Приписанная Пушкину Гавриилиада. Приложение 9. 6

Оглавление и полный текст книги «Приписанная Пушкину поэма «Гавриилиада» – в одноимённой папке.


Приписанная Пушкину поэма «Гавриилиада»
Приложение № 9.6. Выписки из книги: Анненков П.В. «Литературные воспоминания». «Художественная литература», М., 1983 г.


     Книга Анненков П.В. «Литературные воспоминания» (1983 г.) включает в себя следующие работы Анненкова П.В.:

     Н.В. Гоголь в Риме летом 1841 года
     Замечательное десятилетие. 1838-1848
     Молодость И.С. Тургенева. 1840-1856
     Шесть лет переписки с И.С. Тургеневым. 1856-1862
     Художник и простой человек. из воспоминаний об А.Ф. Писемском
     Две зимы в провинции и деревне. С генваря 1849 по август 1851 года

     В настоящем приложении подобраны выписки, свидетельствующие об неточностях, ошибках и искажениях фактов, допущенных Анненковым П.В. в тексте указанных работ в следующем порядке: сначала приводится текст Анненкова П.В., а потом комментарий из соответствующей сноски (комментаторы Долотова М.А., Елизаветина Г.Г., Манн Ю.В., Павлова И.Б.).


     «Н.В. Гоголь в Риме летом 1841 года»

     Если с самого детства, с школьнической жизни в Нежине, мы видим, что достижение раз задуманной цели или предприятия приводило в необычайное напряжение все способности Гоголя и вызывало наружу все качества, составившие впоследствии его характер, то будем ли мы удивляться, что вместе с ними появилась врождённая скрытность, ловко рассчитанная хитрость и замечательное по его возрасту употребление чужой воли в свою пользу. Станем ли мы скрывать или, ещё хуже, искать у читателя отпущения этим жизненным чертам, которые более всего предвещают не совсем обыкновенного человека. В школьнической переписке Гоголя с матерью мы видим, по риторическому тону некоторых писем, что в них скрывается какое-то другое дело, чем то, которое излагается на бумаге, и имеем исторические, несомненные свидетельства в подтверждение невольных догадок, возбуждаемых ими. Многие места их, наиболее пышные, держатся за фактические основания совсем не того рода, какие молодой ученик старается выставить перед семейством. Посредством этих пышных фраз он растет в глазах своих родных, с одной стороны, и исполняет свои собственные намерения, с другой. Это раннее проявление неколебимой воли, идущей упорно к своим тайным целям, по-нашему заключает более поучения и выводов, чем самое прилежное исполнение задачи спасать ежеминутно его репутацию, которую ни один человек, имеющий смысл в голове, никогда не заподозрит. Приведем один пример из домашней его переписки, подтверждающей слова наши. Вот каким способом изъясняет он причину скорого своего возвращения из внезапной поездки за границу в 1829 году: «Несмотря на ваше желание, я не должен пробыть долее в Любеке: я не могу, я не в силах приучить себя к мысли, что вы беспрестанно печалитесь, полагая меня в таком далеком расстоянии» (письмо к матери, «Записки о жизни Гоголя», т. I, стр. 80) 23. 
(стр. 54-55)
    
     23 Стр. 55. Неточная цитата из письма Гоголя к матери из Травемюнде от 25 августа н. ст. 1829 г. (Гоголь, т. X, с. 155).
(стр. 556)
_______________________________________________________


     Гоголь перепробовал множество родов деятельности, – служебную, актёрскую, художническую, писательскую. С появления «Вечеров на хуторе», имевших огромный успех, дорога наконец была найдена, но деятельность его ещё удвоивается после успеха. Тут я с ним и познакомился. Он был весь обращён лицом к будущему, к расчищению себе путей во все направления, движимый потребностью развить все силы свои, богатство которых невольно сознавал в себе. Необычайная житейская опытность, приобретённая размышлениями о людях, выказывалась на каждом шагу. Он исчерпывал людей так свободно и легко, как другие живут с ними. Не довольствуясь ограниченным кругом ближайших знакомых, он смело вступал во все круга, и цели его умножались и росли по мере того, как преодолевал он первые препятствия на пути. Он сводил до себя лица, стоявшие, казалось, вне обычной сферы его деятельности, и зорко открывал в них те нити, которыми мог привязать к себе. Искусство подчинять себе чужие воли изощрялось вместе с навыком в деле, и мало-помалу приобреталось не менее важное искусство направлять обстоятельства так, что они переставали быть препонами и помехами, а обращались в покровителей и поборников человека. Никто тогда не походил более его на итальянских художников XVI века, которые были в одно время гениальными людьми, благородными любящими натурами – и глубоко практическими умами. Ввиду этого напряжённого развития всех сил, направленных к одной цели, будем ли мы сомнительно качать головой, когда увидим Гоголя, самонадеянно вступающего на профессорскую кафедру без нужного приготовления к ней, без качеств, составляющих истинного ученого? 28
(стр. 56)
   
     28 Стр. 56. После неудачной попытки занять кафедру всеобщей истории в Киевском университете Гоголь начинает хлопотать о месте профессора в Петербургском университете. В июле 1834 г. он был определён адъюнкт-профессором по кафедре всеобщей истории в столичном университете; в сентябре состоялась его первая лекция «О средних веках». Педагогическая деятельность Гоголя протекала неровно; лекции, вызывавшие всеобщий интерес (на одной из них, посвященной Ал-Мамуну, присутствовали Пушкин и Жуковский), сменялись лекциями скучными и невыразительными. Среди современников Гоголя было распространено мнение, которое отразилось и в воспоминаниях Анненкова, о том, что Гоголь не имел способностей и навыков учёного и халатно относился к своим обязанностям. Последующие публикации и исследования внесли коррективы в это мнение. Так, учёный хранитель Румянцевского музея Г.П. Георгиевский, издавший в начале нашего века два обширных тома гоголевских рукописей: выписок по истории и этнографии, конспектов научных трудов и т. д., – отмечал в своём предисловии: «Если... для одного только печатания «Гоголевских текстов» потребовалось почти два года, то сколько же времени затратил Гоголь на собирание материалов, чтение, копирование, компиляции и т.д.? Очевидно, о Гоголе мало сказать, что он был тружеником: не было такого времени в его жизни, когда бы он не работал». «Весьма важно отметить и ещё одну подробность в биографии Гоголя: найденные материалы по истории и обёртка с надписью «Материал лекций» убедительно говорят о том, что Гоголь трудился над лекциями и готовился к ним» («Памяти В. А. Жуковского и Н. В. Гоголя», вып. 3. СПб., 1909, с. VIII).
(556-557)
_________________________________________________________


