Старый маяк

Часть 1   Из рая в ад

Комендант по делам навещает тюрьму,
Хочет всё инспектировать лично.
В ней когда-то сидеть доводилось ему,
За участие в стачке фабричной.

По железным ступеням стучат сапоги,
За спиною охранник плечистый.
Здесь пытали подпольщиков наши враги,
А теперь прозябают фашисты.

Вот и камера, в ней и томился Абрам,
Попросил отворить конвоира.
Он вошёл и увидел: содержаться там
Пять мужчин без сапог и мундиров.

Чтоб узнать офицера, не нужен мундир.
Все блондины и явно арийцы.
«Властелины» в кальсонах, протёртых до дыр,
Усмирённые жалкие фрицы.

Вся Европа видала со свастикой флаг.
Для фашистов все люди плебеи.
По парижским проспектам чеканили шаг,
А Россия свернула им шею.

Он смотрел на того, кто у двери стоял,
Было гадкое в облике этом.
Показалось, что где-то его он видал –
Это он к ним заглядывал в гетто.

Он конечно соседа подонка узнал,
Фрица Штерна, и сердце заныло.
Тот с ухмылкой напротив Абрама стоял.
Два поклонника девушки милой.

У него был довольно потрепанный вид:
Взгляд померкший, а волос лоснится
На кальсонах дыра, неопрятен, небрит.
Он не мог не узнать Штерна Фрица.

В детстве даже дружили, играли в снежки,
А потом разошлись с ним во взглядах.
Он об Фрица не раз разбивал кулаки,
Приходилось воспитывать гада.

Он, гадёныш, девчонок всегда обижал,
Отбирал у младенцев игрушки.
Мог избить до крови тех, кто ростом был мал,
И подставить подножку старушке.

А когда он подрос, к Розе стал приставать,
На девчонку устроил охоту.
Довелось хорошенько его потоптать,
Добавляя дантисту работы.

Он увидел кулон у него на груди.
Амулет был любимой девицы.
На  немецком Абрам произнёс: - подойди.
И поведай, откуда вещица?

В полумраке метнулся огонь из очей:
- Это память о даме прекрасной.
Подарила мне пару бессонных ночей,
Оказавшись бесстыдницей страстной.

Стал хвалиться фашист, что сорвал лепестки,
Хоть она оказалась упрямой.
А увидев на скулах его желваки,
Стал глумиться над сердцем Абрама:

- В благодарность за то, что подал ей урок,
Амулет подарила чертовка.
Вырвать с корнем пришлось этот дивный цветок,
Хороша оказалась жидовка.

Ты бы лучше молчал, не тебе про любовь
Говорить, больно слушать от гада.
Видно мало тебе выбивал я зубов.
Змей наверно не может без яда.

Погрустнел капитан, и сказал: - отвечай,
Где находится девушка эта?
Улыбнувшись недобро, сказал негодяй:
- Там где все обитатели гетто.

Опустился на плечи тяжёлый туман,
Стали весить по пуду погоны.
Под собою не чувствовал землю Абрам.
Исходило тепло от кулона.

Приказать бы собаку тебя расстрелять,
Или просто на ветке повешать.
Только лёгкая смерть для тебя благодать.
Передам костоломам из СМЕРШа…

Обжигает зажатый в руке талисман.
Вспоминая, грустил от чего-то.
Перед домом знакомым стоял капитан,
Не решаясь шагнуть за ворота.

Всё как прежде ухожено было внутри,
Извивалась тропинка к порогу.
Он направился прямо к железной двери,
Припадая на правую ногу.

Вспоминал, как по этой тропинке шагал
В сентябре сорок первого года.
Как любимой рискованный план рассказал,
Без утайки, про трюм парохода.

Как стоял в темноте, незаметный как тень,
От волненья, дрожа и мороза.
Это был самый светлый и памятный день,
Обняла на прощание Роза.

Была девушка эта невинна, чиста.
Молодые стояли в передней,
И шептались, согревшись. Сомкнулись уста
В первый раз, и наверно в последний.

Совершая свой дерзкий безумный побег,
Оказался в порту Роттердама.
А потом нелегально один человек
Переправил в Находку Абрама.

Громыхал эшелон, стук колёс, Сталинград,
Звездопад на погон капитана.
Эстафета сражений, ранений, наград.
Грудь Абрама в медалях и шрамах.

А неделю назад, в штаб позвал генерал,
И сказал, проклиная кого-то:
- Ты рижанин, тебя мне Всевышний послал,
Принимай комендантскую роту.

Личным делом никак он заняться не мог,
Вечно было какое-то дело…
Он подходит к двери, нажимает звонок,
Всё в груди капитана горело.

В этот дом он попал восьмилетним мальцом.
Мать Абрама слегла от чахотки.
Сердобольный Исаак стал приёмным отцом,
И наставником бедной сиротки.

Ювелирным хотел овладеть ремеслом,
Приходилось работать немало.
Научившись ходить, перед ним нагишом
Ковылял Ангелок годовалый.

Он её опекал, одевал поутру.
Вместе с ней загорали на крыше.
Он её обожал как родную сестру,
Защищал от соседних мальчишек.

А когда довелось ей красавицей стать,
Стало пахнуть предчувствием брака,
Начал Розу невестой своей называть,
Поощряемый дядей Исааком.

И замужества  была не против она,
Ждали, чтоб повзрослела немного.
Тут взорвался вулкан, и начавшись, война,
Разбросала по разным дорогам.

Где теперь ювелир – милый дядя Исаак?
Где любимая верная дама?
Обнаглевший  фашист говорил про овраг,
Но не хочется верить Абраму.

Сколько жизненных планов и светлых надежд,
Но война им подрезала крыла…
Вдруг тяжёлые двери, почти без одежд,
Симпатичная дама открыла.

На Абрама направила пристальный взор,
Беспардонный и очень бесстыдный.
Был на даме прозрачный халат и капор,
А белья под халатом не видно.

Побежали минуты, журча как ручей,
Долго тянется миг ожиданья.
Затянулась дуэль удивлённых очей,
Он вздохнул и нарушил молчанье.

Он представился, руку к виску приложил.
И сказал по военному схода:
- Извиненья прошу, в этом доме  я жил,
До конца сорок первого года.

Мы с невестой моей были счастливы в нём,
До того как я стал пилигримом.
Я хотел бы узнать, что с приёмным отцом,
И моею невестой любимой.

Посерьёзнев, промолвила дама в ответ:
- Мы живём здесь всего две недели,
И о прежних жильцах информации нет,
Только вряд ли они уцелели.

- Может вещи остались от прежних жильцов:
Безделушки, часы, сувениры,
Инструменты, кулоны, серёжки, кольцо –
Это всё-таки дом ювелиров.

- Всё, что ценно забрала, и я не отдам.
Правда, было в одном чемодане,
Ерунда, не имеющий ценности хлам,
Посмотрите на кухне в чулане.

Очень бережно начал Абрам вынимать,
И невольно закапали слёзы.
Наконец-то в руках оказалась тетрадь
С откровенными мыслями Розы.

Воротившись за стол, он тетрадку открыл,
Оторваться не мог от посланья.
Отложить на потом просто не было сил,
Словно Роза звала на свиданье.

Он сидел много лет за одним с ней столом,
В синагогу ходил с ней молиться.
Вместе с нею росли, но не ведал о том,
Что творится на сердце девицы.

С тем сокровищем, что у Абрама в руках,
Не сравнятся алмазы, рубины.
Вся недолгая жизнь дорогого цветка,
Пронеслась перед взором мужчины.

Дневник Розы Гринберг
(Перевод с иврита)

11 Мая 1940

Я сегодня купила в киоске тетрадь,
Руки тянутся к ручке, чернилам.
Я хочу свои мысли в неё записать.
Всё, что нынче со мною случилось.

Я читала, что люди ведут дневники.
Попадался «Ларец Королевы».
Вспоминают по ним свою жизнь старики,
Ощущением делятся девы.

Нужно выбрать язык, вариант есть любой.
На каком написать я не знала.
Так случилось, что книги читая в запой,
Языков изучила немало.

На   латышском со мною отец говорит.
Пьер, приятель, хвалил мой французский.
Знаю польский и идиш, испанский, иврит,
И свободно читаю по-русски.

Понимаю английский и финский знаком,
Знаю датский, эстонский и шведский.
Мне легко разобраться с любым языком,
И когда-то учила немецкий.

