Дыхание кости

Солнце умирало за краем мира, истекая багровым светом на алтарь горизонта. Последние лучи, словно прощальные вздохи, гасли на склоне холма, усыпанного безымянными могилами. Он опустился на осевшую землю одного из холмов, словно ища упокоения не только для тела, но и для чего-то безымянного внутри. Воздух густел, синева сумерек жадно поглощала остатки дня, и вечерний холод пробирался под одежду, смешиваясь с иным, древним холодом самого места.

И тогда он увидел её. Среди комьев влажной, жирной глины белело нечто чужеродное. Желтовато-белый осколок, изогнутый, как застывший вопрос. Кость. Мысль скользнула лениво: из могилы ли? Человеческая? Но под этим внешним равнодушием что-то в нем, давно уснувшее или ищущее, дрогнуло, потянулось к этой белизне, словно к забытому отражению.

Пальцы сами потянулись к ней. Коснулись. Поверхность была гладкой, прохладной. Но там, где земля еще цеплялась за свою добычу, – чуть шероховатой. На изгибе проступали тонкие трещинки, похожие на нечитаемые письмена времени. Он осторожно высвободил кость из глинистого плена и положил на ладонь. Маленькая, хрупкая, она лежала там с неожиданной весомостью – весомостью тайны.

Поднес к лицу. Вдохнул. Запах ударил в ноздри – густой, сложный. Запах сырой земли, плесени, прели. Запах тления, но не отталкивающего, а… древнего, почти сакрального. В нем был холод, но не стерильный холод льда. Это был холод, впитавший в себя распад, знающий его изнутри. И что-то еще. Примесь, тончайшая, ускользающая, но ощутимая на грани восприятия – призрачный намек на запах травы, что когда-то росла над ней, тень давно ушедшего лета, эссенция того, что было жизнью и стало прахом.

«Хевель герем… хевель герем…» – слова закружились в голове, эхом отражаясь от костяных стенок черепа. Дух кости. Дыхание кости. И тут же, словно вызванные этим шепотом, всплыли строки, высеченные в памяти веками:

«Суета сует, сказал Екклесиаст, суета сует, – всё суета!»

Хевель хевалим… хаколь хавель. Суета… или Дыхание? Слово мерцало, ускользало, дразнило двойным дном, как ветер над этими могилами. Здесь, с этим осколком праха в руке, его двусмысленность ощущалась почти физически, рождая не ответ, а лишь более глубокий вопрос.

Тьма сгустилась окончательно, поглотив мир. И он почувствовал – тончайшее, едва уловимое изменение. Запах кости стал иным. Словно к прежним нотам добавилась еще одна, неслышная, но резонирующая где-то в глубине души.

Дыхание… Он гнал от себя эту нелепость. Кости не дышат. Но ощущение было упрямым. Под пальцами, держащими кость, или, может, в самой его ладони, возник едва заметный ритм. Тихий, медленный, словно исходящий из самой сердцевины времени. Пульсация небытия, отвечающая пульсации его собственной крови.

Предчувствие коснулось его ледяным крылом. Не страх, но священный трепет перед неизбежным, перед откровением, что зрело в этой ночи. Он закрыл глаза, отдаваясь безмолвному диалогу. Его дыхание невольно подстроилось под ритм кости. Или это кость вела его? Границы таяли. Они дышали вместе – человек и осколок небытия, в унисон с черным бархатом ночи.

Он не помнил, как уснул. Сон был продолжением этого слияния – глубокий, без сновидений, но наполненный ощущением присутствия Всего.

А потом пришла предрассветная полудрема. Сознание всплывало из глубин, мир еще не обрел четких очертаний. И в этой пограничной зоне он почувствовал всё. Дыхание земли под собой – медленные, тектонические вдохи и выдохи. Журчанье подземного ручья. Дыхание просыпающегося неба – огромное, прохладное, всеобъемлющее.

Невыразимое, почти болезненное блаженство затопило его. Он лежал с закрытыми глазами, боясь шевельнуться, боясь спугнуть это хрупкое единство, оттягивая миг пробуждения, пытаясь удержать симфонический хор дыханий. Он ждал, когда первый луч коснется век, чтобы слить свет и дыхание воедино.

Наконец, он больше не мог. Медленно, с благоговейным страхом, он открыл глаза.

И увидел.

Не просто восход. Не небо и землю.

Он смотрел, не смея поверить, что это не сон, не игра усталого сознания. Всё дышало. Каждый камень, каждая травинка, далекие холмы, само небо – все вибрировало, пульсировало единым, бесконечным ритмом. Мир был единым потоком, океаном тончайшей энергии, вечным вдохом и выдохом. Суета и Дыхание слились. Пустота и Полнота оказались одним. Кость в его руке была не символом смерти, но ключом. И он дышал вместе с этим вселенским ритмом – маленький, трепетный вдох в бесконечном выдохе всего сущего.

Всё есть Дыхание. Всё есть Хевель.

…Или это был лишь миг просветления, когда сама Суета на мгновение притворилась Вечностью? Тьма отступила, но вопрос остался висеть в прозрачном утреннем воздухе, как едва заметное дыхание на морозе.