Бой с ветряными мельницами

БОЙ С ВЕТРЯНЫМИ МЕЛЬНИЦАМИ

Борис Ихлов

То ундервуда хрящ: скорее вырви клавиш —
И щучью косточку найдешь…

Драка

В детстве часто приходилось заступаться за слабых и обиженных – во дворе, в школе, в пионерском  лагере. В юношестве - в университете, в автобусе в Москве, в Москве в МГУ, в ресторане в Мурманске… От шпаны, да просто от сволочей крепенько доставалось. В детстве – ревел белугой. Потом разучился. Получал своё по морде – и это было нормально. Иногда побеждал, иногда заканчивалось ничьей.
Пару раз удавалось отвести беду дипломатией. Однажды ехал в троллейбусе, два капитала речного флота зажали девушку на сиденье и стали домогаться. Встрял, чуть было меня не отъездили мариманы. Спасла моя фраза: «Это и есть ваша честь морского офицера?» Морского!
И в школе как-то спасла дипломатия, только не моя, а Славика Федоровича, которого я пытался огородить от нападок шпаны.
Иногда конфликт счастливо разрешался тем, что противник бежал от меня. Ну, а когда стукнуло 55, бежать пришлось мне.

1982 год, мне 26. Дело было на Крохалевке, мы возвращались с будущей женой поздно вечером, с какого-то концерта. Узкую дорогу загораживал молодой пацан, ко всем приставал. Мешал пройти и нам. Я ударил его, он упал. Тогда из-за угла вышел здоровяк.
- Он на меня напал! – крикнул пацан.
- Ты что ж это на маленьких нападаешь? – обратился ко мне здоровяк.
Досталось мне от души, большой палец правой руки оказался вывернут на 180 градусов, физиономия в крови.

Доцент фарм. института Савельева жила на первом этаже. Рядом жили алкаши, муж с женой. Савельева пожаловалась мне, что алкаши шумят, ночью включают телевизор на полную громкость. Я постучался к ним, зашел и вывернул из телевизора предохранитель. На следующий день мне позвонили н работу соседи. Я примчался из университета и застал такую картину: нижняя пьянь барабанила в дверь нашей квартиры.
Спустился вниз, мне открыл муж, я дал ему в морду. Поднялся наверх, дал в морду его жене и спустил ее с лестницы. Алкаши написали на меня заявление на работу, был скандал.

Дело было на Обвинской, возвращался поздно домой от будущей жены. Увидел, как двое парней бьют третьего головой об асфальт. Принялся их оттаскивать. Парни здорово меня отметелили, порвали пиджак и рубаху. Мимо текла река работяг моторостроительного со второй смены, ни один не заступился. Жены привычно оттаскивали мужей: «Не связывайся!»
Появилась милиция, задержала парней, но скоро отпустила. Тоже не хотели связываться, да и лень. «Понимаете, нам ведь нечего им предъявить, - внаглую говорили мне менты. – Вам не надо так поздно ходить по городу».
Вернулся к будущей жене окровавленным и ограбленным. Это был не первый и не второй случай, и она сказала: «Всё понимаю. Но больше так не смогу».
Мы быстро с ней разошлись.

Колька Брыль, бывший десантник, жил на 4-м этаже. Мы были первые поселенцы этой хрущевки, ключ клали под коврик перед дверью. Соседи, если хотели повидаться, брали ключ, открывали нашу дверь и дожидались. Так было во всех квартирах. У кого беда – бежал к соседу. А еще за спичками, за солью, за чаем, за стульями и табуретками для гостей в день рожденья. Если гостей было много, сосед напротив давал нам толстую длинную доску, мы ее клали концами на две табуретки.
Забегал к нам порой и Колька. Как-то с группой подельников украл из милицейской оружейки автоматы Калашникова и сел на 7 лет. Потом в подпитии рассказывал всем, что он капитал КГБ и выполнял ответственное задание.
Однажды наглотался колес, слетел с катушек и стал быть свою жену. Прибежал к нам плакаться. Как началось, не помню, встал между ним и женой, слово за слово – и десантник хорошенько прошелся кулаками по моему носу. Кровища текла еще три часа. На вторую работу (дворником) не пошел -  и вылетел с высокой должности.
Это был не первый и не второй случай. Мама мне сказала: «Всё понимаю. Ты мужчина. Ты молодец. Но я так больше не могу».
С тех пор в этой стране я больше ни за кого не заступался. Даже когда чувствовал себя сильнее.

