В карете, в башмачках из сафьяна

             

                Памяти бабушки Евдокии

      
      Я не знаю, как писать пьесы. И сценарии тоже не знаю, как пишутся. Поэтому определить жанр в соответствии с той формой, в которую облекаю свой рассказ, не могу. Я только знаю, что это единственно возможная для меня форма творческого выражения. Может быть, такой способ изложения – компенсация моего повествовательного косноязычия, поскольку театр это и зеркало жизни, и увеличительное стекло, и камера обскура, это напряжение, таящее множество молний, это слово-рельеф, заново рожденное голосом, дыханием, оттененное паузой, жестом, взглядом, мимикой, это высокая правда в античных одеждах условности и экзальтации. И герои в лице исполнителей, обладая всем богатством этих средств, смогут найти замену тому пронзительному и сокровенному слову, которое я тщилась отыскать.  Историю, которую я хочу рассказать,  представляю, как действо на сцене,  уже когда-то мною виденное. Наверное, важно рассказать её именно сейчас потому, что народы разучились понимать друг друга, как в допотопное время, когда Бог смешал все языки при строительстве Вавилонской башни.  Но что-то же нас всё-таки объединяет?.. В основе сюжета – реальный эпизод из жизни моей бабушки. Очень скупые факты, уместившиеся в пару предложений, я постаралась изложить художественно настолько, насколько мне позволяют мои скромные литературные способности. А факты следующие: Зима. 1922 год. Городок на Брянщине. Замерзающая у рынка на санках молодая женщина, которую ждут в холодной комнате трое маленьких голодных детей. И случайный прохожий – поляк по имени Юзеф – привезший её домой, помогающий переживать трудное время, полюбивший мою молодую красивую бабушку, привязавшийся душой к её детям. Что было потом, изложено в финале.
               
Действующие лица:

Дуняша – молодая женщина лет 24-х

Павел    - муж Дуняши

Их дети:
Томушка, 6 лет
Галочка , 5 лет
Коля , 2,5 года

Юзеф – знакомый Дуняши и Павла

Соседки Дуняши:
Самклида
Христина
Палага

Мужики-торгаши:
Бульбаш
Сорокваша

Инвалид по прозвищу Калега

Странный человек Змитрок Барановский

Всеволод Вениаминович – внук Дуняши

Тамара Павловна, взрослая Томушка (голос)
Женский и мужской голоса, читающие «Песнь песней» Соломона.

                ПРОЛОГ.

На сцену выходит Всеволод Вениаминович с мобильным телефоном в одной руке, с книгой в другой. 

Всеволод Вениаминович. (продолжая разговор) Тут мне тетушка книгу своих воспоминаний прислала. Восходят аж к двадцатым годам прошлого века. Про семью, про бабушку Евдокию… Так сказать, мемуары тетушки Тамары… да, за свой счет… (смотрит на последнюю страницу) 100 экземпляров… Хватит и тебе, и всем нам, и  нашему будущему «племени, молодому, незнакомому»… Об отце? Об отце мало… совсем мало…Могла бы младшему братцу и больше внимания уделить…Ага, вот: «Мама его любила больше всех нас… Работал с отцом на заводе…Призван осенью 1942-го…» Ну правда, мало… Вот про дядю Колю, слушай, как интересно: «Колька был тяжелый и очень сопливый…» Забавно пишет! Нужно как-нибудь просмотреть… Когда время будет.
( продолжая разговор, уходит в кулису)

                КАРТИНА ПЕРВАЯ.

1921 год. Окраина провинциального города на Западе России. На сцене декорации: одноэтажные и двухэтажные деревянные дома со ставнями. Ворота, калитки, лавочки, палисадники, крылечки, выходящие прямо на улочку, резные козырьки над ними.
  Осень! Яркая, погожая, сухая. В садах точно кто-то развесил домотканые яркие коврики. Игрушками светятся среди листвы спелые антоновские яблоки… Как сказал поэт? «Я хотел бы красные знамена оттенять зеленою травой?» Так ведь и на желтом красный цвет куда как красив! Только они не здесь, знамена-то, а ближе к депо. Как раз оттуда раздаются звуки духового оркестра: играют «Наш паровоз вперед лети…» - песню неисповедимым образом дошедшую из Киева до окраины бывшей Черниговской губернии. Слышен долгий гудок,  стук колес. Это из депо отправляют в новую жизнь вышедший из ремонта очередной паровоз.
 А по улице бредет ватага женщин, человек шесть в косынках, шалях, платках – одеты в чем пришлось, обуты как попало, но в соответствии с временем, местом, образом действия. За плечом каждой полотняная сумка или котомка выдают странницу. В село ходили, менять «осколки» мещанского быта на то, что годится на пропитание, только удачным этот промысел ныне не назовёшь... Вот и сейчас: идут налегке. Однако будешь унывать – совсем пропадешь. Вот и бодрятся сообща, поддерживают настроение, тем более, что из котомок всё же исходит такой вкусный аромат корок и краюх ржаного хлеба.
 Самклида, грузноватая немолодая баба, затягивает частушку, притопывая тяжелыми ногами:

Пошла барыня плясать –
Дома нечего кусать!
Сухари да корки,
На ногах опорки!
Тюря вся, тюря вся
Тюря кончилася!

За ней молодка Христина подхапилась,  заиграла глазками, как в песне сказано:

Плясать начну –головой качну!
Сразу серыми глазами завлекать начну!

А потом и вовсе затупатела мелкой дробью, разухабилась:

Говорят, я некрасива,
Говорят, не завлеку!
Я такого завлеку –
С левольвертом на боку!

Да с последними словами ладошкой рот поприкрыла и в толпу схоронилась.

Хилая женщина, тень тенью Палага  на низком подскоке ударяя себя по коленцу, грустно, еле слышно:

Я пою и веселюся,
В ж… (гудок паровоза) жить переселюся,
Вставлю раму и стекло,
Будет тихо и тепло...

И с таким же выражением лица продолжает:

Я тогда тебя забуду,
Мой миленок дорогой,
Когда вырастет на камушке
Цветочек голубой…

Да только ни к чему такая грустнота: вот уже кое-кто глаза краем платка утирать было принялся. Женщины подхватывают доходягу под руки, втягивают в толпу.
 Душа компании – худой вертлявый подросток в долгополом пиджаке, картузе, мужских военных шароварах, рваных калошах. Это Дуняша.

Дуняша (подбоченясь, поет)

     А пошел, пошел, пошел! –
    Я – маленький, ты –большой!
    Эх, гоп! Штаны –лоп!
     Калоши дырявы!
     А меня все девки любят,
     Что я кучерявый!

Женщины из толпы прихлопывают в ладоши: «Давай, Дуняша! Жги-жги-говори!»

Дуняша (растягивая невидимую гармонь, поет на мотив «Имел бы я златые горы…» )

Имел бы я горшок сметаны
Да полно решето блинов!
Тогда б наелся до отвала
До девок больше не пошел!

Им навстречу скачет отряд мальчишей на палочках с  такими же «орудиями» в руках – встречают мамок. Впереди мальчик с ободом на палке.

Голос из толпы: «А впереди сам Николай Щорс на лихом коне!»  Женщины смеются.
Мальчики подходят к своим мамам.
Голос из толпы: «Смотри, Дуня, кажись, твоя Томушка бежит!»
Женщины с детьми расходятся к своим калиткам с возгласами: «Прощайте, бабоньки! До завтра!», «Будет день, будет пища», «Дай Бог час!»
     Навстречу Дуне бежит худенькая кудрявая девочка в вязанной маминой кофте, лапоточках на босу ногу.

Дуня (ласково обнимая девочку). Ну, дочушка, как вы тут? Как ребята? (лезет в тощую сумку за краюшкой хлеба, останавливается у ворот двухэтажного дома) Давай ключ.

Томушка. (шарит в дырявых карманах кофты, испуганно) Ой! нет его!

Дуня (прячет краюху в сумку, изменившимся голосом) Как нет?! Ищи!

Томушка бегает от лавочки к лавочке, ищет на дороге, ничего не находит, возвращается с красноречивым выражением лица.

Дуня (мрачнеет, в голосе гнев) Говорила же тебе: ключ носи на веревочке, аки крест нательный! Где веревочка, где ключ?! (вытаскивает из под пиджака кокетливый дамский ремешок, пытается достать им до Томушки, та уворачивается.

Дуня (кричит) Ишь, чего удумала! Детишек на ключ закрыла, ключ потеряла, а сама гайдает целый день, как бондарева корова!

Поддерживая одной рукой шаровары, она бегает за Томушкой, потрясая орудием расправы.
Томушка (со слезами) Мамочка, я не Божья корова! прости, я больше не буду!

Дуня. Что ты не будешь, что не будешь?!

Томушка. Ключи терять!

Дуня. У нас – что?!.. Дюжина ключей от дюжины комнат, как у этой Молихи, немчуры проклятой!

Плохо Дуне, и понимает она, что несправедлива к Томушке, что вымещает она на девочке всю беспросветность своего житья, безрадостность, усталость, унижение и нищету, но чем больше она злится на  себя, тем больнее достается Томушке. Вот и  Молиху, жену Моля, бывшего хозяина завода, не случайно вспомнила: как были господами, так в свою Германию господами и спровадились, а у нас доля такая вот доля…

И пока Дуня в бегах за Томушкой и в горьких своих думах мечется, с  противоположной стороны появляется высокая сутуловатая фигура. Мужчина идет осторожно, точно землю ногами ощупывает. Так, обычно, ходят люди с плохим зрением. И этот также старательно топает, а между прочим, за ухом пенсне болтается на веревочке. Возраста неопределенного вследствие отросшей пегой щетины, одет в форменную шинель и фуражку бог весть какого ведомства. Увидел странного подростка, гоняющегося за девочкой, нацепил пенсне, присмотрелся - изменился в лице в буквальном смысле.  В буквальном, потому что до неузнаваемости, ведь стекла с таким увеличением сообщают лицу комически-устрашающее выражение, гипертрофированно удивленное или гипертрофированно настороженное . В общем, такой взгляд вызывает у человека устойчивую и вполне естественную неприязнь, объясняемую когнитивным диссонансом. И хотя люди  тех палестин, в которых пребывает Юзеф, этого понятия не ведают, они его иллюстрируют. Поэтому пользуется этими стеклами Юзеф, в основном, в профессиональной деятельности. А вот без стекол постоянная полуулыбка сообщает лицу Юзефа ласковое всепрощающее выражение, то есть всех за всё прощает и сам за это «всё» извиняется. Однако, видимо, сейчас не тот случай.

Юзеф (подняв руку, как парламентёр) Товарищ, товарищ!

В этот момент Дуня срывает с головы картуз и запускает его в Томушку. На спину падает растрепанная коса.

Юзеф. Товарищ…баба! Товарищ пани баба! Пани товарищ баба! Зачем бьешь дивчинку?! Видно, не матка ей – мачеха! Вон она какая кудрявая – как ангел. Не то, что ты!               
 