     Какую услугу оказывает биограф своему герою, когда, вместо того чтоб пояснить сущность его стремлений и благородство его целей, принимается разрешать противоречия, неизбежные в такой жаркой, лихорадочной жизни, и старается связать их скудной ниткой произвольных толкований, которая ещё и рвётся ежеминутно в руках исследователя? Как ни редко встречается эта бесплодная работа в превосходной книге г. Кулиша, но он не совсем свободен от неё. Всякий раз как покидает он роль добросовестного собирателя материалов и приступает к истолкованиям, самые странные недоразумения, самые далёкие соображения, совершенно чуждые делу, накопляются под пером его, нисколько не поражая его ум своим неправдоподобием. Таковы, между прочим, вопросы, задаваемые г-м Кулишем самому себе по поводу одного письма Гоголя в 1829 году, где последний рисует собственный портрет в таких чертах: «Часто я думаю о себе, зачем Бог, создав сердце, может, единственное, по крайней мере редкое в мире, чистую, пламенеющую жаркою любовью ко всему высокому и прекрасному душу, зачем он дал всему этому такую грубую оболочку? Зачем он одел всё это в такую странную смесь противоречий, упрямства, дерзкой самонадеянности и самого униженного смирения?» 30 Слова эти строги, но изображение истинного характера Гоголя должно значительно ослабить краски самой исповеди.
(стр. 57)
    
     30 Стр. 57. Неточная цитата из письма Гоголя к матери из Любека от 13 августа н. ст. 1829 г.
(стр. 557)
__________________________________________________________


     Он не любил уже и в то время французской литературы, да не имел большой симпатии и к самому народу за «моду, которую они ввели по Европе», как он говорил, «быстро создавать и тотчас же, по-детски, разрушать авторитеты». Впрочем, он решительно ничего не читал из французской изящной литературы и принялся за Мольера только после строгого выговора, данного Пушкиным за небрежение к этому писателю 39.
(стр. 62)
    
     39 Стр. 62. Анненков несколько преувеличивает. Например, пьесы Мольера были знакомы Гоголю ещё по студенческим спектаклям в Нежинской гимназии высших наук (см.: Гоголь, т. X, с. 83). Известный интерес к немецкой литературе, и в частности к «великому Гётте», обнаруживает и первая его книга «Ганц Кюхельгартен. Идиллия в картинах...» (СПб., 1829).
(стр. 558)
__________________________________________________________

    
     Только в 1839 году появляются у него фразы вроде следующей: «Германия есть не что другое, как самая неблаговонная отрыжка гадчайшего табаку и мерзейшего пива». Тут уже сказалось влияние Италии и особенно Рима, в котором он провёл весну 1837 и потом почти беспрерывно два года (с осени 1837 по осень 1839) 56.
(стр. 71)
    
     56 Стр. 71. Неточность: Гоголь возвратился в Рим уже осенью 1837 г.
(стр. 562)

 
     Тон писем Гоголя изменяется, как замечено, к концу 1840, именно к тому времени, когда «Мёртвые души» (первая часть) были готовы вчерне. В следующем за тем году наступает окончательная отделка и переписка глав, и мы видим, что в марте 1841 года Гоголь зовёт к себе в Рим М.С. Щепкина, Конст. Серг. Аксакова и потом М.П. Погодина, возлагая на них обязанность перевезти себя в Россию. В письме его встречаются следующие строки: «Меня теперь нужно беречь и лелеять... Меня теперь нужно лелеять не для меня, нет... Они сделают не бесполезное дело. Они привезут с собой глиняную вазу. Конечно, эта ваза теперь вся в трещинах, довольно стара, еле держится; но в этой вазе заключено теперь сокровище. Стало быть, её нужно беречь» 76. Когда, в августе того же года, переписка романа была совсем приведена к окончанию (то есть две недели спустя после моего отъезда из Рима), Гоголь отправляет к одному из своих лицейских товарищей, А.С. Данилевскому, письмо с советами касательно лучшего устройства его жизни, и вместе с тем из-под пера его выливаются эти вдохновенные черты: «Но слушай! теперь ты должен слушать моего слова, ибо вдвойне властно над тобою моё слово, и горе кому бы то ни было, не слушающему моего слова!.. О, верь словам моим! Властью высшею облечено отныне мое слово... Всё может разочаровать, обмануть, изменить тебе, но не изменит мое слово... Прощай! Шлю тебе братский поцелуй мой и молю Бога, да снидет на тебя хоть часть той свежести, которою объемлется душа моя, восторжествовавшая над болезнями хворого моего тела» и проч. («Зап. о жизни Гоголя», т. I, стр. 273 и 285) 77. Так возвещал он друзьям своим степени различного состояния своей рукописи, и, конечно, если тут есть часть простого авторского самолюбия, то уже в мере, которая пропадает незаметно в другом, сильнейшем настроении. После 1843 года, при работе за второю частью «Мёртвых душ», настроение это приобретает ещё большее развитие, и тогда намёки, свидетельствующие о положении дела, о видах, какие имел автор на своё создание, о пути, который приняло его творчество, становятся ещё более торжественными и проникаются ещё более свойствами мистического, восторженного созерцания. Они делаются вместе с тем чаще, постояннее до тех пор, пока собрание их в одну книгу и издание в 1847 году под именем «Выбранные места из переписки с друзьями» возвещают, по нашему мнению, совершенное окончание второй части «Мертвых душ» и скорое её появление в свет 78. 
(стр. 96-97)
    