Борьба
Кто время целовал в измученное темя,
С сыновней нежностью потом
Тот будет вспоминать, как спать ложилось время
В сугроб пшеничный за окном…

Никогда не был воякой. На конкуренцию, на конкурентов – аллергия. Все, у кого тимос по Аристотелю – Гегелю, для меня быдло.
Все, кто отталкивает локтем – быдло.
Все, кто лезет наверх по карьерной лестнице – быдло.
Спорт воспринимал только как набор искусных приёмов, и бокс, и баскетбол. То, что такая философия никуда не годится, мне однажды доходчиво показал один профессиональный боксер на университетских соревнованиях.

Но всё равно борьбу за сердце девушки считаю идиотизмом. Это удел животных. А любовь заключается н небесах, она либо есть, либо ее нет, и насадить в кого-нибудь любовь – это грязь, скотство.
И если девушка умудрилась выбрать ничтожество – никогда к ней не подойду. Душа ее порченная.

Так же воспринимал и шахматы. Как набор умелых действий.
В третьем классе выступал на городских соревнованиях, с ходу выиграл у перворазрядника и получил второй разряд. В седьмом классе участвовал во всесоюзных соревнованиях среди юниоров. Жюри меня отметили – я единственный сыграл вничью с победителем турнира Вовкой Плотниковым и получил первый разряд. Но турнир прошел паршиво, 3,5 очков из 7. Не понимал, что нужно бороться. Только когда попадал в безвыходное положение, что-то просыпалось во мне, находил выход, как спасти партию. Или когда красивую комбинацию видел.
Потому что не волк я по крови своей.
И вообще… в 7-м классе думал вовсе не о шахматах, не о славе, а о том, что ты вдруг могла оказаться где-то рядом. Тогда бы талончики, которые нам в жюри выдавали на бесплатные обеды, потратил на сладости для тебя, как тогда, все свои монеты - на пирожки, помнишь? Принес и обмирал, ждал, когда ты возьмешь из кулька.
Как наяву, нам не хватало слов
И ждали мы волшебницу на помощь.
…
И пришло время войны. Единственным видом оружия, которое оказалось настоящим оружием, стала моя писанина. Скольким, о, скольким негодяям я запомнился навсегда! Приятно.
«Все сто томов моих партийных книжек…»

Сестра
Слушай! Ели, ветвистые ели
Непогодой студеной шумят

Нашими игрушками были флакончики из-под духов самой разной формы. Мы растирали грифели разноцветных карандашей в порошок, смешивали их, растворяли в воде и заполняли флакончики. Или смешивали акварельные краски. Господи, какими красивыми были волшебные флакончики! Мы устраивал с ними спектакли: один флакончик был король, другой – королева, третий рыцарь, четвертый – злая колдунья и прочее. В Новый год мы всю из команду ставили под ёлку и думали, что по ночам они что-то творят без нас.
Когда мне было три года от роду, часто болел. Ей было восемь. Она возилась со мной как сиделка, кормила, давала лекарства, читала сказки. Через нее и научился читать. Она улыбалась ядовито, что медленно читаю. Она учила «Евгения Онегина» наизусть – учил и я. Первые 15 строф запомнил, когда стукнуло 4 года, а она знала поэму на память целиком.
Просил ее: «Рассмеши!» Смешила. Делала она это мастерски, я специально пытался сдерживаться – не получалось.
Есть дураки – им палец покажи, и они засмеются. Вот я такой дурак. Но попробовали бы вы не засмеяться, когда она показывала палец! Палец летал, витал, закручивался, превращался…
Еще она умела показывать фокусы, научилась по книжке Акопа Акопяна.
У меня был игрушечный медведь. Ей понадобилась моя игрушка для какой-то художественной самодеятельности в школе. А я не хотел отдавать. Тогда она соврала, что медведь до зарезу нужен одной красивой доброй фее, которая скоро его вернет, да еще с три короба других игрушек подарит. Мишку мне не вернули. Куда он делся – она не знала. Как я плакал. Обманули!
Она привела мена на телестудию. Сказала: «Неча тебе шляться по двору без дела». Привела в баскетбольную секцию: «Ты ведь, субтильный, издохнешь!» Занималась со мной английским. Отправила в университет. Она выстроила всю мою жизнь.
Мне в сумерки ты всё пансионеркою.
Всё школьницей.
В гороскопе у нее значится: кот-лев «пройдет по жизни с выпущенными когтями». И действительно. Но, скорее, это у нее от мамы. Мама – настоящий боевой петух, да еще и скорпион. На самом деле!
Как-то сестра учила, мнэ… скажем так: одну женщину, что надо мыть фрукты перед едой. Она внушала: «Это микробы – на два метра прыгают!» Я засмеялся: «Ну, спортсмены у тебя микробы!» Она как хлопнет ладонью по столу, тарелки в шкафу громыхнули: «Не сметь мне мешать, когда я провожу воспитательную работу!»
Мы с ней ругались. Часто.

