В висках стучало Крокус боль и горе

И в церкви все в душе раскрылись створы, 
Взирал с тоской на лики божества.            
Взирал своим печальным, горьким взором,
Искал от боли утешения слова.   
В висках стучало: «Крокус» – боль и горе…

Светились в полумраке образа,
Под сводом кротко лилось песнопенье. 
На ликах источилась вдруг слеза,               
И показалось мне вдруг на мгновенье,
Лик божьей матушки покрылся скорбной тенью.

Хатынь и Крокус, Курск и Бабий Яр…
И столь невинных жертв и в сердце ярь.

А в церкви с витража, с его стекла, 
Как кровь, сочился свет, и боль текла.
Свет в полумраке гас в изнеможенье.       
Я понимал: нет сердцу утешенья,
И не искоренить молитвой зла.

Хатынь и Крокус, Курск и Бабий Яр…   
И столь невинных жертв, и в сердце ярь.

И боль времён на присмиревших стенах,
На фресках, на иконах запеклась.               
И веяло средь образов не тленом,   
Как отпевая музыка лилась. 
И я стремился сердцем к ней припасть.

Хатынь и Крокус, Курск и Бабий Яр…   
Возложено столь боли на святой алтарь.

И словно в плаче затрещали свечи,   
И набожный сверчок в углу притих. 
И в скорби долгой, неизбывной, вечной
Зажатый в сердце бьётся детский крик.
Не затихает он и в церкви ни на миг…

Молился за невинно убиенных,
Молился в церкви я самозабвенно.
Внимал душою пению святых,
Внимал я в горестях, скорбях земных.

Хатынь и Крокус, Курск и Бабий Яр…   
И столь невинных жертв и в сердце ярь.
Чего ж земной не содрогнулся шар? 

И кто-то длань мне положил на плечи:   
«Возмездие настигнет дьявольскую нечисть».    
Слезою плавясь, догорали свечи,
Со скорбью божьею и человечьей…