Лестница Осириса

В Белграде, где улицы пахли дождём, путник с горящими глазами встретил Милорада Павича в кафе у Дуная. Над столом висела лампа, отбрасывая тени, похожие на крылья жуков, а в углу тикали старинные часы. Путник, сжимая чашку, спросил:

— Милорад, что значат слова Розанова Бердяеву: «Я молюсь Осирису, а не вашему Богу»? Они жужжат во мне, как пчёлы, но не дают мёда.

Милорад, прищурившись, отхлебнул ракии и улыбнулся, словно знал этот вопрос с начала времён.

— Они приходят ко мне во снах, — начал он, — то в шкурах зверей, то в панцирях насекомых. Однажды я увидел их на крыльях бабочки — правое мужское, левое женское. Правое благоухало Atkinsons, как мускусный рык, левое — Chanel № 5, как шёпот цветов. Чешуйки крыльев были картами Таро — Райдера-Уэйта и египетскими арканами Жебелена. Они шептались на иврите с английским акцентом, раскладывая себя в анх — крест жизни.

Путник наклонился ближе, сердце его стучало, как барабан.

— И что дальше?

— Крылья совокупились, — продолжал Милорад, — как Исида и Осирис. Их чешуйки звенели, будто колокольцы, играя Серенаду Смита из «Пертской красавицы», а затем — Lacrimosa Моцарта. Время текло по ним странно: внешняя сторона — из прошлого, внутренняя — из будущего, а на ребре, где они встречались, рождались два настоящих — мужское и женское. Я чуть не проснулся от восторга, но тут грянул Свадебный марш Мендельсона, и голос, подобный Левитану, возвестил: «Обратите путь Яхве, направьте в степь лестницу Бога!» Цимбалы ударили, и я открыл глаза.
Путник замер, дыхание его сбилось.

— Лестница?

— Да, — кивнул Милорад, крутя в пальцах ложку. — В «Текстах пирамид» Осирис — «Тот, кто стоит на верхней ступени». Ра построил её, Гор и Сет спорили за неё, но Осирис стал ею. Души поднимались по его рёбрам к небу. Я понял: Розанов молился не статуе, а пути — лестнице, что сшивает землю и звёзды.

Путник встал, прошёлся по кафе, мысли роились, как мухи над рекой. Он вернулся и спросил:

— Но почему Осирис, а не Христос?

Милорад рассмеялся тихо, как шорох листвы.

— Во втором сне ко мне влетел жук с ликом Христа — как на Туринской плащанице. За ним гнались две птицы, крича «патер» на греческом и латыни. На брюшке жука я прочёл «Банебджед» — «Душа столба». И вдруг голос Хрущёва прогремел: «Это вам не жук на палочке!» Я проснулся и стал молиться Осирису, но услышал эхо Христа.

— Они одно? — выдохнул путник, дрожа.

— Не знаю, — пожал плечами Милорад. — Время — удочка, мы — рыбы, блесна — жизнь. Я листал Йейтс, «Герметическую традицию», читал справа налево, как бабочка порхает. Бруно сгорел на анхе, соединяя ослов Апулея и Киллена. Осирис и Христос — два крыла одной бабочки, мужское и женское. Розанов молился лестнице, что ведёт к ним обоим.

Путник вышел на улицы Белграда, дождь смыл пыль с мостовой. Он смотрел на храм Святого Саввы вдали и шептал молитву, но слова путались — то «Осирис», то «Иисус». Небо молчало, а в тенях проступила лестница, ведущая ввысь. Где-то за углом звенели колокольцы, и бабочка с крыльями Таро пролетела над рекой, унося ответ в неизвестность.