Приписанная Пушкину Гавриилиада. Глава 9

Оглавление и полный текст книги «Приписанная Пушкину поэма «Гавриилиада» – в одноимённой папке.


Приписанная Пушкину поэма «Гавриилиада»
Глава 9. Пушкинист Анненков П.В.


     Анненков Павел Васильевич (1813-1887) известен, главным образом, в качестве автора первого биографического очерка о жизни и творчестве Пушкина, названного им «Материалы к биографии Александра Сергеевича Пушкина», увидевшего свет в 1855 году и переизданного в 1873 году под названием «А.С. Пушкин. Материалы для его биографии и оценки произведений».

     Монографии, посвящённой жизни и литературной деятельности Анненкова П.В., нет.
     Есть несколько очерков биографического характера, сопровождающих публикации работ Анненкова П.В. (выписки из очерков Фридлендера Г.М. и Конобеевской И.Н. даны в приложениях соответственно № 9.1.и 9.2.), а также небольшой очерк Финка Л.А. «П.В. Анненков, первый издатель и биограф Пушкина» в сборнике «А.С. Пушкин. 1837-1937. Сборник статей и материалов». (выписка дана в приложение № 9.3.) и довольно большой по объёму очерк Модзалевского Б.Л. «Работы П.В. Анненкова о Пушкине» из авторского сборника «Пушкин» 1929 г. (выписка дана в приложении № 9.4.).

     Большинство сведений об Анненкове П.В. в указанных выше и некоторых других источниках носят заведомо панегирический характер, хотя, это, конечно, не является отличительной чертой биографических очерков именно об Анненкове П.В. Эту традиции правильнее будет назвать «неписанным законом предисловий и послесловий». Конечно, для привлечения читателей принято подслащать предлагаемую их уму пищу, но во всём необходимо знать меру и уметь соблюдать её, иначе неизбежно создание всевозможных мифов.

     К таким мифам относится декларируемое многими литературоведами заявление о том, что в 1841 году в Риме Анненков П.В. под диктовку Гоголя Н.В. переписал первый том «Мёртвых душ».
 
     Так, например, у Фридлендера Г.М. можно прочитать:

     Весной и летом 1841 года в Риме он стал ближайшим соседом и собеседником великого писателя и оказал русской литературе неоценимую услугу, переписав под его диктовку первый том «Мёртвых душ» (с начальными главами которого Анненков познакомился ещё в 1839 году, когда Гоголь в Петербурге читал их на вечере у своего нежинского друга, общего их приятеля Н.Я. Прокоповича).
(Фридлендер Г.М. «Первая биография Пушкина» // Анненков П.В. «Материалы для биографии Пушкина». «Современник», М., 1986 г., стр. 7)   

     О том же пишет и Кулешов В.И.:

     Он дружит с Гоголем в Петербурге с самого начала 30-х годов, когда о Гоголе ещё мало кто знал. Присутствует на премьере «Ревизора». Собственноручно, под диктовку Гоголя, в Риме переписывает первый том «Мёртвых душ», вполне сознавая, какое великое творение русской литературы готовится в свет.    
(Кулешов В.И. «П.В. Анненков – мемуарист» // Анненков П.В. «Литературные воспоминания». «Художественная литература», М., 1983 г., стр. 8)

     Сам Анненков П.В. так рассказывает об этом эпизоде своей жизни:

     Поселившись рядом с Гоголем, в комнате, двери которой почти всегда были отворены, я связан был с Николаем Васильевичем только одним часом дня, когда занимался перепиской «Мёртвых душ». Остальное время мы жили розно и каждый по-своему.      
(Анненков П.В. «H.В. Гоголь в Риме летом 1841 года» // Анненков П.В. «Литературные воспоминания». «Художественная литература», М., 1983 г., стр. 73)

     Возникает законный вопрос: неужели, занимаясь перепиской от руки один час в день, можно завершить всю работу над поэмой «Мёртвые души» за пару месяцев?
     Ответ я нашёл в следующем комментарии:

      13 Стр. 47. В.А. Панов, родственник Аксаковых, вместе с Гоголем выехал из России 18 мая 1840 г.; затем они разъехались и, встретившись вновь в Венеции 2 сентября, продолжили путь до Рима. Панов, поселившийся в том же доме, что и Гоголь, на Страда Феличе, помогал ему в переписке «Мёртвых душ». В сохранившемся римском списке поэмы (находится в настоящее время в Отделе рукописей Государственной Публичной библиотеки УССР в Киеве. Шифр Неж., 59) Пановым переписано пять первых глав. <…>
(Примечание № 13 // Анненков П.В. «Литературные воспоминания». «Художественная литература», М., 1983 г., стр. 554)
 
     Получается, что Анненковым П.В. под диктовку Гоголя Н.В. переписано в Риме шесть глав из одиннадцати. 

                *           *
                *

     Родился Анненков П.В. в семье богатого помещика Симбирской губернии. Некоторое время обучался в Горном кадетском корпусе (в настоящее время – Санкт-Петербургский горный университет императрицы Екатерины), который покинул в 1832 году, не дойдя до специальных классов. В том же году определился вольнослушателем историко-филологического факультета Санкт-Петербургского университета, а в 1833 году поступил на службу в канцелярию министерства финансов, но и там не задержался, решив найти своё призвание в литературном мире.

