Дитя

Обидели маленького. По попке ладошкой шлёпнули. Чтобы не лез куда не следовало. От боли спасли, от ожога, от укуса, от падения, мало ли… Чтобы не пёрся туда, где опасно: через дорогу – где машины, на дерево – где высоко, в воду – где глубоко. Под ноги заставили смотреть. Научили ступать, где сухо, мимо луж. Где ровно, между камней. От прохожих уворачиваться, чтобы с пути не сшибли. Спать на правом боку. Зубы на ночь чистить. Старших уважать… Учили, учили, а так ничего из дитя и не получилось. Выросло оно в обиде и несправедливости. Путало не раз, где жалеть, где жалить. Кого слушать, кого нет. И кто прав, кто виноват рассудить не решалось. Всё оглядывалось на других: а вдруг накажут?

И выросло из дитя чудо несусветное. Паша.

Старший брат, уходя гулять на улицу, сажал его внутрь перевёрнутой кверху ножками табуретки. И Паша стоял внутри, боясь опрокинуть её вместе с собой, ждал молча, пока брат вернётся и поможет ему наружу вылезти. Родители были на работе, помочь кроме брата, было некому. Надо было молчать и терпеть. И Паша терпел. Понимал, что по-другому жить ему, маленькому, нельзя. Бывало поплачет-поплачет и потихоньку начинает понимать.

В детском саду его часто оставляли в продлёнке на ночь. Домой его забрать было некому: мама часто болела, отец работал в ночные смены, брата на каникулы отправляли далеко из города к бабушке в деревню.

В саду Паша быстро разучился плакать. Нянечки укладывали его спать на раскладушку рано, как только начинало темнеть, ставили рядом горшок и закрывали дверь в комнату. Плакать было не перед кем, и Паша молча смотрел в пустое пространство, ни о чём не думая. Он ждал. Ожидание стало его долгой детской жизнью среди взрослых людей. Тех, кто был младше его, Паша не замечал и не помнил, они были ему неинтересны. Он твёрдо решил для себя, ещё тогда, в далёком прошлом, что дети ещё не люди. Чтобы стать взрослым надо научиться ждать и терпеть, а главное – не подавать виду, что тебе это не нравится.

В школе с этим стало проще. Там все играли свои роли у всех на виду. Учителя стремились казаться учителями, ученики – учениками, директор – директором. Никого из добровольных актёров это не устраивало, но все включались в школьный спектакль со многими актами и антрактами, длившимися целыми годами, настолько гармонично и монотонно, что в неправдоподобие происходящего трудно было поверить.

Школьная жизнь научила Пашу не только получать хорошие оценки, пользуясь тренированным терпением, но и миновать вскользь и первую неразделённую любовь, и предательство друга, и ужас первых экзаменов, и стыд трусости перед наглостью чужой силы и несправедливости.

Нестерпимо долгие десять школьных лет запомнились ему круговым хождением по холлу между классами на переменах. В конце каждого урока, по звонку выстроившись в колонну попарно, ученики двигались друг за другом из своих классных комнат в коридор, включаясь в общий закольцованный поток по этажу. В центре движущегося кольца из шедших неспешным шагом учеников и вдоль стен коридора находились дежурные старшеклассники с красными повязками на рукавах. Они внимательно следили за порядком движения. Перебегать открытое пространство запрещалось. Двигаться поодиночке ближе к стенам – тоже. В туалет можно было попасть только тогда, когда место, которое ты занимаешь в движении, приблизится к двери сортира, и юркнуть туда. А, выйдя из него, надо было вновь ждать, когда колонна завершит петлю, чтобы ты вновь занял своё место в потоке.

Такой порядок коллективного отдыха в движении соблюдался на всех четырёх этажах школы. Переходить с этажа на этаж по лестницам запрещалось. И никому не казалось странным, что что-то не так пошло в головах у тех, кто это придумал. И кто были сами придумавшие по своей роли? Бывшими «вохровцами»? Иезуитами? А, может быть, и заключёнными… Впрочем, так всем было спокойнее. И безопаснее. Все на виду. Спектакль продолжался долго. Школа тридцать лет работала без второгодников и была первой в районе.

