Голубая полоска. Земля Каминского Ивана

Земля Каминского Ивана

1.

Линия фронта, длительное время проходившая от Полоцка на Витебск, Оршу, Могилев, Жлобин, Бобруйск стала быстро меняться.
Под ударами наших войск немцы к исходу 23 июня дрогнули, попятились назад, а затем неудержимо покатились все дальше на запад.
Уже через несколько дней после начала наступательной операции, наш полк вынужден был вслед за наступающими войсками перебазироваться к Орше, в Дубровно.
В район полетов включались все новые и новые территориями вскоре моему штурману пришлось подклеивать новые листы к нашим полётным картам.
Вражеская авиация, скованная воздушными боями на средних и малых высотах, нам, разведчикам на Пе-2, почти не мешала, и мы, ежедневно вылетая на разведку, уже чувствовали себя хозяевами положения, хотя по-прежнему зорко вели наблюдение за воздухом и работали на высотах семъ-восемь тысяч метров.
С накапливающимся от полета к полету опытом; росла и уверенность, а с нею вырабатывался определенный стиль или, вернее, собственный почерк, по которому мы умели отличать экипажи не только на земле, но и в воздухе.
Все, например, знали, что если Пе-2 после задания промчался низко над полосой, а затем лихим боевым разворотом взмыл в небо - это экипаж Ахмаметъева успешно выполнил задание.
Если самолет подошёл близко к аэродрому на большой высоте, а затем круто стал планировать на посадку - это Ваня Каминский вернулся домой с полной кассетой в фотоаппарате.
Другие экипажи обычно делали полный круг, как в школе,  садились кто как привык: кто с недолетом, кто с перелетом, но каждый по-своему.
У нас выработалась привычка садиться сходу, постепенно теряя высоту от самой линии фронта до посадки, и наше появление было всегда незаметным и только наш друг, механик Миша Морозенко, знал где мы и что с нами, так как помимо всего прочего, имел постоянный контакт с радистками, принимавшими наши радиодонесения. Услышав Мишин голос, он шёл на стоянку и готовился к приёму самолёта, всегда при этом наблюдая за нашей посадкой.
Работать аэродрома Дубровно нам пришлось недолго: третьего июля
наши войска полностью свободили Минск и фронт неудержимо стал отходить еще дальше на запад.
К этому времени у нас было выполнено более десятка успешных боевых вылетов и, незадолго до перебазирования, всему нашему экипажу были вручены ордена "Славы" третьей степени, а нам со штурманом были присвоены внеочередные воинские звания - "Лейтенант".
Скромно отметив это событие в лётной столовой, мы поклялись себе, что еще лучше будем стараться выполнять каждое боевое задание.
И мы не стали ограничивать себя только рамками полученной в штабе задали: полёт выполняли свободно, не придерживаясь жестких рамок нанесенного на карту маршрута, а с некоторых пор перестали и его наносить на карту, так как знали наизусть весь район полетов, до самой Балтики. И все, что заслуживало внимания, обязательно фотографировали. Научились выполнять и противозенитный маневр в зоне артобстрела, и уходить от истребителей противника, если их своевременно обнаруживали.
Вскоре полк перелетел в Борисов. Находясь в непосредственной близости от линии фронта, мы получили возможность летать глубже в тыл противника и привозили всегда очень ценные сведения, за что многие экипажи были награждены боевыми орденами.
С этого аэродрома и мы сделали несколько вылетов на полный радиус, успешно выполнив довольно сложные задания и, видимо, поэтому командование полка обратило на нас особое внимание. Нам стали поручать разведку наиболее трудных и сложных объектов противника, и мы неизменно выполняли эти задания вполне успешно.
Это не осталось незамеченным в эскадрилье, и кое-кому успехи нашего экипажа почему-то стали не нравиться. Внешне это никак не проявлялось, но однажды, после полетов, когда уже пошли на работу наши ночники, ко мне подошел один из самих молодых летчиков и, предложив "прогуляться на природе", спросил:
- Как это тебе удается все вылеты делать успешными?
- Да никак, - удивился я, - просто летим и делаем, что приказано.
- А почему же старики не всегда выполняют задания?
- Ну, это ты у них спроси, - ответил я, начиная подозревать что-то неладное в таком разговоре.
- А все же? - настаивал он.