     Практически все исследователи жизни и творчества Анненкова П.В. отмечают влияние на него (последовательно) Гоголя Н.В. и Белинского В.Г.:

     Гоголь был старше Анненкова на четыре года – срок не малый в пору молодости. Ещё большее различие существовало в их общественном и литературном положении. Гоголь был восходящей литературной звездой, в его уме роилось множество смелых замыслов – и новых повестей, оформившихся позднее в миргородский и петербургский циклы, и комедии «Владимир 3-ей степени», и научных трудов по украинской и всемирной истории. Анненков же, в недавнем прошлом и студент Петербургского горного корпуса, и вольнослушатель ист.-филолог. факультета Петербургского университета, ни там, ни здесь не завершивший образования, только ещё нащупывал свою литературную дорогу – пока не очень успешно.
(Комментарии // Анненков П.В. «Литературные воспоминания». «Художественная литература», М., 1983 г., стр. 541)

     Духовным вождём его юности был Н.В. Гоголь. Анненков входил в тесный кружок близких друзей писателя и был постоянным посетителем его субботних вечеров на Малой Морской (Лит. воспоминания, с. 72-78). Гоголь, как видно, высоко ценил ум, наблюдательность и литературно-критические способности Анненкова: неслучайно у него в гоголевском кружке было прозвище Жюль, по имени известного французского критика Жюля Жанена.
     Именно Гоголь, общение с ним воспитали в Анненкове то глубокое уважение к реальной действительности, объективной истине, которым впоследствии отличались все его произведения, а в молодости – его духовные устремления.
     В конце 1830-х годов на смену Гоголю, уехавшему за границу, в жизнь Анненкова входит В.Г. Белинский. Лично с Белинским Анненков познакомился в 1839 г. на одном из вечеров у А.А. Комарова (см. там же, с. 135, 141), но знал и любил давно, начиная с «Литературных мечтаний». В эти годы Анненков ещё никак не проявил себя в литературе, и окружение Белинского относилось к нему сдержанно, но сам Белинский почувствовал в нём незаурядного человека и старался заинтересовать им своих московских друзей (см.: Белинский, т. 11, с. 530, 540, 544). Знакомство с Белинским – новая ступень в духовном развитии Анненкова: именно Белинский приобщил Анненкова к современным социальным и нравственным проблемам, именно Белинский стал его учителем в области философии и эстетики.
     Знакомство перешло вскоре в дружбу и определило всю дальнейшую жизнь и деятельность Анненкова.
(Конобеевская И.Н. «Парижская трилогия и её автор» // Анненков П.В. «Парижские письма». Издательство «Наука», М., 1983 г., стр. 444)

     Здесь необходимо уточнить. Если «духовным вождём его юности был Н.В. Гоголь», то тогда следует признать, что после знакомства с Белинским В.Г. юность Анненкова П.В. закончилась.
     В обширном очерке Анненкова П.В. «Н.В. Гоголь в Риме летом 1841 года», впервые увидевшем свет в 1857 году, у автора не нашлось ни одного тёплого слова в адрес «духовного вождя своей юности», но зато неприлично много саркастических слов, благодаря чему в целом жанр этого очерка должно назвать далеко не дружеским шаржем.
     А о том, насколько высоко ценил Гоголь Н.В. ум, наблюдательность и литературно-критические способности Анненкова П.В., подробно будет рассказано в конце этой главы.

     Вполне вероятно, что на «смену духовных вождей» Анненкова П.В. повлияло восторженное отношение Белинского В.Г. к первому литературному опыту Анненкова П.В.:

     В глухую осень 1840 г. П.В. Анненков и М.Н. Катков сели на последний пароход, отправлявшийся в Любек. Белинский, Панаев, Языков и Кольцов провожали их до Кронштадта (см. там же, с. 564).
     За границей Анненков провёл три года. Он проехал страны и города Германского союза и входившей в него Австрийской империи, Францию, Швейцарию, долго жил в Париже, а в 1843 г. посетил Бельгию, Голландию, Данию, Англию, Шотландию и Ирландию, что было несколько необычно для русского путешественника.
     Результатом зарубежной поездки Анненкова явились тринадцать корреспонденций, оформленных в популярном для 1840-х годов жанре писем. Первые письма ещё не предназначались для печати, это были частные письма, адресованные Белинскому, которому они понравились (см.: ЛН, т. 57, с. 309), и он счёл возможным их публикацию в журнале «Отечественные записки». Весь цикл был напечатан в этом журнале в разделе «Смесь» в течение 1841-1843 гг. под названием «Письма из-за границы».
     На значительность «Писем из-за границы», их отличие от произведений подобного рода, наводнивших русские журналы 1840-х годов, сразу же обратила внимание читателей редакция «Отечественных записок», снабдив первое письмо Анненкова примечанием.
     Белинский также похвалил литературный дебют Анненкова. В письме к В.П. Боткину от 1 марта 1841 г. читаем: «В «Смеси» 3 № «Отечественных записок» напечатаны (почти целиком) письма Анненкова из-за границы – прелесть! Я ещё больше полюбил этого человека» (Белинский, т. 12, с. 29).
(Конобеевская И.Н. «Парижская трилогия и её автор» // Анненков П.В. «Парижские письма». Издательство «Наука», М., 1983 г., стр. 444)