Работа
Копытом и камнем испытаны годы,
Бессмертной полынью пропитаны воды,
И горечь полыни на наших губах…

Всегда до пота. Всегда на износ. Без выходных и без отпусков. Это было утоление жажды.
Только  раз сестра выгуляла нас всей семьей, с мамой и дочкой, в Бахчисарай, на две недели. Какая тоска! Каждый день на море как на работу.
А помнишь? В Пале, Малом Ашапе, в Синёво, в Шадейке, в Предуралье, в Кочёво, в Кудымкаре? И что думаешь сейчас? Да ни за что. Ни за какие коврижки. Для кого рвать жилы?  И в университете бы не пахал на трех работах, и в МГУ. Зачем??

Куда-то ехать
Бегут за днями дни,
И каждый час уносит
Частицу бытия

Везде искал другую. Настоящую. Ту, с которой всё случится на небесах. Я искал тебя, только другую.
В Свердловске, Томске, Ярославле.
В Усть-Черной и Горнозаводске,
В Самаре, во Владимире, в Донецке.
В Москве, в Челябинске, в Очёре.
В Париже, Санта Фе, Берлине,
В Перми, в Осе,  в Новокузнецке,
В Манчестере, в Марселе, в Абердине,
В Монако, Вене, Амстердаме…
Трата-та-та-та.
Сначала не мог усидеть на месте, всё время было необходимо куда-то ехать или лететь, будто перемещение поезда или самолета – было продолжением жизни.
Потом просто устал. Не мог мотаться по миру. Не осталось сил. Выдохся. Понял, что не найти. Те, к кому тянулся, меня отвергали, тех, кто тянулся к мне – отвергал я.
А угла своего так и не нажил. Абарайя.
Тогда-то они и ударили - прямо в солнечное сплетение. Сначала обманули, обе и дважды, а потом ударили.

От черного хлеба и верной жены
Мы бледною немочью заражены.

Никого
Дождливые, медлительные дни,
Дни треснувших зеркал, потерянных иголок,
Дни тяжкий век в ограде горизонта,
Часов безликий дни, глухого плена дни

Моей Анечки больше нет. Она на кладбище в Израиле. Ей было 20.
«Жизнь моя – обугленный обрубок…»
Жизнь моя – скудна и бездыханна…

Безвременно. Безвременно ушли мой одноклассник по 9-й физмат. школе Алешка Лядов, мой коллега по фильму и однокурсник Андрюшка Смирнов, мой соратник Сашка Сидоров,  рабочий электрприбрного, друг по МГУ Ваган Геворкян, биолог Вовка Исаков, у которого я был свидетелем на свадьбе, Серёга Новокрещенов, с ним мы в 97-й сидели за одной партой. Они ушли совсем еще не старыми, а иные и в юности. Они были мне дороги.