Сама учёба тоже была странной. Учителя на уроках вслух повторяли то, что не было новым и не представляло собой никакого секрета, а было написано в учебнике. Но педагоги делали вид, что кроме них такое прочесть никто не сможет, хотя учебник был у каждого на парте. А в конце урока наставники давали домашнее задание своим подопечным, ничуть не сомневаясь, что весь урок вещали глухим. И, казалось, искренне верили, что только дома взрослые помогут разобраться своим убогим детям с буквами и цифрами доступными в семье средствами: возможно, за счёт увещевательных слов, может быть, опасных жестов, но скорее с помощью слёз и ремня, по их проверенному педагогическому методу.

Поэтому, получая в начале лета учебники для следующего класса, Паша прочитывал их все за неделю, удивляясь, что они рассчитаны на целый год. Но вслух об этом никому не говорил. Пример старшего брата, поступавшего таким же образом, убедил его в том, что показывать свои знания без спроса не выгодно. Игру с хождениями в школу нужно поддерживать согласно установленным правилам. А в свободное время играть в футбол или, когда дождь, читать Стивенсона и Дюма. Паша так и делал, в придачу к этому занимаясь в музыкальной, духовом оркестре, бассейне и цирковом кружке на акробатике. В старших классах добавились художественное чтение и танцы. И скучному школьному спектаклю это оказалось совсем не в помеху.

Брат скоро уехал учиться в столицу, Паша остался один на один с людьми. Он одиноко взрослел. Ждать и терпеть в одиночестве становилось всё труднее.
 
За счёт Пашиного роста окружающий мир уменьшался в размерах. Паше было тесно в его городе, где всё было ясно с жителями, их жизненными целями и возможностями. Хотелось раздвинуть плечи, поднять голову и пойти дальше, так далеко, куда редко кто доходил. И сделать что-то важное для всех и для себя, такое важное, чтобы все сказали: вот какой у нас Паша молодец!

Однако, что для этого надо совершить, подсказать было некому. И Паша решил, что ещё немного подождёт, но, как подскажут, сразу возьмётся за дело, а пока будет писать план, чтобы его не застали врасплох с предложением.

Он взял тетрадку в клеточку и на двенадцати страницах выложил то, что вытерпел и выждал. Он и больше бы написал, но страницы кончились. И это тоже было неспроста…

Если коротко, то так.

Ну, во-первых, нужно всех людей сделать счастливыми. Дать им всем, чего они хотят, не отнимая это у других. На свете всего много, на всех хватит. Нужно только правильно это между всеми поделить. Потому что некоторые люди берут больше того, что им требуется по глупости или от жадности, а некоторые взять нужное не могут из скромности, по своему невежеству решив, что это им недоступно. Хотя на самом деле оно, счастье, уже есть и с избытком.

Начинать надо с количества солнца на земле. От солнца исходит вся сила счастья. А для этого надо распределить людей по поверхности земли так, чтобы его всегда на всех хватало, в равной удалённости от жаркого экватора. Эдакими двумя широкими полосами между комфортными для житья людей параллелями. И люди будут довольны и спокойны в своём существовании, не заботясь об одежде и тёплом жилье, об урожае и кормах для животных, о рыбе в морях и океанах, о границах государств и своём будущем. Потому что солнце даст это всем поровну и не за что будет воевать с другими и охранять своё от чужого. У всех будет всего одинаково. И столько будет, что каждому на всю жизнь хватит. А после смерти, как всем известно, жизни нет, и есть и быть счастливым мёртвому совсем не надо.

Во-вторых, чтобы людям жить было интересно, надо их приучить меняться местами, ходить по кругу, как в Пашиной школе, между этими параллелями, через определённое количество лет. Тогда, двигаясь, они бы обменивались своим опытом и культурой, строили вместо старых новые красивые дома, сажали новые деревья и сеяли, и убирали созревшие посевы, знакомились с другими хорошими и трудолюбивыми людьми и, перемешиваясь так, стали бы в конце концов одним народом, одной нацией с одним образом правильной жизни и одним универсальным языком.

Понимание друг друга способствовало бы не только всеобщему лёгкому общению, но и открыло бы для людей новые возможности в науке и культуре, где не затерялись бы в безвестности гении, изобретатели, поэты, музыканты и художники. Каждый бы из них вносил в общее счастье свою творческую долю. И неразделённые на государства и народы люди занимались бы внутри своего счастья только спортом, чтобы совершенствоваться с годами и становиться все здоровее и прекраснее телом. А их загорелые, красивые и счастливые потомки покоряли бы космос, облагораживали как свою другие необжитые планеты и заселили бы в конце концов всю Галактику на оставшиеся три миллиарда лет, пока Солнце не погасло.