Размышляю: какой применить мне язык.
Я решила: иврит очень редкий,
Вероятно, на нём напишу свой дневник.
Это древний язык моих предков…

Подружились мы с Пьером довольно давно,
Пару раз повстречались в Париже.
По музеям ходили, в театр, в кино.
Он хотел познакомиться ближе.

Мне пятнадцать, и я непорочна пока.
Пьер исправить грозился шутливо,
Но когда по колену скользнула рука,
Я её оттолкнула брезгливо.

Довелось мне немало романов прочесть.
Трепетало сердечко порою,
Но мечтала дарить свою девичью честь
Я совсем не такому герою.

Не об этом желала в девичьих мечтах,
И совсем не в такой обстановке.
Не за пять или десять минут впопыхах,
Не в скрипучем «Рено» на парковке.

Я о мыслях таких не могу рассказать
Ни отцу, ни кому-то другому.
Очень жаль, что ушла преждевременно мать,
Неожиданно встретив саркому.

Мой отец для меня эталон и кумир,
Он умён, но всего лишь мужчина.
Он талант, он известный в стране ювелир,
И владелец пяти магазинов.

Ошибается тот, кто считает меня
Избалованной папиной «доцей».
Он меня как рабыню до пота гонял,
Приучая к тяжёлой работе.

Я конечно отказа не знала ни в чём.
Покупал всё, что я пожелаю,
Но часами сидеть заставлял за столом,
Мастерству своему обучая.

Пусть не сразу, но я постепенно смогла
Полюбить ювелирное дело.
Братьев нет у меня, и в отцовских делах
Я сама разобраться хотела.

Всю Европу объездил отец по делам.
Брал с собою меня непременно.
Нас радушно встречали Брюссель, Амстердам,
И Париж, и Женева, и Вена.

Ах! Париж – это город любви и весны,
Невозможно в него не влюбиться.
Будто нету в Европе жестокой войны,
Здесь поют беззаботные птицы.

Накануне мы с Пьером ходили вдвоём.
Записать всё хочу по порядку.
Я решила, что буду писать обо всём,
Для того и купила тетрадку…

Я проснулась сегодня в девятом часу.
Мой отец был ещё в синагоге.
Я гуляла вчера в Сен-Жерменском лесу,
И устала, не чувствую ноги.

Вспоминала, как съели в бистро круассан,
И  бродили по улицам с Пьером.
По парижским, ни с чем не сравнимым садам,
По бульварам, проспектам и скверам.

Мы сидели на лавке в саду Тюильри,
Был по-летнему ласковый вечер.
Он мне что-то на ухо шептал о любви,
И обнял осторожно за плечи.

Он прекрасно сложён, словно Бог Аполлон,
Плечи крепки, а в талии тонок.
И глазами стрелял как шалун Купидон
В сердце дам и наивных девчонок.

Голубые глаза, как поверхность озёр,
Словно ивами веки прикрыли.
Жарких губ и десниц негасимый костёр
Подпалил мотылькам много крыльев.

Устоять пред напором искрящихся глаз
Удавалось, наверно, немногим.
О скалу сумасшедших неистовых ласк
Разбивались сердца недотроги.

Знаю я: всё когда-то бывает впервой,
И мгновения эти храним мы.
Я подняла глаза, он навис надо мной,
Губы Пьера сомкнулись с моими.

В представленье моём, по рассказам подруг,
По спектаклям, кино и романам,
Будет нежного сердца усиленный стук,
И рассудок покроет туманом.

Но, увы! Ожиданиям всем вопреки,
Не случилось ни то, ни другое.
Не порхали в груди у меня мотыльки,
И совсем не накрыло волною.

Я наверно на свете такая одна.
Дамы тают в руках у мужчины.
Бессердечна, бесчувственна и холодна,
Словно айсберг, холодная льдина.

Ото  льда губ моих он немного поник,
Стал каким-то на редкость угрюмым.
Для того я решила писать свой дневник,
Чтоб себе объяснить что случилось.

А случилось, что я не такого ждала.
Не об этом писали романы.
Не хочу, чтобы мной овладел ловелас,
Новым подвигом стать Донжуана.

Я по книгам сложила другой идеал,
На любимчика дам не похожий.
Я хочу, чтобы он мне всю душу отдал,
А в ответ я отдам ему тоже.

Я считаю, что это прекрасный обмен –
Всё что дал, остаётся с тобою.
Для любимой себя отдаёт джентльмен,
А она отдаёт ему вдвое.

Я наивна, и жизнь для меня как кино,
Начиталась романов Толстого.
Только пошлость и грязь не приму всё равно,
Вижу мир как Наташа Ростова.

Я хочу быть любимой и верной женой,
И готова любить как Наташа.
Чтоб домашний уют и душевный покой
Переполнил семейную чашу.

Но мужчина как Пьер – ловелас и жуир -
Раб желаний, страстей и экстаза.
Не способен принять, многих женщин кумир,
От какой-то девчонки отказа.

Пьер в машине меня попытался обнять,
Положив мне десницу на ногу.
Я невольно его оттолкнула опять.
Он сурово молчал всю дорогу.

Вечерело, когда я входила в отель.
Попрощавшись, я руку пожала.
Вся в слезах я забилась в девичью постель,
И не грело меня одеяло.

Не сомкнула очей, и дрожала всю ночь.
Что мне делать с собою такою?
Извелась, и была бы метнуться не прочь
С башни Эйфеля вниз головою.

Мне казалось, что счастью приходит конец,
В жизни не было горше момента.
Вдруг без стука вошёл в мою спальню отец.
Я не помню таких прецедентов.

Он с порога сказал, и присел на постель:
- Начинается бойня большая,
Разбомбила  вчера Амстердам и Брюссель
Злого Геринга хищная стая.

А сегодня пошли в наступленье войска,
Гитлер стал на кривую дорогу.
Но сражается Бельгия храбро пока,
И британцы спешат на подмогу.

А французов тевтонцам сломить не дано,
Как к австрийцам войти без помехи.
Не удастся пройти им рубеж Мажино,
Это им не поляки и чехи.

Он ещё говорил о каких-то делах,
О бомбёжках по Антверпену.
Для меня это были пустые слова,
В сердце боль и другие проблемы.

Я страдала, что вовсе не ноет оно.
Может быть, я когда-то созрею.
Вероятно, любить мне мужчин, не дано.
Пуст кулон одинокий на шее.

Мне отец подарил медальон золотой,
В нём должно быть какое-то фото.
Но пока он весит на цепочке пустой,
И не ведаю: будет ли кто-то?

Я о нём забываю порой в суете,
Может быть, сможет он пригодиться.
А пока что без дела весит в декольте
Возле сердца пустого девицы.

Душу режет тоска, как дамасская сталь.
Размышленья с сомненьями спорят.
К сожаленью пустую девичью печаль
Не затмило всеобщее горе.

Глубину и трагедию в этой войне
Я уже ощутила немножко.
Суету, беготню, словно гром в тишине
Услыхала под звуки бомбёжки.

Но пока не вошла в мою душу война,
Не постигла её головою.
Чашу горькую я не испила до дна,
И меня беспокоит другое.

Что мне делать? Ведь я словно бочка пуста,
Как этюд без холста и без рамы.
Как бездумная тварь безнадёжно проста,
Не такая как прочие дамы.

Впрочем, как мне узнать, что на сердце у них,
И парят ли Амуры над ними?
Я читала роман и лирический стих,
В них герои нежны и ранимы.

Но по книгам об этом судить нелегко,
В жизни люди гораздо циничней.
И до ангельской кротости им далеко –
Все немного черствей, прагматичней.

Кто видал, как сбываются грёзы, мечты,
Происходят желанные встречи?
Но обычно шипы обрамляют цветы,
И они лепестков долговечней.

Как красиво порой о любви говорят,
И искрятся у девушек очи.
Но как часто печальный потупленный взгляд
У невест поутру после ночи.

Вероятно, и им хорошо так, как мне
От свиданий, помолвок, венчаний.
Вот и ищут порой развлечения вне:
Вне семьи, вне любви, вне страданий.

Эти мысли на сердце легли как бальзам.
Залечили тоску и печали.
Мне наскучил вояж по чужим города,
И хочу быть на рижском причале.

Я об этом, о доме мечтаю давно.
Для меня дом не просто строенье.
Натянув на себя простыни полотно,
Я усну, отметая сомненье.

