Хикикомори

Хикикомори (яп. ;;;;;, букв. «нахождение в уединении»; альтернативное написание: ;;;;;[1], ;;;;;, ;;;;), или, в просторечии, хикки[2] — японский термин, обозначающий людей, отказывающихся от социальной жизни и зачастую стремящихся к крайней степени социальной изоляции и уединения вследствие разных личных и социальных факторов.

Истинная радость может быть только в уединении или на природе. Все настоящие несчастья и беды - всегда только от человека.

Человек - это всегда изначальная проблема. Все проблемы на свете - только по причине других людей.

Никогда по-настоящему не расстроит березовая роща, лес, море. Собака, кошка, корова. Даже если собака злая, а корова не дает молока, ты не будешь на них по-настоящему злиться и расстраиваться. Ибо они - природа.

Другое дело - человек. В нем столько дурного: ложь, лицемерие, гордыня, глупость... И иногда все это вместе.

Андрюша Педантов провел почти три дня - половину буднего дня и два выходных у себя безвылазно дома. Безвылазно, эгоистично, мизантропично. Один только раз вышел он за колбасой и кефиром, в магазин за углом, чтобы побыстрее поторопиться от ненавистной толпы обратно, дабы и дальше оставаться в своей, с задернутыми наглухо шторами комнате, перечитывая «Чуму» Камю и иногда прерываясь на то, чтобы пожарить себе картошки или приготовить поспешный бутерброд. Все остальное время он провел плашмя, как убитый в бою, в своей постели, в полудреме и совершенно отрезанным от мира людей.

Он уже давно не ходил на службу, уволившись подальше от ненавистной и бессмысленной бюрократии и, вообще, со всякой работы, так как искренне считал, что человек работать может только по своему искреннему желанию, и теперь осторожно проживал свои накопленные средства, которые при его прижимистости ему еще хватило бы лет на пятьдесят.
Тем не менее, в понедельник, отлежав себя все бока и посадив зрение, он решил выйти в люди - с трудом заставил себя съездить по некоторым делам, которые приносили ему дополнительный кусок хлеба с маслом, не больше.
Ехать пришлось на другой конец города, и с трудом и большим нежеланием выбравшись из своей берлоги, он почувствовал, насколько он одичал и обленился за последние три дня.
Дома была так хорошо, так спокойно и отдохновенно, как какому сегуну под распустившейся сакурой у подножья Фудзи.
На улице толпы людей, как жирных жадных голубей, бегущих в обеденный перерыв куда-то, все озабоченных чем-то, все хватающих что-то, все недовольных чем-то...

Ужас человеческого общества...

На маршрутке он доехал до нужного места и выйдя на своей остановке, с трудом избавился от медленно нарастающего раздражения, вызванным молодым упитанным метросексуалом с его широко расставленными ногами, занявшими половину соседнего сиденья, так что и сидеть было неудобно, и замечание сделать - еще неудобнее.

«Менспрединг. И у нас уже. Кто первый сел, тот ноги и расставил. Эгоисты-потребители»...

Но теперь, выйдя из маршрутки, он прошел пару кварталов и оказался в местах, где еще недавно жил, и приятные воспоминания нахлынули на него.

Перед ним расстилалась лесная панорама, украшенная мощными соснами и ельником, а вдали виднелись крыши домов, которые было приятно узнавать.

Все дышало весной, почки набухли и готовы были взорваться брызгами ярких соцветий, в воздухе пахло надеждой и обещанием, что все обязательно будет хорошо...

«Как это интересно, как изумительно приятно, когда ты уезжаешь из своих мест, а потом возвращаешься, и замечаешь то, что разучился видеть, привык, когда там был постоянно. Так, словно это совершенно новое для тебя место, словно в совершенно чужом, новом городе, или что лучше, место, из которого ты уехал давным-давно, еще ребенком, которое видел во снах, а теперь вернулся, словно в свое детство. Раньше - замыленный глаз и бытовые проблемы, теперь - словно новое зрение и все заново. Старые новые детали, новизна и ожидание прекрасного будущего».

Шла весна, обещала счастье...

Весь в фантазиях и философских рефлексиях, он чуть не опоздал по своим делам.

Идти пришлось, сначала в высокие кабинеты, а потом на маленькую, полную злых людей почту, пахнувшую потом и тихой злостью. Идти, чтобы оплатить то, что в высоких кабинетах приказали.

В кабинетах ему тонко нагрубили, сначала не пустив, а потом разглядывали его как-то свысока и полупрезрительно, как умеют в высоких кабинетах.

На почте пришлось стоять в очереди почти час среди недовольных, тихо ненавидящих всех вокруг лиц.
«Люди после работы, уставшие, а тут одно окно работает. Прямо сервис «Одно окно», только в другую сторону».
Задержавшись чуть дольше, чем кто-то торопливый в очереди предполагал у единственной работающей кассы, чтобы выяснить еще вопрос и еще, его стали грубо поторапливать, с тихой ненавистью выдавливать - «Вопросы свои будете задавать в другом месте, вон какую очередь собрали! У-у-у! А-а-а!»

Виновато улыбаясь, Андрюша прошел к выходу, как сквозь строй из злых лиц-шпицрутенов, чувствуя, как по спине катится пот, а на сердце растет досада.

Вся прежняя прелесть от прежнего созерцания природы и идущей весны в мгновение испарилась, внутри росло только раздражение и тихая ненависть к роду человеческому...

«Вот ведь народ... Каждый пытается выдавить другого, желваками играет, думает гадости друг про друга... Злится, что сам стоит в очереди в одно окно, а понять, глупый, не может, что это не его близкий ему эту западню устроил, что он такой же, в его же положении, и что ненависть свою стоило бы ему направить хотя бы на администраторов, тем, кто не обеспечил нормальную работу почты, кто в высоких кабинетах засунул его в эту коробку с крысами, где он-такой же и кусает всех за задние лапы».

Сев на обратную маршрутку, ему сначала пришлось стоять, а потом сидеть точно с таким же «менспредером», расставившим свои ляжки на половину его сиденья и вдобавок подпершись локтем.

Какая-то дама средних лет, которую не пустили на переднее сиденье огрела его своей сумкой, ненарочно, но все же было неприятно, и даже не извинилась.

Потом какая-то молодая фифа наступила на ногу и не заметила, потому что одним глазом смотрела в телефон...

Андрюша с тоской вспомнил, как непростительно глупо он вчера томился от своего трехдневного уединения и праздного лежания в дали от человеческой толпы, как был наивен он сегодня, окунувшись в эту земную юдоль из людского эгоизма и злости.

«Хикикомори. Я так хочу быть хикикомори. И еще немножко цудзигири».

(Цудзигири (;;; или ;;, дословно: убийство на перекрестке, англ. Tsujigiri) — японская практика, когда самурай, получив новую катану или разрабатывая новый вид боя или оружия, испытывал его эффективность, нападая на случайного оппонента, как правило, случайного беззащитного прохожего, во многих случаях в ночное время.)