Паша был согласен начать подготовку процесса переселения народов на солнечные земные параллели на примере своего городка, где он, как ему казалось, мог бы уговорить любого из десяти тысяч. Но первым, которого он выбрал изо всех, стал его преподаватель по классу баяна, Владимир Яковлевич, который действительно так владел инструментом, что сомнения в том, что он выдаёт себя не за того, кем является, отпали у Паши ещё три года назад.

Паша вручил ему свою тетрадку в клеточку, исписанную разборчивым почерком, в пятницу на прошлой неделе. К следующему уроку, во вторник, учитель обещал дать ему содержательный ответ на его труд.

Через трое почти бессонных суток пятнадцатилетний философ, сильно взволнованный, влетел в свой класс музыкальной школы. Вокруг неё стоял тихий вечер ясного майского дня.  Внутри здания ютилась звенящая пустота, придушенная сиреневым цветом. Из учеников Паша сегодня был по расписанию последним, и поэтому, когда его, как обычно, Владимир Яковлевич послал в магазин за булочкой и колбасой, тот даже обрадовался, что обсуждение его трактата откладывается на какое-то время.
 
Прибыв из магазина, он передал учителю еду и сдачу, положив их на стол и сел на своё место перед пюпитром, поправив на плечах лямки от баяна. Владимир Яковлевич стоял к нему спиной перед окном и курил в форточку. Паша ждал команды разыгрываться, но она всё не следовала.

Докурив, наконец, сигарету, Владимир Яковлевич выщелкнул бычок на улицу прямо в зацветающий куст сирени и сказал, оборачиваясь:

-  Я прочитал, Павлик. И у меня возникли вопросы. Ты готов их выслушать?

- Да, - не сразу откликнулся Паша, чуть повернув голову к окну, и у него на лице стал заметен румянец и пробивающийся пушок над губой.

- По-твоему, значит, счастья на всех хватит, надо его только правильно разделить? Так?

- Так…

- И кто его делить будет?

- Наверное, взрослые, - пожал плечами Паша и ещё раз поправил на плечах лямки от баяна.

- Понятно. А какие взрослые, кто именно?

- Ну, главные, конечно. Которые всем командуют.

- А зачем им его делить? У них оно и так есть, счастье это… - и через половинную паузу вдруг спросил: - Знаешь, в чём главная твоя ошибка?

- В чём?

- Ты, Павлик, всё правильно придумал, кроме одного. Вот когда ты, любезный, догадаешься, кто это общее счастье на всех поделит, тогда можешь и голоса собирать на новое переселение народов. А пока – будет… музыка!

И вдруг громко пропел во весь голос:

«Ночи не будет –
Будет вечная музыка...
Скорби не будет –
Будет музыка...
Смерти не будет –
Будет музыка!
Му-зы-ка навсегда-а...»

Да ещё подошёл сзади и проиграл на Пашином баяне своими пальцами эдакий красивый замысловатый мотив Таривердиева, и «пролялякал» ему на ухо голосом Гюли Чохели что-то про «не уходи», да так страшно, что Паша зажмурился …

Потом Владимир Яковлевич, не стесняясь, налил себе под столом водки в стакан, выпил, закусив принесённой Пашей колбасой, и продолжил урок над обработкой народной песни «Возле речки, возле моста» в исполнении вдрызг растерянного ученика…

В общем, первая попытка сходу преобразовать мир у Паши провалилась.

***

Прошло много лет. Тетрадка, и не одна, с каждым годом полнилась новыми записями взрослеющего Паши, а секрет поиска людей для распределения счастья между всеми остальными ему так и не давался в руки.

Обдумав весь путь человечества, который Паша вычерпал из прочитанных книг, он начал приходить к выводу, что без вмешательства доброго и справедливого Бога тут, и вправду, не обойтись.

Что не зря в мыслях о счастье (для всех скопом) мудрецы поворачивают движение человеческого потока из действительности за ту грань, где жизнь непременно заканчивается. А где-то там, в неведомом никому пространстве, она только и становится по настоящему счастливой.