14 мая 1940

Я с утра напустила горячей воды,
Окунулась в неё как Русалка.
Запах мыла, шампуня, войны и беды
Перебил ароматы фиалки.

Отойдя от печальных непрошенных дум,
Я надела парадное платье.
Попыталась забыть, но всё время на ум
Приходили мужские объятья.

Постепенно от мыслей своих отвлеклась,
Стал угрюмым Париж как-то сразу.
Подевалась куда-то французская страсть,
Все щетинились как дикобразы.

На парижских бульварах царит суета,
Не гуляют беспечные дамы.
Мулен Руж, Тюильри и другие места
Словно улей гудят постоянно.

С воскресенья закрытый стоит Нотр-Дам,
Лишь округу тревожа набатом.
Тишина, даже нету призывов путан,
Хмурым строем шагают солдаты.

Целый день я шагала, не зная куда.
Дождик лил, намочив мостовую.
Не смотрела, что в туфли набралась вода,
И в одежде холодные струи.

В вестибюле меня ожидал офицер,
Он шагнул, улыбаясь всё шире.
Поняла я не сразу, что это был Пьер
В отутюженном новом мундире. 

Как ни в чём не бывало он стал обнимать,
И на ушко шептать как святоша:
- Я пришёл попрощаться, иду воевать –
Обнаглели проклятые боши.

На Седан наседает фельдмаршал Рундштадт.
Скоро будут они на Монмартре.
В Амстердаме нацисты проводят парад,
Нет Голландии больше на карте.

Приглашаю  тебя на прощальный банкет,
И взмахнув рукавом, как волшебник,
Он вручил мне торжественно синий билет
В кабаре на спектакль вечерний.

А когда я пришла, оказалось что там
В изобилии только спиртное.
Заурядный кабак и обычный канкан,
А за столиком нас только двое.
 
Я вина до сих пор никогда не пила,
Мне шампанское слабым казалось.
Закружилась внезапно моя голова,
Я как дурочка громко смеялась.

Пьер вино подливал за бокалом бокал.
Я пила и обмякла всем телом.
Но когда он меня осторожно обнял,
Я мгновенно совсем протрезвела.

Испарился в момент алкогольный дурман.
В исполненье коварного плана,
Соблазнитель меня усадил на диван.
Я смотрела в глаза Дон Жуана.

Искры страстных желаний летели из глаз,
Он  смотрел на меня вожделенно.
Грудь ладонью шершавой, прижав, ловелас,
Стал меня обнажать постепенно.

Добираясь настырной рукой до белья,
Поглощал, как добычу акула.
Не желая стать жертвой насилия, я,
Что есть силы, его оттолкнула.

Он сжимал в своих лапах меня как медведь,
Обхватив моё тело руками.
От бессилья, обиды я стала реветь,
Как ребёнок, залившись слезами.

Я кусала его, выбиваясь из сил,
И вцепилась в губу негодяя.
Он как зверь заревел и меня отпустил,
Несомненно, от боли страдая.

Он бранился и злобно смотрел на меня,
Кровь лилась по лицу офицера.
Мне удалось невинность свою сохраня,
Дать отпор, устояв перед Пьером.

Я залезла под душ, воротившись в отель,
Чтобы смыть след от грязных объятий.
Дала волю слезам, забираясь в постель.
Перед этим изрезала платье.

Не желаю, чтоб даже его лоскутки,
Мне  напомнили больше про встречу.
Я отправила в мусор бельё и чулки,
И забыла тот про;клятый вечер.

17 мая 1940

Пару дней не хотела покинуть отель,
А сегодня отец мне поведал,
Что фашисты уже захватили Брюссель.
Мне совсем не хотелось обедать.

Наложилось одно на другое -  война,
И девичьи душевные муки.
Вспоминала брезгливо бокалы вина
И нахальные липкие руки.

Может, зря я так резко давала отпор,
Нынче всё же не мирное время.
Разгорается пуще военный костёр,
На мужчинах нелёгкое бремя.

Кто-то может вернуться без рук или ног,
Или ляжет на браное поле.
Не над всеми, наверное, сжалится Бог,
Много сгинет во вражьей неволе.

Пьер ушёл воевать, я осталась одна,
Может он не вернётся обратно.
Чашу горьких страданий он выпьет до дна,
И лишений, и подвигов ратных.

Будни наших военных совсем нелегки.
Может быть, заслужили герои,
Чтоб с почтением к ним отнеслись старики,
И девчонки любили порою.

Но до подвигов этих небритых господ
Нашим девушкам нету печали.
Если доблесть отметить желает народ,
Пусть даёт ордена и медали.

Только тело моё, а тем более честь
Не награда за подвиг корнету.
Если он благороден, то нечего лезть
Мне под юбку – там ордена нету.

Без любви не хочу своё ложе делить,
И доверить невинное тело.
Но пока не смогла никого полюбить,
Вероятно, ещё не созрела.
 
Я незрелый цветок, молодой первоцвет,
Не познавший всей сложности жизни.
Мне ещё не справляли шестнадцати лет,
Я всего лишь ребёнок капризный.

Не привыкла, чтоб кто-то отказывал мне,
Всё несли на серебреном блюде.
А теперь узнаю, что на жизненном дне
Есть не очень хорошие люди.

Я жила и не знала до этой поры,
Что есть в мире людская трясина.
В нём по горло в грязи обтают воры,
И лжецы, и плуты, и кретины.

Я не знала, что в мире так много глупцов,
Коль судить по деяньям и речи.
Я устала от сладких признаний льстецов.
Как ничтожен вообще человечек.

Как кичится своею породой глупец.
За упрямство не любят барана.
Только в гоне с сородичем гордый самец
Не наносит смертельные раны.

Только люди, на группы себя поделив,
Убивают соседнюю стаю.
Много разных орудий для смерти нашли,
Но, убив, никого не съедают.

С точки зрения злых кровожадных волков,
Это очень нелепый обычай.
Если б он говорил, то спросил бы стрелков:
- Если сыты, зачем вам добыча.

23 мая 1940

Я почти, что неделю не брала перо,
Помогала девчонкам из Лувра.
Паковали картины Моне и Коро,
Отправляли  их в сторону Дувра.

Пал Малон, Форт де Лав, а за ним Сюарле,
Пьют из Сены немецкие кони.
Окружили французские танки Кале,
Атакуют французов в Булони.

Мне сегодня портье дал обычный конверт.
В них письмо присылают солдаты.
Кто бы мог написать, близких в армии нет?
Я не знаю таких адресатов.

Написал мне письмо некий Пьер де Карон.
Я, пожалуй, не знаю такого.
А в конверте письмо, на бумаге: «pardonne»,
Больше нет ни единого слова.

Удивляясь себе, обнаружила я,
Что не знаю фамилии Пьера.
Кто ещё мог прощенье просить у меня?
Я не вспомнила больше примеров.

Я держала письмо, и казалось ладонь
Чует липкость руки и поныне.
А потом наблюдала, как в пепел огонь
Превращает бумагу в камине.

12 июня 1940

Ровно месяц как стала писать свой дневник,
И война закружилась над нами.
Как кровавый кошмар в мою душу проник,
Описать невозможно словами.

Сколько вдов и сирот, сколько жертв у войны,
Пострашней, чем чума и холера.
Непонятно кому эти войны нужны,
Ведь победа – мираж и химера.

Так не раз рассуждал мой приятель Абрам,
Загорая тем летом на солнце.
Он не раз на Востоке в районе Хасан
В штыковую ходил на японца.

Мы ходили купаться в район маяка.
Очень часто гуляли мы вместе.
Жил он в доме у нас и меня опекал,
Словно брат, а потом как невесту.

Сколько помню себя, он был рядом со мной,
Много вместе прочитано книжек.
Укрываться могла за могучей спиной
От нахальных соседских мальчишек.

Он был «красным», рассказывал мне как-то раз,
Что буржуй для народа обуза,
И мечтает, чтоб было когда-то у нас
Власть рабочая, как у Союза.

Он сказал мне, что это огромный секрет,
Показал запрещённые книжки.
Утверждал, что на небе Всевышнего нет,
А Адам был обычной мартышкой.

В синагогу ходить не хотел на шаббат,
И читал «Капитал», а не Тору.
Говорил ерунду, про какой-то истмат.
Где набрался он этого вздору.

