Приписанная Пушкину Гавриилиада. Приложение 9. 3

Оглавление и полный текст книги «Приписанная Пушкину поэма «Гавриилиада» – в одноимённой папке.


Приписанная Пушкину поэма «Гавриилиада»
Приложение № 9.3. Выписки из очерка: Финк Л.А. «П.В. Анненков, первый издатель и биограф Пушкина»


     Выписка сделана из сборника: «А.С. Пушкин. 1837-1937. Сборник статей и материалов». «Саратовское областное издательство», г. Саратов, 1937 г., стр. 125-151.

     Финк Лев Адольфович (1916-1998) – литературовед, журналист, педагог.


     Павлу Васильевичу Анненкову принадлежит почётное место в пушкиноведеньи. За ним остаётся имя первого биографа Пушкина и издателя его сочинений, подошедшего к этой гигантской задаче с более или менее научными методами. Связанный личными отношениями с Гоголем, Тургеневым и рядом других крупных писателей 40-50-х годов, П.В. Анненков до своих работ над Пушкиным был литератором не профессионалом, а любителем, и издателем Пушкина сделался по воле случая.
     К концу сороковых годов очень неудовлетворительное по качеству посмертное издание Пушкина стало библиографической редкостью. Его можно было достать только у букинистов и за очень большие деньги. Это обстоятельство побудило вдову Пушкина подумать о переиздании полного собрания сочинений Пушкина.
     В поисках подходящего издателя Ланские остановились на брате Павла Васильевича, Иване Васильевиче Анненкове, человеке им близко знакомом, служившем в одном полку с генералом Ланским. Отношение И.В. Анненкова к литературе ограничивалось четырёхтомной историей полка, в котором он служил. Но, по-видимому, по мнению Ланских, это делало его достаточно подготовленным для такой сложной и ответственной работы, как издание полного собрания сочинений Пушкина.
     Их интересовало переиздание сочинений великого поэта только как коммерческое предприятие, которое должно было обеспечить материальное положение детей Пушкина, и Анненков был удобен, как «свой человек», на которого можно положиться.
     В большой работе Б.Л. Модзалевского «Работы П.В. Анненкова о Пушкине» (Б.Л. Модзалевский. Пушкин. Прибой. 1929. Ленинград) частично опубликована переписка братьев Анненковых по поводу этого издания. Право издания полного собрания сочинений Пушкина было куплено И.В. Анненковым поразительно дёшево: за 5000 руб. и притом в долг. После подписания договора, И.В. Анненков получил в своё полное распоряжение все бумаги и рукописи покойного поэта. Эти бумаги хранились в двух сундуках, и нам, дорожащим каждой строчкой Пушкина, каждым его словом, делается жутко при мысли о таком варварском обращении с архивом величайшего поэта России. Прибавим, что по окончании работы, некоторые из пушкинских автографов так и остались в руках Анненкова, и далеко не все из них дошли до последующих издателей.
     Очень скоро И.В. Анненков убедился в невозможности справиться с этой громадной работой своими собственными силами, так как помимо чисто технической работы по изданию, необходимо было дать хоть самые краткие, но всё же комментарии к пушкинским текстам и нечто вроде его биографии. Ивану Васильевичу был необходим помощник, и таким помощником, по его мнению, должен был сделаться его брат Павел Васильевич. Переговоры между братьями продолжаются довольно долго, причём главный аргумент Ивана Васильевича против предоставления этой работы постороннему человеку таков: «зачем же эту сумму отваливать другому, когда ты можешь это сделать». Уговоры эти продолжались с апреля 1852 г., и только письмо от 26 августа показывает, что Павел Васильевич согласился с доводами брата. Но П.В. Анненков начинал работу уже не как помощник, а совершенно самостоятельно.
(стр. 125-126)

