Танец кобры в Белграде

В Белграде, где Дунай катил свои воды у старых стен, в кафе с запахом кофе и табака сидел Милорад Павич — человек с глазами, что видели дальше слов. Напротив него, скрестив ноги на стуле, расположился гуру из Кашмира, чья кожа блестела, как бронза, а голос звенел, как колокол в горах. Звали его Вишнудев, и его улыбка скрывала тайны, которым не было числа. За окном моросил дождь, а внутри разгоралась беседа, что обещала унести их за грань мира.

— Милорад, — начал Вишнудев, крутя в пальцах янтарные чётки, — ты постиг Тантралоку глубже, чем сам Абхинавагупта. Твои книги — как заклинания, что будят кобру кундалини. Как ты заставил её танцевать? Йоги сжигают жизни в пепел, а ты… ты поймал её за хвост, будто она — твоя тень.

Милорад отхлебнул ликёр, прищурился, глядя сквозь дым сигареты, и ответил, словно открывая сундук с сокровищами:

— Всё в дыхании, Вишнудев. Ты слышишь его? Оно двойное — внешнее и внутреннее, как две струны арфы. Йоги дышат смешанным ветром — прана, удана, самана, апана, вьяна сплетаются в сеть, где их мантры — пыль, а имена Бога — галька, стёртая рекой. Они поют «Ом», но не видят: «А» — Шакти, «М» — Шива, а «у» — их спанда, любовная вибрация. Я же разъединил струны: внешнюю — в левую ноздрю кобры, внутреннюю — в правую. Завязал их узлом нагагрантхи в её глотке и потянул вверх, как нить судьбы. Она шипела, но поднялась — от муладхары до сахасрары, пронзая чакры, как молния небо.

Вишнудев замер, чётки выпали из рук, звякнув о стол.

— Ты говоришь о ведха-дикше, — прошептал он, — шести пронизываниях. Но как? Расскажи, Милорад, или я сгорю от любопытства прямо здесь!

Милорад усмехнулся, подливая ликёра в свой бокал.

— Первое — мантра-ведха. Звук «Ом» — не просто гул, а ключ. «А» — Шакти, что парит над майей, «М» — Шива, что ждёт её в тишине. Их танец — спанда — это экстаз, что гонит кобру вверх. Я вплёл это в «Хазарский словарь» — мужскую и женскую версии, как две стороны дыхания. Хазарская тамга и тризуб Шивы — мой секретный шифр для тех, кто ищет.

Вишнудев наклонился ближе, глаза его горели, как угли.

— А второе?
— Нада-ведха, — продолжил Милорад, постучав пальцем по столу, будто барабаном. — Звук трубы, а не барабана, как у Константина Философа. Я звал триязычников — читателей моей трилогии — на битву с майей. Они слышали бой, но не знак трубы. Дыхание рвалось наружу, как фонтан сперматических логосов, семени Шивы и Шакти.
Гуру хлопнул в ладоши, рассмеявшись:

— Бинду-ведха! Третье пронизывание! Семя Змея и Жены, игра Уробороса!

— Да, — кивнул Милорад, — кобра двулика. Шива подстерегает Шакти, Шакти — Шиву. Они кружат, кусают друг друга за хвост, и сознание пьёт их наслаждение. Во «Внутренней стороне ветра» я спрятал эту игру — она глубже всех плотских утех, что меркнут перед ней, как звёзды перед солнцем.

Дождь за окном усилился, стуча в стекло, словно требуя продолжения. Вишнудев, затаив дыхание, спросил:

— Четвёртое?

— Шакта-ведха, — голос Милорада стал ниже, — пронизывание мравольвом. Уроборос рождает зверя — спереди лев, сзади муравей. Сила Шакти сливается с муравьиной дрожью дыхания. Гёте называл это демоническим — я зову это творчеством, что рвёт мир на части и сшивает заново.

Гуру побледнел, но глаза его сверкнули.

— А пятое?

— Бхуджанга-ведха, — Милорад встал, будто кобра, распрямляясь. — Дыхание шипит, становится змеёй. Оно вздымается, пронзает чакры, извергает яд в сахасрару. Шива пьёт его, и я с ним — яд пара-кундалини, что сжигает иллюзии и рождает их вновь в экстазе Бхайравы. Это шестое — пара-ведха, где нет меня, только Он и Она, танцующие в черепе моей души.

Тишина рухнула на кафе, как занавес. Вишнудев смотрел на Милорада, словно на призрака.

— Ты удостоился шактипата, — выдохнул он. — Иначе как объяснить эту мудрость?
Милорад сел, допил ликёр и бросил с лукавой улыбкой:

— А как иначе я написал бы трилогию? Мой язык — змея, мой яд — слова. Без них я не коснулся бы кадуцея Гермеса.

Вишнудев схватился за голову, смеясь и плача одновременно.

— Ты исцелил меня этим ядом, Милорад! Я вижу сплетение змей — и в нём Логос!
За окном дождь стих, а в кафе осталось шипение кобры, что танцевала между ними, унося их в бездну экстаза и тишины.