Эксплуатация честности

В дощатую постройку пять на три,
приставленную боком к стенке загса,
клиенты шли до ночи. Состязаться
с рыдающими бабами не стали,
калякали у входа: "Подстриги,
а нас — потом!" С портрета зыркал Сталин
(наверное, рассматривал семьянок).
Родители давно не пели гимн,
а мелкие забыли как смеяться.

Посёлок обуяли разом: тиф,
пеллагра, малярия, скарлатина.
Заплаканная бабка заплатила,
и, взяв мальчишку на руки, исчезла.
Стоявших призывали разойтись,
а власть эксплуатировала честность:
"Не скрою, цифры близят катастрофу.
Прошу вас, не орите — я один.
Из области приедут. Кажут скоро".

У будки был объявлен перекур,
дымил и утомлённый парикмахер:
осталась половина — пара мамок
и дюжина рабочих комбината.
"Не-е, с областью, конечно, перегнул, 
у них там показали, как не надо".
"Входите мать, придержите головку. —
осел на землю, уши резал гул —
Не нужно — сам. С утра хожу голодный".

Последняя, наплакавшись, ушла.
Наутро хоронили самых малых.
Полночи парикмахер сомневался,
но всё-таки отважился поехать.
Райком стоял неделю на ушах.
Война, казалось, тянется полвека.
На кладбище народ валил пречёрный,
а ветер лез в гробы и нарушал
нахально аккуратные причёски.