Голгофа

Небо над Лысой Горой темнело. Кружились редкие, тревожные птицы, их крики терялись в нарастающем гуле ветра. С Великого Моря дуло прохладой и близким дождем, гнало к Ершалаиму свинцовые, набухшие влагой тучи. Их тень, неотвратимая, как судьба, ползла по земле, гасила последние островки света на иссушенных холмах, отрывала их от небесного огня. Они таяли, уменьшались, сливаясь с наступающим сумраком.

Ветер трепал Его волосы, слипшиеся от пота и запекшейся крови. Играл ресницами сомкнутых век, под которыми уже не было слез – лишь сухой след на исстрадавшейся коже. Там, где недавно была слеза, притаилась капелька влаги, принесенная ветром, темная, как наступающая ночь.

Мир звуков отступал. Далекие раскаты грома, пронзительные крики птиц – все это казалось эхом иной, далекой реальности. Здесь, на вершине проклятой горы, царили лишь ветер и тишина Распятого.

Порыв ветра сдвинул терновый венец на израненный лоб. Сорвал травинку, прилипшую к волосам. Ударился о ресницы, не в силах разбудить угасший взгляд. Мгновенная вспышка молнии озарила крест и Тело на нем – и тут же погасла, поглощенная тяжелыми, почти черными тучами, слившимися с воздухом. Свист стремительно пронесшейся птицы, едва не задевшей крылом безвольно повисшую руку, проводил молнию обратно во тьму. Далекая туча на миг заискрилась зарницами – и снова погасла. А ветер, словно небесная река, хлынул на небосвод, омывая тучи, то вынося их из бездны мрака, то снова погружая в нее.

Ветер омывал Его тело. Не водой – воздухом. Струящийся поток уносил последнее тепло, растворял его в прохладе, пришедшей с тенью. И казалось, с каждым порывом бледная плоть Его истончается, уподобляется самому воздуху, вбирая его сумрачную бесцветность, становясь почти прозрачной, с едва различимыми вихрями уплотнений там, где еще недавно была живая ткань.

Воздух, чреватый дождем, обтекал висящее Тело, словно вода – погруженный в нее камень. Скоро хлынет ливень. Он смоет капли запекшейся крови с камней у подножия столба, и от них не останется и следа. Ветер пригнал к кресту перекати-поле, клубок верблюжьей колючки, и тут же с новым порывом покатил его дальше, навстречу тьме.
Тело таяло. Словно снежинка на теплой ладони. Словно воск у огня. «…Растаяло сердце мое посреди внутренности моей».

Близкий, оглушительный удар грома сотряс Голгофу. Казалось, он разъял сами кости на кресте, как лев, терзающий добычу. И тут же – новая, слепящая молния. В ее безжалостном свете плоть Его на мгновение обратилась в прах, в персть смертную, готовую рассыпаться и смешаться с землей.

А они… они стояли внизу. Смотрели. Равнодушно? С любопытством? Со страхом? И делили Его одежду, бросая жребий. Суета жизни у подножия Креста Вечности.

И тогда, из глубины этого космического одиночества, из бездны оставленности, прорвался крик. Не громкий, но пронзающий саму ткань мироздания. На древнем, родном языке:

«;;;;; ;;;;; ;;;;; ;;;;;;;;;;;;?»
«Эли, Эли! Лама азавтани?»
«Боже Мой! Боже Мой! Для чего Ты Меня оставил?»

Вопрос, повисший под темнеющим небом. Вопрос, на который не было ответа. Лишь ветер, холодный ветер с моря, несший тьму и дождь на умирающий мир.