     76 Стр. 96. Не совсем точная цитата из письма к С.Т. Аксакову от 5 марта ст. ст. 1841 г. из Рима (Гоголь, т. XI, с. 331).      
   77 Стр. 97. Анненков цитирует с небольшими неточностями письмо к А. С. Данилевскому от 7 августа н. ст. 1841 г. из Рима (Гоголь, т. XI, с. 342, 343).
     78 Стр. 97. В действительности работа Гоголя над вторым томом «Мёртвых душ» выглядит иначе. В 1845 г. он сжёг первоначальную редакцию и заново приступил к написанию поэмы. К моменту издания «Выбранных мест из переписки с друзьями» в 1847 г. эта работа далеко ещё не была закончена.
(стр. 564)
__________________________________________________________


     Наконец приступлено было к печатанию. Дело, таким образом, приходило к развязке; горизонт уяснялся понемногу, и Гоголь задумал кстати выдать новое издание своих Сочинений, но уже в Петербурге, и предоставил все хлопоты печатания покойному Н.Я. Прокоповичу. 15 мая он написал ему следующее письмо:
     «Благодарю тебя именно за то, что ты в день 9 мая * написал письмо ко мне. Это было движение сердечное; оно сквозит и слышно в твоих строках. Я хорошо провёл день сей, и не может быть иначе: с каждым годом торжественней и торжественней он для меня становится. Нет нужды, что не сидят за пиром пировавшие прежде: они присутствуют со мной неотразимо, и много присутствует с ними других, дотоле не бывавших на пире. Ничтожна грусть твоя, которая па мгновенье осенила тебя в сей день; она была поддельная, ложная грусть: ибо ничего, кроме просветления мыслей и предчувствий чудесного грядущего, не должен заключать сей день для всех близких моему сердцу. Обманула тебя, как ребенка, мысль, что веселье твоё уже сменилось весельем нового поколения. Веселье твоё ещё и не начиналось... Запечатлей же в сердце сии слова: ты узнаешь и молодость, и крепкое, разумное мужество, и мудрую старость, постепенно, торжественно-спокойно, как непостижимой божьей властью я чувствую отныне всех их разом в моем сердце. Девятого же мая я получил письмо от Данилевского. Я за него спокоен. Три, четыре слова, посланные ещё из Рима, низвели свежесть в его душу. Я и не сомневался в том, чтобы не настало наконец для него время силы и деятельности. Он светло и твёрдо стоит теперь на жизненной дороге. Очередь твоя. Имей в меня каплю веры, и живящая сила отделится в твою душу. Я увижу тебя скоро, может быть через две недели. Книга тоже выйдет к тому времени; всё почти готово. Прощай. До свидания. Твой Г.» 85.
     * День именин Н.В. Гоголя (Примеч. П.В. Анненкова)
(стр. 100)
    
     85 Стр. 100. Анненков приводит с некоторыми неточностями и сокращениями письмо к Н.Я. Прокоповичу от 15 мая 1842 г. из Москвы (Гоголь, т. XII, с. 59-60). Многоточие и курсив принадлежат мемуаристу.
(стр. 566)

   
     Письмо к Н.Я. Прокоповичу, приведённое нами выше, имело ещё приписку следующего содержания: «О книге можно объявить; постарайся об этом. Проси Белинского, чтобы сказал что-нибудь о ней в немногих словах, как может сказать не читавший её. Отправься тоже к Сенковскому и попроси от меня поместить в литературных новостях известие, что скоро выйдет такая-то книга, – и больше ничего. В этом, кажется, никто из них не имеет права отказать» 86. Это незначительный образчик его хлопот о книге. Он писал министру просвещения, покойному графу Уварову, известное письмо, в котором, по глубокой сметливости, мельком говорит о нравственном значении нового своего произведения и указывает преимущественно на бедность и беспомощность своего положения, обнаруживая этим немаловажные познания в деловой логике и в материях, на которые она обращает особенное свое внимание 87.       
(стр. 101-102)
    
      86 Стр. 102. Приводится (не полностью) приписка из упомянутого выше письма к Прокоповичу от 15 мая 1842 г. Белинский выполнил просьбу Гоголя, поместив краткое извещение о выходе «Мертвых душ» («Отечественные записки», 1842, т. XXII, № 6; см.: Белинский, т. VI, с. 199).
     87 Стр. 102. Подразумевается письмо к С. С. Уварову, написанное между 24 февраля и 4 марта 1842 г. из Москвы (Гоголь, т. XII, с. 39-41). С.С. Уваров не благоволил к Гоголю, и последний, зная об этом, рассматривал обращение к нему как крайнюю меру, к которой он вынужден был прибегнуть ввиду проволочек с подписанием «Мёртвых душ» к печати. Получивший это письмо Плетнёв не передал его, однако, адресату, так как рукопись поэмы была к этому времени уже разрешена А.В. Никитенко.
(стр. 566)