За участие в стачке в тюрьму загремел,
Правда, вскоре его отпустили.
Полагаю, что он, в самом деле, хотел,
Чтобы все были счастливы в мире.

А когда учинили франкисты мятеж,
Стал участником «красной бригады».
По чужим документам попал за рубеж,
Воевал за свободу Гренады.

Вместо тигля и ригеля взял пистолет,
И пошёл воевать за идею.
Он нарушил священный Мойсеев завет:
Убивать не пристало еврею.

Мой отец ждал, что он наберётся ума –
Иудеям стрелять не пристало.
Чтоб вернулся Абрам, я б хотела сама,
Мне, пожалуй, его не хватало.

14 июня 1940

Мне сегодня сказал по секрету отец,
Что фашисты всё ближе и ближе:
- Лягушатникам скоро наступит конец,
Убегает Петен из Парижа.

Поголовно в Бордо драпанул кабинет,
Больше нету министров в столице.
Смысла в городе этом сидеть, больше нет.
Собирай поскорее вещицы.

Я таксиста нанял, чтобы ехать на юг.
Через час он подъедет к отелю.
На счету каждый миг, собирайся, мой друг.
Вскоре мы понеслись по аллее.

Сердца стук заглушали шуршания шин.
Город грязью и пылью покрылся.
И не летние тучи нависли над ним,
Славный город дождём прослезился.

Парижане по лужам скользили как тень,
В ожиданье немецкого плена.
Это был самый чёрный для Франции день –
Праздник подлой трусливой измены.

Видно Галлы такие, как Пьер молодцы,
И герои лишь с дамой в кровати.
В том французы гораздо отважней овцы,
Чтоб к девицам залазить под платье.

Вдоль дороги шагала французская рать,
Больше схожа на стадо баранов.
Оказалось – они мастера удирать,
В гимнастёрках испачканных, рваных.

Заливались зенитки как псы близ Орли.
Шли солдаты гурьбой вдоль дороги.
Только вместо винтовок у них костыли
Из подмышек торчали у многих.

Ситроен наш катил по зелёным холмам.
Словно зайцы бежали герои.
Повернули на запад, Версаль и Ле-ман
Остаётся у нас за спиною.

17 июня 1940

Мы вчера оказались в порту Сент-Назер,
А сегодня явились к причалу.
Нас на пристань пустил молодой офицер.
Там собралось народа немало.

Было много на пирсе британских солдат,
И бойцов из бригады де Голля.
Напряженье росло, приближался закат,
Волновался народ поневоле.

А на рейде стоял на парах теплоход,
Звук гудка, издавая протяжный.
И к нему устремился на лодках народ,
На баркасах, судах каботажных.

Мы на судне «Ланкастрия», люда не счесть.
Настоящее столпотворенье.
На какой-то бочонок удалось присесть,
И дневник свой писать на коленях.

Скрежет якорной цепи – предвестник пути,
Вскоре выйдем в открытое море.
Не известно: удастся ли пристань найти,
Ждёт спасение нас или горе?

Мир уходит на дно. Где спокойно сейчас?
Нет нигде на планете спасенья.
Шар земной превратился в огромный фугас,
И взорвётся в любое мгновенье.

Говорил мне отец, что и дома у нас
Происходят престранные вещи.
А в Маслёнках устроил советский спецназ
Инцидент, и готовит нам клещи.

У границы советские танки стоят,
И страну оплетают вериги.
Не сегодня, так завтра советская рать
Будет топать по улицам Риги.

Не возможно бежать ни назад, ни вперёд,
Сила стала заменой закона.
Остаётся надежда, что наш теплоход
Отвезёт в безопасную зону.

Только есть ли такая сейчас на земле?
Перед Господом людям не стыдно?
Мир в руинах от бомб, от пожаров в золе,
И конца этой бойне не видно.

Мой отец был мальчишкой в «большую войну».
И видал, как людей убивают.
А когда он подрос, довелось и ему
Брать винтовку, завет нарушая.

Молодые евреи – пол сотни ребят,
Не давали творить беспредела.
И боялись погромщики этот отряд,
Банда трогать евреев не смела.

Но сейчас всё, пожалуй, гораздо страшней,
Столько взялось мужчин за винтовки.
Невозможно спастись от свирепых зверей,
Не помогут любые уловки.

Люди просто хотят жить, и деток рожать,
Их растить, окружая любовью,
Но приходит заморская лютая рать,
И страна умывается кровью.

Череде этих воин не видно конца,
Погибают невинные дети.
Неужели всё это по воле Творца,
Происходит на нашей планете?

Где же милость его, где его доброта?
Сколько можно терпеть Люцифера?
Или свойство Его – слепота, глухота,
А могущество только химера?

Божью власть заменили законом волков.
Может просто Всевышнему надо,
Чтобы люди узнали все девять кругов,
И прошли лабиринтами ада?

Или просто ему наплевать на людей,
И в фаворе всегда оккупанты?
Он карать, не намерен двуногих зверей,
Соплеменников Гёте и Данте?

Он скорее невинных готов покарать,
И накажет меня за крамолу.
Начинается качка, непросто писать,
Наш корабль проходит вдоль мола.

23 июня 1940

Я открыла глаза, и смотрю сквозь туман.
Потолок как в больничной палате.
Я сжимаю рукой на груди талисман.
Я в каком-то цветастом халате.

Вспоминать начинаю, что было со мной:
Крики чаек звучат как тревога.
Белоснежный корабль скользит над волной,
До спасенья осталось немного.

Через час или два, в крайнем случае, три,
Будем где-то в порту швартоваться.
Что потом? Я не знаю, отец говорит:
- Будем как-то домой добираться.

Как прекрасно, ведь в этих наёмных домах,
Мне всегда не хватало уюта.
Надоело мне спать на чужих простынях,
По отелям, купе и каютам.

Огляделась, туман постепенно прошёл,
Вспоминаю про всё по порядку.
На   локтях поднялась, посмотрела на стол:
Там лежит моя сумка с тетрадкой.

Вспоминаю, как спрятала в сумку тетрадь.
По июньски сияло светило.
Была очень спокойна лазурная гладь,
Промелькнули меж тучами крыла.

Только это не сокол кружил в вышине,
А железная злобная птица.
Беспокойная рябь пронеслась по волне,
И от солнца крыло серебрится.

Вижу лётчика хищный презрительный взгляд,
И кресты на бортах фюзеляжа.
- Это «Юнкерс», - сказал по-английски солдат, -
Со своей смертоносной поклажей.

Самолёт словно коршун на нас налетел,
Бомбы с неба посыпались градом.
Я увидела груду распластанных тел,
Крики ужаса, гром канонады.

Начал лайнер, вращаясь, крениться на борт,
Я в воде оказалась близ лодки.
Промелькнул над водой корабельный живот,
Словно брюхо погибшей селёдки.

А на днище судна были сотни людей,
Все лежали, надеясь на чудо.
Только Бог Посейдон, повелитель морей,
Был всегда беспощаден для люда.

На воде были сотни распластанных тел.
Есть ли в мире печальней картина?
Шанс спастись получал тот, кто плавать умел.
Я дружила с водой как Ундина.

Сколько помню себя, рядом берег морской,
Я сидела в воде как мокрица.
А Абрам, как всегда находился со мной,
Мой бессменный защитник и рыцарь.

Я могу очень долго скользить по волне,
Для Русалки Ла-Манш не проблема.
Но, поверьте, легко оказаться на дне,
Если кто-то схватил за колено.

Чтоб спастись, мы хватаем, что видим вокруг,
Мне за ногу цепляется кто-то.
Я не очень надёжный спасательный круг,
И вдвоём утонуть не охота.

А над нами, как ястреб кружит самолёт,
Ровный гул проникает мне в ухо.
Словно хворост, ломаясь, трещит пулемёт
И летают свинцовые мухи.

Груз с ноги соскользнул, я легко поплыла,
И на запад уплыть захотела.
Вдруг воткнула в плечо своё жало пчела,
Боль пронзила несчастное тело.

Показалось, что в теле взорвался фугас.
Пять пудов весит мокрое платье.
Кровь лилась из плеча, свет мелькнул и погас,
Я проснулась в больничной палате.

Мне казалось, что койку качает волна.
Улеглось постепенно волненье.
Растворилась в очах у меня пелена:
Я жива, в этом нету сомненья.