     Поэтому акценты нужно расставить следующим образом: в начале своего знакомства с Гоголем Н.В. Анненков П.В. был воодушевлён примером удачно складывающегося у Гоголя Н.В. пути в литературе – но на этом и заканчивается так называемая роль Гоголя Н.В. в качестве «духовного вождя» Анненкова П.В.

     Истинным и единственным духовным вождём Анненкова П.В. был Белинский В.Г.
     Анненков П.В. не только принял участие в подписке на сбор средств для отправки смертельно больного Белинского В.Г. на лечение в Германию, но и вызвался лично сопровождать его, отказавшись от запланированной поездки в Грецию и Константинополь.   
     И в 1847 году в Зальцбрунне, сопровождаемый Анненковым П.В., Белинский В.Г. написал известное письмо Гоголю Н.В., крайне нелицеприятное, дерзкое, а порой и просто хамское, недаром Анненков П.В., в подробностях рассказывая историю написания зальцбруннского письма Белинского В.Г. к Гоголю Н.В., практически не касается его содержания.

     В приложении № 9.7. приводятся выписки из названного письма Белинского В.Г., а также и ответ Гоголя Н.В. на высказанные в его адрес претензии – в письмах Белинскому В.Г. и Анненкову П.В. (и это были последние письма Гоголя Н.В. указанным адресатам).

     Гоголь Н.В., в отличие от Белинского В.Г., не навешивал на оппонентов ярлыки, а надеялся убедить своих оппонентов в том, что человек на протяжении всей своей жизни должен стремиться с максимальной настойчивостью пытаться разобраться в себе и в постоянно меняющемся окружающем его мире.

                *           *
                *

     Женился Анненков П.В. в 48 лет, в 1861 году на 30-летней Ракович Глафире Александровне, которая родила ему в 1867 году дочь Веру и в 1869 году сына Павла.

     Анненков П.В. провёл значительную часть своей жизни за границей: с конца 1840 года по начало 1843, с начала 1846 года по сентябрь 1848; а также с семьёй практически все 70-е и 80-е годы и умер в 1887 году в Дрездене, где и был похоронен.
     Поэтому прав Кулешов В.И., когда пишет, что Анненков П.В. слыл «западником, «симбирским помещиком», который обеспечен куском хлеба и проживает с семьёй в комфортабельной загранице» (Кулешов В.И. «П.В. Анненков – мемуарист» // Анненков П.В. «Литературные воспоминания». «Художественная литература», М., 1983 г., стр. 9).

     Но вопросы вызывают следующие далее слова Кулешова В.И.: «Отзывы о нём большей частью были несправедливо уничижительными, как о «туристе-эстетике» (П.Л. Лавров), которого якобы не задевали за живое идеи и он одержим был к ним лишь «платонической любознательностью».

     Жаль, что Кулешов В.И. не привёл примеров «несправедливо-уничижительных отзывов» об Анненкове П.В., так как, на мой взгляд, многие высказывания Анненкова П.В. заслуживают именно таких отзывов.
     Как, например, и приводимые самим Кулешовым В.И. слова Анненкова П.В., правда, предваряемые Кулешовым В.И. названием «ошибочные»: «В свойствах нашего характера и складе нашей жизни нет ничего похожего на героический элемент» (Анненков П.В. «Воспоминания и критические очерки», т. 2., СПб., 1879, с. 167).

     А вот примеры высказываний Анненкова П.В., явно уничижительные по отношению к России, взятые из его очерка «Замечательное десятилетие. 1838-1848» (Анненков П.В. «Литературные воспоминания». «Художественная литература», М., 1983 г., стр. 121-367), считающегося самым значительным его мемуарным произведением (все выписки – в приложении № 9.8.):

     <…> Уже недалеко было то время, когда немецкая эрудиция и теория разовьёт, особенно в области теологии и политической экономии, такую смелость выводов и положений, что подскажет тогдашнему газетному и клубному нашему мудрецу, И.И. Гречу, его общеизвестное глубокомысленное замечание. Около 1848 года он во всеуслышание говорил: «Не Франция, а Германия сделалась теперь рассадником извращённых идей и анархии в головах. Нашей молодежи следовало бы запрещать ездить не во Францию, а в Германию, куда её ещё нарочно посылают учиться. Французские журналисты и разные революционные фантазёры – невинные ребята в сравнении с немецкими учёными, их книгами и брошюрами». Он был прав в последнем отношении, но покамест можно было ещё безопасно для своей нравственности оставаться в Берлине и свободно выбирать точку зрения и свою тенденцию между спорящими сторонами. У всякого новоприезжего туда из русских соотечественники его, уже прожившие несколько лет в этом центре немецкой эрудиции, шутливо спрашивали, если он изъявлял желание оставаться в нём: чем он прежде всего намерен быть – верным ли, благородным немцем (der treue, edle Deutsche), или суетным, взбалмошным французом (der eitle alberne Franzose). О том, не захочет ли он остаться русским – не было вопроса, да и не могло быть. Собственно русских тогда и не существовало; были регистраторы, асессоры, советники всех возможных наименований, наконец помещики, офицеры, студенты, говорившие по-русски, но русского типа в положительном смысле и такого, который мог бы выдержать пробу как самостоятельная и дельная личность, ещё не нарождалось.
(стр. 186-187)

