, бьет самые расчестные баклушки,
ни встать, ни пробежаться, остается только лежаться.
Ой, подковки золотые, словно гирьки пудовые.
Была блоха заводной игрушкой, а стала детской безделушкой.
А теперь слушай сюда. Что в мешке? Колобок на шнурке?

– Мое дело, не ваше. Я тебя не уважу.

Встала на дороге товарыня:
– Сюда, друг, вот великая мышь-норушка, известная побирушка,

все ей дай да подай, а Дай утек на Алтай,
забожился горе на Белой горе, новые офени зовут его Дай Сама, видишь вон там купол сияет храма,
словно лоб золотого тельца под Синаем. Это храм бога Дай Сама. Силу его знаем. Велика его сила от края земли до края, краснеет она от ада до рая,
от сердца к сердцу – будешь единоверцем?

– Нет. Я не офеня. Не офеня!

– Но жаль тебе великую мышь-побирушку?
 Брось хоть слезку в медную кружу.


– Спою вам на прощание:
«Баю- баюшки-баю,
спят апостолы в раю, спит петрушка в сундуке, засыпает ключ в замке,
спит подпольный календарь, за прилавком спит мытАрь,
спят глотатели мечей,
в столбняке стоит качель. Что же ты глазами хлоп? Может снится божий гроб, белоснежный зуб грозы, очи грешной стрекозы?
Много, много в жизни мук. Спи, бродяжка, – тьма вокруг.

Спит на кладбище жучек, спит в бурьяне дурачок, кочки спят и звезды спят,
в древней колбе дремлет яд.
Спит копейка в кошельке, глазки пучит кот в мешке. Спи, норушка, милый друг, торжища гончарный круг душу вылепит твою,
Баю - баюшки – баю».

– Простите, мил сударь, обознались. Бывайте. Наше вам – не донашивать.

* * *
Прощай земное мышление! Скоро, скоро светопреставление.

*    *     *
А тут зазывают сердечно:
– Новая барабанная плаха,
подходи – клади башку без страха, чик-чирик и песенка спета,
а что еще надо для поэта?

– Только это.

Не успели вздохнуть, и снова зовут на погляд: – Камон, братец, камон! Работа ювелирная, марокканская, эфирная.
Чудо из чудес! Будешь богат, как афонский бес, если разглядишь голыми глазами
какими я владею чудесами.

– Куда глядеть-то? В какую клеть-то?

– Смотри в оба, королобый.

*     *      *
Чу! На травинке сухой, на самом ее кончике танцуют тысячи мальчиков-колокольчиков вокруг девочки с волшебной палочкой,
то ли Софочки, то ли Аллочки,
она каждому поет: «Я твоя! Твоя!»,
но никто не нужен ей. Она – резиновая.


Странник убегает.

– Эй, куда? Держи вора, лови,
он украл у Азора розу белую любви! Ха-ха-ха!

 *     *     *

Уф! Еле ноги в одном ботинке унес, а тут уже новый поднос
предлагает раешник:
– Барин, проходи не мимо,
попялься в наш космогляд.

 *     *      *
Я приник к подозрительной трубе, прилаженной к закрытому решету, и увидел, словно в самом себе, картинки, вдруг ожившие на свету.

На Марсе вооруженные до зубов салаги-бирюльки под черным брюхом гигантской копилки-хряка
катятся строем, кричат: «Хип-хоп!», дудят в свистульки, выставив ружья, сияющие от лака.

Добрейшие глазки хряка отливают фарфоровым глянцем и всей тушей надутой он, как заведенный, ревет,
обещает победу кукольным новобранцам:
«Смерть одуванчикам! Вперед, ребятки, вперед!»

И, печатая шаг, бесконечно колонны идут и идут, и ружья-бирюльки бесконечно палят и палят. После каждого круга победы гаснет салют,
и головки цветов над полем летят и летят.

– Что скажешь, прохожий, нравится моя заводная игрушка, бесконечный парад викторий?
Жаль, что не стреляет бирюлька-пушка, но у меня немало других историй.

