Сирин

За окном — догорает последний фонарь по утру.
Отрывной календарь беспардонно собой закрывает глазок.
В битой чашке навечно остался забытый февраль,
А в нечайной строке собирается снова любовь.

По крупицам, колечась и режась об истины край.
Средь молекул ища бы намёк на надежду.
Мне не хочется, Боже, впервые, отсюда сбежать.
И мне чудится кто-то другой в зеркалах отраженье.

Я кричу и всё также пью литрами чай.
И теряюсь, опять, в бесконечных и громких прохожих.
И себе оставляю на память копеечный дар —
Всюду маркером чёркая лживые горести оды.

Всё закончилось. Веришь, скажи же, мне ты?
Эта битва, длинной в сотни тысяч пустынных столетий.
И потерянный загодя сердцем покой,
Мне тихонечко шепчет на ухо о скорости встречи.

Мне хотелось всегда отыскать тебя в рифме чудной;
Обернувшись — заметить твой лик в чьём-то пасмурном взгляде;
Или вдруг прочитать, сидя утром в забитом метро,
Средь рекламных листовок твоё для меня бы посланье.

Мне хотелось считать, что у каждого смысл в груди.
Под защитой из рёбер и тонкой помятой одёжкой.
И что если без устали, с правдой, к тебе бы идти,
То ты встретишь однажды тех путников лаской отцовской.

Но ты чуешь — всё это лишь детский, наивный укор.
И нелепость попытки искать для себя оправданье.
Ведь кто-кто, а ты точно же знаешь и очень давно —
Кто из нас всех в конце до тебе без потерь доберётся.

А на этом, покрепче сжимая ладонью рюкзак,
И с улыбкой глаза поднимая к немому рассвету,
Я скажу тебе, Боже, какой я дурак,
Раз я только сейчас оказался готов к нашей встрече.