     Осенью 1843 года, проездом через Москву, я познакомился с Г<ерценом> (а также с Т.Н. Грановским и со всем кругом московских друзей Белинского), которого знал доселе только понаслышке. Я ещё застал учёное и, так сказать, междусословное торжество, происходившее в Москве по случаю первых публичных лекций Грановского, собравшего около себя не только людей науки, все литературные партии и обычных восторженных своих слушателей – молодёжь университета, но и весь образованный класс города – от стариков, только что покинувших ломберные столы, до девиц, ещё не отдохнувших после подвигов на паркете, и от губернаторских чиновников до неслужащих дворян. Единодушие в приветствии симпатичного профессора со стороны всех этих лиц, разделённых между собою всем родом своей жизни, своих занятий и целей, считалось тогда очень знаменательным фактом, и, действительно, факт имел некоторое значение, обнаружив, что для массы публики существуют ещё и другие предметы уважения, кроме тех, которые издавна указаны ей общим голосом или официально. С такой точки зрения публичные лекции Грановского, пожалуй, могли считаться и политическим событием, хотя сам знаменитый профессор, посвятивший свои чтения сжатым, но выразительным очеркам нескольких исторических лиц, постоянно держался с тактом и достоинством, никогда его не покидавшими, на той узкой полосе, которая отведена была ему для преподавания. Он сделал из неё цветущий оазис науки, какой только мог. В мастерских его руках эта узкая полоса исследования получила довольно большие размеры, и на ней открылась возможность делать опыт приложения науки к жизни, морали и идеям времени. Лекции профессора особенно отличались тем, что давали чувствовать умный распорядок в сбережении мест, ещё не доступных свободному исследованию. На этом-то замирённом, нейтральном клочке твёрдой земли под собой, им же и созданном и обработанном, Грановский чувствовал себя хозяином; он говорил всё, что нужно и можно было сказать от имени науки, и рисовал всё, чего ещё нельзя было сказать в простой форме мысли. Большинство слушателей понимало его хорошо. Так поняло оно и лекцию о Карле Великом, на которую и я попал. Образ восстановителя цивилизации в Европе был в одно время и художественным произведением мастерской кисти, подкреплённой громадною переработанной начитанностью, и указанием на настоящую роль всякого могущества и величества на земле. Когда в заключение своих лекций профессор обратился прямо от себя к публике, напоминая ей, какой необъятный долг благодарности лежит на нас по отношению к Европе, от которой мы даром получили блага цивилизации и человеческого существования, доставшиеся ей путем кровавых трудов и горьких опытов, – голос его покрылся взрывом рукоплесканий, раздавшихся со всех концов и точек аудитории.
(стр. 201-202)

     Вообще насколько становился Белинский снисходительнее к русскому миру, настолько строже и взыскательнее относился к заграничному. С ним случилось то, что потом не раз повторялось со многими из наших самых рьяных западников, когда они делались туристами: они чувствовали себя как бы обманутыми Европой, смотрели на неё с упреком, как будто она не сдержала тех обещаний, какие надавала им втихомолку. Это обычное явление объясняется довольно просто. Сухая, деловая, часто ограниченная и невежественная и всегда мелочная плутоватая толпа новых людей первая встречала за границей путешественников и, случалось, довольно долго держала их в среде своей, прежде чем они переходили к явлениям и порядкам высшего строя жизни. Но тогда они уже расположены были требовать у последних отчёта за всю виденную прежде пошлость и возлагать на эти явления ответственность за всё то безобразное и ничтожное, которое не было уничтожено их влиянием. Белинский не избег общей участи путешественников. Под впечатлением скучного процесса своего лечения и особенно под впечатлением зрелища громадной людской массы, не имеющей и предчувствия тех идей и начал, которые возвещались миру от её имени, Белинский давал мрачный отчет о заграничном своём житье-бытье друзьям в Москве – и напугал их*. Им показалось, что он может вернуться домой скептиком по отношению к европейской культуре вообще и в дальнейшей своей деятельности, даже нехотя и против своей воли, способствовать при таком настроении распространению надменных взглядов на западную цивилизацию, уже существующих в русском обществе.