     Как следует из переписки Анненкова с И. Тургеневым (Модзалевский, цит.), работа была закончена 20 июля 1853 г. и поступила в цензуру. Тут начались совершенно невероятные мытарства, несмотря на все предосторожности, принятые Анненковым. В связи с этим интересно такое признание Анненкова Погодину: «Что в молодости и кончине есть пропуски – не удивляйтесь. Многое даже из того, что уже напечатано и известно публике, не вошло и отдано в жертву, для того чтобы по крайней мере внутреннюю творческую жизнь поэта сберечь целиком» (Барсуков. Жизнь и труды Погодина, кн. XIV, стр. 170).
     <…>
     Только 7 октября 1854 г. было получено разрешение Николая на печатанье Анненковского труда, с очень характерной резолюцией: «Согласен, но в точности исполнить, не дозволяя отнюдь неуместных замечаний или прибавок редактора».
     После этого разрешения работа пошла, наконец, в набор, и в Месяцеслове на 1855 г. появилось объявление о приёме подписки на сочинения А.С. Пушкина под редакцией П.В. Анненкова. Издание предполагалось в шести томах, причём первые три тома редактор обещал выпустить в марте, а остальные – в течение лета 1855 г. Весь первый том посвящён биографии Пушкина и скромно назван Анненковым «А.С. Пушкин. Материалы для его биографии и оценки произведений». Некоторое реальное представление о размерах цензурных урезок даёт то обстоятельство, что в 1857 г., когда цензурный гнёт несколько смягчился, Анненков смог выпустить целый том пушкинских текстов (седьмой).
     Прибавим, что «Пушкин» П.В. Анненкова имел громадный успех у современников и рассматривался, как первое культурное издание европейского типа. Кроме того, это была первая после смерти Пушкина попытка произнести вслух имя Пушкина, показать, что русская литература не забыла великих заслуг Пушкина и свято хранит пушкинские традиции, несмотря на весь страшный гнёт николаевского режима. «Предприятие Анненкова», пишет А.Н. Пыпин (В. Ев., март 1892 г., стр. 301-344. П.В. Анненков и его друзья, стр. 303): «было особенно ценно в обстоятельствах, среди которых жила тогда наша литература. Обстоятельства были очень мало благоприятные. Окружённая тяжёлым недоверием и подозрениями литература едва хранила нить преданий сороковых годов, и издание Пушкина приобрело цену нравственного одобрения; это было притом не только напоминание, но в значительной степени и реставрация писателя, который для русской критики 40-х годов был величайшим явлением русской литературы и залогом её будущего. Труд Анненкова был первый в своём роде опыт исследования внешней и внутренней биографии писателя, история его содержания и способов творчества. Позднее, когда подобные изыскания установились и размножился вообще историко-литературный материал, не трудно было указать недосмотры и ошибки в работе Анненкова; забывают только, что в подобных случаях чрезвычайно важно и особенно трудно бывает именно начало».
(стр. 127-128)

     Несомненно, недостаточная полнота Анненковского «Пушкина», помимо цензурных притеснений и недостаточной подготовленности самого Анненкова, о чём мы уже говорили, могла в какой-то мере зависеть от некоторой небрежности в работе. Об этом очень ясно говорит следующее письмо другого брата Анненкова, Фёдора Васильевича, П.В. Анненкову от 21 апреля 1852 г., когда он ещё не приступил вплотную к работе над Пушкиным: «Ванюша (И.В. Анненков) роется... в бумагах Пушкина и нашёл очень и очень много хороших вещей, как для сведения, так и для печати, что тобою без внимания были пропущены, – и твоя леность и самоуверенность была тому причиной, что не до основания были просмотрены все рукописи».
     Обращает внимание разделение материалов: «для сведенья» и «для печати». Этому правилу, как мы уже говорили, строго следовал и сам П.В. Анненков. И поскольку подход Анненкова нас не может удовлетворить, нас будет интересовать каждая такая выпущенная Анненковым в печати строчка. А если мы вспомним, что никто из последующих редакторов и биографов Пушкина не имел в руках такого драгоценного подлинного материала, которым располагал П.В. Анненков, то для современного исследователя будут исключительно интересны все материалы, которые могут дать представление и о том, как работал Анненков
над Пушкиным, и о том, что имелось в его распоряжении. Думается, что в этом плане представляют ценность и материалы рукописного отдела университетской библиотеки Саратова.
     В отделе рукописей и редких книг этой библиотеки имеются следующие материалы из Шляпкинского Архива, непосредственно связанные с работами Анненкова над Пушкиным. Это, во-первых, толстая тетрадь – черновик работы Анненкова по изданию пушкинской прозы, затем черновые листки 1866 г., озаглавленные Шляпкиным «Ответ Анненкова на критику», и наконец несколько листков: «цензурные урезки из сочинений А.С. Пушкина». Документы личного порядка, несколько писем братьев Анненковых, не содержащих ничего интересного в литературно-общественном отношении, и несколько деловых бумаг мы намеренно оставляем в стороне. 
     Обратимся прежде всего к тетради – черновику. Это толстая тетрадь нелинованной желтоватой бумаги, без водяных знаков. Размеры тетради 33,8х21 см. Тетрадь переплетена в бумажный переплёт с кожаным корешком. На первой странице чернилами, рукой Шляпкина:
 
