М. Цветаевой через сто лет

— Почти сто лет!… Но вещее посланье
не унесла летейская вода.
Поэзия сжимает «рас-стоянье»,
стирает «версты, мили...» и года.

И воскрешает мертвых силой слова,
и таинство свершает над строкАми,
и разрывает смертные оковы,
и сам поэт беседует с веками.

Марина, от «Вечернего альбома»
до «Сонечки» — тернистые цветы.
и мы уже давно с тобой знакомы,
и мы уже давно с тобой на «ты».

И обращаясь к будущему веку,
к читателю иного поколенья,
из самых недр взывая к человеку —
ты все же с упоительным теплом,
насущное черпаешь вдохновенье
не в будущем столетьи, а в былом —

в котором: Гейне, Гёте, Бонапарт…
там, где твои Герои-генералы…
остались в аккурат «сто лет назад».
Ах, Романтичный Долгий век усталый!

«Другая мода» набирает силу,
развеяв «горстку» из твоей руки.
И мы твою утратили могилу,
ее «не помнят даже старики».

«Столетие спустя» — примерный срок.
Твой адресат в условность утвердился.
А может быть — в твою буквальность строк?
Быть может, он еще и не родился?…

«Он будет!». Сквозь летейское теченье
тебе навстречу тянет две руки,
он «вылюбит» тебя из заточенья,
всем ведомым законам вопреки.

Поэту в жизни счастье не даётся,
но только: муки, горе, да беда…
Ему в любви эпоха признаётся
посмертно (но и это не всегда).

Умеет время строго всех судить.
«Поэт и время» — тема сотен лет,
и всю её в строфу не уместить.
Лишь умещу два слова: — ты поэт!…

Марина, ты достойна быть любимой
спустя сто лет!… Сгорая для людей,
ты всех любила — всех неразделимо —
живой любовью «Сони Голлидэй».

И голос лиры силил сердца стук.
В твою судьбу ворвался грозный час,
где и объятья были шире рук,
и «слезы были больше глаз»…

Твой гордый жест в последнем вздохе
нам не дано судить, нет — мы не вправе…
И ты в своей Серебряной эпохе
сияешь, как в серебряной оправе.

В твоём убранстве — сто твоих колец.
Ты именем морских глубин зовешься.
Ты — «Бездна», ты — «Психея»… наконец —
ты женщина и ею остаешься.
-------------------------------------
2025