В сорок пятом угадаю –
Там, где боже мой:
Будет мама молодая
И отец живой.

Рабочие
Мартышка вздумала трудиться:
Нашла чурбан - и ну над ним возиться!

Некому проверять прицел и заряжать ружье. Вот что я выяснил. Отдал им 40 лет жизни. 40 лет прессовали спецухи, 20 лет без физики. И через 20 лет, напоследок, отобрали науку.
А что наши заводы, что профсоюзы? Теперь всё изменилось. Теперь и не надеюсь встретить вменяемого рабочего. Теперь не хочу видеть рабочих точно так же, как раньше не хотел видеть интеллигентов.

Но если на дроге куст
Встает, особенно рябины.

Наука
То было творчество. Доселе
Оно зудит в моих костях

Сильвинит, аметист, халькопирит, сердолик, яшма, малахит, сурьма, лазурит, кровяная соль. Всё, чем богат скудный Урал. И мне нравятся эти камни больше бесцветных алмазов. В 1972-м бродил по алмазному фонду в Эрмитаже и зевал.
- Дождь, осень, небо, – сказал я.
- Дождь, осень, небо, - повторил Костя.
Мы не созерцали. И не мечтали. Мы уже этим жили. Мы вошли со Вселенной в резонанс.
Небо в чашечке цветка? – нет. Вселенная в мелком осеннем дожде.

Я не запомнил, на каком ночлеге
Меня пробрал грядущей жизни зуд.
Качнулся мир, звезда споткнулась в беге
И заплескалась в голубом тазу…

Лев Литвак был вроде нашего научного консультанта.
- Лев Моисеевич – метафизик, - меланхолично протянул Костя.
Литвак всю душу человеческую сводил к законам физики и химии. Как мы позже узнали, это редукционизм. Когда нам с Костей стукнуло 15 лет, Литвак собрал своё семейство и отбыл сначала в Израиль, а затем в Канаду. Мы остались одни.
Мою одноклассницу, Танечку Литвак, в школе спрашивали:
- Так ты что же, и в армии израильской будешь служить?
- Буду, - говорила Таня.

Грозою освеженный
Подрагивает лист.
Ах, пеночки зеленой
Двухоборотный свист…

В мед. институте Сереге Новокрещенову и Косте философию читала Мышинская, нам на физфаке – Коблов. «В будущем наука о человеке включит в себя естествознание, а естествознание – науку о человеке, это будет человековедение», - говорил Маркс. Мы хотели создать лабораторию человековедения. Мы проводили первые опыты. Увы, Костя отошел от нашей компании, и все надежды я возлагал на Серегу. Но его закрутила хирургическая практика. Потом неожиданно скончалась его жена Лариска. Потом он ездил в Чечню и схватил инфаркт. Потом он помер. Надежды мои рухнули, я остался один.

А есть люди, с которыми можно кашу сварить? Нет, таких людей нет.
За тех, кто меня окружал, курс проложила река, и они из ее течения выбиться не могут.
Они все - как притянутые недолговечным блуждающим зарядом, который я в них индуцировал. Стоит ослабить поле – и заряд пропадает. До того нейтральные, что тошно.

Литература

Пьер Буало, Том Нарсежак, Марсель Аллен, Пьер Сувестр, Борхес, Онетти, Беккет, Олби, Делилло, Гюнтер Грасс… Да пропадите вы все пропадом!

С утра я тебя дожидался вчера.
Они догадались, что ты не придешь.
Ты помнишь, какая погода была?
Как в праздник, и я выходил без пальто

Радости
Когда мои мечты за гранью прошлых дней
Найдут тебя опять за дымкою туманной

Есенин плевал на сына Георгия (Юрку), как-то не пустил домой жену с маленьким ребенком, они ночевали на холоде. Когда у следующей жены Зинаиды Райх родился второй ребенок, он был настолько недоволен, что расстался с ней. Господи, какой идиот.
А Юрку расстреляли, пришили ему немецкого шпиона.

Нужно ведь, чтобы был человек, за которого с радостью можно было бы отдать жизнь. И в последние секунды свои быть счастливым.
А если такого нет?
Тогда зачем жить.