     И не одни влиятельные лица того времени вызывали у Гоголя уменье приноровляться к понятиям и взгляду общества, но и на самых друзьях своих он ещё испытывал способность говорить языком их помыслов и наклонностей. Зная постоянное желание бывшего издателя «Современника» (Плетнёва) украсить свой журнал его именем, Гоголь пишет к старому своему другу и покровителю письмо из Москвы от 6 февраля 1842. На этот раз Гоголь вдруг отказывается от печатания «Мёртвых душ», просит возвратить ему рукопись, под предлогом необходимых исправлений, и только требует откровенного мнения друзей насчёт достоинства и недостатков романа 90. Письмо это, если бы получено было своевременно в Петербурге, конечно, поразило бы всех почитателей его таланта, да, вероятно, и рассчитано было на произведение этого эффекта, способного удвоить их ходатайства по общему делу. Не довольствуясь этим, Гоголь, как бы ненароком, бросает ещё в конце письма следующие слова:
     «P.S. Будет ли в «Современнике» место для статьи около семи печатных листов, и согласитесь ли вы замедлить выход этой книжки, выдать её не в начале, а конце апреля, то есть к празднику. Если так, то я вам пришлю в первых числах апреля. Уведомьте». Надо сказать, что единственная статья, которой он мог располагать, была именно «Рим», в чём удостоверяет нас сам автор, писавший к Прокоповичу 13 марта: «В «Москвитянине» не повесть моя, а небольшой отрывок... Это единственная вещь, которая у меня была годная для журнала» 91.
(стр. 104)

     90 Стр. 104. См. упомянутое письмо к П. А. Плетневу: Гоголь, т. XII, с. 32-34. Однако мотивы действия Гоголя, отказывавшегося временно от издания первого тома, недостаточно ясны. Обдумывавший в этот период второй том поэмы, Гоголь видит недостатки первого тома: «...нужно многое облегчить, другое заставить выступить сильнее, третье углубить» (там же, с. 33). Вполне вероятно и то, что глубоко расстроенный из-за проволочек с опубликованием первого тома, Гоголь в сердцах и вполне искренне мог высказать мысль о временном отказе от издания. В то же время важно, что упомянутое письмо было отослано к Плетневу вместе с другим письмом от 17 февраля, когда до Гоголя дошли обнадеживающие известия, что «рукопись пропускается». Но рукопись он еще не получил (в связи с чем им была сделана помета на первом письме: «старое письмо»). В этом случае отсылка «старого письма» могла быть рассчитана Гоголем и как своеобразное напоминание, чтобы друзья действовали энергичнее и быстрее.   
     91 Стр. 104. Не совсем точная цитата из письма к Н.Я. Прокоповичу от 13 марта 1842 г. из Москвы (Гоголь, т. XII, с. 44).      
(стр. 566-567)

    
     Совсем другое является с половины 1843... Прежде всего следует заметить, что выпуск второй части «Мёртвых душ» откладывается тогда на неопределённое время. Нам уже почти несомненно известно теперь, что эта вторая часть в первоначальном очерке была у него готова около 1842 года 101 (есть слухи, будто она даже переписывалась в Москве в самое время печатания первой части романа). Вероятно, и тогда она уже носила определяющий и идеализирующий характер. Гоголь не скрывал как этого свойства нового произведения, так и относительной близости его появления.
(стр. 110)
    
     101 Стр. 110. Мнение Анненкова о том, что вторая часть «Мёртвых душ» в первоначальной редакции была уже готова около 1842 г., не подтверждается другими свидетельствами (см. ниже, примеч. 104).
(стр. 568)
    
    
     К той же последней половине 1843 относим мы первое уничтожение рукописи «Мёртвых душ» 104 из трёх, какому она подверглась. Если нельзя с достоверностию говорить о совершенном истреблении рукописи II тома в это время, то, кажется, можно допустить предположение о совершенной переделке его, равняющейся уничтожению. Так по крайней мере можно заключить из всех писем Гоголя и особенно из письма к В.А. Жуковскому от 2 декабря 1843: роман, за которым уже около трёх лет работал автор, представляет в эту эпоху, по собственному его признанию, один первоначальный хаос: это труд, только что зарождающийся. Вот слова самого Гоголя: 
     «Я продолжаю работать, то есть набрасывать на бумагу хаос, из которого должно произойти создание «Мёртвых душ». Труд, терпение, даже приневоливание себя, награждают меня много. Такие открываются тайны, которых не слышала дотоле душа, и многое в мире становится после этого труда ясно. Поупражняясь хотя немного в науке создания, становишься в несколько крат доступнее к прозрению великих тайн божьего создания и видишь, что чем дальше уйдёт и углубится во что-либо человек, кончит всё тем же: одною полною и благодарною молитвою» 105.
(стр. 112)

     104 Стр. 112. Мнение Анненкова о первом уничтожении рукописи второго тома в 1843 г., получившее хождение в научной литературе (его разделял, в частности, Н.С. Тихонравов), ничем не подтверждается. Приводимые ниже строки из письма к Жуковскому – «Я продолжаю работать, то есть набрасывать на бумагу хаос, из которого должно произойти создание «Мёртвых душ» – Анненков истолковал как начало новой работы, последовавшей после уничтожения. Однако слово «хаос» в гоголевской концепции творческого процесса имело другой смысл. «Сначала нужно набросать всё как придется, хотя бы плохо, водянисто, но решительно всё». Затем наступает обработка и кристаллизация материала: «Тут сами собой явятся новые озарения, урезы, добавки, очищения слога» («Гоголь в воспоминаниях современников», с. 506). Таким образом, говоря о «хаосе», Гоголь скорее всего подразумевал первоначальное состояние рукописи, а также то, что работа вступает теперь в новую стадию. Следует ещё иметь в виду, что после совместного пребывания в Риме в 1841 г. Анненков не встречался с Гоголем около пяти лет и его соображения о якобы имевшем место уничтожении рукописи в 1843 г. не основывались на личных наблюдениях.
     105 Стр. 112. Письмо цитируется с небольшими неточностями (см.: Гоголь, т. XII, с. 239). Курсив Анненкова.
(стр. 569)

 
     «Замечательное десятилетие. 1838-1848»
    
