Моя дорогая

Ей нравились конфеты Ромашка и Школьные, мне Маска и Каракум. Она любила оранжевый и розовый, я голубой и лаймовый. Садовые лилии радовали ее больше роз и пионов, меня гладиолусы. Она выращивала карликовые томаты на подоконнике совершенно небольшого, деревенского окна, своего уютного дома, я тепличные сорта, вымахивающие высотой немного не до потолка квартиры. Балконные, карликовые у меня почему-то не приживались. В ее доме часто пахло разными пирогами и духами Шанель, у меня в лучшем случае пиццей, чаще грибным супом и ухой. Она заливала ягоды сиропом и настаивала водку на красной смородине. Я варила конфитюры и настаивала на масле лекарственные травы. У меня дома разносился Леди Блю, табак густыми струйками-змеями из подъезда и по праздникам витал аромат курицы гриль. Льняные шторы висели у нее всюду: в дверных проемах, на окнах и даже у вешалки с верхней одеждой, на моих окнах красовались бабушкины портьеры желтого цвета с хлопчато-бумажной тюлью, расцветшей крупными бутонами роз. Ее же тюль была в ромашках или лилиях и всегда из плотной синтетики. В зале, на круглом столе с плюшевой яичной скатертью, с бахромой, неизменно красовалась кливия, разросшаяся в целое ведро и занимающая собой внимание каждого вошедшего. Особенно хороша она была во время цветения. Большие оранжевые цветы с темными крапинами я помню до сих пор. Это был ее любимый цветок. Мой подоконник в два ряда был уставлен многообразием кактусов, молочаев, которые в разное время цвели, и суккулентов.
Вообще, надо сказать, что она любила готовить, любила людей и всегда старалась создать атмосферу счастья, что получалось у нее так же естественно, как у солнца восход после продолжительной тьмы, и я старалась в этом быть на нее похожей. Старалась так, что с большим успехом наживала себе лишние проблемы и неприятности. Люди не стеснялись злоупотреблять моим доверием и гостеприимством. После одних я находила всякие странные вещи, после других, наоборот, не досчитывалась своих, мелких, но дорогих сердцу и памятных вещиц.
Сама я нечасто приходила к ней в гости. Она раз в сто лет и то с очень короткими визитами. А вот ко мне шли косяками все, кому некуда было себя деть, кому хотелось весело провести вечер и вкусно поесть. Отчего продукты заканчивались быстро и, как правило, это служило сигналом гостям, что задерживаться более не стоит. Но, я была оптимисткой!  И всякий раз радушно принимала тех, кого из других домов гнали, как думаю, с порога. "Кто не был молод..." - гласит народная мудрость. Ее неразумия я никогда не наблюдала. Возможно, эта черта была не присуща натуре человека живущего любовью и в любви, пережившему Сталинские репрессии, батрачившему наравне с мужиками на лесоповале и имеющему крепкую веру в Бога. А кому еще можно верить в этом разрушающемся мире? Кому? Пройдохе Вассе вечно занимающей на хлеб с поллитрой и почти никогда не отдающей, тетке из бакаллеи, обсчитывающей школьниц на несколько медных монет, системе подавления инакомыслящих?
Так и жили. Она, как дерево, росла вверх, к солнцу правды. Я тянулась за ней, снимая, как кальку, все, что видела и слышала в ее доме. И все же, колокольчик остается колокольчиком, даже в окружении ромашек.
Пузатый советский самовар выставлялся, когда приходили на праздник свои, прошедшие лагеря и выжившие в стране самых ярких контрастов. И рыба пеклась в духовке, и пирожки с разными начинками добавляли колорит, и суп из дикой утки приятно горчил. Разговаривать не хотелось. Гроссмуттер в такие посиделки выставляла возле меня горчичницу и макала маленькой вилочкой мой кусочек мяса так, что он изрядно покрывался охристой кашицей специи. Я откусывала от него, морщила нос и трясла головой от остроты ощущений, потом выступали невольные слезы и все присутствующие улыбались. Было хорошо. Беседа текла непринужденно,  вполголоса. Во дворе лаял Тузик, старый пинчер, терпящий все детские выкрутасы, ибо у этих людей дом для детей со всей округи всегда был открыт, не смотря на  происхождение, национальность и род занятий их родителей. А когда зацветала черемуха гроссмуттер обязательно благословляла одну пышную веточку от их дома.
В нашем саду росли только кустарники, у них же деревья охранниками возвышались над шиповником и смородинами, а вдоль забора цветник пестрел округлыми головками высоченных бархатцев, как солнцами, россыпью упавшими в северную землю. А выше, крыши одноэтажных стареньких домов, крашеных или обшитых толью, кроны тальников и верхушки малахитовых елей, золото теплых лучей полуденного солнца и настоящая жизнь, полная щебета птах, криков детворы и чьих-то протяжных песен, уносящихся вверх, как аромат пирога с пылу, с жару.