Исповедь антисемита. Глава шестая

Глава первая: http://stihi.ru/2025/02/26/6577
Глава вторая: http://stihi.ru/2025/03/04/6389
Глава третья: http://stihi.ru/2025/03/11/6144
Глава четвёртая: http://stihi.ru/2025/03/15/6878
Глава пятая: http://stihi.ru/2025/03/25/6211

Я - русский!

       В скором времени мои размышления закономерно привели меня в одну из многих организаций, обильно расплодившихся на прикормленном пространстве сдувшегося пролетарского интернационализма.
       В стенах бывшего дома культуры имени Клары Цеткин бородатые проповедники русской идеи доходчиво объясняли друг другу и всякому страждущему докопаться до сути, что во всех бедах многострадального и терпеливого русского народа виноваты исключительно евреи. Это они, стремясь к разрушению ненавидимой и презираемой ими патриархальной Руси, привели к власти богоборцев-большевиков. Это они, движимые ненавистью к социализму, погубили передовую во всех отношениях Советскую державу. Это они в рядах НКВД истребили миллионы славян, а теперь пытаются обесчестить светлые имена Железного Феликса и его соратников.
       Евреями, явными, а чаще скрытыми, на поверку оказались, едва ли ни все журналисты и телеведущие, сатирики и комедианты, олигархи и чиновники. А если, паче чаянья, попадались среди них самые, что ни на есть, натуральные московиты, то евреями неизменно оказывались их жёны, друзья или сослуживцы, через которых, собственно говоря, и происходили порча и растление доверчивых и бесхитростных русичей.
       Приваженный Соней, я продолжал много читать, дотошно выковыривая из каждого творения классиков крупицы утаённой от народа правды. И спустя некоторое время сам перешёл в категорию говорящих голов и умело, с кривой усмешкой на лице, раскрывал псевдонимы, смачно вытаскивая из чернильной тьмы на солнечный свет очередного законспирированного христопродавца.
       Я научился заражать своей одержимостью десятки, сотни соратников, признавших во мне лидера, и готовых слепо следовать за мной. Но теперь, в отличии от моего бандитского прошлого, овцы, обступившие меня, не дрожали от страха, а одобрительно внимали и всецело доверяли каждому моему слову.
       Бывшие преподаватели научного коммунизма и марксистско-ленинской философии, научные сотрудники упразднённых НИИ и отпущенные на вольные хлеба члены творческих союзов, атеисты, уверовавшие в Господа нашего, и новообращённые язычники, все они углядели во мне пастыря, и в словах моих находили искомую и вожделенную истину.
       Как-то раз после очередного собрания ко мне подошла симпатичная молодая женщина, чей зачарованный взгляд недвусмысленно требовал продолжения банкета. В качестве разминки мы обменялись парой высокопарных фраз о незавидной судьбе Отечества, а затем она увязалась за мной, решительно проводив сначала до дома, потом до квартиры и наконец до моего не особо в последнее время избалованного женским присутствием холостяцкого ложа.
       А через два месяца мы с Ольгой обвенчались, скромно отметив это событие в кругу моих и её единомышленников.
       Ольга воистину боготворила меня, на раз исполняла любые прихоти и не догадывалась, что её обожаемый, искушённый в делах альковных мужчина, со всегдашней готовностью и немалым умением исполняющий супружеский долг, всякий раз бессовестно изменяет ей. Изменяет с той, которая еженощно, едва сгустятся сумерки, непостижимым образом проникала в её, Ольги, беззащитное тело и отдавалась ему с колдовским жаром и ненасытностью.
       Но не было на мне вины, и не было греха, ибо возлюбленная у меня была одна. И любил я только её одну, и звали её Соня.
       Говорят, время лечит. Но время шло, а облегчения не наступало. Да, и не желал я выздоровления, безоглядно наслаждаясь блуждающим в лабиринте моего больного разума фантомом.  И даже рождение двух очаровательных близнецов, Кирилла и Мефодия, к моей вящей радости, не исцелило меня.