     Значение народных обычаев и нерушимое их сбережение в среде племени составляло ещё для Белинского 1834 года дело первой и точно такой же важности, каким оно казалось впоследствии для наиболее ярых противников молодого критика из славянской партии. В простых и грубых нравах он находил ещё, вместе с последними, отблески поэзии, называя только жизнь, ими создаваемую, хотя самобытной и характерной, но односторонней и изолированной. Наоборот, будущие славянофилы, вероятно, вполне разделяли тогда мнение Белинского, а именно, что в реформах своих Пётр Великий был совершенно прав и народен нисколько не менее любого московского царя старой эпохи. Особенно характерно то место в статье, где, переходя на сторону великого реформатора, он предпосылает, однако же, скорбное, прощальное воззвание к погибающей старине и притом в словах и образах, которые теперь, при определившейся личности Белинского, составляют для нас как будто невероятную, фальшивую черту, искажающую его физиономию. «Прочь достопочтенные, окладистые бороды, – говорит он. – Прости и ты, простая и благородная стрижка волос в кружок, ты, которая так хорошо шла к этим почтенным бородам! Тебя заменили парики, осыпанные мукою!.. Прости и ты, прекрасный поэтический сарафан наших боярынь и боярышень, и ты, кисейная рубашка с пышными рукавами, и ты, высокий, унизанный жемчугом повойник – простой чародейный наряд, который так хорошо шёл к высоким грудям и яркому румянцу наших белоликих и голубооких красавиц... Простите и вы, заунывные русские песни и ты, благородная и грациозная пляска: не ворковать уже нашим красавицам голубками» и т. д. 17 
(стр. 123-124)
    
     17 Стр. 124. Анненков цитирует Белинского не совсем точно.
(стр. 582)


     Особенно восставал Белинский против мнений критика о важности светского и светско-дамского элемента в литературе, которые могли будто бы возвысить её тон и благороднее устроить жизнь самих авторов. «Художественный и светский, – отвечал Белинский, – не суть слова однозначащие, так же как дворянин и благородный человек... Художественность доступна для людей всех сословий, всех состояний, если у них есть ум и чувство; светскость есть принадлежность касты... Светскость ещё сходится с образованностью, которая состоит в знании всего понемногу, но никогда не сойдётся с наукою и творчеством» и т.д. Статья эта вообще была одна из тех, которыми обыкновенно порываются старые связи и союзы и отыскиваются новые. Для нас в ней особенно важны её грустные заключительные строки: «Всего досаднее, что у нас не умеют ещё отделять человека от его мысли, не могут поверить, чтоб можно было терять своё время, убивать здоровье и наживать себе врагов из привязанности к какому-нибудь задушевному мнению, из любви к какой-нибудь отвлечённой, а не житейской мысли. Но какая нужда до этого!» Он доканчивал мысль восклицанием: «Но если мысли и убеждения доступны вам, идите вперёд и да не совратят вас с пути ни расчеты эгоизма, ни отношения личные и житейские, ни боязнь неприязни людской, ни обольщения их коварной дружбы, стремящейся взамен своих ничтожных даров лишить вас лучшего вашего сокровища – независимости мнения и чистой любви к истине!» 37.      
(стр. 136-137)
    
     37 Стр. 137. Анненков не совсем точно цитирует статью Белинского.
(стр. 585)
__________________________________________________________

    
     Зато Белинский исполнил другое. Чем более отрекался он от права личного суждения, тем более завладевали его умом мёртвые философские схемы и тезисы, которые не только заслоняли перед его глазами предметы искусства, но назойливо и нагло становились на их место. Когда актёр Мочалов создал роль Гамлета в Москве, Белинский написал большую статью о трагедии и о московском исполнителе главной её роли. Как же представился Гамлет воображению Белинского? Конечно, так же, как и Гёте, – человеком, страдающим бедностью воли ввиду огромного замысла, на который он себя предназначает. Но откуда эта немощь воли и сопряжённые с нею страдания в лице, умеющем при случае поступать очень смело и решительно? – спрашивал себя Белинский. Ответ давался схемой. Гамлет, по её определению, выражает собою все признаки того психического состояния, когда человек, мирно живший с собою и про себя, переходит к существованию в «действительности», во внешнем мире, таком запутанном и бессмысленном на первый взгляд. Борьба и страдания, неразлучные с этим погружением в хаос и в кажущуюся грубость реального мира, отнимают у Гамлета всю силу воли, всю твердость характера. Качества эти возвращаются к нему, когда Гамлет, после долгого, мучительного искуса, приходит к чувству покорности перед законами, управляющими этим непонятным, грозным миром действительности, к тихому убеждению, что надо быть всегда готовым на всё. Таким образом, Гамлет преобразился в представителя любимого философского понятия, в олицетворение известной формулы (что действительно, то – разумно), и Белинский на этом пьедестале устраивает апофеозу как великому творцу драмы, так и замечательному его толкователю на московской сцене 73.   
(стр. 152-153)
    
     73 Стр. 153. Анненков неверно передаёт взгляд Белинского. До него характер Гамлета трактовался как такой, в котором сознание неизбежности выполнения долга вступает в противоречие со слабостью воли. Таким было широко распространённое в России мнение Гёте, высказанное им в романе «Годы учения Вильгельма Мейстера». Белинский же видит трагедию Гамлета в неразрешимости противоречий между гуманистическими идеалами Гамлета и жестокой действительностью.
(стр. 588)


    
     Белинский поэтому требовал, «чтобы человек, не желающий довольствоваться всю жизнь призрачным существованием, вместо действительного человеческого существования, признал ложью и обманом умственные похоти своей личности, подчинился требованиям и указаниям государства, которое есть единственный критериум истины на земле, проникнул в глубокий смысл его идеи, превратил всё могучее его содержание в собственные убеждения свои, и тем самым сделался уже представителем не случайных и частных мнений, а выражением общей, народной, наконец мировой жизни или, другими словами, стал духом во плоти». Белинский продолжал далее: «В духовном развитии человека момент отрицания необходим, потому что кто никогда не ссорился с жизнью, у того и мир с нею не очень прочен; но это отрицание должно быть именно только моментом, а не целою жизнию: ссора не может быть целью самой себе, но имеет целью примирение. Горе тем, которые ссорятся с обществом, чтобы никогда не примириться с ним: общество есть высшая действительность, а действительность требует или полного мира с собою, полного признания себя со стороны человека, или сокрушает его под свинцового тяжестью своей исполинской длани» 77.
(стр. 154-155)
    
