Тень Антиноя и вино Диониса

Да, помню... Помню ту тяжесть, что повисла над Александрией, когда Император Адриан прибыл туда через пару месяцев после... после Нила. Горе его было не просто скорбью, то была бездна, разверзшаяся в душе человека, привыкшего повелевать миром, но оказавшегося бессильным перед лицом утраты. Мрачная, немая мука опутала его сердце, словно ядовитый плющ, высасывая свет из его глаз, обычно столь живых и проницательных. Я тогда командовал Третьим Египетским легионом, и мне, как и многим, довелось стать свидетелем этой императорской Голгофы.

Воздух Александрии, густой и влажный, как дыхание умирающего бога, казалось, лишь усугублял его страдания. Он почти не выходил из дворца наместника, дела Империи вершились будто сквозь пелену его отсутствия. Приближенные, в своем искреннем, но, возможно, неуклюжем желании утешить Цезаря, пустились на хитрость. Прошел слух, что где-то в Фиваиде, в древнем Диосполе, отыскали юношу невероятной красоты. Говорили, в нем было что-то от чистоты греческой статуи и одновременно – от загадочной грации египетских богов. Имя его стерлось из моей памяти, но помню шепот: он был само совершенство, способное, как надеялись царедворцы, отвлечь Императора от его темных дум, стать хотя бы слабым эхом... того, другого.

Но Адриан, узнав об этом, лишь плотнее завернулся в свои одеяния скорби. Он не пожелал даже взглянуть на мальчика. Не из гнева, нет. Скорее, из какого-то глухого, отчаянного упрямства, из верности той пустоте, что оставил после себя Антиной. Зачем ему живое напоминание о том, что утрачено навсегда? Зачем ему эта фальшивая монета красоты, когда подлинное сокровище поглотила река? Так прошла неделя, потом вторая. Мальчик из Диосполя жил где-то во дворце, невидимый, как призрак надежды, которую отвергли. Тишина вокруг Императора звенела громче кимвалов.

И тогда вмешались жрецы и авгуры. Возможно, египетские жрецы Сераписа, возможно, римские толкователи воли богов – в Александрии все смешалось. Они видели, что человеческое утешение бессильно. И они обратились к богам. Не к строгим богам Капитолия, но к тому, кто понимал и безумие, и горе, и экстаз – к Дионису, или Вакху, как звали его мы, римляне. Они убедили Адриана – возможно, сыграв на его любви к мистериям или просто на его отчаянии – что необходимо почтить бога вина и забвения, совершить возлияния, попытаться растворить горе в священном опьянении.
Был устроен пир – тихий, сумрачный, больше похожий на тризну. Адриан пил. Пил много, молча, словно принимал лекарство. Глаза его оставались сухими, но взгляд понемногу туманился, ледяные оковы его души, казалось, начали подтаивать под действием вина. И в тот момент, когда Император был уже во власти бога, жрецы подали знак.

И тогда появился он – мальчик из Диосполя. Одетый в простую белую тунику, с венком из плюща на темных кудрях, он нес золотую чашу, до краев наполненную лучшим вином. Он приблизился к Императору неслышно, грациозно, как юный бог, сошедший с фрески. В его глазах не было ни страха, ни заискивания – лишь спокойное сияние юности. Он молча протянул чашу Адриану.

Император поднял голову. Его взгляд, расфокусированный, блуждающий, остановился на юноше. Что он увидел в нем в тот миг? Отблеск Антиноя? Или просто воплощение жизни, вторгшейся в его царство смерти? Никто не знает. Но он медленно, словно во сне, протянул руку и взял чашу. Он посмотрел на мальчика долгим, нечитаемым взглядом, а потом осушил вино до дна.

В тот вечер лед тронулся. Император не стал веселее, нет. Но что-то в нем надломилось, или, наоборот, соединилось. Он заговорил – тихо, отрывисто, о звездах, о стихах, о чем-то еще. Он позволил мальчику остаться рядом, наполнять его чашу. Не утешение, но передышка. Благословение Вакха, принесенное руками невинности.

Конечно, скорбь не ушла навсегда. Она возвращалась – темными волнами накатывала на него, и тогда снова требовались жертвы Бахусу и, возможно, тихие подношения Венере, богине не столько страсти, сколько нежности и памяти о красоте. Но что-то изменилось необратимо.

А позже, когда по всей Империи начались обряды обожествления Антиноя, когда возводились храмы и статуи новому богу, я узнал поразительную вещь. В некоторых тайных ритуалах, особенно здесь, в Египте, участвовал тот самый мальчик из Диосполя. Он символизировал собой Антиноя – не как замена, но как живое воплощение, медиум, через которого божественная суть погибшего юноши могла явить себя миру. Странная, горькая мистерия, где живая красота служила сосудом для памяти о красоте мертвой, ставшей бессмертной. И глядя на него, я думал о хитросплетениях судьбы, о безднах скорби и о том, на какие странные жертвы и обряды порой толкает людей любовь, пережившая смерть.