И я рассказал ему, как мы готовимся к полету, как с первых дней пребывания в полку по крупицам собирали опыт старых экипажей, и как применяли этот опыт в каждом полете, добавляя что-то и свое.
А он продолжал настаивать на том, что мы слишком противопоставляем себя старикам, что мы их даже подсиживаем тем, что выполняем те задания, с которых они возвращаются ни с чем.
- Так ведь тут раз на раз не приходятся, - пытался я ему объяснить. Один и тот же объект может быть сейчас облачностью закрыт, а через час-другой там чисто. Или: одного бьют зенитки и встречают истребители, а другой идёт к цели незамеченным.

- Ну, в общем, я тебя предупредил,
- Даже так!- удивился я.
- Да, так. Меня попросили - я передал. А ты соображай.
- Интересно! Кто же тебя "попросил"?- спросил я.
- Ну, не сам же я придумал.
- Что же мне теперь: от полетов отказываться или впустую воздух утюжить?
- Это уж твое дело.

Мы молча повернули обратно.
В сгустившейся темноте ярче засиял Млечный путь, занявший полнеба; брызнула в лицо обильной росой случайно задетая ветка; прокричал на деревенском поле одинокий перепел, а на душе кошки скребли - нарастал ком незаслуженной обиды.
Вспыхнула спичка в руках летчика, осветив на несколько секунд грубо рубленное, с глубокими морщинами у носа и на лбу лицо и белую папиросу, занявшуюся на самом кончике красным огоньком; потянуло неприятным табачным дымом.
Не сказав больше ни слова друг другу, мы улеглись спать: завтра нашему экипажу предстояло лететь на Вильнюс, Каунас, Шяуляй, Полёт предстоял не из легких, и Миша с Володей давно уже видели третьи сны, а я все еще крутился с боку на бок, стараясь избавиться от неприятного осадка, оставшегося на душе после этого дурацкого ночного разговора. Предположив, наконец, что этот парень явно что-то перепутал, а может и присочинил, я облегченно вздохнул, решив, что не может быть среди боевых товарищей таких мелочных завистников. Тем более среди наших "стариков", у которых груди, как иконостас, увешаны орденами, а их послужной список изобилует примерами боевого мастерства и героических подвигов.
С тем и уснул, без тревог и сновидений.


2.

Вылет на боевое задание нам разрешили где-то около полудня.

Набежавшая часам к десяти легкая кучевка, быстро приобретала весьма неспокойные формы, наливаясь свинцовой синевой, и громоздясь причудливыми многоэтажными башнями.
- Миша, что синоптики сказали? Гроза будет? - спросил я.
- Говорят - не будет. А Иванов сейчас с борта разведданные передавал, сказал, что от Вильнюса на запад – чисто.
- Ну, хорошо. Одеваем маски, - сказал я экипажу, заметив, как стрелка высотомера поползла за цифру 4000 метров.

Полет шёл вполне нормально.

Во время набора высоты мы ни разу не вошли в облачность, удачно минуя белоснежные громады самых причудливых форм, а набрав 7 тысяч метров с восторгом заметили что гряда облаков на запад всё больше редеет и где-то там, в сизой дымке, исчезает совсем.
- На Вильнюс зайдём со стороны солнца, - предложил я, продолжая на мелком развороте набирать высоту.
- Хорошо, - согласился Миша, - только сразу, как выключу, - резко уходи влево, чтобы зенитчики не успели нас схватить.
- Добро. Как воздух?- спросил я, заходя на курс фотографирования Вильнюса.
- Чисто, - ответили оба.
А небо над нами было действительно чистым, удивительно нежной голубизны, и реденькие кучевые облака далеко внизу казались разбежавшимися по зеленой луговине белыми барашками.
Густая сеть дорог, словно паутина, сходилась к центру города. Железнодорожный узел был довольно плотно забит составами, а на запад, по шоссейным и железной дорогам двигались эшелоны и небольшие автоколонны. "Отступают фрицы!" - подумал я с торжеством.

- Включаю, - услышал вдруг спокойный голос штурмана и, удерживая самолет на курсе, мельком глянул по сторонам. Небо оставалось чистым.
- Выключено, - так же спокойно и совершенно бесстрастно произнёс Миша, и я тут же заложил крутой разворот, уходя от опасной цели.