     77 Стр. 155. Анненков цитирует Белинского не совсем точно.
(стр. 589)


     Я имел случай видеть действие этой статьи на Гоголя. Он ещё тогда не пришёл к убеждению, что московская критика, то есть критика Белинского, злостно перетолковала все его намерения и авторские цели, – он благосклонно принял заметку статьи, а именно, что «чувство глубокой грусти, чувство глубокого соболезнования к русской жизни и её порядкам слышится во всех рассказах Гоголя», и был доволен статьей, и более чем доволен: он был осчастливлен статьёй, если вполне верно передавать воспоминания о том времени. С особенным вниманием остановился в ней Гоголь на определении качеств истинного творчества, и раз, когда зашла речь о статье, перечитал вслух одно её место: «Ещё создание художника есть тайна для всех, ещё он не брал пера в руки, – а уже видит их (образы) ясно, уже может счесть складки их платья, морщины их чела, изборождённого страстями и горем, а уже знает их лучше, чем вы знаете своего отца, брата, друга, свою мать, сестру, возлюбленную сердца; также он знает и то, чт; они будут говорить и делать, видит всю нить событий, которая обовьёт и свяжет между собою...» 84 «Это совершенная истина, – заметил Гоголь и тут же прибавил о полузастенчивой и полунасмешливой улыбкой, которая была ему свойственна: – Только не понимаю, чем он (Белинский) после этого восхищается в повестях Полевого».
(стр. 161-162)
      
     84 Стр. 162. Анненков цитирует Белинского не совсем точно.
(стр. 589)
   
    
     Может быть, нигде в сильнейшей степени не сказались все самые видные качества эстетической критики Белинского, о которой говорили, как именно в этом разборе «Ревизора», которого Белинский противопоставлял «Горю от ума». Здесь каждое движение души у Хлестакова, городничего, его жены, дочери, да и вообще у действующих лиц комедии выслежено с неутомимостию мыслителя-психолога, разрешающего трудную задачу, которая ему предложена; каждый намёк на их характеры, часто заключающийся в одном слове или беглой черте, уловлен со вдохновением, можно сказать, равносильным художническому. Весь ход творческой мысли автора разобран до мельчайшей подробности, и читателю статьи невольно кажется, что он присутствует в какой-то критической лаборатории, где разлагаются перед его глазами все замыслы, приёмы и дальновидные расчеты художнического производства. Тайн чужой работы для Белинского как бы не существует. Между прочим здесь находилось множество мыслей, которые потом, к удивлению, были усвоены самим Гоголем и встречаются в его собственной защите своей комедии, как, например, мысль, что грубая ошибка городничего, принявшего мальчишку Хлестакова за ревизора, есть действие встревоженной совести. «Не грозная действительность, а призрак, фантом или, лучше сказать, тень от страха виновной совести должна была наказать человека призраков (городничего)», – говорил Белинский в одном месте. Даже знаменитое положение Гоголя, что честное существо в «Ревизоре» есть смех, даже и оно сказано было Белинским прежде. Упомянув, что основа трагедии всегда зиждется на борьбе, возбуждающей сострадание и заставляющей гордиться достоинством человеческой природы, Белинский продолжает: «Так и основа комедии – на комической борьбе, возбуждающей смех; однако же в этом смехе не одна весёлость, но и мщение за униженное человеческое достоинство, и, таким образом, другим путём, нежели в трагедии, но опять-таки открывается торжество нравственного закона»; и много ещё подобных мест заключалось в статье 101. 
(стр. 171)

     101 Стр. 171. Анненков цитирует Белинского не совсем точно.
(стр. 591)
__________________________________________________________


     Раздражённый полемикой, Белинский сделался подозрительным в высшей степени. Так, движимый всё тем же опасением за элементы европейского развития, он недружелюбно отнёсся и к нашей провинциальной литературе, к появлявшимся тогда сборникам, харьковским, архангельским и другим, усматривая тут намерение образовать маленькие центры цивилизации, в противоположность большим, государственным центрам – петербургскому и московскому – и проводить у себя дома втихомолку идеи о самостоятельной народной культуре, которая способна сама отыскать себе все нужные основы 175.
(стр. 231)
 
     175 Стр. 231. Имеются в виду рецензии Белинского на харьковские сборники «Молодик» (1843), «Молодик на 1844 год» (1843), изданные И.Е. Бецким, и «Архангельский историческо-литературный сборник» (1844), изданный Ф. Вальневым. Упрёки, адресуемые критиком этим сборникам, были прямо противоположны тому, что приписывает ему Анненков. Белинский не находил в них достаточно яркого местного колорита. В частности, по поводу стихотворений «Архангельского сборника» он писал: «Видно, нынешние господа романтики везде одинаковы, от холодного Архангельска до пламенного Харькова, по тракту через Петербург и Москву!..» (Белинский, т. VIII, с. 360).
(стр. 598-599)