                П.В. Анненков
                ЧЕРНОВАЯ ЕГО РАБОТ О ПУШКИНЕ

     Ниже более мелко: Поправки к сочинениям А. С. П. в издании Анненкова, сделанные по оригиналам Рум. музея. Проза, ср. у Якушкина, Рус. Старина 1884.
     В верхней части листа печать библиотеки Сар. Ун-та, внизу круглая печать библиотеки Шляпкина.
     Всего в этой тетради 164 листа, которые заполнены далеко не целиком.
     Вся книга писана карандашом, рукой Анненкова, за исключением одного листа, писанного, по-видимому, переписчиком.
     Рукопись имеет поля в 5,7 см шириной; ими пользуемся Анненков для своих примечаний.
     Как явствует из заглавия, тетрадь посвящена исключительно прозе. Но надо сказать, что заглавие дано Шляпкиным неудачно. Неясность вносит «Поправки к сочинениям А. С. П. и пр». Создаётся впечатление, что эта тетрадь посвящена именно поправкам, тогда как на самом деле это черновая работы Анненкова по подготовке к печати пушкинской прозы. По-видимому, эту строчку о поправках следует понимать, как заметку Шляпкина для себя о том, где следует искать материал для сличения текстов Анненкова.
     Внимательное изучение этой тетради совершенно ясно показывает, что, готовя полное собрание сочинений Пушкина, Анненков исходил из посмертного издания 1838 г. и затем дополнял его частью рукописным материалом из «сундуков» Ланской, частью же выборками из старых журналов.
     Например, на первом же листе вверху читаем: «Т. XI-91». В заглавии сказано «последний из родственников Иоанны д'Арк у Пушкина из свойственников».
     Эти две строчки нетрудно расшифровать, если взять в руки XI том посмертного издания Пушкина и раскрыть его на 91-й странице, где и напечатан отрывок «Последний из родственников Иоанны д'Арк».
     Интересно, что ошибка издания 1838 г. была повторена последующими издателями Пушкина; например, в издании Лит. фонда всё ещё читаем «родственников». Таких примеров можно назвать очень много и везде это указание: сначала на том посмертного издания (римская цифра), а затем на страницу (арабская).
     <…>
     Два листа Анненковской тетради заняты перечислением старых журналов, в которых были напечатаны некоторые статьи или отрывки из произведений Пушкина. Приводим этот перечень полностью:
     <…>
(стр. 128-130)

     Приведённая выписка является лишним подтверждением свидетельства Л. Майкова о том, что «в бумагах Анненкова сохранились целые тетради его выписок и извлечений из журналов... (из Вестника Европы, Московского Телеграфа, Московского Вестника, Атенея, Телескопа и т. д.)» (Л. Майков. Пушкин СПБ. 1899). По-видимому тетрадь, имеющаяся в саратовской университетской библиотеке, одна из первых черновых тетрадей Анненкова, где он просто подбирал сырой материал и такую сводку журналов сделал для удобства. Обращает внимание первая строчка «Краевского тетрадь». Судя по расположению её в рукописи в середине страницы, как бы заглавие всего списка, эта фраза относится ко всему перечню старых журналов, полностью приводимому нами. К сожалению, в литературе никаких указаний на существование тетради Краевского нам найти не удалось. Не исключена возможность, что Краевский, тесно связанный с литераторами 40-х годов, издатель крупных журналов, сам журналист, мог собирать какие-то материалы о Пушкине и что этими материалами он поделился с Анненковым. Но, конечно, это только гипотеза. Может быть в ещё неопубликованной переписке братьев Анненковых, хранящейся в Музее Русской Литературы в Ленинграде, и найдётся какой-нибудь ключ к этим словам, а вместе с тем найдутся и какие-нибудь неизвестные материалы о Пушкине.
     Ещё одним доказательством того, что Анненков исходил именно из печатного текста, а затем уже дополнял его выборками из пушкинских рукописей, является следующая запись. В тетради Анненкова на листе 3 читаем: «При статье Байрона есть лист переводу одного из произведений Байрона», и после этого замечания идёт самый перевод. Несмотря на то, что Анненков нашёл этот любопытный перевод Пушкина, он почему-то решил его в своё издание не включать и на полях приведённой заметки написано «не нужно». Интересно, что последующие дореволюционные издатели Пушкина также нередко следовали этой традиции, хотя Якушкин в своем капитальном описании Пушкинских рукописей приводит и этот отрывок, правда, неполностью. Весь текст полностью приводится впервые в монументальном труде М.А. Цявловского, Т.Г. Зенгер и Л. Модзалевского «Рукой Пушкина», 1935, Academia, Москва, в разделе «переводы».
(стр. 131-132)