Спустя минуту, когда мы уже были на приличном расстоянии от города, сзади, на нашей высоте, вспухли грязно-серые облачка разрывов.
Немного постреляв, немцы прекратили бессмысленный обстрел, а мы, минуя Укмерге, нацелились сфотографировать загадочный аэродром западнее станция Кейданы.
Мы его уже не раз фотографировали, но на снимках было видно только большое ровное поле, зигзагообразно перепаханное многолемешным плутом и больше ничего. Ни самолетов, ни аэродромных построек наши дешифровщики не обнаруживали.
А ведь истребители нас перехватывали именно в этом районе.
Откуда же они появлялись, если до ближайшего аэродрома немцев в Шяуляе весьма приличное расстояние?
- Зайдём? - то ли спросил, то ли окончательно решив, сказал штурман.
- Давай зайдём, - согласился я. - Володя! Смотри в оба. Мы будем землю изучать.

Прохожу точно над полем, но кроме привычного рисунка на нем ничего нового не вижу. Молчит и штурман, занятый фотографированием.
И в тот момент, когда он сказал свое обычное "Выключено", в наушниках раздалось Вовкино сопенье, неразборчивое бормотанье, а
затем тревожное сообщение:
- Командир! Истребители взлетают!
- Где? - кричу я.
- Под нами, вон с того поля, что восьмерками перепахано. И тут же подхватил штурман:
- Вижу! Пара взлетает, а вторая - вон она - набирает высоту, сзади слева, на фоне вон того светлого ноля. Видишь?

Самолетов я не видел, но, на всякий случай, решал разворачиваться в сторону солнца.

И во-время.
Оглянувшись назад, я увидел пару тупоносых машин, идущих на параллельных курсах, но значительно ниже нас, и тут же прикинул, что пока они будут набирать высоту и будут в таком положении, они нас не увидят: солнце будет слепить их.
Довернув точно на солнце, я снова оглянулся назад, но самолетов не увидел.
- Где они?- спросил я у штурмана.
- Одна пара идет справа, ниже нас, а другая сзади, тоже чуть ниже. Но они, кажется, нас не видят. Начали рыскать.

Еще через минуту-другую обе пары развернулись вправо, не достигнув нашей высоты, и ушли в сторону блеснувшего в лучах солнца Немана.
Сфотографировав напоследок станцию Каунас, мы, под остервенелую канонаду зениток, непрерывно маневрируя, выскочили из довольно плотного облака зенитных разрывов и решили немного осмотреться и проверить машину: приборные показания в норме, моторы ревут вполне исправно, рулей "Пешечка" слушается , экипаж жив и даже невредим. Порядок!
- Миша! Давай курс домой.
- Сейчас, Вася, сейчас. Минуточку. Видишь, справа Неман?
Значит слева должен быть Вильнюс. Но там чёрт знает что творится! Видишь?
- Вижу. Вернее ничего, кроме сплошной облачности не вижу. Что будем делать?
- Не знаю, Васенька, не знаю. Вот тебе курс на аэродром и дуй как можно скорее. Вон та "наковальня", кажется, в районе Минска, - сказал штурман, показав рукой на торчащую из облаков огромную вершину зловещей тучи, имевшем и в самом деле вид кузнечной наковальни.
- Обходить грозу будем слева, - решил я, начиная медленное снижение и строго выдерживая заданный курс.
- Снижайся до 4 тысяч метров, а там посмотрим, - сказал штурман, - а я пока передам разведданные. - И он начал диктовать, посматривая то в карту, то по сторонам, где, по мере снижения, начиналась какая-то несусветная темень. Вскоре, сняв кислородные маски, мы почувствовали довольно плотный запах гари, а видимость ухудшилась настолько, что пилотировать пришлось только по приборам.
- То ли леса горят, то ли деревни, - высказал предположение Вова.
- А может мы горцем;- спросил тревожно Миша, наклонившись ко мне.
- Да нет, такой дым бывает от дров, да от соломы. Наши запахи куда противнее, - успокоил я его.

Машина начала немного подрагивать, а вскоре ее стало довольно жестко трясти; картушка компаса беспорядочно рыскала, а самолётик авиагоризонта плясал почти не переставая показывая непрерывные эволюции машины; за бортом все более накапливалась свинцово-серая мгла и вдруг, заглушив равномерный рокот моторов, ударил гром.
- Зенитки! - крикнул Володя.
- Илья Пророк,- поправил я его. - Сиди и не высовывайся.

И в этот момент по плоскости, к ее консоли, побежали голубоватые, почти прозрачные волны; где-то за краем элерона они срывались голубыми космами огня и исчезали в темно-синей пучине грозовой тучи.
- Вася, горим! - забеспокоился штурман.

