Самоё тёмное время в году...

...
Я у твоей постели глажу руку. Рука искажена страшно.
    — Он не может меня забрать, ведь я в него так верила. (Разумеется  это ты как всегда о Боге, как-то так вышло, что в твоей душе он уже давно на первом и единственном месте).
    Ты плачешь — то есть это нужно понимать как слезы — потому что плакать не чем, ибо влаги уже не осталось — сушь — и мне просто не чего тебе ответить. Кому она нужна эта четвёртая стадия, возможная только теоретически.
    — Я поправлюсь, — в голосе скользит давно потерянная уверенность, интенсивная терапия несколько улучшила твоё состояние – и поеду в Киево-Печёрскую лавру.
    Мы все паломниками в этом мире, только у каждого свои святые места. И видимо, нет мест более  или менее близких к богу. По-моему, Бог либо есть, либо нет. Очень легко определить людей у которых бог стоит за спиной. Быстрее, и не за спиной, а гораздо ближе. Но ты меня всё равно слушать не станешь. Между нашими мнениями  — его мнение превыше. И, паломничество для тебя свято.
     Ночи стоят длинные. Конец декабря. Мы успеваем о многом поговорить, многое вспомнить. Когда это потом повторится? Никто из нас двоих не знает сроков. А те что знают — не скажут. Город засыпан снегом как саваном. Добрый путь…. Я думаю о своём, и не слышу, что ты уже что-то снова завела разговор за Киев. Он был нашим с тобой много лет любимым городом.  Мать городов русских. Почему не отец? Я помню площадь перед Софией:  залитую золотом, отраженным с солнечных куполов на троллейбусных проводах окольцованной медью площади. Киев в проводах и куполах — в сиянии Софии. Мать…
  ...... а проволока под небом поёт и поёт смерть.
    Здесь,  в этой безнадёге, многие молятся богу. У каждой обреченной в палате, как в келье, лампадка. День и ночь освещается твой путь сюда Господи. День и ночь твои глаза со всех икон глядят на эти палаты и коридоры, обходы, капельницы…..Ещё на подступах к больнице — чувствуется просто вихревой поток энергии. Но очень тёмной. Тяжёлая карма. Музыка Кармина Бурана. Летит в небеса односторонним потоком.
    Сшибает с ног. Возможно, потому, что это старая больница, и здание и земля напитавшиеся неизбежностью и неотвратимостью. Здесь уже  не место, а территория,  кто услышит — даже если ты крикнешь…
    Улица Циолковского… Нарицательное имя у горожан…. Как приговор судьбы.
    Сегодня больница именуется старым корпусом. Другой построен на юго-западе в медгородке. На новом месте уже нет этой наседающей немилости. Всё чисто и благородно. Клумбы, дорожки, ажурный заборчик. Окна моей квартиры как раз смотрят на раковый корпус. В ночи там горят окна… За стенами шумит сосновый бор.   Сосновый…
    — Скоро Новый год — нас выпишут… — вспоминаешь ты о чём-то хорошем.
    Мама так привыкла, что мы здесь вдвоём. Вышло, и в правду, что - нас...
    — Там у меня есть рукопись…. Не моя…
    У неё действительно много всякой странной литературы
    — В простой серой картонной папке, с большими буквами ДЕЛО. Сожги её.
    — ?
    — Не нужно читать: просто выйди на перекресток  и сожги.
    Брат после смерти мамы так и поступил: сжег всю эту макулатуру. Всю! Если рукописи и не горят, то книги полыхают за милую душу. Говорят от самовознесения очень помогает самоирония. Казуистика. Лучшее противоядие — смерть. От рака в том числе.
    В конце  концов, действительно наступает новый год — 2002. Тридцать первое.
    Мы уже  дома. Мама в страшных болях корчится на кровати под своими иконами. И иконы-то у нас с ней  разные. Тоже своего рода нонсенс. Но мне  некогда думать о возвышенном.
    Скорая делает уколы, только пять раз в сутки. На сегодня лимит исчерпан.
    Как ты ей объяснишь, что нужно дождаться боя курантов, чтобы начался новый отсчет обезболивающих.
    — Ты бессердечная! – почти кричит мама, — Вызови мне бригаду.
     — Мама, их бесполезно просить…
     Для меня уже нет ни ночи ни дня — от обезболивания до обезболивания. Круг. Кручу диск.  Набираю номер. 103. Мы канатоходцы в цирке. Чем старше, тем сложнее удержаться. Приговором: никому она там не нужна.
    Они всё про нас знают, но в этот раз попадаю на молодых, ещё не утративших человечности, врачей. Приезжают. Новогодняя ночь, когда исполняются чудеса. Дар всевышнего — шестая вне положенного инъекция. Доктора тоже почему-то счастливы, как и я — они почти боги, облегчающие страдания. Не по графику, а от души. Мы с бригадой желаем друг другу счастья в этом году Лошади, возможно она будет более доброжелательной чем Змея, хотя Змея с чашей — это врачебный символ исцеления. Змеиные почитатели яда, как панацеи уходят. Можно немного передохнуть.  Мы можем даже выпить за здоровье, но мама засыпает. Тем более выпить — это и не для нее вовсе. Сон как остановка в лабиринте замкнутого круга при движении к своему Минотавру. И не какому-то философскому образу, а к вполне реальной сущности, отнимающей всё твоё всё..
    Пью в одиночестве. Кагор. Вино причастия. Глядя на лампадку под ликами. Её восковое лицо. Его….Всеприсуствие…
    Эти страшные дни закончатся пятого. Шестого мы похороним маму. А седьмого в мир придёт очередное Рождество….2002.
    Поминальная молитва. Бог — это любовь. Отдохните от любви.
    Я никогда не любила это время – зона зимнего солнцестояния. Но времена меняются. И наши любови то же.
    Причал под Ялтой. Мы задыхаемся от встречного ветра. Громадные волны бьют в берег. Хвали моря Хвалынского. Воды встают стеклянной стеной – миг – и стена крошится на хрустальные осколки. Мыс Хрустальный. Воздух и тот хрустальный. В хрустале хрусталя хрусталики.
    — Стихия,  — говорит мой знакомый.
    — В Ялте — ноябрь.
    — Это самое тёмное время в году.
    — Мы только наблюдатели.
    Теперь я не люблю ещё и ноябри.  Тмутаракань. На запад солнца отсюда Севастополь.
    Мы жили с мамой на Северной стороне в районе Радио-горки. В центр переправлялись на катерах от бухты Инженерная — к причалу у Графской пристани. По правую руку : белая скальная горка со шпилем, венчанным орлом — памятник Затопленным кораблям. В этом году на набережной среди картин на продажу, как и обычно, не редкостью было встретить этот символ города — шпиль в различных ракурсах, но  был один единственный в неестественных тонах: на фоне песочного цвета неба — чёрная игла в небо.


их повести-воспоминания "Довольно. Иди отдохни"