– Знатный космогляд, салом смазывать не надо, сам крутится, как карусель, до упада,
только не растут на Марсе одуванчики, зазря трясут ружьями твои болванчики,
зазря ты, дядя, раскатал губу,
думая весь мир удивить своими вояшками, лучше игрушку переделай в трубу
с разными цветными стекляшками.

*     *     *
Стопились зеваки вокруг ломаки: – Сюда, братец, сюда.
Для тебя всегда открыты двери нашего балагана! Поглазей мановенье на Левиафана,
ишь как он из граненого стакана зырит на тебя истуканно.
Любит он человеческую ласку, расскажи ему сказку.

–Какую?

– Сказывай любую.

– Мокро было на свете или сухо, жил в речке карась Краюха.
Всю жизнь он кроил, да кроил, зарывал в ил.

– А что зарывал карась?

Воду родную. А потом хрясь – жизнь оборвалась.
Схоронили в ухе карася, вот и сказка вся.

Карусель отчаянных опытов

Обошли мы с котейкой зазывалу, вдруг навстречь с железным опахалом скачет на гладкой палке,
сама, как палка, тетка-давалка
в драном венце смерть- копалка, древняя волочайка.
Прыг-скок, прыг-скок  –
тетка встала на носок,
а потом на пятку.
Прыг-скок, прыг-скок – стала русского плясать, а потом вприсядку.

– А куда она едет, скачет?

– Зри в обая. Тебе маячит. Потешку поет.



«По кочкам, по кочкам, по запятым и точкам,
В ямку – бух,
а там сидит пятух. Он портянки сушит, он тебя задушит.
Не доводи, святотатец, петуха белыми стишатами до греха. Ха-ха-ха!»

– Прыгай мимо, нога костяная!
Есть кто живой в мешке? Я уже про себя не знаю. Однако темнает.

Карусель скитальческих искушений

Вышел навстречу вертопрах: – А вот пес о трех головах, опишу его в двух словах – страшная жуть,
с таким не шуть. Пес не покупается,
одна голова трясется, вторая – скалится,
а третья – продается. Что котя испужался, аж в землю вжался?

– Песик, песик, я странник, пропусти за пряник.

– Р-р-р! Идите с котом отселя восвояси Вам косо вон прямо до тех ясель!

– Далеко до них еще?

– Дойдёте в один щёт:
Три, два, раз – беги назад затылком! Пока цел.

* * *
Ну мы и дали деру. Без разговору.

А тут за поворотом, на слово поверьте, ряженые православные черти –
злые, мохнатые, малость поддатые.
Допекли их будни трудовые трепать грешников за выи,
жарить-парить по дюжине на сковородке, дабы стали румяны и кротки.

Хорошо бы процесс автоматизировать,
в машине хитрой грешников атомизировать, но народные традиции блюдя,
не погнут они и ржавого гвоздя.

– А что черти тоже на продажу?

– А как же! Тебя, господин, уважу,
отдам одного чертенка за твоего котейку.
По рукам? Стоит-то он копейку.

– Нет, я за кота целый ботинок отдал.
Дальше пойду сам.

– Иди, иди, на послушание,
послушай колыбельную о зряшном существовании:
«Баю-бай, баю-бай,
с мукой вечной засыпай. Смастерим тебе гробок из двенадцати досок.
Выкопаем ямку на плешивой на горе,
на плешивой на горе, на господской стороне. Будем с песней хоронить,
в толстый колокол звонить.
Пирогов напечём, в лес по ягоды пойдем, на могилку зайдём, тебе хором споем.
Будем душу поминать, Брюхо кашей набивать, Баю-баюшки-баю, колотушек надаю».

Карусель небесных сил

Ох, ты, мать, лето-благодать! С шеста на шест,
охочие до перемены мест,
летают чинные ангелы
надмирово,
несут по небу евангелие Остромирово,
все в яхонтах и сапфирах дориносимое на секирах.