    
     Покуда всё это происходило вокруг имени Гоголя, сам он повернул в такую сторону, куда не пошли за ним и многие из тех, которые считались людьми, разделяющими все его взгляды. В феврале 1844 года я получил от него неожиданно и после долгого молчания следующее письмо:
     «Февраля 10-го, Ницца, 1844.
     Иванов прислал мне ваш адрес и сообщил мне вашу готовность исполнять всякие поручения. Благодарю вас за ваше доброе расположение, в котором, впрочем, я никогда и не сомневался. Итак, за дело. Вот вам поручения: 1-е... (Это первое поручение заключалось в понуждении друга Гоголя, товарища его по Нежину, а теперь поверенного по делу печатания «Мёртвых душ» в Петербурге, Н.Я. Прокоповича, к скорейшему доставлению наличных вырученных денег и расчётов. Как мало любопытное, мы его пропускаем и прямо переходим ко второму поручению как самому существенному для нас, которое уже и выписываем целиком, с сохранением орфографии автора.)
     2. Другая просьба. Уведомьте, в каком положении и какой приняли характер ныне толки как о «Мёртвых душах», так и о сочинениях моих. Это вам сделать, я знаю, будет отчасти трудно, потому что круг, в котором вы обращаетесь, большею частию обо мне хорошего мнения, стало быть, от них, что от козла молока. Нельзя ли чего-нибудь достать вне этого круга, хотя чрез знакомых вашим знакомым, через четвёртые или пятые руки. Можно много довольно умных замечаний услышать от тех людей, которые совсем не любят моих сочинений. Нельзя ли при удобном случае также узнать, что говорится обо мне в салонах Булгарина, Греча, Сенковского и Полевого, – в какой силе и степени их ненависть, или уже превратилась в совершенное равнодушие. Я вспомнил, что вы можете узнать кое-что об этом даже от Романовича*, которого, вероятно, встретите на улице. Он, без сомнения, бывает по-прежнему у них на вечерах. Но делайте всё так, как бы этим вы, а не я интересовался. Не дурно также узнать мнение обо мне и самого Романовича. 
     За всё это я вам дам совет, который пахнет страшной стариной, но тем не менее очень умный совет. Тритесь побольше с людьми и раздвигайте всегда круг ваших знакомых, а знакомые эти чтобы непременно были опытные и практические люди, имеющие какие-нибудь занятия; а знакомясь с ними, держитесь такого правила: построже к себе и поснисходительнее к другим, а в хвост этого совета положите мой обычай не пренебрегать никакими толками о себе, как умными, так и глупыми, и никогда не сердиться ни на что. Если выполните это, благодать будет над вами, и вы узнаете ту мудрость, которой уж никак не узнаете ни из книг, ни из умных разговоров.
     Уведомьте меня о себе во всех отношениях, как вы живете, как проводите время, с кем бываете, кого видите, что делают все знакомые и незнакомые.
     В каком положении находится вообще картолюбие и ...любие, и что ныне предметом разговоров как в больших, так и в малых обществах, натурально в выражениях приличных, чтобы не оскорбить никого. Затем, обнимая вас искренно и душевно и желая всяких существенных польз и приобретений, жду от вас скорого уведомления. Прощайте. – Ваш Г.
     Адресуйте во Франкфурт на Майне, на имя Жуковского, который отныне учреждается там, и где чрез месяц я намерен быть сам» 180.
     * Тоже нежинский товарищ Гоголя, пробивавшийся в литераторы с большими усилиями и посещавший для того разные литературные круги. (Примеч. П. В. Анненкова.)
(стр. 234-236)

     180 Стр. 236. Анненков цитирует письмо Гоголя не совсем точно.
(стр. 599)