Дуня (тяжело дыша, устало, виновато, гнев прошел) Мать я ей! Ключ она  потеряла, детишек под замком оставила!

Выбившаяся из сил Томушка садится прямо на дорогу, плачет.

Юзеф. (с возмущением) А порты мужщинские зачем нацепила?!

Дуня. В деревню мы с бабами ходили мануфактуру на харч менять. Где менять, а где побираться… А средь баб – мальчонка отрок, ля-ада-ачий такой, заля-аа-пушненькой!(жалостливо, точно кому-то подражая) Глядишь, лишним куском и разживешься… Ой!.. что это я?.. Коленька вдруг как из колыски вывалится!

Томушка. Он сам уже из колыски выбирается! Ноги свесит и раскачивается, как на релях!

Юзеф. Идемте, посмотрю вашу дверь, как её открыть можно…

Дуня. Ишь ты! Мастер по чужим замкам объявился! Дверь ему подавай, а он  её открывать будет! А ну иди отсюда!

Юзеф пытается что-то сказать, дирижирует рукой, безнадежно машет ей, уходит.

Дуня (вытаскивает из сумки краюшку, дает Томушке) Беги к дворнику, у него должны быть ключи от всех комнат. А не то к слесарю придется бежать. Как там ребята?..

………………………………………………………………………………….

Зима 1922 года. Треск старого кинопроектора. Документальные кадры ускоренной съемки. Символы, образы, знаковые события, узнаваемые картины быта.

КАРТИНА ВТОРАЯ

   Комната, в которой живет Дуняша с детьми. Возле входной двери – умывальник-мойдодыр –где же ему ещё быть? У этой же стены задвинута в угол печь-плита. По другую сторону от двери  к стене прибита вешалка. У смежной стенки рядом с печкой – стол (а попросту кухонная тумбочка), сиди себе за столом да грей спину, если , конечно, печка раскочегарена. Рядом со столом – два стула, а дальше большой потертый «господский» диван. Напротив стола – окно, прикрывают его в нужное время белые недлинные занавески с вышивкой ришелье. Над диваном плакат «Хлеб. Уголь» Павел из депо притащил и на видном месте повесил. Плакат на шершавом языке комикса в 4-х картинках объясняет, что хлеб и уголь народу даст никакой не Деникин, а наиболее сознательные представители этого самого народа и не последнюю роль в подвозе этих благ играют поезда и железные дороги.  Возле дальней стены, противоположной от двери – легкая цветастая занавеска, за которой высится кровать с горой подушек и вышитым подзором. Над кроватью фотография счастливых молодоженов в рамочке. За железную вилюшку кровати  зацепилась как бы совсем невзначай неприметная ладанка, а у изголовья кровати – сундук с дуниным добром-приданным, прикрытый кружевной накидкой, а дальше – машинка «зингер» в футляре. Прямо напротив кровати низко качается колыбель, подвешенная  на крюк в потолке. Под кроватью деревянный чемодан с книгами. Оно, конечно, богатство невидимое, подкроватное, но всё же важное для понимания самой Дуни, какая она есть.
А еще где-то повыше от детей  - полка с керосиновой лампой и всякими опасными средствами да часы с гирьками, отсчитывающие для главных героев  краткие моменты счастья как предчувствия. Вот весь скарб и разместился вдоль трех стен, а четвертая и не понадобилась потому, что мы как бы сквозь неё смотрим из зрительного зала... По периметру, т. е. возле трех стен – аккуратно выщербленный паркет: печь требует дров. Здесь же детишки. Коля раскачивается в своей колыске. Галя прикорнула в углу дивана. Томушка «водит» по комнате большую тряпичную куклу с нарисованным лицом. Ветер воет, бросает в окно белые комья и – «Не поправить дня усильями светилен» - в комнате сумеречно. Диапроектор устроил такое мельтешение белых пятен на сцене, что, кажется, в зрительном зале стало холодно от мокрых хлопьев летящего  снега. Луч, двигаясь по периметру,  выхватывает из полутьмы то одну подробность быта, то другую, колыбель раскачивается, занавески на окнах и возле кровати вздымаются. Молодой женский голос негромко, нараспев рассказывает обращенную к детям древнюю нелепицу, укачивает, убаюкивает, причитает:

 Ласочка-Парасочка, где была?
У бабушки.
Что делала?
Кросны ткала.
Много ли наткала?
На кусочек сала.
А где то сало?
Кошка украла.
А где та кошка?
Под печь убежала.
А где та печка?
Водой залили.
А где та вода?
Волы попили.
А где то море?
Красками заросло.
А где те краски?
Порвали Параски.
А где их мужики?
На войне.
А где та война?
Посреди гумна.
Ехали татары
Гумно растоптали…

Постепенно песенка становится тише, на её фоне – рассказ Тамары Павловны, точно смотрит на всё это повзрослевшая и постаревшая Томушка с высокой горы – вершины прожитых лет.

Голос Тамары Павловны. В январе 1922 года наша семья несказанно перебивалась. Выручал черный горбатый сундук. Он открывался с мелодичным звуком, был  полон, как мне казалось, необыкновенных и красивых вещей. Гребни, брошки, сшитые мамой платья, отделанные сутажем и самовязанными кружавчиками… Были эти вещи из прошлой жизни, о которой я ничего не помнила. Они были дорогими маме не только как память, но и потому, что каждое приобретение для семьи с очень скромным достатком становилось событием. Единственный костюм отца –он же свадебный, с манишкой и галстуком…Из маминого свадебного наряда атласные перчатки и крошечная атласная сумочка. Праздные эти вещи с обликом мамы не сочетались. Я и варежек-то на руках её в ту пору не помню. И была она тоненькая, как щепочка. Мама часто открывала  сундук, со вздохом клала что-то в корзину, чтобы обменять на крупу, муку или горох. Бездонный сундук мелел. Последними из него исчезли несколько платьев и красивый альбом с белыми ландышами на крышке.

Томушка (продолжая рассказ)
…Мама накормила Колиньку кашкой из растертой гречки, а сама ушла. Мы поиграли с Коленькой, но потом он захотел кушать и заплакал, и я заплакала, и Галя. А мамы всё не было…

КАРТИНА ТРЕТЬЯ.

    Дуня медленно идет по рынку целеустремленной походкой усталой женщины: корпус вперед – ноги  за ним не поспевают. Тащит, саночки, через плечо полотняная сумка. Рынок как рынок во все времена: продавцы, зазывалы, менялы, покупатели, обдиралы, прохвосты, нищие. Шныряют в толпе беспризорники. Инвалид по прозвищу «Калега» в красноармейской шинели и буденовке с деревянным протезом вместо ноги поёт частушки, играет на гармошке.

Калега. Ланца -Дрица-гоп-ца-ца
                Выть хочу не воется!
               
                Опля! - эх, бля!
                Ни синиц, ни журавля!
               
                Веселей гуляй нога –
                Жисть не дорога!
               
               Ох, не кормят ноженьки
               Еж ли ты – не волк!
                В моде бомбы ножики:
                Запасайся впрок!
             
               А я не волк, и не овца…
                Ланца- дрица-гоп-ца-ца!
               

   Дуня подходит к мужику с хитрыми глазками, продающему картошку. Вернее, она просто лежит у него на чашке весов- чистая, крупная, картошка-барыня, уравновешенная внушительной гирей. А мужичок поглощен важным делом: на ржаном ломте хлеба режет маленькие, как червячки, полосочки розоватого сала, не спеша отправляя их в рот черными от въевшейся земли пальцами. Тут же на прилавке мраморная головка чеснока. Дуня на мгновение застывает, очарованная действом. Подавив рефлекс слсюноотделения, подходит.

Дуня. Дай Бог час, дяденька Бульбаш! Почем пуд?

Бульбаш. Ой, девонька, иди мимо! Тот, кто за моей красавой придет, ещё не проснулся-не упоровался! Бульбочка-то моя – скороспелка-рассыпуха: в пухову землицу сажена, навозцем уважена, до Пречистой убрана, в сухой подпол схоронена…

   Смотрит в сторону, а ему и не нужно в упор смотреть на дунину кацавейку с заштопанными локотками да на валенки с галошами, хлебнувшие студеной водицы. Знает: не её товар. Но у Дуни на это свой ответ припасен: из полотняной сумки появляется он, завернутый в цветастый шерстяной платок. Глазки мужика загораются. Дуня разворачивает платок, показывает альбом.

Бульбаш. Энто  - что? Шкатулка? С музыкой?

Дуня. Альбом это. (бережно гладит переливчатусю крышку) Вещь дорогая…Переплет муаровый… А ландыши из кости…Видишь, как светятся? Листы, видишь, из веленевой бумаги… И марка, вот смотри: «Поставщик Императорского Двора» (словно забывшись) Папаня нам на свадьбу подарок сделал… Мечтал всем семейством в настоящую фотомастерскусю съездить, чтобы в этой красоте поместиться (кивает на альбом) Не успел…А всего –то одна фотокарточка здесь и прижилась: наша с Павлушей  свадебная… Не успели пожить, а революция тут как тут! - откуда она не возьмись! …

Бульбаш (оглядываясь, громким шёпотом) Э-э, девка! да за такие разговоры… Чего хочешь?

Бульбаш (оглядываясь, громким шёпотом) Э-э, девка! да за такие разговоры… Чего хочешь?

Дуня. Мешок картошки!

Бульбаш. Полмешка с тебя хватит!

Дуня. Мешок! Еще неизвестно вся ли она у тебя такая? а то гнильё подсунешь – только на блинцы-тошнотики и сгодится!

Бульбаш. Дура! Моя бульба ровная, смашная, одна к одной!


Дуня (умоляющим голосом) У меня ещё и платья есть, и два платка  с набойчатым рисунком… (Суетливо выкладывает на прилавок добро из корзины)

Торговец жадно следит за Дуней.

Бульбаш (голос теплее) Да мне ж тебя ,девка , жалко! Не допрёшь-жа.

Дуня горестно уставилась на мешок. Оно, конечно, прохиндей свою линию на прибыток клонит, да только прав он: не выдюжить ей мешок картошки, даже санки не в помощь! Дуня собирается спрятать альбом, на который  Бульбаш уже положил свою черную лапу. Ему тоже есть над чем помозговать: альбом-то штука  стоящая! По толщине точно как Псалтирь у Змитрака Барановского. Это ж сколько карточек в него поместить можно!.. Это примерно, если на всю стенку, дробненько, одна к одной… А откуда им взяться?! Вот и выходит, штука важная, да в хозяйстве без пользы… И Марья заругает, ох заругает!…Значит, сначала отдать платья, потом платки, альбом-то что? Так, довесок, и говорить не о чем!

 Бульбаш принимает Соломоново решение.

Бульбаш. Э-э, клопот ! Где наша не пропадала! – мешок, только не полный.

Отсыпает «красаву» в другую тару. Вот уже половина осталась. Но Дуню не проведешь, торговаться поднаторела.

Дуня. Э-э! Сдавай назад!