       А годы тем временем сменяли друг друга. Власть, совершив очередной головокружительный кульбит, неожиданно для многих предстала в новом имперском обличии. Но перекрасившись, и мало-помалу отжав и присвоив выстраданные нами идеи и лозунги, по-прежнему оставалась властью воров, над ворами и мздоимцами поставленной.
       Я уже давно не работал охранником, занимаясь исключительно делами организации, и стремительно поднимался по карьерной лестнице. Моё имя всё чаще называли в ряду других имён, дарующих надежду на возрождение преданного славянского братства и порушенного величия земли русской.
       А эти, между тем, не дожидаясь очередного передела и неминуемой расплаты за содеянное, продолжали валить из страны. Впрочем, меньше их от этого не становилось. Оттого и борьба наша не затухала. И однажды, ведомый безжалостной кармой, я прибыл в Санкт-Петербург на очередной патриотический форум, вобравший в себя едва ли не всю многоцветную палитру возрождающегося из пепелища Русского мира.
       В первый же день форума я выступил с пламенной речью, обличающей засилье явных и скрытых русофобов в средствах массовой информации. Зал одобрительно гудел, возмущаясь и негодуя. Не стану скромничать, это была моя минута славы. Я уверено и компетентно отвечал на каверзные, но предсказуемые вопросы журналистской братии и на записки, время от времени поступающие из зала, пока не развернул второпях очередную маляву. На вырванном откуда-то листке корявым почерком было выведено: «На выходе, у последней колоны слева».
       Со времени нашего с Соней расставания прошёл не один год. Но я почему-то сразу догадался, что это её записка. Я ни минуты не сомневался, что это Соня, о которой я знал только, что она уже давно перебралась в Израиль под крыло своего настырного и, разумеется, снова преуспевающего братца. И я не ошибся.
       Соня мало изменилась. Разве что, немного повзрослела, и стала русоволосой шатенкой. Но глаза её по-прежнему сводили с ума своей огромностью и бездонной глубиной, способной поглотить всякого ненароком заглянувшего в них бедолагу. И я, ещё в прошлом веке угодивший в этот зелёный омут, разумеется, был в их числе.
       Господи, сколько раз я представлял себе нашу встречу! Иногда я воображал, как она виновато улыбнётся и скажет, что всегда сожалела о том, что прогнала меня. А иногда фантазировал, что сам упаду к её ногам и вымолю прощения за то, в чём никогда не чувствовал себя виноватым. О том же, что случиться после нашего примирения, я, признаться, даже боялся думать.
       Однако, действительность оказалась ещё круче. Соня, помеченная журналистским бейджиком, окинула меня жалостливо оценивающим взглядом и тихо, почти с той же интонацией, что при нашем первом свидании, поинтересовалась:
       - Ну что, Лёха, совсем хреново?
       Моя левая щека, исправно сберегающая облечённую в плоть память о давней пощёчине, воспламенилась. И я, который только что уверенно солировал и куражился с высокой трибуны, вместо того, чтобы возмутиться и постоять за себя, растерялся, и начал что-то лепетать, наподобие застигнутого с поличным, но не желающего признавать очевидное мужика, мол, всё ты, любимая, не так поняла, а я, типа, не то вовсе имел в виду.
       Соня слушала меня, не перебивая и не пытаясь возражать. Слушала с таким спокойствием и невозмутимостью, что даже гнев и поругание показались бы мне менее оскорбительными, чем её откровенное и показное равнодушие.
       И я замолчал, не договорив, понимая, что слова мои – не те, не о том, и изначально лишены всякого смысла. А Соня, выдержав театральную паузу, произнесла с известной долей сарказма:
       - Не оправдывайся, Лёша - не стоит. Мы, конечно же, народ не без способностей, но не настолько, чтобы управлять родом человеческим. А то, что наши негодяи, равно как и мудрецы, и праведники, завсегда в запевалах всякого кипеша состоят, так это – не вина, а крест наш. Или, - исправилась Соня, - правильнее сказать, звезда. Вот только плата за такую участь – заоблачная…
       Она говорила красиво, но несколько заученно, как по писанному, и эта образная сентенция очевидно была домашней заготовкой. Но я, признаться, не особо вникал в сказанное, поскольку для меня важно было слышать её голос, и не имело значения, что она говорит. А Соня, резко соскочив со скользкой темы, вдруг безо всякого перехода произнесла:
       - Лёша, ты должен представить меня своим заединщикам. Я пишу книгу о поднимающем голову русском фашизме. И ты должен мне помочь. Лёша, помоги мне! Пожалуйста!