Я, увидев отца, прошептала с трудом
Свой вопрос, шевельнувшись немного.
От движения рана болит под бинтом,
Смотрит папа взволнованно, строго.

На локтях попыталась немного привстать,
Но скривилась, от боли бледнея.
Попросила отца поскорей рассказать,
Как спаслись мы от смерти, и где я.

Оказалось, что спас нас норвежский паром,
С тростником, кукурузой и сорго.
И сейчас в лазарете на нём мы плывём,
Скоро будем в порту Гетеборга.

Он как раз проходил километров в пяти,
Вёз товар в Гетеборг с Гватемалы.
Морякам из парома удалось спасти
Пассажиров тонувших немало.

 28 июня 1940

Мы в порту, в Гетеборге стоит тишина,
Нет обстрелов, бомбёжек, разрухи.
Стороной обошла этот город война,
Шведы ходят как сонные мухи.

Никуда не спешат, никуда не бегут,
Улыбаются люди при встрече.
Всюду запах цветов, чистота и уют.
Мы в отель поселились под вечер.

Это было вчера, я упала в кровать,
А сегодня проснулась с рассветом.
Сколько дней не могла я спокойно поспать,
Но всё время мечтала об этом.

Улыбаясь, отец мне сказал: - отдыхай.
Я залезла в горячую ванну.
Это был замечательный пенистый рай,
И расслабившись, впала в нирвану.

Я лежу, на меня снизошла благодать,
Ощущая в себе перемены.
Начинала немного вода остывать,
Я встаю как Венера из пены.

Я в зелёной махровой индийской чалме,
Перед зеркалом села огромным.
И смотрю, ничего больше нету на мне.
Любоваться собою не скромно.

Эту мысль постоянно внушал этикет.
Предо мной превосходное тело.
Я ещё не достигла шестнадцати лет,
А уже так прекрасно созрела.

Грудь упруга, на ней ярко красный сосок,
Чуть-чуть смуглая кожа на лоне.
Будь мужчиной, я взор оторвать бы не смог,
Возжелал бы сжимать их в ладонях.
 
Очи были черны, как смола, антрацит,
И алели уста как рубины.
Я теперь понимаю, как свежесть ланит
Без ума оставляют мужчину.

Сняв чалму с головы, расчесала копну,
Непослушную чёрную гриву.
Я никак не могла их заколкой стянуть,
И они рассыпались игриво.

В это время отец заглянул в будуар,
И застыл, очарованный мною.
Он стоял и молчал, потеряв речи дар,
С малолетства не видел нагою.

Он смутился и вышел из комнаты прочь.
Промелькнуло во взгляде отцовском
Восхищение мною, и гордость за дочь.
Он доволен был этим чертовски.

Наконец-то причёску закончила я,
Волос мой был чернее, чем сажа.
Он девичье лицо хорошо оттенял.
Я шкатулку взяла с макияжем.

Не люблю разрисованных краскою лиц,
Словно клоунов и попугаев.
Мне не нравятся тени, лишь тушь для ресниц,
Чтоб глаза подчеркнуть применяю.

Взяв помаду, немного подкрасив уста,
И чуть-чуть подрумянив ланита,
Превращается в зеркале девушка та,
Словно в сказочном сне в Афродиту.

В красном узеньком платье мой девичий стан,
Туфли пряжкой златою сияют.
По паркету, ступая, иду в ресторан,
Где на ужин отец поджидает.

Мой отец восседал за накрытым столом,
В кабинете отдельном приватном.
Я к нему подошла и сказала: - Шолом.
Он мне кресло придвинул галантно.

А потом мы с ним ели и пили, вино
Пузырилось в хрустальном бокале.
Так чудесно мне не было очень давно,
С той поры, как фашисты напали.

От меня он не в силах был глаз оторвать,
И сказал комплимент неумело,
Что красавица я, и похожа на мать,
За пол года совсем повзрослела.

8 июля 1940

Я скучала неделю, однако вчера
Познакомилась в холле с соседкой.
А сегодня мы с ней поболтали сутра,
Марта Бёрг - настоящая шведка.

Было просто с ней общий язык отыскать.
Задавала вопрос по-немецки.
А при этом прекрасно могла понимать
То, что сказано было по-шведски.
 
Очень разными внешне Господь нас создал.
Я брюнетка, а Марта блондинка.
Я быстра, непокорна как ветер меж скал,
Марта мягкая, словно пушинка.

Я летела вперёд, будто конь вороной,
Кровь кипит, а во взоре зарница.
Марта мелкой трусцой семенила за мной
Белогривой как снег кобылицей.

У меня не по возрасту пышная грудь,
Бёдра словно приморские кручи.
А её даже негде парням ущипнуть,
Бёдра узки, а плечи могучи.

Обойтись бы подружка могла без белья.
Мне она по секрету сказала,
Что в бюстгальтер наложена куча тряпья,
Чтоб под свитером что-то торчало.

Я ей ростом едва достаю до плеча,
Мне б чуть-чуть подрасти, не мешало.
А она словно башня, труба, каланча,
Как маяк у морского причала.

Я была горяча, а она холодна.
Мне хотелось сердечных волнений.
Было её восемнадцать, однако она
Относилась к мужчинам с презреньем.

Через пару часов откровенных речей,
Рассказала мне Марта на ушко
О себе очень много интимных вещей,
И совсем не стыдилась подружка.

Оказалось, что был у неё паренёк.
Очень нежно её обнимая,
Он, казалось, любил и валялся у ног,
Благосклонность её ожидая.

Так, наверно, бывает у девушек всех,
Нами движут наивные грёзы.
Любопытство толкает девчонок на грех,
А потом удивленье и слёзы.

Тот, кто в грёзах был добрый и ласковый муж,
Говорил так красиво, что любит.
Оказался нелеп, тороплив, неуклюж,
Не тактичный, нахальный и грубый.

Послевкусье бывает всегда у вина.
Часто сахар становится перцем.
После ночи такой ощущает она
Пустоту и отчаянье в сердце.

Не таким представлялся до этого акт,
Всё так ярко в романах воспето.
Ожидался балет, а случился антракт,
И совсем не такое либретто.

Марта мне рассказала как парень её,
Задрожал, оказавшись в постели.
Так спешил, что порвал ей чулки и бельё,
А когда он добрался до цели,

То забыл даже платье и пояс ей снять,
Начал дёргать, не чувствуя силы.
Постарался скорей повалить на кровать,
Словно всадник вскочил на кобылу.

Это даже нельзя поцелуем назвать,
Вместо ласки, любви и интима,
Стал, как гриф своим клювом добычу клевать.
Было больно и очень противно.

Этот парень желанен ей был и любим,
А теперь ощущения были,
Будто в чём-то она провинилась пред ним,
И за это на кол посадили.

Он ревел и хрипел, будто стая горилл,
Начал дёргаться, словно в припадке.
А потом чем-то  липким её окропил.
Стало Марте противно и гадко.

Он пыхтел, как прошедший сто вёрст паровоз,
Но не это её поразило.
Боль прошла, гнев исчез, оскорбило до слёз
То, после с любовником было.

Обессилив, он рядом упал на кровать.
Не сказал ей ни слова мужчина.
Через пару минут он устроился спать,
Зашаталась от храпа гардина.

Было ей, по рассказам, совсем не до сна.
Этот день начинался цветами.
Ночью по уши в грязь окунулась она,
Растоптали букет сапогами.

Закипая от злости, она поднялась,
Было муторно храп этот слушать.
Чтобы с тела и сердца отмыть эту грязь,
До утра простояла под душем.

Хорошо, что удалось от матери скрыть,
И беременность не наступила.
За бесчестие мама могла бы убить,
И позора бы не пережила.

10 июля 1940

Свойство есть у меня, я люблю чистоту,
И бельё ежедневно меняю.
Пригласила сегодня подруга в басту;,
Это шведская баня парная.

Я в парижских парных побывала не раз,
И забралась на верхнюю полку.
Марта мне рассказала, что шведы сейчас
Называют купальню «малторкой». 

Пар сухой, тут приятно лежать и дышать,
Пот из тела выходит обильно.
Говорят скандинавки ходили рожать
В эти бани, настолько стерильно.

Здесь берёзовым веником бьют по спине,
Так как русские или поляки.
И у них научились, но кажется мне
Это домыслы, слухи и враки.

Эти вечные споры – чьё племя древней,
Кто стоял у истоков планеты.
Мне рассказывал в Вене историк еврей,
Что народа стариннее нету.