Бульбаш нехотя, по одной картошине вновь заполняет мешок.

Дуня (повеселев) Тащи на санки! Своё не тяжко! Крахмалу наварганю, кисели детворе варить буду! Надолго хватит!

 Мужик кладет мешок на санки, возвращается за прилавок.

Бульбаш. (читает по слогам) «По-став-щик Им-пера-тор-ского Двора…Императорского!... (поднимает глаза к небу) Альбом… (с детской радостью ощупывает веленевые листы)


КАРТИНА ЧЕТВЕРТАЯ.

 Дуня впряглась в санки, перебирает ногами, санки отказываются скользить по кашице из снега и подмерзающей грязи. Слышен скрежет полозьев и хлюпанье промокших валенок. Её обгоняют, идут навстречу люди, вернее силуэты людей. Они идут так быстро, что сразу же сливаются со снегопадом, и вокруг только снег – кружение белых пятен, проецируемых на всё пространство сцены. Для того, чтобы передать одиночество, отчаяние, бессилие человека лучшая декорация – пустота. Маленькая согбенная фигурка в темнеющей пустоте тянет ставший непосильным груз. Выбившись из сил, садится на санки, крепко обхватив мешок обеими руками. Вот тут-то и подстерегает её смертельный сон, но как сладко убаюкивающий! Слышатся детские голоса, смех, новогодняя песенка… дети хоровод водят…Добрый женский голос - голос этой немчуры Молихи: «А сейчас подарок получает Дуняша!» Дуня крепко прижимает к себе заветный мешок. Теперь она слышит голоса своих детей «Мама! Мамочка!» Но Дуня всё глубже погружается в забытье… А денек-то на вторую половину перешагнул, насупонился, снег в дождь переходить надумал. Однако один человек всё же останавливается возле неё: это Юзеф в своём неизменном пенсне на ухе. На нем шинель, башлык, солдатские ботинки с обмотками. Кажется, что он всегда оказывается в нужное время в нужном месте. Юзеф – человек сострадательный. Он как известный рыцарь книжного образа, ищет нуждающихся в помощи. Он подошел бы к любому – старушке, девчушке, пьяньчужке, столетнему дедушке… Однако сюжет приключился такой, что объектом его сочувствия на этот раз оказалась Дуня. Поддерживая пенсне, всматривается в лицо, касается рукой щеки.

Юзеф. А… Товарищ пани баба…

Дуня. (очнувшись, смотрит на Юзефа) А?..Ты кто?..

Юзеф. Я? Простой проходимец.

Дуня (набрасывается на Юзефа, молотит кулачками) не отдам картошку! Пожалей детей, ирод!

Юзеф (укланяясь от ударов, отмахиваясь от дуниных «апперкотов») Не то! Не то – я хотел сказать «прохожий»! Прохожу – а тут пани баба сидит…

 Не обращает внимания на продолжающееся избиение, впрягается в санки с невозмутимым видом.

Юзеф. Конь спрашивает, куда везти?

Дуня (покорно) Транспортная пятьдесят один комната восемь… второй этаж… стучать три раза…

Юзеф (с иронией)… и лично в руки…

Дуня (встрепенувшись) Нет! Картошки не дам!

Юзеф. Контуженный я… Мало не разумею… Моё дело везти… А мешок под твою ответственность… Да садись ты уже!.. Потеряешься на дороге – не замечу…

Юзеф тащит санки. Сквозь скрип полозьев, звуки шагов, порывы ветра точно невзначай, но все отчетливей слышится пение романса «Что ты жадно глядишь на дорогу…»  Проникновенный дуэт Галины Бесединой и Сергея Тараненко. Летящая птица-тройка  у Гоголя – метафора России, тройка у Некрасова – несбывшаяся мечта русской женщины о счастье. И не важно, «Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе», как изменились дорога, ямщик, «бешеная тройка», заезжий корнет и мечтательная девушка с красной лентой в черной косе.

Юзеф. Меня зовут Юзеф, из госпиталя я, санитар…

Дуня. Дуня, Евдокия…

Юзеф (декламирует)
 
Эх, Дуняша, королева,
Глянь-ка воду не пролей!
Бедра вправо, ведра влево,
Пятки сахара белей…

Дуня. (слабым голосом) Э-эх!.. Сам-то еле тупает, а ещё надсмешки строит: королева, там пятки такие-растакие… Охота надсмехаться? Нас господа за наши пятки сиволапыми звали… Сиволапыми и остались…

Юзеф. Да не смеюсь я! – стихи читаю, так легче идти-то, бодрей темп держать, как гребцам на триерах… А стихи Саши Черного…

Дуня. Арапа что ли?

Юзеф. Почему арапа?

Дуня. Ну черного же?..

Юзеф. А…да… (хохотнул)…  ловко сказано.

Юзеф идет всё медленнее, наконец, останавливается, переводит дух.

Юзеф. А я тебя узнал.

Дуня. А я тебя нет.

Юзеф (надевая пенсне) А так?

Дуня подскакивает на санках, машет руками: уж не приснилось ли ей это лицо с круглыми, как у ночной птицы, очами?!

Дуня. Как же тебя больные в гошпитале не пугаются?

Юзеф. Больным нужны мои руки, а не лицо. Я и к тебе могу применить свои санитарские навыки: привяжу к санкам, чтобы не прыгала и не потерялась.

Дуня. Так ты, может, в этот ваш гошпиталь меня помирать везешь, а зубы мне нарочно заговариваешь?

Юзеф. Да, тебе как раз заговоришь…(отдувается, отирает пот концом башлыка) Лучше скажи, почему у нас с тобой арифметика не складывается: мешок как мешок, а ты вообще ничего не весишь, но вместе с мешком получаешься товарищ гиря! Вот и выходит, что мешок картошки сообщает пани бабе особый вес! Ух, ну поехали!

Едут дальше.

Юзеф. Читает стихотворение Робета Бёрнса «Босая девушка»

Об этой девушке босой
Я позабыть никак не мог.
Казалось, камни мостовой
Терзают кожу нежных ног.
Такие ножки бы одеть
В цветной сафьян или в атлас.
Такой бы девушке сидеть
В карете, обогнавшей нас!

Дуня (сквозь сон или бред, машет рукой) Раскатать… раскатать…

Юзеф. Да качу я тебя, качу!. Ух, как качу! «Куда ты скачешь, гордый конь…» Я же тебе не тяжеловес арденских кровей! Я конь контуженный на все четыре копыта, можно сказать, подслеповатый…

Дуня. Раскатать… раскатать по полу…просушить! (строго) испечь по одной каждому! Крахмалу наварганю… кисели варить буду… надолго хватит…

Юзеф. Кисели это хорошо… Как это у вас в сказках? Молочные реки… кисельные берега… За сто верст киселя хлебать… «Куда несешься, тройка, дай ответ…»

Дуняша. Сюда, сюда…

Юзеф. Ну вот и докатились.

Подъезжает к воротам дуняшиного дома.

КАРТИНА ПЯТАЯ.

Дунина комната с сидящими на диване детьми. Дверь распахивается, входит Юзеф с мешком на плечах. Ставит мешок у порога, переводит дух.

Томушка и Галочка вскакивают, вопросительно смотрят на незнакомца.

Юзеф. Ну, принимайте мешок с картошкой и маткой!

Томушка (с ужасом глядя на мешок голосит) Мамочка!...

Юзеф. Не, не то: ну,  принимайте в мешке картошку и матку!

Томушка (заливаясь слезами) Мамочка!...

Галочка. Мама, мамочка!...

Ревут обе.

Юзеф. О, ратуйте! Матка Боска! Да вот же она!

Раскатывает картошку по полу. Девочки смотрят на пол, точно среди картошки можно найти мать. В этот момент входит усталая Дуня. Девочки бросаются к ней, помогают раздеться, снять валенки. Томушка прямо у порога выливает из них воду. Дуня, пошатываясь, шлепает ногами в мокрых чулках к кровати.

Дуня. (глядя на картошку) Хороша бульба! Не обманул жулик…

Сдергивает чулки, валится на кровать. Томушка укрывает её большим платком.

Коля как маленький хозяин подходит к Юзефу, смотрит исподлобья.

Коля. Ти  - кто?! Исё никто!
.
Юзеф. Я дядя  Юзеф. (протягивает Коле руку. Коля с силой хлопает по руке маленькой ладошкой и отбегает на безопасное расстояние).

Девочки напротив – прониклись симпатией к дяде.

Юзеф (нарочито деловито) Так! Печь растопить! Чай закипятить! Картошку испечь по одной каждому ! – я не в счет. Но! (таинственно поднимает палец вверх) Сперва мы будем ставить на ноги вашу матку!

       Дети заинтересованы. Юзеф достает из ранца складную трость, растягивает её подобно удочке.

Коля (придумал, как можно «поставить на ноги» маму) По попе! (Делает соответствующий жест)

Юзеф (серьезно) Не так. У меня другая метода.
(Трогает лоб Дуни, слушает пульс.)

Дуня (открывает глаза, показывает на трость) Вещь-то барская, не на дороге нашел – стащил, небось.

Юзеф. Зачем стащил? Не то: конфисковал у того, кому она больше не нужна.

Деловито отвинчивает набалдашник трости, извлекает маленькую стопочку, наливает в неё содержимое из трости.

Галя (неожиданно) Фокус!

Юзеф. Да, фокус! Был придуман специально для господ, не желающих соблюдать сухой закон. Но нас это уже не касается (нюхает содержимое  рюмки, протягивает Дуне) Надо принять это лекарство. Тот господин (взгляд устремлен куда-то вверх) дрянь пить не стал бы…смирновская…так что лучше выпить, чтобы не слечь.

Дуня морщится, но выпивает, закашлилась. Юзеф наливает ещё одну, отправляет себе в рот, но предпринимает героические усилия, чтобы не сделать глоток: втягивает и надувает щеки, жмурит и таращит глаза, морщит нос. Ох, на то она и смирновская, что так и просится в недра организма! С этим-то и борется Юзеф, изощряется, чтобы не выпить  чудо-зелье. Со стороны это очень смешно: дети смеются, в отличие от Дуни, которая лежит прикрыв глаза, всё  ещё не согревшись. Юзеф распыляет жидкость на босые ноги Дуняши, начинает их энергично растирать.

Юзеф. Я был на фронте медбратом. Я знаю как можно лечить людей, когда они замерзают. Так что  я здесь как доктор за неимением другого. (обращается к детям) растирайте, как я.

Томушка (растирая) На ноги поставили, танцевать заставили!

Юзеф. Я пойду за снегом и вишняком для чая!(заметил, как Коля схватил сырую картошку с пола) Картошку сырую не есть! Томушка, проследи!

Уходит.

КАРТИНА ШЕСТАЯ.

Дети сидят на диване, у каждого в руке по печеной картошке. Дуня с Юзефом за столом пьют чай.

Дуня (грея руки о стакан) Хороший чай, крепкий, а цвет-то какой винный! Жаль, остывает быстро. У нас  всю вишенку обнесли до веточки. Где нашел-то?