     Этот перевод является неотделанным переводом посвящения поэмы Байрона «Паломничества Чайльд Гарольда». Как пишет Т.Г. Зенгер», по-видимому, перевод сделан в 1836 г. Несмотря на то, что перевод сделан вчерне, местами он поразительно удачен. Вообще вопрос о Пушкине-переводчике заслуживает серьёзного изучения и ещё ждёт своего исследователя.
     Нельзя не отметить почти полного совпадения между транскрипцией Анненкова и транскрипцией современных пушкинистов. Останавливаюсь на этом факте, как на доказательстве серьёзного подхода Анненкова к изучению рукописей, если только он находил это нужным. К сожалению, последнее было не всегда, и Анненков слишком верил изданию 1838 г. или же просто физически был не в состоянии справиться с такой грандиозной задачей, как проверка всего пушкинского наследства по рукописям.
(стр. 133)

     На первой странице 23-го листа Анненковской тетради идёт известная запись Пушкина об истории создания «Графа Нулина». Между прочим, Анненков даёт абзац, который отсутствовал во всех прежних изданиях Пушкина и восстановлен только в наши дни в последних изданиях Пушкина, например, в шеститомнике под ред. М.А. Цявловского (1934): «Итак, республикой, консулами, диктаторами, Катонами, Кесарями мы обязаны соблазнительному происшествию подобному тому, которое случилось недавно в моём соседстве в Новоржевском уезде».
     Замечу кстати, что такие случаи, где в черновой тетради Анненкова имеются тексты, восстановленные только последними нашими советскими изданиями Пушкина и выпавшие из поля зрения прежних Пушкинских издателей, очень часты. Они, с одной стороны, говорят о том, что Анненков прекрасно разбирался в пушкинских текстах, но, как мы уже отмечали, частью из цензурных соображений, частью по невозможности для него одного справиться с такой трудной задачей далеко не всегда использовал эти черновики в своём издании. Второй вывод напрашивается сам собой: последующие издатели, как например Морозов, Ефремов и некоторые другие, гораздо шире использовали посмертное издание Пушкина 1838 г., чем это представлялось до сих пор.
(стр. 136-137)

     Как показывает внимательное изучение Анненковской тетради, иногда Анненков произвольно соединял беловую и черновую рукопись. Пример такого обращения с рукописями Пушкина видим на листах 21 и 22 Анненковской тетради, где Анненков соединяет черновик известного письма Пушкина к Гнедичу с беловиком (о Кавказском пленнике) и пишет сначала латинский эпиграф беловика и две первые строчки его начала, затем переходит к черновику, который воспроизводит неполно и заканчивает снова беловиком, цитированным в начале.
     Несомненно, смешением беловика с черновиком следует объяснить расхождения между текстом «Записки о народном воспитании» в Анненковской тетради и лучшими послереволюционными изданиями Пушкина. К тому же в тексте «Записки о народном воспитании» Анненковым изменён порядок следования абзацев. Интересно, что в Анненковском тексте есть две фразы, отсутствующие во всех изданиях Пушкина, как до, так и послереволюционных: «Воспитание должно быть совершенно преобразовано, для сего необходимо начать свыше», и затем говоря о необходимости изменения воспитания, Пушкин (по Анненкову) пишет: «Словом надо, чтоб юность училась в общественных заведениях, а её праздноствовали в харчевнях».
     Таковы в основном самые интересные из «расхождений» Анненкова с печатными редакциями Пушкина.
(стр. 139)

     Не менее интересна вторая принадлежавшая П.В. Анненкову рукопись. Она имеет следующий вид: пожелтевший лист нелинованной писчей бумаги, без водяных знаков, в левом углу вверху карандашом № 1207.
     Несколько ниже тоже карандашом: „Из библиотеки Шляпкина". В середине листа чернилами рукой Шляпкина:

                Биография А. С. Пушкина
                ответ
                П.В. Анненкова на критику.

В нижнем левом углу инвентарный номер Университетской библиотеки
                № 1861 а.

     В этот лист, как в папку, вложены два листа такой же пожелтевшей нелинованной бумаги без водяных знаков. Листы исписаны с обеих сторон рукой Анненкова. Рукопись, вне всякого сомнения, черновая, писана чернилами, с большими помарками, для поправок оставлены поля. Начала рукописи нет. Листы перенумерованы (по-видимому, Шляпкиным – карандашом), нумерация идёт через страницу, цифры в правом верхнем углу.
     Приводим рукопись в окончательном чтении, выпуская для удобства читателя всё зачеркнутое самим Анненковым. Несколько слов остались неразобранными и во всех этих случаях мы ставим «неразб.»

