Тридцать восьмое...

Куски холста, измазанные маслом,
Картину творческого хаоса дополнят на бревенчатом полу.
В руках поломанная кисть сверкает ярко-красным,
Его глаза уж не горят, напоминая черную, остывшую золу.

Мозайка чувств и красок брошена с мольберта на пол,
Растоптана и проклята тирадой слов, произнесенных с перекошенным лицом.
Еще мгновенье, и он сжег бы мастерскую, поддаваясь страху,
Уже не первый раз его картина съедена безжалостным огнем.

Черты лица с насмешливой, кривой теперь улыбкой
Проглядывают сквозь порезы брошенного канцелярского ножа.
А губы будто бы молитву шепчут тихо-тихо, тихо-тихо...
Он, на колени опустившись, плачет телом и душой испачканной, дрожа.

Остатки чувств и разума разбросанны широкими мазками по отверженной картине,
Возврат к реальности труднее и болезненней становится из раза в раз.
Разгромленная мастерская молча ждет, пока сознание стряхнет с себя куски болотной тины,
Со стен портреты наблюдают эту сцену, пряча слезы в уголках открытых и закрытых глаз.

Он рисовал ее опять, чтоб стать немного ближе, жить в одном пространстве,
Чтоб говорить о прошлом и мечтать о будущем не одному, а с ней вдвоем.
Но видел каждый раз и в каждом образе ее лишь безразличие и взгляда постоянство,
И снова срыв, и снова погружение в бездонный, полный холода и черноты душевный водоем.

И вот прозренье наступает вслед за одинокой драмой,
Разглажены заботливой рукой все шрамы мятого многострадального холста.
Он завтра снова в руки кисть возьмет, изобразит ее великосветской дамой,
Но взгляд, как и десяток образов назад, ему, увы, опять не скажет «Да»...