Юзеф (отпивая из блюдца, жмурясь) Завтра покажу.

Дуня (продолжая прерванный разговор) Калужские мы… поселковые… С чугунно-литейного, Моль хозяином был. Сюда за лучшей жизнью подались ну и окопались. Пока. А тут Павлушу…(точно вспомнив о чем-то, вскакивает с места, подбегает к двери, кричит, точно наскакивая на невидимого обидчика, набирая в легкие побольше воздуха, даже кулачком кому-то грозит) А Павлушу!.. моего!.. мобилизовали!.. в депо!.. паровозы для нужд революции чинить!.. (спокойно садится на место, продолжает разговор) Ну вот я тут, значит, одна и кручусь…

Томушка. Хорошо бы солюшки к картошке…

Юзеф (торопливо) Соли нет. Есть сода. Но не питьевая – каустическая. Для стирки пригодится (суетится, торопливо ищет в ранце, достает пакетик. Дуня прячет его на полку).

Дуня. Мой-то папаня артельщиком был, работников крестиком помечал – грамоты не знал. А меня в школу отправил при церкви Косьмы и Домиана на целых четыре года. Учили письму, и русскому и церковнославянскому, арифметике, Закону Божиему, пению церковному… Библиотека у нас была…рукоделия всякие… шитву учили…Да… Мне папаня машинку купил «зингер». Вон она возле кровати стоит. Будешь, говорит, Дуня, заниматься шитвом. Будешь, говорит, нашего брата обшивать: работа чистая и нужная. Что ручка сробит, то тельце сносит. Да кому это сейчас нужно!

Юзеф. А папаня где же?

Дуня. Так с ума сошел. Пил сильно. Мамулю обижал – бил. Потом братец подрос, стал за мамулю заступаться. Ну тут папаня с ума и сошел. Сидит бывало, глазоньки такие ясные, блестящие – то засмеется невпопад, а то подвывать станет так тоненько, по-бабьи… А тут ещё и мужики на работе взбеленились: нечего, говорят, нас своими крестиками метить, ушло то время! Вот так. Пропал папаня!..

Юзеф. А мамуля где?

Дуня. Так с папаней. Нет, она при памяти. Но батюшка сейчас человек случайный, ответ за себя не может держать, вот мамуля за ним надзор и ведет.

Юзеф. А муж как, часто приезжает?

Дуня. Да не приезжает он. Работы, наверное, много. Он токарь высокой квалификации. И отец у него токарь, и дед был… С 13 лет он, сперва до станка не доставал – скамеечку подставляли. Так что токарь. А по выходным в нашем парке в духовом оркестре играл. (поет)

Средь сосен суровых, меж темных ракит
В серебряном платье березка стоит.
Склонились деревья, цветы и кусты
Пред гордым величьем её красоты…

И нежна, и стройна, и всегда величава она,
Весела, и светла, и земле родной мила.
 
 Раскраснелась Дуня от чая, распушилась, как приласканная кошка. Похорошела. Голосок такой чистый, зазывной, точно и не она давеча на мешке с картошкой ехала. И пения её уже не слышно, а как в немом кино: звучит первая музыкальная фраза из пьесы для фортепьяно «Романс» фа минор опус 5 Чайковского. Робко так, трепетно; как зарождение того, что может произойти…Томушка с куклой в танце закружилась. Праздничный момент получился. Как после такого разговор продолжать? Не по себе стало Юзефу. Даже пенсне на нос нацепил: пригодилось вроде как для защиты сам толком не понимает от чего. Хлебнул из остывшего блюдца – поперхнулся, закашлялся, решил спасаться бегством.
 
Юзеф. Ну мне пора. Пойду, пожалуй.

Торопливо надевает шинель, запутывается руками в башлыке, потом долго не может насадить его на голову, так и  стоит, держит в руках.  Поднялась и Дуня. Как-то вдруг запамятовалось,  что перед уходом сказать нужно.

Юзеф. Добры витшур.

Так и ляпнул. Но Дуня не заметила в этом ничего странного. Вечер ведь действительно добрый получился. По-доброму закончился.

КАРТИНА СЕДЬМАЯ.

Комната Дуни. Три стука в дверь. Томушка отпирает. Заходит Юзеф.

Юзеф. Дзен добры. А где, где?..

Томушка. Мама там (показывает на занавеску). Она сегодня уборные чистила. Совсем умаялась.

Юзеф. Как чистила?

Томушка. (показывает) Вот так кайлом лед долбила. Раздевайтесь, вешайте на вешалку, и платок тоже (указывает на башлык)

Юзеф. Это башлык. Платок это у фараонов.

Галочка. У фанфаронов?

Юзеф.(отвечает, мало задумываясь, мыслями далеко) Нет, фанфароны ходят в котелках.

Галочка.(глядя на котелок в руках Юзефа) В котелках?! А как они там помещаются?

Юзеф. (вешая шинель и башлык, что-то мешая в котелке, ставит его на плиту) Они носят котелки на голове.

Галочка. А как у них голова в котелок проходит?

Юзеф. (одновременно поглощен своими мыслями) А?..Они плоскоголовые.

Галочка (про себя) Фанфароны плоскоголовые…

Юзеф достает из ранца сухари, дает по одному Томушке и Галочке.

Галочка. А кто…

Юзеф. А где Коля?

Томушка. (Оттесняя Галочку) Колька там. Это сундук. Там были мамины платья, а сейчас там Колька хоронится. (Из открытого сундука появляется колькина голова) Этот Колька…(понижает голос) у мамы титю сосет…

Галочка (укоризненно) Титю!

Томушка. Все силы из неё высосал! (замахивается на Колю). У-у, горе ты моё! (Говорит, подражая Дуняше, в то же время с опаской поглядывая на занавеску) А мы с Галей скарлатиной болели. Ей здесь резали (показывает на перевязанную марлей галину шею), а мне нет. Теперь она всегда молчит, а мама ей перевязку делает. Вот так. (разводит руками, явно кому-то подражая) У людей ряду нет, так они ряд ищут, а у нас одна неурядица…

Юзеф проходит к занавеске, садится на невысокую скамеечку. Задумчиво читает:
 
Красивой девушки такой
Я до сих пор забыть не мог…

Говорит по-польски, зная, что его никто не поймет. Наслаждается тем, что может произносить заветные слова без смущения, свободно. Торопится выговорится. Синхронно – перевод на русский озвучен тем же голосом.

Юзеф. А ведь это о тебе, Дуня. Пока ты спишь, я рассказываю тебе, как мы будем жить. Мы будем жить в доме небольшом, но и не маленьком (качает колыбель) И наши дети не будут спать впокат или валетом. У каждого будет    постель и настоящие игрушки, а у старших девочек своя комната. В нашем доме будет чисто, а в садике будут цвести флоксы и ирисы… Но самое главное, - хозяйкой в этом доме будешь ты, моя дорогая. Ты будешь заниматься своим любимым «шитвом», и наши дамы будут наперебой заказывать наряды у пани Евдокии Шиманской. Мы будем ездить в Лодзь, покупать тебе красивые отрезы на платья: шелк, батист, маркизет…Шелковые цветные нитки…Женщины в Бобове плетут очень красивые кружева…Ты будешь самой красивой среди женщин моего родного Супрасля… Я всего лишь аптекарь, но поскольку люди всегда хотят поддержать своё здоровье, я не останусь без работы, а семья без грошей. И я буду составлять микстуру для наших детей – тех, которые есть и которые ещё будут…чтобы они меньше болели. А для тебя я буду искать элексир молодости, как средневековый алхимик. Но даже когда ты состаришься, я буду любить тебя и называть «моей смешной девочкой».

Бежит ручей её кудрей
Льняными кольцами на грудь…

Занавеска отодвигается. Мечты Юзефа блекнут перед неумолимой правдой жизни. Юзеф всё же немного смущен и раздосадован, точно вторгся в пределы алькова: Дуня сидит на кровати , спустив ноги.

Дуня. (сонным голосом) Здрасте, а я вот она.

Юзеф  пятится вместе со скамеечкой на почтительное расстояние, садится лицом к Дуне.

Дуня. Залежалась я: все косточки ломит. А под твой голос так сладко спится, как под мамулину песенку. А что такое коханая ? У нас так называли девку дебелую, заласканную, забалованную жизнью, на медовых пышках в сметану мокнутых вскормленную…Как сыр в масле катается…

Юзеф (с досадой) Да что ж вы все к еде норовите свести!..

Дуня (серьёзно) Нет, мы не к еде. Мы совсем не к еде… Это так…С голодухи… А мы от еды… от еды и (свистит) совсем в обратную сторону. Колька ещё ходить не умел, а как увидит у Павла трубу, так ручки и тянет. Павел смеётся: музыкант растет… Я эту трубу спрятала… (строго глядит на детей) не скажу где. А вот Томушке балалайку подавай!

Томушка. Я же не прошу – я просто мечтаю!

Дуня. А самой мне иногда как станет жалко всех – всех-всех людечек, скотину, птиц разных…и тогда плакать хочется…А весной хочется всех обнять – весь мир, даже самую маленькую травинку… Иной раз читать хочется, иной – петь. Раньше музыку слушать в городском саду любила…Танцевать по праздникам: кадриль, краковяк…

Юзеф. (оживляясь) Краковяк? …послушай…

Юзеф рассказывает что-то, а Дуня слушает серьёзно и грустно. И не важно, что он рассказывает. Важно, что вновь «Романс фа минор»… Юзеф встает, под музыку Чайковского показывает танцевальные движения краковяка – сразу мужские и женские па, он трогателен и нелеп, и предлагает руку Дуне, приглашая на танец. Дуня, грустная, погруженная в свои мысли, отрицательно качает головой.

Галочка. А что дядя Юзеф говорит маме?

Томушка бочком со своей неизменной куклой продвигается в сторону кровати, прислушивается, возвращается к Галочке.

Томушка. Он ей ворожит. Ну, ставит маму на ноги.

Юзеф (досадливо) Ну, я в госпиталь. Там, на плите…

 Дуня. Ты ведь уже дежурил?

Юзеф. (грустно и решительно) Пойду! Кому письмо почитаю, кому напишу, кому попить дам, так время незаметно и пройдет…Там, на плите…

Дуня подбегает к печке, открывает котелок, переливает содержимое в кастрюлю, некоторое время стоит, закрыв глаза с крышкой в руке – вдыхает аромат разогретого варева.

Дуня (передавая Юзефу котелок) Как тебе это удается?..


Юзеф. Я – проникновенный (вздыхая). Я имею случай проникновения на кухню…

Дуня.(кутаясь в платок) Я провожу.

КАРТИН ВОСЬМАЯ.