Чтобы любить, нужно, чтобы имелось что отдать. А если отдавать уже нечего – какая может быть любовь.

Мотался по Мурманску, искал гречневую крупу – у дочки сестры обнаружилась какая-то шерстка, сказали, что помогает. Пермская врач успокоила: «Пройдет сама. Или не пройдет…»
Когда племянница родилась, вся семья стала нянькой: мама, папа, я, даже тётка. Сначала мама ездила в Мурманск, потом племяшку перевезли в Пермь. Я таскал ее на руках по верхнекурьинскому лесу и, чтобы развлечь, каркал вороной, лаял, свистел, кричал петухом. Видимо, ей не шибко понравилось, но на большее у меня не было фантазии. Катал ее по городским улицам в колясочке. Племянница не хотела лежать, она встала, как боцман на корабле, зрящий вперед. Так мы проехали пару километров, внимание моё ослабло, на каком-то ухабе коляска подпрыгнула, и племяшка вывалилась наружу.
Рёв поднялся такой, что вздрогнул весь микрорайон Садовый. Сжимал ее  руках, баюкал – всё бесполезно. Хорошо, рядом проходила какая-то семья с собачкой, племяшка засмотрелась на нее и успокоилась.

Старшую забрали в израильскую армию. Она часто звонила, и я спрашивал:
- Ну, рассказывай вашу страшную военную тайну.
- Если б я ее знала…
Одна из девчонок, что служили вместе с ней, пыталась ее третировать. Но Аня запугала ее, соврала, что у нее черный пояс.
Вереск срываю. Осень мертва.

Среднюю таскал на руках по больницам. Схватить бы в охапку, как тогда, унести за тридевять земель… Да ведь четверть века минула.
Тогда - мы пришли в ЗАГС, секретарь за столом, глянув наши паспорта и не увидев отметки о регистрации брака, посмотрела на меня и спросила:
- Так может, не вписывать ее в паспорт?
Я схватил дочь в охапку, прижал к себе:
- Как не вписывать?! Моё!
Она стала взрослой. Выглядит, как строгий врач или учительница. Статус, респект.
Нет, я ошибся, на этой фотографии она совсем другая. Она не классическая южно-русская красавица, из тех, что быстро отцветают, как представилось мне раньше, по другим фото. Что-то северное в ней… И легкий налет деревенской Дуньки. Она сильная. Да, сильная. И будто хрустальная, затронуть страх. Губы не мои и не мамины, нежное горлышко. Она не красавица, это другое. Это глаза. Это… это Александр Сергеевич Пушкин.
Или всё накручиваю, а на самом деле ничего нет. На самом деле она совсем другая. Далёкая.
Голос серебряный с теплым розовым. Меццо-сопрано. Ее голос похож на твой. Помнишь, когда я тебе звонил, чтобы узнать домашнее задание.
Знал я домашнее задание. И звонил.
Ты, чье имя уснуло во мне, как в колыбели.
Давно ли это было? Ты забыла.
Твое лицо над миром восходило,
Как всходит солнце, обещая день.
А я, как зачарованный глядел.
Иногда не выдерживал прибегал к твоему дому, туда, за цирком, на Бульваре Гагарина, боялся подняться к тебе на четвертый этаж, постучать в дверь.  Стоял часами под окном и мечтал, что ты случайно можешь глянуть в окно и увидеть меня. Однажды лил дождь, промок до ботинок, но не уходил.
Когда судьба по следу шла за нами,
Как сумасшедший, с бритвою в руке.

«С работы еду, на кооперативном рынке мужичок на баяне играет. Прощайте, скалистые горы. Гормоны бьют, вот я и реву, видать) звонко поёт так, хорошо», - пишет она мне.
Стало быть, мы с ней хлебаем из одного котелка.
Она выросла настоящей. Слава богу.
Она лучше меня. Слава богу.
Снова выдумываю? Ты боишься себе признаться? Ну, скажи, скажи это слово?
Нет. Помолчу.

Февраль-март 2025