     «… пользуясь как ими, так и вообще значительной биографической литературой о Пушкине, возникшей у нас, уловить черты нравственной его физиономии и по мере наших сил и способностей создать образ поэта, который имел бы по крайней мере настолько внутренней правды и логической истины, чтоб мог существовать в виде предположения или в виде гадательного портрета с приблизительным сходством выражения. Провозглашение такой задачи, конечно, было бы не новостью в Европейских литературах, которые давно выработали для виднейших своих деятелей совершенно ясные очертания, возвели их до полных нравственных типов и в биографических трудах своих уже ограничиваются глубоким исследованием психических основ того или другого характера. Не то у нас. Мы знаем, например, что несмотря на богатство биографического материала, собранного вокруг имени Пушкина, сам он, как человек, как политическое и общественное лицо и как характер остаётся едва ли не с теми скудными нравственными чертами, какие состояли за ним тридцать лет назад, в годину его внезапной смерти. К числу причин, мешающих естественному росту типов на Руси, конечно должны быть причислены многоразличные официальные дружеские и семейные секреты, в которые облекается у нас каждая замечательная личность тотчас, как сходит с арены света и из которых некоторые действительно заслуживают полного уважения нашего, но значительная часть которых направлена именно к тому, чтоб ревниво и подозрительно держать общество и исследователей на расстоянии, не позволяющем вглядеться пристально в лицо, глубоко заинтересовавшее их.
     Когда наконец дружными их усилиями некоторая часть бесполезной тайны бывает разоблачена, является другая тайна возникновения реального образа.
     Собиратели биографических подробностей и передатчики своих воспоминаний предоставляют обыкновенно работу создания семейным документам и данным, какие они сообщают, ничем не пополняя их от себя кроме примирения встречающихся противоречий более или менее искусными приёмами и кроме наблюдения за равномерным распределением чёрных и светлых красок в своих картинах с помощью большей или меньшей обработки тех или других. Таким образом невольно случилось, что Пушкин при великом обилии любопытных и занимательных, весьма добросовестно и (неразб.) тщательно собранных исследователями его жизни и даже мастерски в известном смысле изложенных (неразб.) ими, остаётся по преимуществу скорее предчувствуемой, чем сколько-нибудь определённой нравственной величиной.
     Справедливость требует однакож сказать, что нам известны и попытки изобразить поэта как цельный, самостоятельный характер, как личность с родовыми психическими отличиями. Таким является Пушкин именно в записках двух своих товарищей по лицею, барона М.А. Корфа и покойного И.И. Пущина*.
     Записки эти при всей своей краткости, вполне заслуживают название «драгоценных», ибо тут на основании немногих фактов, вряд ли составляющих и сотую долю биографического материала, каким может похвастаться у нас любая статья о Пушкине, авторы набросали первые черты живой человеческой фигуры, как она представлялась их пониманию. Тот, кто хорошо ознакомился с содержанием обеих записок, конечно, не будет нисколько удивлён, если мы скажем при этом, что лицо Пушкина, сохраняя в каждой из них несомненные черты живого портрета с натуры, является, однако, в двух различных видах, если не исключающих себя взаимно, то во всяком случае не имеющих ничего похожего на родственную связь между собой. Оба автора сходятся только на признании необычайных способностей Пушкина, а затем каждый рисует особенный тип, который при полном развитии своего свойства и выражения должен непременно отойти от своего двойника на весьма значительное расстояние. Лицо Пушкина у барона Корфа, например, выступает, даже при первом появлении своём на пороге лицея, с крупными чертами необузданной демонической природы, всегда чрезвычайно мало уважавшей права других и нравственные основы вообще, и всегда чрезвычайно высоко ставившей удовлетворение собственных своих безграничных страстей и потребностей. Лицо Пушкина у другого биографа освещено совсем другим светом. Покоряясь (неразб.) влиянию унаследованной им впечатлительности, он является здесь с ранних пор игралищем бурных порывов и противоположных стремлений, но при всём том неизменно сохраняет любящее сердце и всегдашнюю моральную возвышенность своего обыкновения на случай ошибки или падения. Нет ничего странного или необъяснимого в этом разноречии двух современников и двух товарищей Пушкина, одинаково верно и беспристрастно передававших свои воспоминания. Каждый из них, рисуя образ поэта, выражал собственное своё понимание его – и это именно составляет неоценимое качество обоих очерков, придавая им удивительно реальный жизненный характер. Всякая попытка примирить эти столь же противоположные, сколь и искусные свидетельства каким-либо механическим или искусственным способом в роде допущения обоих воззрений на Пушкина с некоторыми только урезками от того и другого была бы ребяческой игрой, не способной привести ни к какому положительному выводу и ничего дать кроме обмана. Ясно, что вывести публику из затруднения, в которое поставляет её разноречивые, а вместе и необоснованные приговоры можно только одним способом – именно представить ей новый образ Пушкина, который бы по полноте своего выражения не боялся никаких свидетельств, допускал все исторические указания, какого бы свойства они ни были и разрешал их вполне удовлетворительно, сохраняя всё нравственное своё достоинство и всю жизненную правду свою. 
