Деревянное сердце

В каморке папы Карло, где запах сосновой смолы смешивался с ароматом скромной похлебки, разыгрывалась сцена, полная наивной трагедии. Буратино, это чудо из полена, с его неуемной жаждой жизни и полным отсутствием рефлексии, был объектом (или субъектом?) скрытой драмы. Мальвина, девочка с голубыми волосами, эталон кукольной грации и воспитанности, была готова ради него на всё. На всё – это значит, возможно, даже на побег из сверкающего, но душного мирка театра Карабаса-Барабаса, на бунт против своей фарфоровой природы.

Вот только была одна загвоздка, типичная для миров, где чувства еще не обрели слов, а самосознание дремлет под слоем лака и румян: Мальвина сама об этом не знала. Ее потенциальная готовность к самопожертвованию или бунту существовала где-то в непроявленном, в области чистой возможности, как невысеченная скульптура в глыбе мрамора.

Но папа Карло, создатель и наблюдатель, чьи руки помнили твердость дерева, а глаза видели хрупкость кукольных судеб, догадывался. Его догадка была смесью отцовской интуиции, житейской усталости и, возможно, знания о неотвратимости сценария, написанного не им. И вот, однажды, глядя на своего деревянного сына, он задал вопрос, который был одновременно тестом, провокацией и выражением глубокой печали:
«Хочешь, я тебе сделаю сестричку? Буратиниху?»

Вопрос был ловушкой. Он предлагал замену, копию, суррогат. Он проверял глубину привязанности Буратино, но одновременно и констатировал невозможность оригинала.
Ответ Буратино был прям и наивен, как угол его деревянного лба:
«Зачем? У меня же есть Мальвина!»

В его мире всё было просто: есть Мальвина – значит, она его. Вопрос обладания и доступности не стоял. Деревянная логика не знала преград, созданных чужой волей или внутренней нерешительностью.

Папа Карло лишь покачал головой, и в этом движении была вся горечь мира, знающего о существовании Карабасов и театров-тюрем.

«Бедный мой сынок...» - Вздох старика был тяжел, как борода тирана-кукольника. – «Злой Карабас-Барабас никогда не отдаст тебе Мальвину».

Но Буратино – это воплощенное действие, отрицание статус-кво.

«А мы сделаем так, что она убежит от него!» - воскликнул он с той уверенностью, с какой протыкал носом холст с нарисованным очагом. Он верил в побег, в возможность изменить сценарий силой желания и действия.

«Нет», - тихо, но твердо ответил папа Карло. – «Она не убежит».

«Почему?! Почему?!» - Деревянный мальчишка закричал, застучал ножками. Непонимание, невозможность принять чужую несвободу – вот его крест и его дар. Он не мог постичь, как можно не хотеть или не мочь убежать к свободе и... к нему.

И тут папа Карло произнес фразу, которая была одновременно и диагнозом, и приговором, и выражением глубочайшего сострадания:

«Она сама этого не знает», - грустно ответил он. Знание, осознание своей несвободы или своих желаний – вот чего не было у Мальвины. Она была заперта не столько плеткой Карабаса, сколько собственной неосознанностью. – «Она просто красивая кукла в театре Карабаса-Барабаса».

Просто красивая кукла. Не личность, не субъект желания, не потенциальная беглянка. А объект. Функция. Декорация в чужом спектакле. Папа Карло, возможно, и ошибался насчет потенциала Мальвины (ведь он догадывался о ее готовности), но он был прав насчет ее актуального состояния. Она была прекрасна, она была желанна (для Буратино), но она была пассивна, не осознавая ни своей клетки, ни своей возможной силы.

Трагедия не в том, что Карабас злой, а в том, что Мальвина – лишь "красивая кукла", не знающая, что может быть чем-то большим. И Буратино, со всей своей живой энергией, бьется о невидимую стену этой кукольной неосознанности. Любовь деревянного мальчика к фарфоровой девочке, которая сама не знает, способна ли она любить или хотя бы бежать. Вот уж поистине экзистенциальная драма для детской сказки.