Золотой

А день упорхнет — отвори все замки, мажордом.
Я видеть хочу всех, стоящих в пределе ночном:
Мятежные души, священные искры Творца,
Последняя россыпь на дне золотого ларца...

Играй же, Бетховен! Кружись до утра под луной,
Бумажная фея из дальней страны колдовской!
Пусть тени обступят меня и расскажут, смеясь,
Как буквы свиваются тайно в упругую вязь.

Кто помнит три жизни, к четвёртой смертельно устал
И слушать, и слушать безумцев  нелепый хорал.
Все истины в мире живут лишь до страхов твоих.
Пока ты в тепле – улыбайся, уверовав в них.
А после откроешь, что Книга свята и пуста;
У каждого храма в притворе — одна пустота.
Ты сам — сотня книг и алтарь, если вдруг повезёт
С ума не сойти, не разбиться о призрачный лед
Сомнений, свершений, светил, святотатств и страстей,
Друзей непришедших, не прошенных всуе гостей.

Играй же, Бетховен! Ты счастлив, помазан и глух,
Поэтому твой так отчаянно выверен слух,
Как нить серебра и как ливень десятых небес...
А фея смеётся и пьёт вуаронский шартрез.
Потом упорхнет, но оставит в ладони стигмат.
Здесь ад — это рай, ну а рай, соответственно, — ад.

Играй же, Бетховен! Бумажная фея, молчи!
По лестницам ходят не сны, а твои палачи:
Столетняя память, отменный изысканный вкус,
Три женщины рыжих, с единственной ниточкой бус
Сомнений, свершений, светил, святотатств и страстей —
Священные искры трефовых, червовых мастей.

Кто помнит три жизни, к четвёртой всё больше молчит
И слушает Баха /Бетховен устал, но не спит/.
Быть может, однажды закончатся игры в людей —
Я жду этот час, золотой, словно сам Гермаэль.

А день упорхнет...

С. Р.