Дуня и Юзеф оказываются на деревянной, плохо освященной лестнице.
Юзеф понуро спускается вниз,

Дуня. Юзеф, ты можешь не снимать своё… ну, в общем, очки… Мне всё равно…(Юзеф идет) Мне всё равно… ты и так нравишься…

Юзеф застывает, потом срывает с головы башлык, как мальчишка, подбрасывает его вверх, ловит  на ходу, устремляется к Дуне, аккуратно прячет пенсне  куда-то во внутренний карман, оторопело стоит, звонко целует Дуню в щеку и быстро сбегает вниз.

КАРТИНА ДЕВЯТАЯ.

 Дунина комната освещена голубым светом, идущим из окна. На веревках, как бесплотные сущности, колеблются и мерцают полотна постельного и нательного белья. Долгая морозная зимняя ночь. Шаги, шаги… Снег скрипит под каблуками. И вот уже по лестнице – шаги, шаги…Вкрадчивые, осторожные. Перед дверью замирают. Дуня вскакивает, пытается надеть валенок, отбрасывает его, бежит к двери в носках. На ней длинная рубаха, повязанный крест-накрест платок, распашная вязаная жилетка. Дуня на цыпочках подходит, прикасается к двери – дверь пульсирует под её рукой. Так кладут руку на грудь и чувствуют биение сердца любимого человека. Дуня отдергивает руку, с удивлением смотрит на неё – стук сердца прекращается. Она опять прикладывает руку и вновь пульсирует дверь. Сердце стало биться чаще. Кажется, что из всех звуков на земле – этот – один единственный. Теперь она точно знает: за дверью стоит Юзеф. Дуня прильнула к двери всем телом, распахнула руки, точно для объятия - сердце застучало еще чаще, пугающе громко. Дуня даже оглядывается: не проснулись ли дети?.. Нет, спят.

Дуня. (про себя, дрожа, задыхаясь) Сейчас…сейчас он постучит, и я…и я открою…или не открою?! Или…или…не постучит?!.. Но…открою!..

Луч света выхватывает запертую дверь с застывшими по обе стороны от неё Дуней и Юзефом. Мужской и женский голоса по очереди читают отрывки из «Песни песней» царя Соломона. Это голоса Юзефа и Дуни, только очищенные от земного, гулкие, страстные, точно нисходящие с небес. Юзеф произносит свою часть диалога по-польски с синхронным переводом на русский. Но это для нас, зрителей, а любящим душам, перевод не нужен.

Мужской голос «Вот зима уже прошла, дождь миновал…Цветы показались на земле, время пения настало, и голос горлицы слышен в стране нашей; Смоковницы распустили свои почки, и виноградные лозы, расцветая, издают благовоние. Встань возлюбленная моя, прекрасная моя, выйди! …Голубица моя в ущелии скалы под покровом утеса! Покажи мне лицо твоё. Дай мне услышать голос твой…»

Женский голос «Я сплю, а сердце моё бодрствует; вот голос моего возлюбленного, который стучится...»

Мужской голос «Отвори мне,  сестра моя, возлюбленная моя, голубица моя, чистая моя! Потому что голова моя покрыта росою, кудри мои – ночною влагою»

Женский голос «Я скинула хитон мой; как же мне опять надевать его? Я вымыла ноги мои: как же мне марать их? Возлюбленный мой протянул руку в замочную скважину, и внутренность моя взволновалась от него. Я встала, чтобы открыть возлюбленному моему, и  с рук моих капала мирра,  с перстов моих капала мирра на ручки замка. Отперла я возлюбленному моему, а возлюбленный мой повернулся и ушел. Души во мне не стало, когда он говорил; я искала его и не находила его; звала его, и он не отзывался мне.»

Мужской голос. «Заклинаю вас, дщери иерусалимские сернами или
полевыми ланями: не тревожьте возлюбленной моей доколе ей будет 

 Нужно ли искать иные слова, чтобы выразить накал взаимного чувства, когда даже разделяющая дверь становится общим органом – связующим, передающим, пульсирующим…
И нужно ли говорить, что «Романс  фа минор» вновь звучит! Теперь он, кажется, будет звучать всё чаще. Юзеф медленно спускается по лестнице, хлопает дверь в подъезде. Дуня стоит, не шелохнувшись, прижавшись к двери спиной, на губах полуулыбка, глаза прикрыты. Что это было?.. и было ли?..

КАРТИНА ДЕВЯТАЯ.

  Знакомая улица. Зима. 1923.  Все те же дома, крылечки, лавочки, штакетнички палисадников. И какая бы тяжкая жизнь не вершилась в этих домах, они искрятся снегом, морозными узорами на окошках и изморозью на заборах, как в старые добрые времена, если такие когда-то случались.  Из ворот выходит Дуняша, одетая в старенькую кацавейку, темную юбку, солдатские ботинки, на голове вязаный платок, в корзинке несет белый, под стать снегу, узел. У ворот  стоит Юзеф.

Юзеф. Здравствуй…Что это, куда?
 
Дуня. Здравствуй… Вот - постирала да починила бельецо добрым людям, ну и от них разжилась кое-чем по хозяйству…

Юзеф (берет корзину) Давай донесу. А со мной в одно место прогуляешься?

   Дуня заливается краской, отрицательно качает головой и чуть слышно произносит «да». Оба  не двигаются с места, вглядываясь друг в друга, точно что-то действительно произошло этой ночью.  Он приходил, но не посмел постучать три раза в дверь, которая показалась вдруг неприступной. Смотрит на Дуню, точно спрашивает: «Знаешь ли?..» Она в смятении, у неё свой вопрос: «Я стояла совсем близко… ведь правда?..»  А он действительно сегодня другой… Ах, да он всего лишь побрился! И если бы Дуня знала стихи Цветаевой, она бы подумала «…Прекрасен рот его углами вниз, мучительно великолепны брови…» Но она просто про себя ахнула: «Как с иконы писан!» И пенсне не болтается на ухе.

 «Одно место» оказывается  всё тем же рынком, всё с теми же действующими лицами.  Стройные ряды торговцев и нестройная толпа голодных с кошелками и мешками, жаждущих променять добротную довоенную ветошь и утварь на картошку, муку, горох, четвертушку гарбуза. А вот и знакомый Бульбаш с невозмутимым видом накладывает прямо на чашку весов ком квашеной капусты. Одноногий гармонист  Калега  играет «Веревочку»:

Черноокий парень бравый
На заваленке сидел.
Вил веревочку детина
Песню грустную он пел.
Вейся, вейся, не развейся,
Ты веревочка моя!
Для чего ты пригодишься
Да про то не знаю я...
 
Кто-то кричит шныряющим в толпе беспризорникам : «Брысь, бандюжаты! Купой накормлю!» Из-за торговых рядов выбегает мальчишка в ватнике ниже колен, в потертом треухе, свистит, приседая, кричит в зал: «Ховайся! Змитрок Барановский идя! Купой кормить будя!» Прыгает в зал и убегает. Появляется странный субъект: из дыр в тулупе лезут кустики овечьей шерсти, под тулупом болтается что-то наподобие поповской рясы, на голове - клетчатый бабий платок, на который надет кайзеровский шлем времен Великой войны, за спиной большой грязный мешок. Это Змитрок Барановский, местный юродивый.

Юзеф оставляет Дуню и подходит к мужику по прозвищу Сорокваша, торгующему молочной снедью, о чем-то с ним договаривается, зачем-то открывает портсигар, дает понюхать папиросу, достает из ранца маленькую солдатскую кружку.

Змитрок направляется к Дуне.

Змитрок. А ты что стоишь тута?.. Порченые, холовейные девки на торжище стоят, добрые девки на загваленке своё счастье ждут! Боженька счастье всем дает поровну, только разное: кому –птушку, кому –лягушку, кому – бублик с дыркой, кому – пирожок с начинкой! Кому –цветочек, кому – ягодку! А получается всем поровну. У меня здесь (потряхивает мешком) всё есть – выбирай! (забыв о Дуне, говорит, ораторствуя грозя кому-то указательным пальцем)…загорится на Востоке, закончится на Западе! …и будет в деревне два человека, а в городе один!...

Дуня в смятении, ей хочется убежать, ей кажется, что все смотрят на неё и знают…что?.. то, что она о себе толком не знает. «Господи, зачем я здесь?»  В конце концов прячет руки в рукава и застывает, как игрушечная фигурка. К ним подходит Калега, играет «В лунном сияньи…»

Калега. (не прекращая играть) Иди, вещун! Не приставай к дивчине! Может, она меня ждет!( задорно подмигивает Дуне).

Змитрок неожиданно втягивает голову в плечи, одной рукой прикрывая кайзеровский шлем, жалобно, по-старчески лепечет, жует губами)

Змитрок. Ти лили алию у бульбу, ти не лили…Ти лили алию у бульбу, ти не лили…

Калега (весело) Ишь, попович! По бульбе с алием соскучился!

Дуня (немного успокоившись) Странный какой…

Калега.(серьёзно) Покойников на дому отпевает по Библии. Больше некому. Ни попа, ни церкви…

Калега, играя, идет к торговым рядам.

 Но вот Юзеф что-то дает Сорокваше, а он наливает в кружку розоватую жидкость, от которой идет пар. Юзеф подбегает  к Дуняше.

Юзеф. (протягивая кружку) Пей, это варенец, ещё теплый…Пей!

Дуня застывает от неожиданности.

Юзеф. Поможешь мне сбывать папиросы. Одна папироса – одна кружка варенца.

Дуня. Нет-нет, Юзеф, я так не могу! Ведь дети… Дети… А я…(вдруг рассердившись) да не хочу я твоего варенца вовсе!

Юзеф. Детям нужна живая, мать, пойми! А у тебя (говорит с особенной нежностью в голосе) каждая косточка светится, и кожа цвета картофельных ростков в погребе…Пей, Дуняша, ты нужна детям… И… (тоскливо, со вздохом) мне…

Дуня (про себя) Откуда ему знать, какая у меня кожа, какие косточки?!

От неожиданности отпивает из кружки и застывает с детской блаженной улыбкой. Делает глоток, жмурится. И вдруг сразу несколько жадных глотков -  кружка пустая. У Дуни под носом розовые усы. Виновато смотрит на Юзефа, показывая ему пустую кружку.

Юзеф. (помещая кружку в ранец) Теперь мы будем ходить сюда каждый день, пока твоя кожа не станет такой… такой, как нос у Сорокваши!   

Получилось неожиданно и очень смешно.

Дуня. (Смеется) А…
 
Юзеф. Где я взял папиросы? Ну, конечно, конфисковал. У того, кому они уже не нужны. Чтобы Сорокваша мог понюхать одну   Он понюхал и оценил: погарской фабрики, ещё военные…(внимательно глядя на Дуню) Какие красивые усы! Так нечестно! Я тоже хочу себе такие! (неожиданно целует Дуню)
Глядя друг на друга, начинают смеяться. Дуня обтирает лицо Юзефа краем своего платка. Неожиданно стягивает платок с головы и прикладывает под нос Юзефу пушистый конец своей косы.

Дуня. Вот теперь ты настоящий пан!

Юзеф делает комически важную физиономию.   