     * Имеется в виду письмо Белинского от 7/19 июля 1847 г. В. Боткину. В письме была приписка Анненкова.
(стр. 361-362)

     Прошу обратить внимание на последние два предложения в последней выписке. Интересно, не правда ли: какие же слова в письме Белинского В.Г. озадачили «западников» до внезапного испуга, что Белинский В.Г. «может вернуться домой скептиком по отношению к европейской культуре вообще и в дальнейшей своей деятельности»? Даю соответствующую выписку из письма Белинского В.Г.:

     <…> Что за нищета в Германии, особенно в несчастной Силезии, которую Фридрих Великий считал лучшим перлом в своей короне. Только здесь я понял ужасное значение слов пауперизм и пролетариат. В России эти слова не имею смысла. Там бывают неурожаи и голод местами, там есть плантаторы-помещики, третирующие своих крестьян, как негров, там есть воры и грабители чиновники; но нет бедности, хотя нет и богатства. Леность и пьянство производят там грязь и лохмотья, но это всё ещё не бедность. Бедность есть безвыходность из вечного страха голодной смерти. У человека здоровые руки, он трудолюбив и честен, готов работать – и для него нет работы: вот бедность, вот пауперизм, вот пролетариат! Здесь ещё счастлив тот, кто может с своею собакою и своими малолетними детьми запрячь себя в телегу и босиком возить из-за Зальцбрунна во Фрейбург каменный уголь. Кто же не может найти себе места собаки или лошади, то просит милостыню. По его лицу, голосу и жестам видно, что он не нищий по ремеслу, что он чувствует весь ужас, весь позор своего положения: как отказать ему в зильбергроше, а между тем, как же и давать всем им, когда их гораздо больше, нежели сколько у меня в кармане пфеннигов? Страшно!
(Белинский В.Г. Письмо к Боткину В.П. от 7/19 июля 1847 г. Дрезден // Белинский В.Г. «Собрание сочинений в 9 томах». «Художественная литература», М., 1976-1982 гг., том 9, 1982 г., стр. 648)
    
     Вот так: нелицеприятная правда Белинского В.Г. о России и Германии озадачила «западников» и испугались они того, что Белинский продолжит говорить эту правду.
     Анненков П.В., судя по всему, тоже разделял эту обеспокоенность, тем более что несколько далее он констатирует, что это настроение не прошло у Белинского бесследно (приложение № 9.8.).

     Хорошей иллюстрацией к позиции Анненкова П.В. по данному вопросу служит высказывание Фридлендера Г.М.:

     Человек высокой культуры, Анненков, как свидетельствуют его статьи и письма, никогда не мог вполне отрешиться от мысли о несправедливости социального неравенства и угнетения. Но, признавая несправедливость существующих порядков с высшей этической точки зрения, он в то же время полагал, что имущественное неравенство – по крайней мере, в условиях его эпохи – не может быть устранено, ибо только оно даёт лучшим представителям господствующих классов состоятельность и досуг, необходимые для культурной работы, развития высших задатков человеческого ума и сердца. Да и для себя лично Анненков высоко ценил материальную обеспеченность, дававшую ему возможность беспрепятственно наслаждаться благами культуры и образования и, не смущаясь заботой о куске хлеба, на досуге, спокойно и неторопливо заниматься литературным трудом.
(Фридлендер Г.М. «Первая биография Пушкина» // Анненков П.В. «Материалы для биографии Пушкина». Современник, М., 1986 г., стр. 8)

                *           *
                *

     Пушкинистом Анненков П.В. стал случайно.

     У Анненкова П.В. было три брата. Об одном из них, Александре, говорится всегда вскользь, в нескольких словах, из которых наиболее информативны два: «картёжник» и «мот».

     Старший брат, Анненков Фёдор Васильевич (1805-1869), имел неплохие предпосылки для успешной карьеры: полковник с 1841 года, генерал-майор с 1849 года; но совершенно невыразительное исполнение должности нижегородского губернатора в 1855-1856 годы привело его к отставке.
   
     Младший брат, Анненков Иван Васильевич (1814-1887), был по-настоящему примечательной личностью. Полковник с 1848 года, генерал-майор с 1855 года, генерал-лейтенант с 1861 года, генерал-адъютант с 1868 года, последняя руководящая должность – комендант Санкт-Петербурга (1867-1878 годы), после чего был произведён в генералы от кавалерии и назначен членом Александровского комитета о раненых.
     Именно благодаря ему Анненков П.В. стал пушкинистом. А если говорить прямо и откровенно, то вернее сказать, что именно он, брат Иван, заставил Анненкова П.В. стать пушкинистом.
    
     Анненков И.В. в 1833-1852 годах служил в Конном лейб-гвардии полку, в 1849 году составил подробную «Историю лейб-гвардии Конного полка, от 1731 до 1848 года», и когда у вдовы Пушкина, Натальи Николаевны Ланской, появилось намерение издать новое собрание сочинений Пушкина, её второй муж, Ланской Пётр Петрович, будучи с 1844 года командиром лейб-гвардии Конного полка, посоветовал отдать это дело в руки Анненкова И.В. 