     Вопрос заключается в том, способно ли лицо поэта на такого рода преображение и может ли оно предоставить необходимые черты для создания в вышеуказанном роде. Опыт жизнеописания Пушкина, который мы теперь предлагаем публике, написан именно в виду посильного разрешения этого вопроса.
     Устраняя от себя честолюбивую задачу выработать всеобъемлющий тип для лица нашего поэта, что значительно превосходит наши средства и требует уже сильного творческого таланта, мы бы желали только передать читателю, вполне и истинные основания, которые привели нас к убеждению о возможности найти его. Мы имели в виду употребить все доселе собранные биографические материалы на то, чтобы указать, по крайнему нашему разумению, наиболее прямую дорогу к этому типу и силимся сделать навстречу ему несколько пробных шагов. Даже и в этом ограниченном виде задача требует ещё многих художнических способностей, которые, по всей вероятности, могут у нас и не оказаться. Никто не будет спорить, что войти в какие-либо близкие родственные (неразб,) отношения к одним уже оставившим существование можно только через посредство исторического чутья и художнического инстинкта, соединённых вместе. Тщетно стали бы мы собирать для достижения этой цели каждую малейшую подробность его жизни, заносить в памятную книжку все толки и слухи, дошедшие к нам от его современников – на конце длинного повествования мы принуждены были бы признаться, что мы не написали ещё и первой строчки биографии в настоящем и истинном значении слова. В чём состоит призвание, сущность и достоинство биографии? Они состоят (неразб.) не в верности жизнеописания разноречивых исторических данных, а только в верности его своему собственному представлению красоты, идеалу. Достоинство и правда каждого жизнеописания состоят совсем не в верности его слагаемых разноречивым историческим законам, собранных им о лице, а в верности собственному своему представлению лица, которое возникло или должно было возникнуть у него при разборе этих данных, и потом в живой передаче своего представления.
     По крайней мере все Европейские биографии, способствовавшие водворению того или иного понимания замечательных лиц западной цивилизации, достигали предположенных ими целей не иначе, как осуществляя тип или идеал, сложившийся в уме их авторов при изучении источников для своего труда. Нет сомнения, что обилие частностей способствует легчайшему образованию типических представлений, но не подлежит, однако, сомнению и то, что сами по себе источники не способны дать при всей возможной их группировке никакого подобия живой человеческой личности. Доказательством может служить наша биографическая литература вообще.
     Источников для жизнеописания Пушкина, например, накопилось у нас много, но нигде не видно и признака типа или образа, которому бы они дали жизнь или вывели на свет. А между тем при отсутствии реального представления личности, при исключительном господстве сказочных, убегающих и разрозненных черт, не сведённых биографом к единству живого человеческого облика – является неизбежно и условное изображение лица, вместо настоящего его понимания. Такими именно условными представлениями, которые очень легко спутывает и разбивает в прах всякий вновь открытый документ, всякое даже поверхностное критическое замечание, должны были довольствоваться, вплоть до последнего времени, когда начались у нас попытки создания действительных характеров в области биографии – все наши старые писатели, начиная с Ломоносова, да и не только писатели, но и почти все государственные и общественные деятели наши. 
     Мы отвечали только жизненным потребностям литературы и публики, когда поставили себе целью освободить благородное лицо Пушкина от условных представлений, хотя бы и доброжелательных к нему в сущности, и возвратить ему в биографии то внутреннее нравственное выражение, которое производило такое обаяние на окружающих при его жизни и способно выдержать, не извиняясь, все возможные разоблачения, факты и даже позорные нападки после того.
     Конечно, наш опыт воспроизведения этого типа может оказаться крайне слабым, несовершенным и недостаточным, но вовсе бесполезным он оказаться уже не может по той причине, что опровержение его должно быть соединено с предложением другого, более полного, более жизненного и верного типа Пушкина, а это гораздо важнее, чем открытие десятка новых мелких данных или спора по поводу той или другой биографической подробности. Если он вызовет глубокий психический анализ характера и духовной природы поэта и яркое определение того времени, в которое он жил и действовал, то цель его будет вполне и совершенно достигнута».
          25 сентября 1866 г.
          Киев