Мне вдруг стало жарко, но испугаться я еще не успел: новый грозовой разряд грохнул где-то совсем рядом, и с консолей обоих крыльев сорвались новые космы голубого огня; красного пламени и черного дыма нигде не было видно.
- Это гроза, Миша, - едва выговорил я сквозь стиснутые от напряжения зубы.

И в этот момент самолет, словно камень, выброшенный гигантской катапультой, вылетел из темно-синего облака в удивительно светлый голубой простор. От неожиданности я зажмурил глаза. То же, видимо, сделали и ребята, потому что лишь минуту спустя, они дружно крикнули "Ура!" и тут же штурман сказал в своей привычно спокойное манере:
- Под нами Борисов. Вася, заходи на посадку.

Но Борисов уже медленно уплывал назад, и мне пришлось, снижаясь, делать круг. Традиционная посадка с ходу не получалась.
Потрясение, пережитое нами в полете сквозь грозу, имело бы может быть серьезные последствия на нашу дальнейшую летную работу, если бы мы были не столь молоды.
А нам со штурманом было всего-то по 21 году! И, видимо, поэтому мы, едва сбросив парашюты после посадки, поспешили к своим друзьям, чтобы поделиться виденным и пережитым в этом жутком полете.
К нашему удивлению наш горячечный рассказ никого не удивил; некоторые экипажи, приземлившиеся незадолго до нас, видели эту грозу, но одни обошли ее стороной, а другие - прошли выше грозовой тучи и приземлились на аэродроме до начала ливни.
И все единодушно осудили нас за неоправданный риск, словно мы умышленно, из мальчишеских побуждений, вошли в
 грозу, чтобы "пощекотать себе нервы".
Настроение было испорчено, и наш "героический полет" уже не казался нам столь выдающимся событием, как это нам казалось в момент выхода из грозы.
И только Ваня Каминский, приземлившийся через полчаса после нас, заставший концовку нашего разговора, спокойно прогудел у меня над ухом своим характерным глуховатым говорком с сильным белорусским акцентом:
- Не слушай ты их, Василь. Кто этой трясцы не видел - всё равно не поймет. По инструкции они правильно говорят, а в жизни не всегда бывает так, как в инструкции. Я ж за тобой шел. И за дымом не увидел облачности, ну и впоролся аж в самое пекло. Меня так растрясло, что самолет на ремонт придётся ставить.

Поговорив с этим обаятельным человеком, я проникся к нему еще большим уважением и, зная, что ему удалось на несколько дней съездить домой, под Минск, спросил:
- Ну, как там дома, Ваня?
- А дома нет. Спалили фрицы. И родных вместе с домом. Никого теперь не осталось,
- Извини, Ваня, я не знал...

Каминский яростно рубанул воздух рукою, глубоко вздохнул и смахнув непрошенную слезу, спросил:
- Я в стенгазете твой стишок видел. Понравился он мне очень. Подари мне его на память, а?
- Хорошо, Ваня. Обязательно подарю. Попрошу отпечатать в штабе и принесу тебе.
- Нет, печатать не надо. Ты от руки напиши, своим почерком. Пусть это будет твоим подарком ко дню освобождения моей Родины.

И я выполнил его просьбу.

Спустя два десятка лет, уже будучи демобилизованным из армии, я зашел в Минске к Герою Советского Союза Ивану Каминскому на квартиру и он, вспоминая годы военного лихолетья, достал из альбома тетрадный листочек в клетку, показал мне нетленное свидетельство нашей фронтовой дружбы и с чувством прочитал небольшой отрывок из моего стихотворения тех лет:
" ... Кубинка, Смоленск и Пересуды -
Русские, российские поля.
Здесь рождалась боевая удаль,
Орошалась кровью русская земля.
За Смоленском кончились пригорки,
Распахнулись вширь болота и леса,
Но и здесь все пахнет дымом горьким,
Так же бабы по убитым голосят.
Родина Каминского Ивана -
Белорусский славный тихий край -
Где была деревня - там поляна,
А над ней вороний неумолчный грай,
Здесь, как на Смоленщине, землянки,
Женщины, запряженные в плуг,
И, со свастикой сгоревшей, танки,
И орудия, замолкнувшие вдруг..."