Дуня. Нет, с такими пышными усами ты похож…на итальянского короля Виктора Эммануила!

Юзеф (опешив) А… откуда ты знаешь об итальянском короле?..

Дуня. В журнале одном видела…В нашей библиотеке, в школе…

Юзеф (дурашливо) Ну если я – король Виктор, значит, ты – моя королева Виктория…(нежно втирая в щеки Дуни остатки варенца) Как крэм «ТЭЖЕ»…

Дуня .А мужик на ярмарке пел; «Тут «ТЭЖЕ» и там «ТЭЖЕ», а целовать где же?

Юзеф. Целовать везде. Закрой глаза.

Дуня закрывает глаза, запрокидывает лицо, ждет. Юзеф достает из внутреннего кармана пенсне, надевает его, изучает дунино лицо, кладет пенсне на место.

Юзеф. Теперь открой.

Целует Дуню. В это время к ним подходит Калега. Играет, поёт; «В эту ночь расцвели голубые цветы…»

Юзеф протягивает Калеге две папиросы.

Юзеф. Возьми, дядя! Мы сегодня богатые!

Калега. Спасибочки (кладет за ухо обе папиросы, не прерывая игры)

Дуня и Юзеф счастливы. Кажется, что они обрели то чувство, которое обычно бывает в ранней юности – бывает, да не у всех. Вот и они переживают сейчас то, чего не было в юности. А как оно могло быть, если для этого нужно сначала встретиться?..

Дуня и Юзеф уходят с рынка. Вернее, рынок шумным табором уезжает от них, как на каруселях.

Дуня. Из тебя хороший знахарь получился бы. Руки у тебя такие…бережные…

Юзеф. Так на фронте медбрат это иногда врач.

Дуня. Только не надо на фронте…

Юзеф. А ты можешь стать хорошей модисткой. Салон модной одежды мадам Евдокии Шеманской!

Дуня. А почему Шеманской?

Юзеф. Потому, что это моя фамилия.

Дуня погрустнела, заторопилась: они совсем забыли о времени, а время забыло о них.

Дуня. Ой, мне же нужно домой! Скорехонько! Пока темнота в комнату не вкралась. Вчера с красными флагами ходили, так я и выходила шмот кумача – Коленьке сорочку сгандобить.

Юзеф.(с притворной строгостью) Как так: флаг революции на исподнее?!

Дуня. Так у них много же было, этих флагов…

Юзеф (продолжает подтрунивать, любуясь её детским простодушием) А вдруг не досчитаются?

Дуня (испуганно) Ой, и правда! А что тогда будет? Пропала я!

Юзеф (с улыбкой) Какая ты смешная, смешная девочка, моя Дунюшка…

КАРТИНА ДЕСЯТАЯ.

Улица Транспортная. Ворота дуниного дома. Из соседних калиток выскакивают Самклида и Христина, засматриваются на кого-то.

Христина. Тетка Самклида, а куда это поляк Дуняшку опять повел?
 
Скрипнула калитка – Палага тут как тут. Смотрит в ту же сторону.

Самклида. (выразительно играя лицом) Известно куда: нужду свою справлять.

Христина. (округляя глаза ) Неужто?!.. А с виду такой хилый, лядачий…

Самклида (многозначительно) Так то с виду… (задумчиво) не смотри в теле, а смотри в деле…

Христина. Каждый Божий день!.. А посмотришь – чумичкой перешибить можно!.. Да он сам, как чумичка: длинный и скукоженный!
А ко мне тоже один из гошпиталя подкатывался… Я, кажа, в прачечной, ну  там же, в гошпитале, помылся и чистое исподнее, кажа, переодел, так что прошел полную санобработку! намеки… (шепчет Самклиде на ухо, видимо, что-то скабрезное. Обе хихикают)

Пришло время Палаге вступить со своим еле слышным соло.

Палага. Тэй казав, крепко добрый хлопец этот ляшек: рука-астый! И снег расчистит, и дров наколет, и за больными крепко хорошо уход блюдет…

Самклида. Ага! Рукастый! Дурная птица дурные песни поет! Павел объявится – накостыляет твоему ляшеку! Да и Евдокии смотри что не поздоровится!

Христина (точно из самого сердца своё заветное желание выдохнула) Тетка Самклида, а вдруг у них любовь! Настоящая!

Самклида. Какая любовь? С кем? С поляком?! Да он же без своих стекол что слепыш огородный… какая там может быть любовь – разве что сесть и пригорюниться… Вон, гляди: что одна, что второй ходят, еле ноги таскают…

Христина. Так сама же только сказала: «Не смотри в теле, а смотри в деле»!

Самклида (вскинувшись) Когда? Какое ещё дело? Ах, дело! Ну так дело делу рознь. А голодной куме всё петухи на уме, бесстыжая!.. Ох, Дуня, Дуня…

КАРТИНА ОДИННАДЦАТАЯ.

Улица Транспортная. Погода повеселела: чирикают воробьи, плачут сосульки. У ворот дуниного дома стоит Юзеф. Он чисто выбрит, вместо башлыка картуз, вокруг шеи щеголевато обмотан вязаный шарф крапового цвета. Пенсне спрятано, и не полуулыбка, а открытая улыбка счастливого человека надежно утвердилась на его лице.
Из ворот выходит Дуня, здоровается.

Дуня. (замечает шарф) О, у тебя обнова…

Юзеф. Да, кашне.  Наша сиделка связала.

Дуня (грустнеет) А вот мне некогда…

Юзеф. Не ревнуй: она старенькая. Связала из ниток прошлой жизни кашне и носки.  Носи, говорит, Зёзя, обороняйся от инфлюэнции.

Дуня. Как она тебя назвала?

Юзеф. Зёзя…

Дуня прыскает в кулачок.

Дуня. Скоро весна… День прибавился…Вон травка в прогалинке зеленеет…

Юзеф. Да, травка… Когда меня контузило, перед тем, как сознание потерять, я точно такую травку увидел: сквозь грязные старые листья – мягкие зеленые иголочки, как щетинка в гриве новорожденного жеребчика…Я тогда даже обрадоваться успел…

Дуня.  А у нас была корова. Большая, черная, с белыми пятнами. Рябуха. Так её мамуля звала. И домик у нас свой был, маленький. Зальчик, спаленка, передняя, а в передней большая печка. На ней чаще папаня спал. А днем, бывало, набегаешься, намерзнешься, а мамуля и говорит, пойдем, мол, Дуняша, погреемся…Лягу, бывало, прижмусь к ней, уткнусь в её кофточку…

Юзеф. Сразу видно, замерзла: о печке вспомнила…

Юзеф снимает свою обнову, окутывает Дуне шею, берет в свои ее покрасневшие руки, греет дыханием.

Юзеф (шутливо) А где же перчатки, пани Шеманская? (дышит поочередно в каждый рукав дуниной кацавейки) Когда-нибудь я приобрету для тебя несколько пар перчаток, крэм и мыло для рук…

Дуня.(желая напомнить о чем-то) «ТЭЖЕ»?

Юзеф. Да, «ТЭЖЕ» (целует поочередно руки Дуняши)

Дуня (смеясь) А перчатки мне совсем не нужны, я их всё равно потеряю!

Уходят.

КАРТИНА ДВЕНАДЦАТАЯ.

Дунина комната. Во всю обозримую длину натянута веревка. На веревке сушится белье. Заглавные в этом «карагоде» мужские кальсоны, галифе, гимнастерка, сорочка, в авангарде, как флажок, - красная колькина рубашка.

В приоткрытую дверь заходит Юзеф, вынимает из ранца котелок.

Юзеф. Я здесь кое-чем разжился на кухне, надо подогреть. А почему так пахнет керосином?.. (выпростал из рукава шинели руку да так и застывает с котелком в руке, замечая перемены)

Из-за белья выходит Галочка, с мокрой гулькой, стянутой на затылке, она похожа на китайчонка.

Галочка (явно кому-то подражая) Мы ходили в бань-ю!..

Томушка (выскакивая вслед за сестрой, торжественно) Мы там мылись в шайке!

Юзеф (упавшим голосом, уставившись на кальсоны)… В шайке…

Юзеф стоит неподвижно, забыв о нелепо болтающейся на одном плече шинели, инстинктивно, двумя руками вдавливая котелок в грудь, словно старается вытеснить неведомо откуда исходящую боль. В этот момент слышится мужской голос. Это невидимый Павел рассказывает сказку Коле.

Павел…А козленочек «Ме-е! Ах, зверь ты зверина! Ты скажи своё имя! (Выходит из-за белья с Колей на руках) Ты не смерть ли моя?(видит Юзефа, заканчивает фразу, уставившись на него)
Ты не съешь ли меня?..»

Оба некоторое время смотрят друг на друга.
Павел – высокий ширококостный молодой мужчина крепкого телосложения.

Юзеф. Юзеф.

Павел. Юзеф? Дуня мне рассказывала. Спасибо, товарищ (протягивает руку) За помощь детишкам, подмогу Дуне моей, - большое пролетарское спасибо!

Много раз представлял Юзеф встречу с Павлом, а всё же как-то не по себе. И получается: всё то хорошее, что Юзеф сделал для семьи Павла, его, Юзефа, визита в эту комнату не оправдывает.

Юзеф (отвечая на рукопожатие, и всё же оправдываясь) Я детям кое-что из кухни раздобыл…

Павел. А мы с Дуней решили корову купить, ну не корову – нетелю, стельную телочку. Продадим швейную машинку, да я заработал кое-что… Будут наши ребята к весне с молоком. Я, понимаешь, в депо мобилизован был: на починку техники для нужд революции. Я – токарь высокой квалификации, с чугунно-литейного мы…  С рукой-то что?

Юзеф. А?..

Павел неопределенно кивнул, так что и непонятно, какую руку Юзефа он имел ввиду: то ли которая в рукаве шинели застряла, то ли другую. Юзеф состроил незадачливую мину с намеком на самоиронию, потряс свободной от шинели кистью: рука, мол, как рука. Оделся, застегнулся, как положено, приготовился к выходу. Но вопросом по поводу руки Павел ограничиваться не хочет.

Павел. Ты – что, как?

Они стоят друг против друга одного роста, поскольку Павел  прям, как ось, которую  он вытачивал к колесу для нужд революции, а Юзеф, кажется, как еж – готов в клубок скрутиться. И ведь нет в Павле ничего грозного, напротив: домашний такой, Колька у него на руках тихохонько угнездился, а Юзеф перед ним, как перед комиссаром за столом: на столе «Дело», а поверх «Дела» для вдохновения «товарищ маузер» пристроился…  Но на пронзительный взгляд Павла отвечает по-своему, без пенсне – каким-то старчески сострадающим, сочувственным взором, и объясняется с готовностью.

Юзеф. Из беглых я …(ловит удивленный взгляд) …не то, не то: беженец... Беженец из Супрасля…

Павел. Из монастыря что ли? Его ещё не закрыли?

Юзеф. Не знаю. Но православные святыни монахи вывезли.