Что на Земле, на теплом участке суши по бокам от экватора, собрать всех жаждущих счастья невозможно. Каждый думает только о собственной жизни и в пределах только своего временного отрезка желает быть счастливым, не рассчитывая вперёд на миллиард, даже на миллион лет. Проживает себе, не задумываясь о том, что, если солнце погаснет, жизнь навсегда прекратится, и ходить по кругу будет некому и незачем. А ему плевать! Потому что тогда уже не будет его самого. А когда его не будет, то и пошло оно всё, куда захочет…
 
«Так эгоистично и мерзко думает каждый в середине пути. И ничего с этим не поделаешь.»

Сначала Паше казалось, что для достижения цели человеку просто не хватает времени его короткой жизни. Потом, послушав поживших вдоволь, но выживших из ума дряхлых стариков, он решил, что людям не хватает крепости мозга для решения таких задач, что мозг изнашивается быстрее, чем мечта о счастье. И о нём дряхлое тело просто забывает. Иссякают силы на чувства, на эмоции, на память о них. И многие старики считают, что счастье было, точно было в прошлом, но… не могут о нём вспомнить. И возвращаются в детство.

Стариков опять учат переходить дорогу, не лезть, куда не следует. Спасают от боли, от падения. Да мало ли… Что старый, что малый – дитя дитём… То по попке шлёпнут, то в угол поставят. Разница небольшая. Только один ещё не начал, а другой пока не закончил своё хождение. Но обоим надо терпеть и ждать, ждать и терпеть…

Наконец, годам к семидесяти, Паша, превратившись в Пал Палыча, смирился с тем, что написанное им есть всего лишь очередная глупость человеческая, обыкновенная и несмешная, не достойная людского внимания. Тогда, чтобы навсегда избавиться от долгой навязчивой идеи, соскочить с неё на ходу, пока не поздно, он связал свои тетрадки алюминиевым проводом и стал ждать весны, когда какие-нибудь школьники придут к нему за макулатурой.

Две тяжелых пачки с бумагами он выставил перед дверью квартиры, решив, что ему не придётся встретиться с теми ребятами, которые их заберут. Смотреть им в глаза, запоминать, кому достался весь труд его жизни. Палыч не хотел, чтобы эти глаза преследовали его по ночам. Боялся услышать их весёлые голоса на детской площадке. И представлять, как проволока рвётся и рукописи рассыпаются веером в разные стороны на лестнице, а дети их собирают опять в кучу и вдруг… кто-то из них прочитывает его строчку, и другую, и третью… Ах!.. И поток возобновился, хлынул через край перил в подъезде. И мечта о счастье вновь в ком-нибудь ожила.

Это был ловкий шаг!

Возможно, так оно и случилось. Пачки с бумагами пропали через месяц, как раз перед цветеньем сирени. Взяли бумагу бесшумно, даже не позвонив в дверь. Палыч облегчённо вздохнул, будто камень с души сбросил, вышел на балкон покурить и тут же позвонил сыну:

- Алло! Сынок, удобно говорить?.. Да нет, ничего не случилось… Как там Европа? Как внуки? Как жена?.. У нас тоже погода хорошая… На работе всё нормально?.. Да я по-прежнему пенсионерствую… Что?.. Давно уже не ищу… Кому мы нужны?.. Правда, рукописи мои взяли. Представляешь?.. Куда? В какое-то детское издательство, не помню, как называется… Какие рукописи? Те самые, о солнце, о счастье… Помнишь? Нет?.. Ну и ладно… Просто у нас теперь, оказывается, дефицит с этим направлением, я и не знал совсем… Что? Как нашли?.. А чёрт его знает! Не сказали… Обещают чего? Какие деньги, сынок?! Кто у нас за рукописи платит? Смеёшься?.. Ну, ладно, позвоню, если совет потребуется, не продешевлю, не боись… Бежишь куда-то? Ну, пока-пока… Целую всех, обнимаю!

«Вот же! Гонорар! – усмехнулся про себя Палыч. – Выдумщик! За сорок уже сыну, а дитя-дитём… Одно хорошо, на правильной параллели от экватора живёт. Хоть здесь меня в чём-то послушал…»

На балкон многоэтажки струилось майское солнце, внизу по газонам чётким церковным бархатом поднималась свежая трава. Знакомый дворник-таджик приветственно махнул Палычу рукой, улыбнулся жёлтыми зубами и еле поднял второй гарбичный мешок с тяжёлым  квадратным грузом внутри, чтобы запихнуть его в мусорный контейнер.