И увидел я, сидящего на масляном шесте ветхого днями, он звенел, тряс в решете медяками-веками.
Пал я перед ним, как мертвый булыжник, сложился надвое безбоязненный книжник,
а чудище прекрасно, огромно рече мне негрозно:

«А вот и я – твой господь бох, согласись, получился совсем не плох – из ваты настоящей,
огромный, как ящер:
ноги – кедры ливанские, руки – халколиванские,
власы – огненное мочало.
Правда, тулово малость подкачало, короткое, как корыто,
белыми нитками шито,
но не страшно, не видать из-за ширмы – красна завеса моей кумирны.

– Как имя твое, убоже,
не пойму что-то по твоей масляной роже?

– Аз Несмь – заводной навеки, поднимаю на солнце веки.
Но мой шест это – крест. Вижу далече,
в корень смотрю, по-человечьи
сам с собой говорю,
держу ключи смерти и ада, только щекотать меня не надо.

– Прощай, ладный боже, еще, быть может, встретимся позже.


*    *    *

А вот горнисты в росе по пояс на месте лобном стоят покоясь, сложили крылья, смежили веки, угомонились, как человеки. Чего-то ждут, надувают щеки, чают сияния на востоке:

– Товарин, сюда, товарин,
заходи в наш первородный вертеп.
Отсель возликовал Гагарин, здесь Лобачевский ослеп. Остановка конечная,
продольно-поперечная.
Для живых – вечная.
Петушок, петушок, Золотой гребешок, ты подай голосок через темный лесок. Через тьму за реку
покричи: «Ку-ка-ре-ку!»

И тишина…


Карусель божественного мрака

Я прошел сквозь завесу болванского балагана, далеко позади остались выкрики зазывал, звуки дудок шутейных, выстрелы громыхал, рев голодного Левиафана.

Золотые рога на куполе храма Дай Сама сокрылись за фата-морганой прелестного мира, пропала, пропала великая сила кумира,
не бьют офени в свои тимпаны.

Погасли огни престолов, прилавков, райков, затерялись во тьме карусельные фонари, игрушка Вани – электрическая внутри – почернела, как на воздухе кровь.

И увидел я за пределами мира место единое и неделимое, очертания сводов и стен терялись во мраке,
и ощутил бесчувственно присутствие неодолимое чего-то могучего, какие-то смутные враки.

И я вошел, спотыкаясь о выступы как бы вещественных прясел чудовищной высоты,
вдруг нечто безликое восстало из громадных сияющих ясель, и молча сказало:
– Ты! Кому ты коты купил?

– Матушке!

* * *
Оно не живущее и не умирающее, рожденное из того, чему нет подобий. без призыва зовущее и отвергающее, знающее имена всех в мире надгробий.
Любящее без любви, творящее без начала, бесконечно чуждое и вечно родное, играющее с нами в «дуб, орех или мочало», сопрягая в нас небесное и земное.

* * *
Бог богов накрылся тазом, медным тазом откровений. Лжеименный бедный разум не заметил даже тени,
даже тени не упомнил
там, где только что блистало божество с лицом из молний. Словно ватным одеялом вдруг накрыли герметично, плотно все заткнули щели.
С непривычки – непривычно: «Неужели в самом деле
Все сгорели карусели?»
В пустоте густой и сладкой, как в пасхальном теплом тесте, мы застряли. Мир загадкой оказался в темном месте: «Бобэоби пели губы,
Туру-туру дули трубы».

– О, черный, черный ящик, непостижимости образчик!

*    *     *

Не бездна, не беспредельность, не скоротечность, не единство, не разделение, не гармония и не хаос,
не мгновение, не движение, не покой и протяженность,
не присутствие, не отрешенность, не блаженство, не ужас, не много, не мало, не названное и не безымянное,
не хрустальный дом, не десница с семью светильниками, не город золотой с воротами из двенадцати жемчужин,
не слово, не мысль, не форма, не идея, не свет и тьма, не дух, душа и тело -
у флага вечности древко истлело и т. д. и тому неподобное.

Странник слышит голос.