Павел. Жаль, если не закрыли. ( При этом Юзеф отрицательно качает головой  - не соглашается)

Юзеф. Супрасль – моя отчима. А учился я на провизорских курсах в Дерпте. В университете.

Павел. В Юрьеве?

Юзеф. Так.

Павел. Значит, на прозекторских курсах, говоришь?

Юзеф. Провизорских. Прозектор – это из другой области медицины. А я на фармацевта. Аптекаря.

Павел. На аптекаря? Это химия. А химия, брат,  великая сила. Тут такое замутить можно! И – как даст-даст! (после этих слов что-то действительно громыхнуло вблизи)

Юзеф. (продолжает рассказывать о себе) …В германскую медбратом служил…

Павел. (строго) Как же ты, поляк, пошел за царя-кровопивца?!

Юзеф. Не за царя пошел - за Польшу, против немцев и австрияков!

Павел. Так и среди немцев и австрияков разные были, тоже не баре…

Юзеф. Да, только не мы их детей убивать пришли, а они наших, хотя и не баре… Ну а потом в Богунском опять против немцев…Потом контузило…Со зрением беда!.. Санитаром в госпитале…

Павел. (торжествующе) Вот!..

Что означало это «вот!» так и осталось неизвестным: хотел Павел развернуть агитацию по примеру какого-то авторитетного товарища, на которого походить старался, да вдруг передумал.

Павел (устало) Вот оно как обернулось-то... А я в пятнадцатом на германскую попал… Садись-ка потолкуем о том, о сем… (иным, изменившимся голосом, ласково, просительно) Дуняша, подай к столу.

Дуняша за занавеской всё это время со смятением боролась, а как вышла, так сразу домовитая мужнина жена: «Здрасте!» Волосок к волоску в узел гладко стянула, чтобы ни одна прядка не распушилась в кокетстве. Со дна кадушки выкатила на пирожковую тарелку два моченых яблока в конапушках соломы, из кухонной тумбочки достала графинчик с белесой жидкостью, две стопочки к нему. Уселась на диване с детьми – книжки читать. Ну а суть разговора Павла да Юзефа лучше всего донесет старая хроника в ускоренной съемке. Вот и появляются документальные кадры и с бравыми полками, и с окопными страстями, и с революционными отрядами, и с послевоенной разрухой. Павел с Юзефом неслышный разговор ведут, но, видимо, горячий. По тому видно, как оба энергично жестикулируют, как Павел скручивает махорку, пуская сизый дым в пространство, вскакивает с места и ходит, как Юзеф встает, чтобы уйти, но Павел его опять усаживает после очередного дружеского рукопожатия, а между тем графинчик пустеет.
Но всё же вначале было слово: Дуня читает детям из есенинского сборника «Радуница» стихотворение «Шел Господь пытать людей в любови». После первых строк свет перемещается в ту часть сцены, где Павел с Юзефом ведут разговор о судьбах мира, а экран высвечивает  Апокалипсис начала 20 века.
 Дуня читает просто, так, как её научили в церковно-приходской щколе:

Шел Господь пытать людей в любови,
Выходил он нищим на кулижку.
Старый дед на пне сухом, в дуброве,
Жамкал деснами зачерствелую пышку.
Увидал дед нищего дорогой,
На тропинке, с клюшкою железной,
И подумал: «Вишь, какой убогой, —
Знать, от голода качается, болезный».
Подошел Господь, скрывая скорбь и муку:
Видно, мол, сердца их не разбудишь…
И сказал старик, протягивая руку:
«На, пожуй… маленько крепче будешь».
Этот странный  и страшный симбиоз женского голоса, читающего стихи о христианской «любови» и мистерии войны на экране прерывает крик Павла.

Павел… и как даст-даст!.. (слышится раскат недалекого грома и документальный взрыв на старой пленке)

Свет целиком освещает сцену, Дуню, сидящую на диване с детьми.

Юзеф. (встает) Пора!

А между тем в сторону Дуняши глянул. Взглядом спросил – взглядом ответила.

Юзеф. Что ж, моя ненаглядная, расставаться будем?

Дуня. (растерянно) Ох, не знаю, не знаю…

Юзеф. ( решительно, надевая картуз) Значит, не будем.

Короткий был разговор, глазами он ведь быстрей – каждое слово выговаривать не нужно.

То ли что-то услышал Павел, то ли как собеседник Юзеф ему приглянулся, а только напоследок тоже своё слово сказал.

Павел. (протягивая руку) Ты, брат, заходи, поговорить есть о чем. Такие дела в мире творятся! Вон в Вене пролетариат на демонстрацию вышел против незаконного урезания зарплаты – триста тысяч рабочих! Триста тысяч! Поднимается трудовой народ на революционной волне!

Взгляд у Павла пронзительный. Иногда такое увидит – тьфу! – глаза б не смотрели! Да поздно. Потому что на первом месте после революции у Павла – Дуня…

Юзеф уходит, сталкиваясь с плоской Палагой, которая бочком прощемилась в дверь, пытается что-то высмотреть за завесой мокрого белья.

Павел. Тетка Палага, тебе чего?

Палага топчется на пороге, мнется, запинается, продолжает высматривать, тощую шейку вытягивать.

Палага. (тихо) я… ето… тута бабы спрашивают, как Дуня?.. (неожиданно повышая голос)… не хворает ли?..

Павел. Да как тут скажешь?.. ( вдруг рассердился, заподозрив подвох)… что? да ты ж вчера её видела, лиса?!

Палага. (оправдываясь) Так…ето… день только наступил, а ночь полна неожиданностев…

Раздвигая белье, появляется Дуня.

Дуня (сухо) Зачем пришла?

Палага. Ой, зачем это я шла… запамятовала! (якобы обрадовавшись) Вот она наша цельная Дуняша! … во здравии, значит! .. так до баб и доведу. А то как тэй казав: день только наступил, а ночь-то (многозначительно) полна неожиданностев!

Уходит.

 КАРТИНА ТРИНАДЦАТАЯ

Комната Дуни и Павла. Павел с детьми. Павел ходит по комнате. Слышится натужный рев коровы. Это в сарайчике  Нетеля вымукивает свою последнюю родовую муку. Дети испуганы: «Почему коровка кричит?» А Нетеля заладила скороговоркой «му-му» да «му-му». Одним словом, Нетеля. Для Павла это её муканье невыносимо, как скрежет худого инструмента по  металлу.

Павел. Давайте-ка лучше почитаем.

Галочка. Папа, про птичку!

Павел. А кто у нас в этом году пойдет в школу?

Томушка.Я!

Павел. Тебе и читать.

 Томушка открывает книгу на случайной странице и ,глядя в потолок, «читает» нараспев, так, как читают дети, заучившие стихи наизусть: для них главное в стихе – музыка – рифма и ритм.

А, попалась, птичка, стой!
Не уйдешь из сети;
Не расстанемся с тобой
Ни за что на свете!

Ах, зачем, зачем я вам,
Миленькие дети?
Отпустите полетать,
Развяжите сети.

Нет, не пустим, птичка, нет!
Оставайся с нами:
Мы дадим тебе конфет,
Чаю с сухарями.
Папа, а что это такое – конфеты?

Павел. Ну это похоже на сахар.

Томушка. На сахар?

Ах, конфет я не клюю,
Не люблю я чаю:
В поле мошек я ловлю,
Зернышки сбираю...

Там замерзнешь ты зимой
Где-нибудь на ветке;
А у нас-то в золотой
Будешь жить ты клетке!

О! не бойтесь: в теплый край
Улечу зимою;
А в неволе — светлый рай
Будет мне тюрьмою.

Птичка, птичка, как любить
Мы тебя бы стали…

 Слышится плач. Бабы , Самклида и Христина, ведут под руки голосящую Дуню. Сидящие на диване дети, как испуганные зверьки, жмутся друг к другу.

Дуня. (причитает) Ой, коровушка моя!.. Ой, страдалица моя неразроженная!.. Надежа ты наша несбыточная!..Ой, куда же смотрели мои глазоньки!..Худобушка ты наша! Бедная, бедная!
Ой, что я наделала! Погубила скотинушку!..

Самклида и Христина сажают Дуню на стул. Дуня рыдает.

Павел. Дунюшка, что ?..

Заходит Юзеф с балалайкой. Бабы, собравшиеся было уходить, передумали. По обе стороны от Юзефа стали, руки под фартучками сложили, как совсем недавно в прислугах, мол «чего изволите барин?» или «пан», кому как повезет. За  Юзефом неприметной мышью прошмыгнула Палага, встала сзади. Такая вот депутация собралась у двери.

Самклида (Юзефу) Нетеля у них померла, не растелившись. Ох, плохая примета! Ох, плохая!..Да оно и видно(поворачивается к Христине, громким шопотом) Порченая она была!

Палага. (тихо) По охоте покрылась, а самой-то всего пятнадцать месяцев!

Христина (громким шепотом) Да кто их сейчас разберет-то? Бескормица! И взрослые коровы плоские, как  те картинки с ярманки!

Самклида. А глаза бабе зачем? Баба всё должна примечать да на ум брать, свой расчет весть. У этой и намеки-то телячьи, не созрела ещё, откуда силы для отела?

Христина. Машинку, говорят продали… А теперь что – ни коровы, ни машинки…

Дуня. Ох, наказание мне!..

Самклида. Тута кумекать надо: чем кормить? Сами ходют, как с креста снятые… Угробили нетелю – ни себе, ни людям. А ежели ей покушать дать – тело наберет, силы для себя и теляти…

Юзеф. (точно про себя произносит цитату из книги «Уединенное» Василия Розанова ) «Малую травку родить труднее, чем разрушить каменный дом».

Самклида. Золотые твои слова…

Юзеф. Это не мои.

Самклида. Как не твои, если только что сказал?!

Юзеф неуместную балалайку пытается держать уклончиво, на отлете, аж рука онемела: как бы за что не задела да не трень-бренькнула чего лишнего. Так и стоят – не уйти. Выражают сочувствие сочувственным молчанием.

Павел. Не убивайся, Дунюшка! Я вот деньжат подсобираю…

Дуня. Каких деньжат, Павлуша? Где эти деньжата – дензнаки твои? За них же ничего не купишь!  Что делать, что делать! Скотинушка ты моя бедная! Паша, она в глаза мне смотрит, а в них слезы!

Самклида (сочувственно) Павел, ты её прирежь и разделай, кровь немного спусти, пока совсем не околела. Все еда будет.

Палага.(плотоядно щелкнув зубами) Какое-никакое стягно закоптить можно…

Христина. Ты что, тетка Палага ?! С глузду сошла?
Где столько соли найти?! Тут не до присмаков!

Павел (берет в трясущуюся руку нож) Не могу.

Самклида. Э-эх! Мировую революцию собрался делать! Германскую войну воевал! – худобу бездыханную припутить не можешь! Пойдем уже что ли!

Павел и Самклида уходят.

Вдруг в двери появляется Галочка со стаканом в руках. В нем какая-то белая жидкость.