То, что был иудеем Адам праотец,
Это, верно, так пишется в Торе.
Только этот посыл отвергает мудрец –
Очень слабые доводы в споре.

И вообще, как понять, что Адам был еврей?
Ведь понятие это размыто.
Он был первым, и не было прочих людей,
Соответственно антисемитов.

Так устроен наш грешный и праведный мир.
Без тартара не знали бы рая.
Есть глубокое море и горный Памир,
У всего есть обычно два края.

Если нет потолка, значит, нету пола,
Нету Ангела без Люцифера.
Был бы Бог ни к чему, если б не было зла,
И на этом построена вера.

Я воспитана в вере, читала Талмуд,
И молюсь по субботам, кивая.
Правда, ем не всегда, соблюдая кашрут,
Фанатичкой себя не считаю.

Тот, кто чтит олимпийских богов пантеон,
В середине двадцатого века,
Уверяет, что Зевс, Прометей, Посейдон
Доказательство первенства греков.

Невозможно понять, чей древнее завет.
Так считают любые народы.
Для меня ничего непонятного нет,
Это всё по примеру природы.

Мы не можем в лесу, как деревья расти,
И история нам неведома.
Среди тысяч корней невозможно найти,
Чей пророс глубже всех в чернозёме.

Ковыряться в земле неоправданный труд,
И в минувшем пустая работа.
Размышляю о том, а берёзовый прут
Грязь из пор выгонял вместе с потом.

Оказавшись в купальне с подругой вдвоём,
Мы друг дружке распарили спины.
Разогревшись в бассейн, ледяной водоём
Окунулись нагие Ундины.

От холодной воды сразу тело свело,
Но уже через пару мгновений,
По рукам, по ногам растекалось тепло,
Накатилась волна ощущений.

Перестали иголки по телу колоть.
Баня много приятнее ванны.
Наполняется соком нагретая плоть,
И пришло ощущенье нирваны.

Так, наверно, себя ощущает буддист
В миг прозренья, пред самой кончиной.
Если телом, душою и помыслом чист,
Можно бренное тело покинуть.
 
20 июля 1940

Аромат источали цветы на кустах,
Мы бродили по улицам с Мартой.
Забывались тревоги, война, суета
И бомбёжки кварталов Монмартра.

Я от чистого воздуха была пьяна,
Марта тоже от счастья хмелела.
Где-то пули свистели, кипела война,
Нам до этого не было дела.

С криком чайки смотрели на нас свысока,
Будто к волнам и морю ревнуя.
Мы случайно попали в район маяка,
И приблизились к башне вплотную.

Ряд картинок из прошлого бился в виске,
Как в кино, проплывая упрямо.
Вспоминался наш рижский маяк. На песке
Близ него загорали с Абрамом.

Как мы молоды были, наивны, чисты,
Говорили о небе и лете.
Погружались, как в синее море, мечты,
Было всё словно в розовом цвете.

Жизнь бурлила, кипела и била ключом,
Ожиданий и грёз было много.
Мне Абрам говорил, что за руку вдвоём,
Мы пойдём по семейным дорогам.

Мы не знали, что путь нам начертан другой,
Ждут нас в жизни иные картинки.
Невозможно дорогой пройти столбовой,
И извилисты к счастью тропинки.

Разбросала судьба нас по разным углам:
Я в заморских отелях кукую,
На чужих простынях, в это время Абрам
За народное счастье воюет.

Видно ехать домой наступила пора,
Мне отец рассказал про Абрама,
Потому, что случилось связаться вчера,
И пришла поутру телеграмма.

Первым делом Абрам передал мне привет.
Стал он в Риге теперь знаменитость.
И поведал, что дома опасности нет,
Мы теперь под надёжной защитой.

Были выборы в сейм, и один кандидат:
Это «Блок трудового народа».
Он легко победил и теперь депутат,
Выдвиженец родного завода.

Он большой человек, и почти генерал,
С головой окунулся в работу.
Мне поведал отец, что билеты достал,
Дома будем наверно в субботу.

Я скакала по номеру до потолка,
Целовала от радости папу.
И не верила в счастье такое пока,
Не поднялась на судно по трапу.

Я ликую, ждёт дома уют и покой.
Провожал нас народ у причала.
Марта с пирса, прощаясь, махала рукой,
Я подруге писать обещала.

До стокгольмского порта взялась отвести
Нас подруга на папином «Вольво».
И печально молчала всё время в пути,
Расставанием была недовольна.

25 июля 1940

Наконец-то мы в море, спешит пароход,
Разрывая чужбины вериги.
Показался из дымки знакомый мне порт,
Лучший порт на земле милой Риги.

Мы проходим вдоль мола и старый маяк
Одноглазо приветливо светит,
Разрезая лучами прожектора мрак.
Самый яркий маяк на планете.

Над заливом стоит предрассветный туман.
Моряки суетятся, швартуясь.
На причале рукою нам машет Абрам,
Все рижане на пирсе ликуют.
 
4 августа 1940

Мы ходили с Абрамом в район маяка
Загорать. Там безлюдно обычно.
Августовское солнце светило пока
Очень ярко, и было отлично.

Пол Европы, объездив, вернувшись, домой,
Посетила  любимые дюны.
Набегая на босые ноги волной,
Нас встречали морские лагуны.

Ни единой души на пол мили вокруг,
Нас у самого берега двое.
Я лежала и слышала ласковый звук:
Гомон чаек и шорох прибоя.

Колыбельную моря мне пела волна.
Я наверно чуть-чуть задремала,
Потому, что увидела Марту, она
Мне рукою махала с причала.

Показалось, что кит в бездну моря нырнул,
И волною меня окатило.
Стала, Марта расти, превратившись в гору,
И как туча закрыла светило.

Я открыла глаза, пробуждаясь от сна,
Увидала такую картину:
Только спала с очей у меня пелена,
Надо мною нагнулся мужчина.

Была чёрного цвета рубашка на нём,
Папироса в зубах загорелась.
Было что-то знакомое в облике том
И во взгляде, и в прочих манерах.

Это был Фридрих Штерн, мой нахальный сосед.
В голове у меня прояснилась.
Я не видела Фрица уже пару лет,
Стал он статным и даже красивым.

Не сказав даже «Здравствуй», на тёплый песок,
(Что ещё ожидала от хама?)
Он, снимая одежду, нахально прилёг
Беспардонно напротив Абрама.

Я смотрела на них из-под тёмных очков,
Модный тренд голливудских актёров,
На двоих очень разных на вид мужиков,
И внимала их жаркому спору.

Два самца предо мной распустили хвосты.
Я считала, что в этом их сходство.
Друг на друга смотрели они с высоты,
Выражая своё превосходство.

Я внимала словам и пыталась понять
Речь Абрама о власти народа.
Он твердил: - Лишь рабочий способен поднять
Из руин города и заводы.

Только тот, кто своим беззаветным трудом
В созидании примет участье,
Всё для благо страны, а о личном потом,
Будет в жизни удачлив и счастлив.

Как из многих деревьев слагается лес,
А из слова легенды и саги,
Так общественный труд вызывает прогресс.
Вольный труд – путь к народному благу.

Сложно быть одному, мир сегодня таков:
Зреет злобная лютая клика.
Только вместе с Россией осилим врагов,
Мы в Советском Союзе великом.

Фридрих стал возражать: - Разве можно равнять
Льва с безмозглым беззубым бараном.
Кучу жалких стрелков и могучую рать,
А арийца с ленивым Иваном.

Зайца жалкий удел: лист капустный, морковь –
Это всё, что подвластно косому.
Кто сумеет отведать горячую кровь,
Грешный мир наш узрит по иному.

Справедливость мираж, нет двух равных людей:
Вороватые ромы, вандалы,
Есть великий тевтон и продажный еврей,
И трусливые жалкие галлы.

Должен каждый сверчок знать по росту шесток,
Есть рабыни в гареме и шейхи.
Запад нами повержен, а вскоре Восток
Подчинится Великому Рейху.

Пусть при этом кого-то придётся убрать,
Облачаться не будем в личину.
После нашей победы придёт благодать.
Мы – порядок, закон, дисциплина.

Предо мной коммунист и махровый нацист,
Аверс с реверсом страшной медали.
Я писала пером в дневнике этот лист
И ладони невольно дрожали.