     Вот как пишет об этом сам Анненков П.В.:

     В это время Ланская, по первому мужу Пушкина, делами которой по дружбе к семейству занимался брат Иван, пришла к мысли издать вновь сочинения Пушкина, имевшие только одно издание, 1837 года. Она обратилась ко мне за советом и прислала на дом к нам два сундука его бумаг. При первом взгляде на бумаги я увидал, какие сокровища ещё в них таятся, но мысль о принятии на себя труда издания мне тогда и в голову не приходила. Я только сообщил Ланской план, по которому, казалось мне, должно быть предпринято издание.
(Анненков П.В. «Две зимы в провинции и деревне. С генваря 1849 по август 1851 года» // Анненков П.В. «Литературные воспоминания». «Художественная литература», М., 1983 г., стр. 526)

     А вот как продолжает этот рассказ Фридлендер Г.М.:

     Разрешение на испрашиваемое издание, общий план которого (и которое должно было с небольшими поправками повторять издание 1837-1841 годов) составил Анненков, было по прошению Н.Н. Ланской и Опеки, учреждённой после смерти поэта Николаем I над детьми Пушкина и его имуществом, дано III Отделением 31 августа 1850 года. Но, к счастью для потомства, издание это не было осуществлено в том урезанном виде, в каком было первоначально задумано.
     Ознакомившиеся с бумагами Пушкина более внимательно, чем их брат, который вначале, по-видимому, лишь бегло их просмотрел, И.В. и Ф.В. Анненковы убедились, что в их руки попало действительно неоценимое достояние. В результате 21 мая 1851 года И.В. Анненков подписал с Н.Н. Ланской письменный договор, по которому она уступила ему право на издание сочинений её первого мужа. Так как П.В. Анненков некоторое время колебался, считая себя недостаточно подготовленным для исполнения этого дела, и не давал братьям окончательного согласия на то, чтобы взять издание в свои руки и написать для него биографию поэта (которой, после советов И.В. Анненкова с Н.А. Некрасовым, В.П. Боткиным, П.А. Плетневым и П.А. Вяземским, было решено его открыть), Некрасов рекомендовал воспользоваться для этой цели помощью критика «Отечественных записок» С.С. Дудышкина. Но в конце концов братьям удалось своей настойчивостью рассеять сомнения П.В. Анненкова и побудить его горячо и энергично взяться за дело, несмотря на пугавшую его «громадность задачи»**. При этом И.В. Анненков передал брату и само право выступить в качестве официального издателя и редактора.
(Анненков П.В. «Материалы для биографии А.С. Пушкина». «Современник», М., 1986 г., стр. 10-11)

     В приложении № 9.4. приводятся выписки из писем Анненковых И.В. и Ф.В., из которых становится ясно, сколь немалого труда стоило братьям Анненкова П.В. уговорить его взяться за написание очерка жизни и творчества Пушкина.
     Анненков П.В. в конце концов позволил себя уговорить:

     Между тем брат Иван привёз с собою в Москву известие, что дело издания Пушкина он порешил окончательно с Ланской, заключив с нею и формальное условие по этому поводу. Но издание, разумеется, очутилось на моих руках. Страх и сомнение в удаче обширного предприятия, на которое требовались, кроме нравственных сил, и большие денежные затраты, не покидал меня и в то время, когда уже, по разнесшейся вести о нём, я через Гоголя познакомился с Погодиным, а через Погодина с Бартеневым (П. Ив.), Нащокиным и другими лицами, имевшими биографические сведения о поэте. Вместе с тем я принялся за перечитку журналов 1817-1825 годов.
(Анненков П.В. «Две зимы в провинции и деревне. С генваря 1849 по август 1851 года» // Анненков П.В. «Литературные воспоминания». «Художественная литература», М., 1983 г., стр. 534)

     Анненков П.В. по мере сил достаточно неплохо справился с порученным ему делом – «Материалы для биографии Александра Сергеевича Пушкина» стали первым серьёзным повествованием о жизни гениального русского поэта, рассмотренной сквозь призму его творчества. Опубликованные в 1855 году в первом томе нового собрания сочинений Пушкина, они были признаны выдающимся событием литературной жизни России того времени.
     В приложениях № 9.3. и 9.4. приводится немало интересных фактов, освещающих работу Анненкова П.В. над «Материалами для биографии Александра Сергеевича Пушкина», а также оценку этой работы современниками Анненкова П.В.

     Но слава Анненкова П.В. как исследователя творчества Пушкина, а следовательно, и истолкователя его жизни, значительно потускнела после того, как последующие пушкинисты стали разбираться в том, насколько эффективно использовал Анненков П.В. доступные ему документы, и в первую очередь – рукописи Пушкина.
     Первым это сделал Якушкин В.Е., указав на небрежности, ошибки, самовольные переделки текста Пушкина и отдельные мистификации, допущенные Анненковым П.В., в своей работе «Рукописи Пушкина», выписки из которой даны в приложении № 9.5.

     Фальсификации и заведомые мистификации присутствовали и в других литературоведческих работах Анненкова – примеры даны в приложении № 9.6.

                *           *
                *

     Ещё Гераклит, живший в V-VI вв. до н.э., говорил: «Характер человека есть его демон», то есть «характер определяет судьбу». Невозможно с этим не согласиться. Но, конечно же, определяя судьбу, характер определяет и почерк творческого человека.