     Такова эта любопытная рукопись. Приступая к её анализу, прежде всего мы должны отметить, что и на этот раз Шляпкин дал ей совершенно неправильное заглавие. Этот черновик вовсе не является «ответом Анненкова на критику». Самим П.В. Анненковым рукопись помечена 1866 г., когда никаких серьёзных критических выступлений его труд не вызывал. Как известно, критика была начата в 1880 г. Ефремовым. Между обоими авторами началась очень резкая полемика, и ответ Анненкова на выступление Ефремова, не имеющий ничего общего с нашим наброском, был напечатан в свое время в журнале, а затем воспроизведён в уже упомянутой нами книге «П.В. Анненков и его друзья».
     Из текста самого черновика ясно, что он стоит в непосредственной связи с каким-то биографическим очерком. Об этом совершенно определённо говорят такие слова Анненкова: «Опыт жизнеописания Пушкина, который мы теперь предлагаем публике, написан именно в виду посильного разрешения этого вопроса». Да и тон нашего черновика
совсем не полемический. Анненков вовсе не возражает своим противникам, а спокойно излагает свою точку зрения на биографию вообще и на биографии Пушкина в частности.
     Поскольку нам известно, это первое такое обстоятельное изложение и обоснование всего подхода к биографии Пушкина, сделанное Анненковым, и в этом большая ценность нашего черновика. В конце 60-х годов, Анненков готовил к печати другую свою книгу о Пушкине: «А.С. Пушкин в Александровскую эпоху (1799-1826)», которая и вышла в свет в 1874 году. При этой книге имеется небольшое предисловие, которое и сопоставляем с нашим черновиком.
     Приводим предисловие не целиком, а только его первую часть.
     «При составлении этих очерков первых впечатлений и молодых годов Пушкина мы имели в виду дополнить наши материалы для биографии А.С. Пушкина, опубликованные в 1855 г., теми фактами и соображениями, которые тогда не могли войти в состав их, а затем сообщить, по мере наших сил ключ к пониманию характера поэта и нравственных основ его жизни. Несмотря на то, что появилось с 1855 г. в повременных изданиях наших для пополнения биографии поэта, на множество анекдотов о нём, рассказанных очевидцами и собирателями литературных преданий, на значительное количество писем и других документов, от него исходивших; или до него касающихся; несмотря даже на попытки монографий, посвящённых изображению некоторых отдельных эпох его развития, личность поэта всё-таки остаётся смутной и неопределённой, как была и до появления этих работ и коллекций. Характеристика поэта, как человека и замечательного типа своего времени, не только не подвинулась вперёд с эпохи его неожиданной смерти в 1837 г., но ещё спуталась, благодаря тенденциозности одних толков о нём и одностороннему панегирическому тону других. В виду близкого открытия памятника, которым Россия намеревается почтить заслуги Пушкина делу воспитания благородной мысли и изящного чувства в отечестве, на совести каждого, имеющего возможность пояснить некоторые черты его нравственной физиономии и тем способствовать установлению твёрдых очертаний для будущего его облика, – лежит обязанность сказать своё посильное слово, как бы маловажно оно ни было. Исполнению этой обязанности мы и посвятили наш очерк первого, Александровского периода Пушкинской жизни, – периода, который положил основание всему дальнейшему развитию его идей и направлений. Если нам удастся одинаково устранить два противоположных воззрения на Пушкина, существующие доныне в большинстве нашего общества, из которых одно представляет его себе прототипом демонической натуры, не признававшей ничего святого на земле, кроме своих личных или авторских интересов, а другое, наоборот, целиком переносит на него самого всю нежность, свежесть и задушевность его лирических произведений, считая человека и поэта за одно и то же духовное лицо, – то цель нашего очерка будет вполне достигнута». 
     Связь между этими двумя предисловиями совершенно несомненна, но между ними и большие различия. Черновое предисловие Анненкова гораздо интереснее задумано. Оно шире по поставленным задачам, гораздо определённее и конкретнее в своих требованиях и поэтому гораздо ценнее для исследователя. Мы можем отметить и ряд почти текстуальных совпадений, но их не так много.
     В окончательной редакции Анненков вычеркнул всё, что так или иначе могло задеть щепетильных родственников или знакомых поэта, всё, что могло подать повод к каким-нибудь цензурным придиркам; так, в окончательной редакции выброшена вся тирада о семейных тайнах, которые по мнению Анненкова мешают изучению жизни великих людей.
Затем, в черновике гораздо шире задачи изображения облика Пушкина. Анненков мыслит его «как человека, как политическое и общественное лицо и как характер», тогда как в беловике просто говорится о характеристике поэта, как «человека и замечательного типа своего времени».
     В черновике Анненков два различных взгляда на Пушкина приурочивает к Корфу и Пущину, тогда как в беловике эти имена вовсе не упоминаются и высказыванья Анненкова по этому поводу носят общий характер. Наконец, в черновике Анненков очень обстоятельно останавливается на задачах, которые должен преследовать биограф, стремящийся воссоздать образ великого человека. Анненков подчеркивает необходимость идейного осмысления биографического материала, он возражает против крохоборческого нанизыванья фактов из жизни изучаемого лица, нанизыванья, которое превращается в самоцель. Настаивает Анненков и на изучении «времени, в которое жил и действовал» объект биографического изучения, на историческом правдоподобии образа. И наконец, по мнению Анненкова, для создания хорошей биографии, помимо всех уже указанных условий, необходимо обладать творческими способностями и надо ярко представлять себе «живого человека». Без этого, несмотря ни на какие подробности, изображение будет мёртвым, недейственным.
     Что же нового дают приведённые отрывки из черновика предисловия и черновик Анненковской работы о прозе? Начнём с черновика. Принципиальное его значение в том, что предположение, высказанное гадательно, получило подтверждение. Анненков в своей работе над подготовкой пушкинских текстов к печати действительно исходил из посмертного издания 1838 г., а поскольку он работал один и не имел никакого опыта в этом сложном деле, то ошибки были неизбежны. Совершенно ясным представляется и ход работ: сначала посмертное издание, затем добавления из старых журналов и из «пакетов», т.е. из пушкинских рукописей.