Мне отец говорил: будет скоро война,
И большая трагедия многих.
Стало ясно, что будет жестока она.
Двум медведям не просто в берлоге.

С удивленьем смотрела на этих двоих.
Как же род человечий ничтожен.
Вечно делим людей на своих и чужих,
И стремимся чужих уничтожить.

Кто-то выдумал глупый убогий догмат,
А фанатик в идею поверил.
Посылает огромные массы солдат
Убивать за пустую химеру.

По прошествии многих десятков веков,
Мы по-прежнему дикая стая.
И живём по законам свирепых волков,
Оппонентов на смерть загрызая.

Человека родить, а потом воспитать,
Научить подниматься с колена –
Сколько времени, силы потратила мать,
А свинец убивает мгновенно.

Я смотрела на двух примитивных мужчин,
Заражённых нелепой идеей.
Всех убить за неё собирался один,
А другой был ничуть не умнее.

Стала я размышлять, с кем из них предпочла
Прошагать, взяв за руку по жизни,
С кем хотела бы я погрузиться в дела,
Полюбить и быть верной до тризны.
   
Фриц в последнее время подрос и окреп.
Очи цвета лазури как море.
Мог лицом и фигурой поспорить с ним Феб,
И не ясно кто б выиграл в споре.

Загорелые плечи и мощная грудь,
Всё в нём развито было по-бычьи.
Только взор выдавал эту хищную суть.
Это был взгляд орла на добычу.

Настоящий уверенный альфа самец,
Всё в нём шармом и силой налито.
И немало, наверно, девичьих сердец
Разорвал он как зверь ненасытный.

По сравнению с ним был невзрачен Абрам,
Но всегда для меня был примером.
За его доброту десять Фрицев отдам,
И пол сотни, каких ни будь Пьеров.

Он умён, не чета примитивным самцам.
Заполняя собой всё пространство,
Будет верен всегда, не изменит Абрам.
Это глыба, стена, постоянство.

А для женщины это важней красоты.
Угасают со временем очи.
Вожделенье слабеет, и вянут цветы.
Жизнь длиннее, чем брачные ночи.

15 августа 1940

Я с подругой Наташкой собралась в кино.
Сарафан надевала из ситца.
А когда невзначай заглянула в окно
Увидала под деревом Фрица.

На затылок был сдвинут, нелепый берет.
В парусиновых брюках, рубашке,
Он держал неуклюже огромный букет
Из цветов полевых и ромашки.

А когда я, собравшись, спустилась во двор,
Фриц стоял в стороне одиноко.
Я спешу на сеанс, ждут Наташка и вор
Из Багдада – легенда Востока.

Фриц, вручая букет мне, дрожащей рукой,
Был немного похож на паяца.
Я спешила, а он увязался за мной,
Заявив, что пришёл попрощаться.

После смерти отца он остался один.
В красной Риге не место для Фрица.
Поутру ждёт корабль, каюта, Берлин –
Величайшего Рейха столица.

Торопилась, сказали, что фильм был цветной.
Я хотела успеть до начала.
Беспардонно наглец увязался за мной.
Почему-то его не прогнала.

Мы с подругой вошли в переполненный зал,
И уселись согласно билетам.
Свет погас постепенно, экран оживал.
Я сидела с огромным букетом.

Замечательный фильм увлекает меня.
Лёгкий шум долетает до слуха.
Через пару минут прекратилась возня,
Кто-то начал дышать прямо в ухо.

Это Фриц, поменявшись с соседкой моей,
Рядом сел, но не смотрит картину.
А потом, под влияньем экранных страстей,
Положил мне десницу на спину.

Я не знала что думать. Устроить скандал?
Честь свою я не раз защищала.
Или врезать по морде, чтоб слышал весь зал,
И поставить на место нахала?

Завтра Фриц навсегда уезжает в Берлин.
Я его не увижу. Проклятье!
Я сама удивилась желаньям своим:
Мне прервать не хотелось объятье.

На экране устраивал козни Джаффар.
Фриц притронулся пальцами к шее.
А в спине у меня начинался пожар,
И забилось сердечко сильнее.

Показалось, что он ощутил мою дрожь,
Зашипел словно змей комплименты.
Понимая, что всё, что он шепчет мне – ложь,
Всё равно наслаждалась моментом.

Что случилось со мной? Не пойму, хоть убей.
Посреди многолюдного зала,
Если б он в этот миг оказался наглей,
Я б невинность свою потеряла.

На экране злодей добивался любви
Несговорчивой юной принцессы.
А во мне бушевали желанья свои,
И совсем не такие процессы.

Что случилось со мной? Я не знала сама.
Получается страсть не химера.
Оказалось: я вовсе не так холодна
Как в объятьях нахального Пьера.

Фрица я не люблю, но рука на спине
Растопило мне сердце как льдину.
Что же будет когда повстречается мне
Настоящий любимый мужчина?

В мыслях я совершила немыслимый грех,
И сгораю теперь от позора.
Что толкало меня? Ожиданье утех,
Или фильм про багдадского вора.

Фридрих вдруг отступил, руку снял со спины,
И отдёрнул достаточно резко.
Вероятно, эксцессы ему не нужны,
И конфликт перед самой поездкой.

Я на пол уронила измятый букет 
И в бессилии руки повисли.
Завершается фильм, в зале включен был свет,
И исчезли дурацкие мысли.

А потом мы по парку гуляли втроём,
Я ещё волновалась немножко.
Силуэт маяка отражал водоём,
И светилась на море дорожка.

Фриц понёс несусветный заученный бред,
Я словам тем не очень внимала.
Это было вчера, а сегодня чуть свет
Я была у морского причала.

Фриц у борта стоял, слова молвить не мог,
Я смотрела на сильные руки.
Было в них волшебство. Пароходный гудок
Известил нас о вечной разлуке.

Фриц уплыл и на месте его пустота
Оставалась. Он мне безразличен.
Вспоминалась лишь сильной руки теплота,
Взволновавшая сердце девичье.

25 августа 1940

Знаю я, что у папы когда-то был брат,
Он юнцом укатил в Палестину.
Много бабушка слёз пролила, говорят
Из-за этого блудного сына.

С малолетства он стал увлекаться вином,
И связался с портовою шлюхой.
А когда в землю предков уехал, о нём
Дед не ведал ни слуха, ни духа.

Он вернулся почти перед самой войной,
Без сапог, пиджака и без кипы.
В обветшалой одежде, немного хмельной
Стал похож на преступного типа.

Он Талмуд не читал, а на Тору плевал,
И не жаловал нашего Бога.
Пить вино заходил с моряками в подвал,
Посещать не хотел  синагогу.

Предстояла война, Кайзер стал набирать
Почитателей звонкой  монеты.
Соломон записался в немецкую рать,
Позабыв о библейских запретах.

Отличился в боях, а потом был пленён.
Громыхал в эшелоне дощатом.
Не доехал в Сибирь, и решил Соломон
Стать отважным российским солдатом.

А потом был под Псковом латышским стрелком,
Воевал как испанский идальго.
Удивлял всех немецким и русским крестом,
И ещё неизвестной медалью.

Он надолго пропал, но вернулся потом,
Весь в бинтах, окровавленных ранах.
С ним какая-то дама с большим животом
В комиссарской тужурке с наганом.

Вскоре с криком и стоном явилась на свет
Удивительно милая крошка.
Через пару недель от той бабы и след
Не остался на пыльной дорожке.

Без неё вероятно земля пропадёт,
Революцию контра задушит.
А ребёнок и так как ни будь, проживёт.
Как-то вырастят добрые души.

Тут и сам Соломон – весельчак и силач
Стал терять богатырскую силу.
Скорбный час наступил, и под бабушкин плач
Соломон лёг в сырую могилу.

На руках у старухи был милый комок,
Не утопишь его как котёнка.
А когда подросло это чудо чуток
Оказалось смышлёной девчонкой.

Наша бабушка Хана была ей как мать,
Её любовью платила Фаина.
А когда старикам довелось умирать
Мой отец стал отцом для кузины.

А недавно нашла тётя Броня – шатхан
Жениха – холостого раввина.
И просила меня, чтобы я и Абрам,
Обеспечили свадьбу Фаины.

Армавирский  раввин – ортодокс и хасид
Соблюдал все каноны Талмуда.
Он был мрачен, угрюм и невзрачен на вид,
И не ел не кошерные блюда.