Голос вдруг раздался чистый, мягкий, теплый, золотистый. Голос вдруг из ниоткуда, голос, словно в никуда, просто свет, земля, вода воздух, откровенье, чудо:

– Даждь мне сердце. Здесь не рынок. Сними с ноги второй ботинок,
ибо место, где стоишь
по-русски называют – Шиш. Вертеп идей и алфавита, божественно шито-крыто,
а может и наоборот – крыто-шито наперед, и без всяких никаких:
ты – невеста, аз – жених.

* * * Священной ночи исчезли враки, бог тамагочи пищит во мраке.



По-человечьи прощаясь с речью, скажу: «До встречи», пошлю сердечки.
За ширмой света слова излишни, без них поэта
поймет Всевышний.

* * *
Все, все игрушки, подобья, тени, холсты для сушки и объявлений,
прообраз тихий иного края,
а здесь шутихи
и смерть вторая, а здесь засада мироустройства, для жизни надо иметь геройство.
Язык гугнивый исправим после, язвит крапива забора возле,
а в поле чистом цветет пшеница, роса горнистам румянит лица.
В земле нездешной душе просторно, стеной кромешной взлетают горны:

«Туру-туру, ту-ру-ру, царствуй, боже, на юру, масляна головушка шелковая кровушка, самый-самый главный, сильный, державный, образ верный небесам,
царствуй нам на славу, на славу нам.

Просим тебя и молим, гордо глаголем: светло-прелестная, жизнь поднебесная, сердцу известная, сердцу сияй!

Поехали далеко, полетели высоко,
посереди неба ворота красны, позолочены, посеребрены,
из косточек детских слеплены. Туру-туру – подарю
все игрушечки царю».


Пояснение

«Игрушечки» – религиозная мистерия в духе апофатизма. Земной путь приводит Странника на ярмарочную площадь, символ земного мира. Странник обходит зазывал, торговцев, примеривается к разложенным товарам, но путь его явно лежит вне пределов рыночной площади. Он чувствует и воспринимает видимые рыночные феномены, как искушения, как противодействия, старающиеся отвлечь его от таинственной цели, сбить с пути и увести в плотные слои земной повседневности. Странник общается с офенями и постепенно продвигается к центру площади, где стоит храм Дай Сама, кумира торговли. Последователи торгового культа пытаются Странника привлечь на свою сторону, обещая славу, богатство и власть, но он проходит мимо храма Дай Сама и встречает Смерть в ветхом венце. Эта встреча неслучайна. Странник дошел до предела мира, земного познания вещей и явлений. Странник «умирает» для мира, вступает в область сверхчувственного знания, переходит границу между жизнью и смертью. Душа Странника восхищается в области поднебесные. Он преодолевает испытание со стражем порога, трехголовым псом Цербером, охраняющим вход в область мертвых. Поднимаясь в небесные сферы, Странник проходит мимо духов злобы, ибо, слыша гробовую колыбельную, он не просит о помощи, не празднует труса. Далее Странник видит ангелов, трубящих о славе небес. Наконец, он оказывается, как бы перед лицом Божьим, но вскоре понимает, что открывшееся ему «божество» это всего лишь сумма положительных человеческих представлений о Боге, ограничивающих ум в познании и затемняющих апофатическую реальность божественного бытия. Путь Странника лежит в «темную» глубь сверхчувственного опыта. Странник восходит в область совершенно непроницаемую для рационального познания. В этой «темной» области любые попытки зафиксировать, передать другим полученный опыт обречены на тотальную неудачу. Все слова, образы, понятия, формулы, знаки, мысленные коды и символы оказываются ложными. Единственной формой способной запечатлеть пережитый сверхчувственный опыт становится песнь в духе апофатики. Странник присоединяет свой голос к хору ангельских горнистов. Его странный путь завершен. Он возвращается в земные пределы, на ярмарку жизни и находит парадоксальные поэтические образы и антиномичные словесные конструкции для выражения обретенного знания о себе и своем жизненном  пути.