     * Из отрывков барона М.А. Корфа нам известны его записки на статьи о Пушкине П.И. Бартенева, помещённые в Московских Ведомостях 1854-55 гг., а затем несколько характеристических определений самой личности поэта вместе с передачей некоторых весьма важных событий из его жизни, что всё благосклонно сообщено было их автором другим исследователям Пушкинского периода нашей литературы. Не нужно прибавлять, что заметки и отрывки эти остаются до сих пор в рукописном виде, хотя довольно значительные выдержки из них были приводимы уже не раз в различных биографических отзывах о Пушкине, везде составляя наиболее серьёзное и существенное их слово.
     Небольшая статья И.И. Пущина, озаглавленная «Записки И.И. Пущина», помещена была в Атенее 1859 г. № 8 (цитаты из неё). Она тоже весьма много помогала биографам нашим говорить о Пушкине в чёрные годы с некоторым убеждением и твердостью.
(стр. 139-146)

     Теперь о предисловии. Эти несколько страничек дополняют и уточняют наше представление об Анненкове-биографе. Основное требование, которое выдвигает Анненков: «верность изображения принятому идеалу» заставляет признать, что в своём биографическом очерке и в материалах Анненков совершенно сознательно оставил в стороне всё то, что противоречило его пониманию Пушкина. В связи с этим особенное значение приобретает уже цитированная нами фраза одного из братьев Анненкова о материалах «для сведения и для печати».
     Анненковское толкование образа Пушкина для нас совершенно неприемлемо. Его стремление затушевать в Пушкине бунтаря и бойца, по возможности смягчить свободомыслие Пушкина, объяснить его антирелигиозные высказыванья, как «шалость», конечно, не могут быть приняты нами. И тем более мы должны внимательно отнестись ко всему, что Анненков не включил, как несоответствующее изображаемому образу. В материале, забракованном Анненковым, мы без сомнения найдём очень много близкого и ценного для нас.
     Но с одним нельзя не согласиться. Анненковское замечание о незадачливых биографах кажется написанным в наши дни. «Несмотря на богатство биографического материала, собранного вокруг имени Пушкина, сам он, как человек, как политическое и общественное лицо и как характер, остаётся едва ли не с теми скудными нравственными чертами, какие состояли за ним тридцать лет назад, в годину его внезапной смерти». К сожалению, мы должны принять Анненковское замечание и изменить только число лет. За сто лет, прошедших со смерти величайшего русского поэта, его полная биография ещё не написана и единственным в своём роде остаётся совершенно нас не удовлетворяющий труд Анненкова.
     И наконец, мы целиком принимаем требование Анненкова к биографам Пушкина не превращать собирание фактического материала в самоцель, не забывать об основной задаче: дать яркую живую фигуру, красочный образ на фоне эпохи. Нас не может удовлетворить Анненковское толкование образа Пушкина, но мы настаиваем вместе с ним на том, что никакое крохоборство, никакое высасыванье мелочей, чем иногда ещё сильно грешат пушкинисты, не должно заменять глубокого, разностороннего изучения жизни и творческого пути Пушкина и что это изучение должно строиться по-марксистски.
(стр. 147)