Галочка (торжествующе) А говорили, что молочка нет! Вот же оно – молочко!

Христина (присматриваясь) Откуда-то молоко…

Дуня (страшным шопотом, скороговоркой) Не молоко это. Сода каустическая  (зло глянула на Юзефа, готового провалиться, не помиловала и балалайку) Приготовила тряпки постирать после отела.
 
Все присутствующие сначала замирают, а потом начинают беспорядочно совершать какие-то движения так, что в целом это действо напоминает камлание. Точно все эти мелкие, судорожные, совершенно бессмысленные и бесполезные движения, связанные в единый узор могут отвести беду.

Дуня (обращаясь к Галочке, незаметно приближается к ней, пошатываясь) Деточка, не молочко это. Доченька, это нельзя пить!

Галочка. Мамочка, не ругай меня! Я только один глоточек сделаю, а потом с тобой поделюсь, и со всеми поделюсь… Подносит стакан к губам. Дуня резко выбивает стакан из рук Галочки. 

Глаза Галочки широко открыты, рот округлился в немом крике ужаса и боли. Откуда странный шведский художник Эдвард Мунк мог знать, как будет кричать  Галочка –как в немом кино –  пронзительно беззвучно?! И очерчен этот крик чем-то красно-белым, точно Галочка вволю да с охотки алых ягод со сметаной наелась. Поела бы  - да не растет в это время ягода…Вот беда-то!

Дуня с воплем поднимает дочку на руки.

Христина. К Марфочке её надо, а ли к Змитраку Барановскому!   

Все сразу пришли в движение, засуетились, окружили Дуню с девочкой. Юзеф сунув балалайку в ветхие руки Палаги, устремляется к Дуне, чтобы взять Галочку, но прибежавший на шум Павел выхватывает ее, кутает в свой пиджак.

Павел. В гошпиталь!..в гошпиталь!..

Павел убегает с Галочкой на руках. Дуня устремляется за ним.
Бабы её удерживают у двери.

Самклида. Надень пальтушку, заполошная!

Помогают одеться, застегнуться, накидывают на голову платок.

Дуня (обернувшись к Юзефу, молча, побелевшими губами, чужим, неживым голосом.)  Из-за тебя всё это, из-за тебя!..

Уходит. Слышатся голоса женщин: «Не убивайся, Дуняша! Даст Бог…» 

Юзеф садится за стул, закрывает лицо руками.
Последней на выход топает Палага походкой сомнабулы, прижимая балалайку обеими руками к тощему телу – у такой не забалалаешь! - приостанавливается у двери.

Палага. А на что мне эта балалайка? Тэй казав.

Ставит инструмент у стула с сидящим Юзефом. Балалайка, которой наконец-то разрешили слово, звонко вздохнула.
К Юзефу подходит Томушка, гладит по плечу. Коля стягивает с дивана салфетку.

Коля. (Юзефу) Не пачь! Утри слезки!


КАРТИНА ПОСЛЕДНЯЯ..

  Весна. Улица Транспортная побелела от цветущих садов, как горница перед Пасхой. У ворот дуниного дома стоит Юзеф. По-над соседним забором периодически поднимаются и исчезают концы пестрых платков, напоминающие крылья экзотических птиц. Таким образом Самклида и Христина вместе с нами становятся свидетелями завершения истории Дуни и Юзефа.
Вдоль по улице идет Дуня, направляется к своему дому, подходит к Юзефу.  Такая нынче Дуня: серьёзная, незнакомая, будто не только жакетик на все пуговицы застегнут, а сама душа. И плат на головке туго затянут – ни  дать, ни взять монашенка.

Юзеф. Здравствуй, Дуняша. Пришел, а вас нет. С детьми попрощался. Уезжаю я, домой уезжаю. Не о чем не спрашиваю: ответ знаю.

Дуня. Знаешь ответ – не спрашивай.

Юзеф. Прости, что стал виновником твоих бед.

Дуня. Не виноват ты. Сам понимаешь, что для нас сделал. Есл бы не ты…Да и не беды это. Пока все живы, не беды это – бедовушки. Пока все живы. Коровущку жалко. Дочь  не успела хлебнуть отравы – только ротик обожгла, поправляется, хлебушка просит (последнюю фразу произносит отрешенно, скороговоркой, точно страшится её смысла) У Павла туберкулез открылся.

Юзеф. Знаю. Он в госпиталь приходил. Толковали. Дуняша, а, может быть, всё же?..

Дуня. (с трудом произносит) Нет, Юзеф, нет. Павлуша говорит, хорошая жизнь у наших ребят будет. И я ему верю.

Юзеф. (печально вздыхая) Я тоже.

Дуня (светлея лицом) В школу пойдут настоящую, подобно гимназии, чтобы дальше учиться. Томушка будет в  библиотеке – книжки выдавать, Галочка на врача выучится, Колька военным человеком станет. Языки разные будут знать… А без этого сейчас нельзя. Паша говорит, что границ меж государствами не будет, когда рабочие возьмут власть. Знаешь, когда-то Молиха, жена нашего хозяина, вздумала нас, заводскую детвору, французскому языку учить. Так мы смеялись над ней, дурачились. И родители наши тоже: к чему, мол, рабочим господские языки знать?! А оказалось, никакие они не господские, а просто иностранные.

Юзеф (задумчиво). Оmnia mea mecum porto. Всё моё ношу с собой.

Дуня. Это по-французски?

Юзеф. Нет, это латынь. Медику без латыни не обойтись. (спохватываясь, достает из ранца пакет, передает Дуне) Вот, возьми – это папиросы. Будешь теперь сама с Сороквашей обмен вести. И ещё…кружка…ручка…

Дуня. Да, я заметила: ручка, как половинка сердечка.

Юзеф. (горько улыбаясь) Кружка с ручкой, похожей на половинку сердечка. Вот и все мои дары любимой…

Дуня (сдерживая слезы) Ты столько дал…столько!.. В руках не унести – потому, что руки здесь не при чем!.. Я раньше книжки читала… думала, как в этих книжках всё красиво…один раз в синематографе была…и там тоже история такая красивая, такая волнительная… А теперь понимаю, что в жизни всё лучше, ни в одной книжке такой любви нет и не будет… только сейчас поняла, почему батюшка до свадьбы в  Библии листы «Песнь песней» воском заклеил…

Юзеф. Смешная, смешная девочка Дуня… Да мы свою книгу и раскрыть-то не успели…

По улице идет Павел, революционный держит шаг, машет в такт зажатой в руке газетой.

Юзеф (здороваясь) Вот уезжаю. Наши возвращаются.

Павел. Да, слышал. Ты ехай-ехай, Бог даст… (смущенно заходится в кашле)…я говорю, как даст-даст! – будет и на вашей улице большой революционный праздник! (протягивает руку) Ну, прощай, брат!
 
Нахохлился, сгорбился, собрался уходить. Вдруг неожиданно резко поворачивается к Дуне.

Павел. Думай обо мне, что хочешь, Дуняша, а только ревновать я тебя не собираюсь! (строго) Потому как не пролетарское это дело, а буржуазные штучки-дрючки! А нам с Юзефом ещё мировую революцию предстоит вместе делать! (устало, еле слышно) Так что пролетарский интернационализм превыше всего…Ну, я к ребятам…

Дуня.(вслед) Я сейчас, Павлуша!

Павел (как-то безнадежно, не оборачиваясь, машет свободной рукой) А!..

 Заметил «птиц» на заборе - платки,  ведущих наблюдение в щели «горожи» баб, рубанул в их сторону пролетарской прессой.

Павел. Кыш вы, курицы мокрохвостые!

Уходит.
 А «курицы» и впрямь исчезли, однако наблюдение не сняли.
 Юзеф и Дуня, стоят молча.

Юзеф. Пойду, пожалуй. Прощай.

Отходит от Дуни, не сводя с неё глаз. Расстояние между ними увеличивается, вот он уже на другом конце сцены. «Романс фа минор», но

Дуня (кричит внезапно надрывно) Не уезжай, родимый! Дролюшка!

Юзеф спешит её навстречу. Дуня бежит некрасиво, по-бабьи, сгорбившись, низко наклонив голову. Задыхается, не удержавшись, падает перед Юзефом. Он её быстро подхватывает, сгребает в охапку. Долго стоят, обнявшись так, что, кажется, не разъять, не разлучить. Момент – и вся жизнь. Ради этого и бежала. А над  ними – обрывки речи, слова, смех, шопот… С высоты спускаются, в высь и уходят. Друг на друга наплывают, переплетаются, исчезают, едва коснувшись слуха… «Пани баба…пани баба…пани баба… сплю, а сердце моё бодрствует; вот голос моего возлюбленного, который стучится… смешная, смешная девочка, моя Дунюшка… я искала его и не находила его; звала его, и он не отзывался мне…такой бы девушке сидеть в карете, обогнавшей нас…мадам Шиманская… «ТЭЖЕ…А целовать где же… целовать везде…Я скинула хитон свой…косточки светятся…»
 
Юзеф. Помнишь, мы относили узел с бельём, которое ты стирала? Я завидовал тем счастливцам: их вещей касались твои ручки. Не то…глупо, смешно, да?(торопливо целует руки Дуни)

Дуня (с болью) Нет, не смешно.

Дуня идет к дому, Юзеф окликает её.

Юзеф. Если когда-нибудь у тебя будет сын, назови его Вениамин. На иврите это означает «сын любимой жены».

Дуня (со слезами в голосе) Но!…Юзеф!..

Юзеф. Это неважно…

Дуня и Юзеф останавливаются по разные стороны сцены. Звучит музыкальная фраза из «Романс фа минор», впрочем, быстро обрываясь. На сцену выходит Калега, играет «Голубые цветы», становится в центре и в глубине сцены. За ним выходит Павел с трубой, становится за Калегой, подыгрывая ему. Плавно переходят на вальс «Березку». На сцену выкатывается Томушка, кружится со своей смешной куклой.

Голос Тамары Павловны. Юзеф уехал на родину. Однажды мама принесла целый бидон варенца и поила нас по очереди из маленькой эмалированной кружки. И так несколько дней.

Томушка….А потом стало совсем тепло и появилось больше еды. Мы ели почки липы и нюньки.

Голос Тамары Павловны. Нюньки – это белая часть стеблей осоки.

Томушка. А осенью я пошла в школу. В школе детям давали по куску хлеба и заставляли пить рыбий жир. И каждый ученик нес по полену для печки, потому что в школе было холодно. Тетради мама сшивала из всякой бумаги, а чернила делала из ядрышек дуба, и они были черными. А потом (счастливо и загадочно улыбается) у нас родился братик и мама назвала его красивым именем Вениамин.

                Конец.
…………………………………………………………………………………..
А может это был радиоспектакль? В пору моего детства и юности именно радио давало пищу для воображения. Да, да, именно так: радиоспектакль.
Ведь выполнять много разных заданий по просьбе взрослых при пристальных взглядах других взрослых – тяжкая миссия даже для очень послушных детей.