- Здорово сказано! И точнее, кажется, не придумаешь,- растроганно сказал тогда Каминский, заставив меня снова покраснеть за грехи моей молодости.

А через несколько лет он умер.


3.

В двадцатых числах июля 1944 года наши войска вышли на линию Kaунac, Гродно, Брест, освободив, таким образом, всю Белоруссию и более половины территории Литвы.
Доставать цели в глубоком тылу противника нам стало просто невозможно, не хватало радуиса действия, и нам приказали перебазироваться сначала в Поставы, а, буквально, через несколько дней, - в Беняконе, что между Вильнюсом и Лидой.
Темпы наступления войск Третьего Белорусского фронта были настолько высокими, а требования наземников не терпящими отлагательств, что нашим экипажам приходилось делать по нескольку вылетов за день.
Особенно доставалось же "горбатеньким": они едва уже доставали до целей, расположенных сразу же за линией фронта, а танкисты требовали: "Панораму! Давайте понараму местности для прохода танков!"
Стали поступать к нам заявочки на маршрутное фотографирование оборонительных рубежей немцев вдоль бывшей государственной границы.
Работать становилось всё труднее и опаснее. Нагрузка увеличиваласьи на людей и на материальную часть. К дню перелёта из Борисова в Поставы самолёт Ахметьева оказался неготовым: предстояла замена мотора. Пользуясь правом старшего, он сел с экипажем в мой самолет и улетел с полком, а мне приказал, по готовности, перегнать на новую точку его самолет.
- Слушаюсь! - ответил, я, не задумываясь над тем, что в данном случае могло быть и другое решение: в нашей эскадрилье только что появились два новых экипажа, не сдававших еще и зачётов по району полетов.
- Как же так, Вася? - приставал ко мне с расспросами штурман, - это же равносильно отстранению нас от полетов ни за что, ни про что!
- Приказы не обсуждают, а исполняют, - ответил я ему известной присказкой комиссара полка, не зная, чем объяснить столь несправедливое решение.

И добрую неделю мы, с группой "безлошадных" летчиков и штурманов, околачивались в Борисове без дела, не зная, чем заняться, куда деть молодую, нерастраченную энергию.
Однажды нашли во ржи, за аэродромом, несколько немецких винтовок и пошли на Березину глушить рыбу. Занятие нетрудное и, по-мальчишески интересное: сунешь винтовку под нависший над самок водой густой тенистый куст и пальнёшь туда, не глядя, а другие ребята чуть ниже по течению собирают чуть всплывшую плотву, да заодно и сами искупаются. Шумно весело! Пока одну обойму расстреляли - рыбы полное ведро. А куда её девать? Еды нам готовили больше, чем достаточно.
Отдали рыбу какой-то женщине из старенькой хатёнки, что на самом краю деревни – и домой. А дома в палатке, где мы разместилась, делать нечего. В городе нас тоже никто не ждет, да и знакомых там не успели завести.
Нашли на краю аэродрома окопы полного профиля, а рядом - огром¬ный штабель немецких "зажигалок", таких маленьких, беленьких зажигательных бомбочек. Вначале было страшно их в руки брать, но, изучив, осмелели и бросили одну на дно окопа, а сами залегли. Бомбочка негромко взрывалась, долго шипела, распространяя вокруг удушливый желтовато-белый дым, ярко освещала дно окопа и, сгорев, затихала, оставив на месте горения пригоршню сгоревшего металла и маленький круглый стабилизатор.
Забава эта всем понравилась и вечером, едва стемнело, мы - несколько вчерашних мальчишек - набрав по охапке этих зажигалок, устроили настоящий фейерверк чем вызвали страшную панику у оставшегося здесь комиссара полка:  и услышав первые взрывы бомбочек, да увидев полыхавшее  "ослепительно- белое пламя, он объявил живущим в палатке техникам тревогу и нырнул в отрытую неподалеку щель. А техники, похохатывая, пошли к нам навстречу, чтобы предупредить возможную взбучку. Едва догорела, на аэродроме последняя бомбочка, техники возвратились в палатку и доложили комиссару, что фрицы набросали с самолета "зажигалок" и что они вместе с летчиками их все потушили.

На ceй раз мы избежали неприятного разговора с комиссаром.
К исходу недели самолет был готов. За оставшимися был прислан пузатый Ли-2 и мы, пожелав всем доброго пути, взлетели и взяли курс на новую точку, но уже не в Поставы, а в Беняконе.