     Именно об этом пишет Гоголь Н.В. Анненкову П.В. в своих письмах в августе-сентябре 1847 года, выписки из которых приводятся ниже (полный текст этих писем – в приложении № 9.7.):

     Недавно я прочёл ваши письма о Париже. Много наблюдательности и точности, но точности дагеротипной. Не чувствуется кисть, их писавшая; сам автор – воск, не получивший формы, хотя воск первого свойства, прозрачный, чистый, именно такой, какой нужен для того, чтобы отлить из него фигуру. Словом, в письмах не видно, зачем написаны письма. В то же время прочёл я письма Боткина. Я их читал с любопытством. В них всё интересно, может быть, именно оттого, что автор мысленно занялся вопросом разрешить себе самому, что такое нынешний испанский человек, и приступил к этому смиренно, не составивши себе заблаговременно никаких убеждений из журналов, не влюбившись в первый выведенный им вывод, как делают это люди с горячим темпераментом, не рассматривающие того, что выведен вывод только из двух, из трёх сторон дела, а не изо всех, как случается это с Белинским, со многими людьми на Москве, со мною грешным и вообще со всеми теми, в которых много гордости и убежденья, что они стоят на высшей точке воззрения на вещи. В ваших же письмах мне показалось, как будто вы не задавали самому себе сурьезного вопроса. Я подумал: что если бы на место того, чтобы дагеротипировать Париж, который русскому известен более всего прочего, начали вы писать записки о русских городах, начиная с Симбирска, и так же любопытно стали бы осматривать всякого встречного человека, как осматриваете вы на мануфактурных и всяких выставках всякую вещицу? Если при этом описании зададите себе внутреннюю задачу разрешить самому себе, что такое нынешний русский человек во всех сословиях, на всех местах, начиная от высших до низших, и, держа внутри себя этот вопрос, будете глядеть на всякое событие и случай, как бы они ничтожны ни были, как на явленье психологическое, ваши записки вышли бы непременно интересны. Тем более, что у вас, как мне кажется, нет пристрастия и сильной уверенности в истине своих выводов и заключений. Я очень помню одно ваше письмо, которое вы писали мне из Симбирска в ответ на кое-какие упрёки с моей стороны. Оно меня тронуло этим отсутствием гордой самоуверенности в себе; я вам искренно позавидовал. Но заговорился... Вы бы сделали хорошо, если бы заглянули в Остенде. Это так близко от Парижа. По железной дороге день езды. Мы бы вспомнили старину. Скажу вам, что мне теперь сильней, чем когда-либо, хочется видеть всех, с кем я давно знаком. Люди, с которыми я повстречался в юности моей, становятся мне теперь с каждым годом как бы родственней и ближе – оттого ли, что способность воспоминания, которая была всегда во мне живая, при повороте дней моих к старости стала ещё живей или оттого, что в самом деле любовь к человеку во мне увеличилась. Как бы то ни было, но я благодарю Бога за это чувство. Оно так умиряет, так успокоивает душу даже и среди помышлений о судьбах человечества, общества и всего мира. Но прощайте. 
(Гоголь Н.В. Выписка из письма к Анненкову П.В. от 12 августа 1847 года // Гоголь Н.В. «Полное собрание сочинений в 14 томах», «Издательство Академии наук СССР», М.; Л., 1937-1952 гг., том 13, 1952 г., стр. 363-364)

     Чтобы вам сделалось сколько-нибудь понятно моё положение, скажу вам, что в небольшое время прожитой мной жизни мне случилось сделать много тесных душевных связей, основанных не на каких-нибудь расчётах житейских, но на познании души человеческой, связей, доставивших мне случай вкусить высшее наслаждение – любоваться красотой души, которая есть перл и жемчужина божьих творений. Я ловил все оттенки её и движенья, разбросанные по частям во многих из тех людей, с которыми я встречался душевно. (Плод этого наблюдения вы, может быть, встретите в «Мёртвых душах», если Бог поможет как следует им написаться.) Не мудрено, что связи с людьми стали для меня очень чувствительны, и сердце моё, заключа более нежных оттенков в себе самом, стало чутко и способней любить людей вообще. А потому можете почувствовать сами, каково мне было получить вдруг множество писем, ударивших по многим таким струнам, которые и не существуют в другом человеке, увидеть вихорь недоразумений, обуявших всех и многих вовсе сбивши с толку, услышать упрёки такие, которыми я бы не имел духу попрекнуть и наипрезреннейшего человека, и увидеть такое грубое незнанье души даже и у тех, которые имели сами нежную и добрую душу. Скорбь моя была велика, но вы, я думаю, не можете почувствовать этой скорби. Самолюбие, честолюбие не в тех грубых видах, в каких принимают их в свете, но в тех тонких оттенках, в каких они пребывали во мне, были потрясены и поражены сильно; но вы, я думаю, этих слов не поймёте.
(Гоголь Н.В. Выписка из письма к Анненкову П.В. от 31 августа 1847 года // Гоголь Н.В. «Полное собрание сочинений в 14 томах», «Издательство Академии наук СССР», М.; Л., 1937-1952 гг., том 13, 1952 г., стр. 377-379)