    
     С спокойной совестью я отправил моё не в меру откровенное письмо, и через два месяца получил на него ответ. Я был просто приведён в недоумение этим ответом. Он содержал в себе строжайший, более чем начальнический, а какой-то пастырский выговор, точно Гоголь отлучал меня торжественно от общения с верными своей церкви. Вместо мне знакомого добродушного, прозорливого, всё понимающего и классифирующего психолога, стоял теперь передо мною совсем другой человек, да и не человек, а какой-то проповедник на кафедре, им же и воздвигнутой на свою потребу, громящий с неё грехи бедных людей направо и налево, по власти кем-то ему данной и не всегда зная хорошенько, чем они действительно грешат. Тон письма сбил меня совсем с толка, потому что я ещё не знал тогда, что роль пророка и проповедника Гоголь уже довольно давно усвоил себе, что в этой роли он уже являлся г-же Смирновой, Погодину, Языкову, даже Жуковскому и многим другим, громя и по временам бичуя их с ловкостью почти что ветхозаветного человека. Привожу это письмо целиком.
     «Франкфурт, мая 10-го (1844).
     Благодарю вас за некоторые известия о толках на книгу. Но ваши собственные мнения... смотрите за собой; они пристрастны. Неумеренные эпитеты, разбросанные кое-где в вашем письме, уже показывают, что они пристрастны. Человек благоразумный не позволил бы их себе никогда. Гнев или неудовольствие на кого бы то ни было всегда несправедливы; в одном только случае может быть справедливо наше неудовольствие, когда оно обращается не против кого-либо другого, а против себя самого, против собственных мерзостей и против собственного неисполнения своего долга. Ещё: вы думаете, что вы видите дальше и глубже других, и удивляетесь, что многие, по-видимому, умные люди, не замечают того, что заметили вы. Но это ещё Бог весть кто ошибается. Передовые люди не те, которые видят одно что-нибудь такое, чего другие не видят, и удивляются тому, что другие не видят; передовыми людьми можно назвать только тех, которые именно видят всё то, что видят другие (все другие, а не некоторые), и, опершись на сумму всего, видят всё то, чего не видят другие, и уже не удивляются тому, что другие не видят того же. В письме вашем отражён человек, просто унывший духом и не взглянувший на самого себя. Если б мы все вместо того, чтоб рассуждать о духе времени, взглянули, как должно, всякий на самого себя, мы больше гораздо бы выиграли. Кроме того, что мы узнали бы лучше, чт; в нас самих заключено и есть, мы бы приобрели взгляд яснее и многосторонней на все вещи вообще и увидели бы для себя пути и дороги там, где греховное уныние всё темнит перед нами и вместо путей и дорог показывает нам только самое себя, то есть одно греховное уныние. Злой дух только мог подшепнуть вам мысль, что вы живете в каком-то переходящем веке, когда все усилия и труды должны пропасть без отзвука в потомстве и без ближайшей пользы кому. Да если бы только хорошо осветились глаза наши, то мы увидали бы, что на всяком месте, где бы ни довелось нам стоять, при всех обстоятельствах, каких бы то ни было, споспешествующих или поперечных, столько есть дел в нашей собственной, в нашей частной жизни, что, может быть, сам ум наш помутился от страху при виде неисполнения и пренебрежения всего, и уныние не даром бы тогда закралось в душу. По крайней мере оно бы тогда было более простительно, чем теперь. Признаюсь, я считал вас (не знаю почему) гораздо благоразумнее. Самой душе моей было как-то неловко, когда я читал письмо ваше. Но оставлю это, и не будем никогда говорить. Всяких мнений о нашем веке и нашем времени я терпеть не могу, потому что они все ложны, потому что произносятся людьми, которые чем-нибудь раздражены или огорчены... Напишите мне о себе самом, только тогда, когда почувствуете сильное неудовольствие против себя самого, когда будете жаловаться не на какие-нибудь помешательства со стороны людей, или века, или кого бы то ни было другого, но когда будете жаловаться на помешательства со стороны своих же собственных страстей, лени и недеятельности умственной. Ещё: и луча веры нет ни в одной строчке вашего письма и малейшей искры смирения высокого в нем незаметно! И после этого ещё хотеть, чтоб ум наш не был односторонен или чтоб был он беспристрастен. Вот вам целый воз упрёков. Не удивляйтесь, вы сами на них напросились. Вы желали от меня освежительного письма. Но меня освежают теперь одни только упрёки, а потому ими же я прислужился и вам.
     А вместо всяких толков о том, чем другой виноват или не выполнил своей обязанности, постарайтесь исполнить те обязанности, которые я наложу на вас. Пришлите мне каталог смирдинской бывшей «Библиотеки для чтения», со всеми бывшими прибавлениями. Он полнейший книжный наш реестр, да присоедините к тому реестр книг всех напечатанных Синодальной типографией: это можете узнать в синодальной лавке. Да ещё сделайте одну вещь: выпишите для меня мелким почерком все критики Сенковского в «Библиотеке для чтения» на «Мёртвые души» и вообще на все мои сочинения, так чтобы их можно послать в письме. Сколько я ни просил об этом, никто не исполнил. Каталог Смирдина есть, кажется, мой у Прокоповича. Пошлите тоже с почтой, которая ныне принимает посылки. Адресуйте в Берлин на имя служащего при тамошней миссии графа Мих. Мих. Виельгорского для доставки мне, если почта не возьмётся доставить во Франкфурт прямо на моё имя. Вот вам обязанности покамест истинно христианские. От вас требует выполнения этого долга прямо, безвозмездно –
     Н. Гоголь» 183.
(стр. 237-240)

     183 Стр. 240. Анненков цитирует письмо Гоголя с пропусками и небольшими неточностями.
(стр. 599)


     Третья статья И. Киреевского, которая, по плану его, должна была заняться текущими явлениями литературы, к сожалению, не появилась в печати 189.
(стр. 246)

     189 Стр. 246. Анненков ошибается: третья статья И.В. Киреевского была напечатана в мартовском номере «Москвитянина» за 1845 г. и вызвала резко отрицательную оценку Белинского (см.: Белинский, т. IX, с. 67-74).
(стр. 600)


     Белинский, видимо, не мог освоиться с тогдашней, ещё расплывчатой манерой рассказчика, возвращавшегося поминутно на старые свои фразы, повторявшего и изменявшего их до бесконечности, и относил эту манеру к неопытности молодого писателя, ещё не успевшего одолеть препятствий со стороны языка и формы. Но Белинский ошибся: он встретил не новичка, а совсем уже сформировавшегося автора, обладающего потому и закоренелыми привычками работы, несмотря на то, что он являлся, по-видимому, с первым своим произведением. Достоевский выслушивал наставления критика благосклонно и равнодушно. Внезапный успех, полученный его повестью, сразу оплодотворил в нём те семена и зародыши высокого уважения к самому себе и высокого понятия о себе, какие жили в его душе. Успех этот более чем освободил его от сомнений и колебаний, которыми сопровождаются обыкновенно первые шаги авторов: он ещё принял его за вещий сон, пророчивший венцы и капитолии. Так, решаясь отдать роман свой в готовившийся тогда альманах, автор его совершенно спокойно, и как условие, следующее ему по праву, потребовал, чтоб его роман был отличен от всех других статей книги особенным типографским знаком, например – каймой 219.
(стр. 273-274)
    
     219 Стр. 274. В журнальном тексте далее следовало: «Роман и был действительно обведён почётной каймой в альманахе» («Вестник Европы», 1880, № 4, с. 480). В связи с этим в «Новом времени» (№ 1473) появилась заметка, в которой указывалось, что никакой каймы вокруг «Бедных людей» в «Петербургском сборнике» нет. Редакция «Вестника Европы» отвечала (сам мемуарист был за границей), что «вся существенная сторона рассказа о «кайме» несомненна», но относила его к другому произведению Достоевского – тому, которое должно было появиться в альманахе Белинского «Левиафан» («Вестник Европы», №5, с. 412). По поручению Достоевского, «Новое время» заявило, что «ничего подобного тому, что рассказано в «Вестнике Европы» Анненковым насчет «каймы», не было и не могло быть» («Новое время», № 1515). Хотя вопрос до конца не ясен, всё же, видимо, какие-то основания говорить о «кайме» у Анненкова были. Об «особых» требованиях Достоевского писали И.И. Панаев, А.Я. Панаева, Д.В. Григорович, вспоминал И.С. Тургенев.
(стр. 604)