       Я возмутился! Не столько тому, что она назвала меня и моих единомышленников фашистами, как бредовым мыслям её, что я, Лёха Шилов, способен на сознательное предательство.
       - Это невозможно, - откликнулся я, - это подло… Здесь у каждого первого деды и прадеды проливали кровь в той войне, а сколько их не вернулось… Какие же они фашисты? Да и я – не Иуда, чтобы сдавать своих!
       - Не стоит мериться предками, Лёша, - сухо заметила Соня, - всем досталось. А мои, к твоему сведенью, покоятся в Минском Гетто, на Синявинских высотах и под Будапештом. И я прошу тебя, Лёша, очень прошу, познакомь меня с тем бородатым поцем, который так страстно призывал к установлению исторической справедливости и национально ориентированного порядка.
      Я усмехнулся и покачал головой. Соня интуитивно определила для себя самую неприступную цель. «Поца» величали Николаем Петровичем Муромским, и был он одним из ведущих теоретиков возрождения национального самосознания. Ему за его иступлённую преданность русской идее и блестящую эрудицию прощалось даже то, что, по слухам, распространяемым недоброжелателями, бабушку его по материнской линии звали Розой Моисеевной, и покоилась она в еврейской части Востряковского кладбища.
       - Нет, это невозможно, - повторил я.
       Соня капризно нахмурилась, приблизилась ко мне, и доверительно взяла за руку. Это был запрещённый приём. Мне бы вырваться, убежать, скрыться… Но я не мог. Не мог снова потерять её. Не мог оторвать взгляда от её мерцающих, как изумруд, зелёных глаз. Не мог сопротивляться отчаянному и неукротимому желанию обладать ей.
       - Лёша! Ну Лёша! - Нежно произнесла она, не отпуская моей руки. - Просто представь меня ему. Скажи, что я – журналистка, это – правда, и хочу взять у него интервью для, ну скажем, русскоязычной немецкой газеты. Это – не совсем правда. Но не всё ли ему равно, какая газета.
       - Муромский ненавидит и презирает вашего брата, равно как и сестру, и никогда не согласится на интервью, - отозвался я. И тем самым выбросил белый флаг, перейдя от категорического отрицания к прениям, составляющим в любом споре последнюю и самую ненадёжную линию обороны.
       Соня почувствовала слабину и выпалила:
       - Лёша, да ты только познакомь нас. Дальше – не твоя забота. А потом… потом мы с тобой поедем в «Европу». У меня там - люкс с изумительным видом на Русский музей. Поглядим, поохаем, - безупречно имитируя вологодский говор, шутейно полупропела она.
       И я согласился. А что мне было делать? Изображать оскорблённого в прошлой жизни любовника? Надувать щёки, выдавая себя за убеждённого и несклонного к компромиссу русского патриота? Или, может быть, тупо притворяться безупречным и верным супругом? Конечно же я уступил её напору, легко уговорив себя, что всего лишь отрекомендовав Соню Муромскому, никоим образом не нарушу корпоративного кодекса чести.
       - Сегодня не получится, - уже по-деловому сухо заметил я, - а вот завтра по окончании форума… ну, попробуем, что ли. Хотя, - как дешёвый фраер, я прибег к последней и самой банальной отмазке, - я ничего не обещаю.
       Соня, снисходительно принимая мою предсказуемую капитуляцию, кивнула и произнесла многозначительно и заговорщицки:
       - Тогда, до завтра.
       И улыбнулась, и милостиво разрешила проводить себя до ожидающего её такси, и упорхнула, оставив меня наедине с самим собой, менее всего в тот момент помышляющего о таком нелицеприятном соседстве.

       Продолжение следует.