     Ваше желание следить всё, не останавливаясь особенно ни над чем, очень понятно. В нём слышится разумное стремленье всего нынешнего века. Но непонятен для меня дух некоторого удовлетворенья вашим нынешним состояньем, точно как бы вы уже нашли важную часть того, что ищете, и как бы стали уже на верховную точку вашего разумения и вашего воззренья на вещи. Вы уже подымаете заздравный кубок и говорите: «Да здравствует простота положений и отношений, основанных на практической действительности, здравом смысле, положительном законе, принципе равенства и справедливости!» Смысл всего этого необъятно обширен. Целая бездна между этими словами и примененьями их к делу. Если вы станете действовать и проповедывать, то прежде всего заметят в ваших руках эти заздравные кубки, до которых такой охотник русский человек, и перепьются все, прежде чем узнают, из-за чего было пьянство. Нет, мне кажется, никому из нас не следует в нынешнее время торжествовать и праздновать настоящий миг своего взгляда и разуменья. Он завтра же может быть уже другим; завтра же можем мы стать умней нас сегодняшних.
(Гоголь Н.В. Выписка из письма к Анненкову П.В. от 7 сентября 1847 года // Гоголь Н.В. «Полное собрание сочинений в 14 томах», «Издательство Академии наук СССР», М.; Л., 1937-1952 гг., том 13, 1952 г., стр. 383-384)

     За обвинение в самонадеянности прошу простить. Упрёк этот я сделал вам больше по недоразумению моему; к такому заключению привела меня некоторая резкость ваших слов. Например, и теперь, говоря об Англии, вы говорите, что там нет никакой замечательной борьбы и движения, могущих занять человека, наблюдающего успехи строящейся ныне общественности. Выразиться таким образом может только тот, кто знает вдоль и впоперёк нынешнюю Англию. А точно ли вы её знаете? Когда вы могли узнать её, когда сами говорите тут же, что вам даже не хочется узнавать её?
     <…>
     Для умного человека мало войти в один тот круг, в который введены публика и пренье журнальное. Ему нужно что-нибудь знать из того, о чем публика ещё не говорит сегодня, чтоб знать хотя за два дни вперёд о тех вопросах, о которых пойдёт речь потом. Иначе останешься в хвосте, а вовсе не наравне с веком. Идти выше своего века, положим, только возможно какому-нибудь необъятно-громадному гению, но стремиться быть выше журнальной верхушки своего века есть непременный долг всякого умного человека, если только он одарён какими-нибудь действующими способностями. Но довольно обо всём этом. Вы всё, однако же, прочитывайте внимательнее мои письма. Никак не позабывайте, что теперь, когда всякий из нас более или менее строится и вырабатывается, никто не может быть совершенно понятен другому и употребляет такие слова и термины, которые у одного значат не совсем то, что у другого.
(Гоголь Н.В. Выписка из письма к Анненкову П.В. от 20 сентября 1847 года // Гоголь Н.В. «Полное собрание сочинений в 14 томах», «Издательство Академии наук СССР», М.; Л., 1937-1952 гг., том 13, 1952 г., стр. 388-389)

     Как видно из приведённых выписок, Гоголь Н.В. дал в нескольких отдельных штрихах, по-гоголевски точных и живописных, достаточно цельную характеристику личности и творчества Анненкова П.В.:

     «Недавно я прочёл ваши письма о Париже. Много наблюдательности и точности, но точности дагеротипной. Не чувствуется кисть, их писавшая; сам автор – воск, не получивший формы, хотя воск первого свойства, прозрачный, чистый, именно такой, какой нужен для того, чтобы отлить из него фигуру. Словом, в письмах не видно, зачем написаны письма».
     <…>
     «Например, и теперь, говоря об Англии, вы говорите, что там нет никакой замечательной борьбы и движения, могущих занять человека, наблюдающего успехи строящейся ныне общественности. Выразиться таким образом может только тот, кто знает вдоль и впоперёк нынешнюю Англию. А точно ли вы её знаете? Когда вы могли узнать её, когда сами говорите тут же, что вам даже не хочется узнавать её?»
     <…>
     «Идти выше своего века, положим, только возможно какому-нибудь необъятно-громадному гению, но стремиться быть выше журнальной верхушки своего века есть непременный долг всякого умного человека, если только он одарён какими-нибудь действующими способностями».
     <…>
     «Скорбь моя была велика, но вы, я думаю, не можете почувствовать этой скорби. Самолюбие, честолюбие не в тех грубых видах, в каких принимают их в свете, но в тех тонких оттенках, в каких они пребывали во мне, были потрясены и поражены сильно; но вы, я думаю, этих слов не поймёте».

     Гоголь Н.В. назвал Анненкова П.В. деликатно – «воском, не получившим формы», подразумевая стремление последнего постоянно улавливать новомодные веяния и стараться предаваться им всем своим существом.
     Это, конечно, по-дружески – воск.
     А с нейтральной интонацией это звучит несколько по-иному – флюгер.