Многократно священный Талмуд прочитав,
Был адептом старинных обрядов.
Был у Фаи весёлый общительный нрав,
Трудно было представить их рядом.

Он был старше её на четырнадцать лет,
А она словно вольная птичка.
Хоть всегда соблюдала Мойсеев завет,
Но, молясь, не была фанатичкой.
 
Для отца моего Фая была как дочь,
И неволить, её не желая,
Дал подумать. Она проревела всю ночь.
Согласилась с замужеством Фая.

Было ей двадцать два, наполняла весна
Молодое красивое тело.
Но, по мнению старых евреев она,
Засидевшись, давно перезрела.

Мы готовились к свадьбе, Моисей жил у нас.
Дом просторен, нашлось ему место.
А при встрече жених не сводил с Фаи глаз,
Любовался своею невестой.

Он с восторженным взглядом смотрел на неё,
И она к жениху привыкала.
Мы готовили платье, фату и бельё,
И она по ночам не рыдала.

Свадьбы день долгожданный пришёл, наконец.
В белом платье чиста и невинна
Шла невеста, к хупе вёл её мой отец,
И светилась от счастья Фаина.

Долго свадьба бурлила, стоял шум и гам,
Приглашённые пили и ели.
И, согласно обряду, отец и Абрам
Молодых довели до постели.

Лишь под утро закончился свадебный пир,
По делам разбежались мужчины.
Скоро Фаю Моисей увезёт в Армавир
Будет в доме грустней без кузины.

Вскоре с Фаей к обеду спустился Моисей,
В том же платьице свадебном белом.
Стал заметнее муж молодой веселей,
А невеста, зато погрустнела.

Ходит грустной она, и уже не поёт,
Вид у Фаи довольно несчастный,
Но когда я об этом спросила её,
Улыбнулась она: - всё прекрасно.

Провожая их в путь, мы пришли на вокзал.
На прощанье обняла сестричку,
И просила писать. Голос Фаи дрожал,
Ничего не осталось от птички.

18 сентября 1940

Поутру  я однажды услышала спор.
Я на завтрак спуститься хотела.
Но когда я вошла, замолчал разговор,
Я невольно спросила, в чём дело.

И тогда мой отец, сняв очки, произнёс:
- Сядь  за стол, расскажу по порядку.
Ты уже не ребёнок и этот вопрос
Очень важен. Поведаю кратко.

Ты подумай, что выдумал этот нахал:
Всё, что строил, лелеял годами –
Бизнес свой добровольно в артель передал,
Уничтожив своими руками.

Что я враг сам себе, для чего мне артель,
Бестолковое глупое стадо?
Что бы всё развалил коллектив пустомель,
Беззаботных бродяг голозадых.

Тут взорвался Абрам: - Милый дядя Исаак, -
Он, дрожа, говорил чуть не плача, -
Вы  должны мне поверить, ведь я Вам не враг,
И желаю Вам только удачи.

Ожидается новый неистовый шквал,
Против ветра идти нет резона.
Я хочу, что бы труд Ваш совсем не пропал.
Мы в преддверье принятья закона.

Это сделать велит из Кремля поводырь.
Мы увидим стенанья и слёзы.
Кто не сдаст добровольно, поедет в Сибирь,
Там по пояс снега и морозы.

Не должно быть богатых и бедных у нас,
Скоро мы капитал конфискуем.
Уничтожим проклятых буржуев как класс,
Чтоб трудящийся не был холуем.

- Что ты, милый мой мальчик, какой я буржуй?
Ты вонзаешь мне нож прямо в спину.
Я тебя обучал. Разве ты мой холуй?
Я к тебе относился как к сыну.

Ты же знаешь, что я словно пчёлка в труде,
Целый день, будто раб на галере.
И откуда взялись эти бредни в тебе,
Неужели во всё это веришь?

Ты подумай Абрам. Разве я мироед?
Ты меня называешь буржуем.
Так трудился отец, так трудился мой дед,
Мы свой хлеб никогда не воруем.

Я тебя воспитал, ты почти, что мой зять.
Ты подумай, как это возможно?
Просто так ни с того, ни с сего, отнимать,
Как разбойник. Ведь это безбожно.

Если это и есть революции суть,
В грабежах, в насаждении страха,
То, поверь, этот очень неправильный путь
Приведёт вас к разрухе и краху. -

Так отец говорил, но Абрам не внимал,
И сердился, на папу не глядя.
А потом посмотрел на меня и сказал:
- Вы не правы, по-моему, дядя.

Посмотрите на мощный Советский Союз,
Как взошло просвещения семя.
Сколько фабрик, по-вашему, это не плюс?
Как окреп за последнее время.

Сколько новых заводов построил народ,
Окрылённый порывом глубинным.
В окруженье врагов продолжает поход
По огромным полям и долинам.

Из руин беспросветных подняли страну,
Разгребли пепелища пожара.
Сколько глупостей Царь совершил в старину,
И ввязался в кровавую свару.

Всю Европу подмяла немецкая рать,
Вы ведь сами увидели это.
На Советский Союз не посмели напасть,
Так могуча держава Советов.

- Не о том говоришь, - разозлился отец, -
Счастья мало от мощной державы.
Если дамбу разрушит какой-то глупец,
Растечётся вода Даугавы.

Умножается сила державы трудом,
А не разными мерами власти.
Если каждый сумеет построить свой дом,
Будет полный порядок и счастье.

Корку хлеба у сытого просто отнять.
Десять шкур не получишь со стада.
Если эту краюху голодным отдать,
Завтра оба погибнут от глада.

Я внимательно слушала их диалог,
Сущность спора была не по нраву.
Мне одно непонятно, какой в этом прок,
И казалось, что оба неправы.

Для Абрама важней интересы страны
Для него и других коммунистов,
А конкретные люди ему не важны.
Это просто толпа эгоистов.

Человека в ораве не видит Абрам,
Для него это просто плебеи.
Беспощаден к друзьям, беспощаден к врагам
За пустую, по сути, идею.

За народное счастье готов умирать,
Но плюёт на желанье народа.
Сотни пчёл уничтожить, способен медведь,
Чтоб добраться до капельки мёда.

Он о счастье народа готов говорить,
И умрёт за его интересы.
Он готов все деревья спилить и срубить,
Лишь бы было счастливее лесу.

По-другому работают мысли отца.
Деньги – это не просто бумага.
Не для них он работает в поте лица –
Это труд для семейного блага.

Он по-своему любит народ и страну,
Уважает стремленья державы.
Соблюдая закон, пополняет казну,
Но не ищет почёта и славы.

Удалился Абрам, мы остались вдвоём,
Он остыл, перестал кипятиться.
И подумав спокойно, решили потом,
Что придётся властям покоряться.

Время быстро бежит, если занят трудом,
С той поры не прошло и недели.
И  к чему мы привыкли, пошло кувырком.
Мой отец – председатель артели.

29 ноября 1940

Я сегодня вскочила с кровати чуть свет,
Нынче день моего юбилея.
Год тому мне отец подарил амулет,
Целый год он болтался на шее.

Золотое сердечко имеет секрет:
В нём должно быть какое-то фото.
Но без дела висит в декольте амулет,
И пустует кулон от чего-то.

Три мужчины пытались меня покорить,
Одержав надо мною победу.
Довелось охладить их горячую прыть,
Им любовный нектар не отведать.

Не колотится сердце в девичьей груди,
Это гордость моя виновата.
Мне шестнадцать, надеюсь, что всё впереди,
И итог подбивать рановато.

Не люблю наряжаться и красить лицо,
У меня не такая натура.
Никогда не ношу из алмаза кольцо,
Не любуюсь своею фигурой.

Этим я отличилась от прочих девчат,
Получаюсь невзрачной на фото.
Выставляться не очень люблю на парад,
И кого-то смотреть неохота.

Но сегодня пред зеркалом села с утра,
Причесалась, оделась по моде.
Не спешила, хоть было спускаться пора.
Я вполне миловидная вроде.

Я себя ощущаю большим мотыльком,
Или нежною маленькой птицей.
От того рой мужчин как над дивным цветком
Надо мной постоянно кружится.

Эти пчёлы мечтают испить мой нектар,
Насладиться дыханием сказки.
Чтобы я принесла свои чувства им в дар,
И дарила любовные ласки.

Но сегодня мой день, будут мне подносить
Пожеланья, презенты, цветочки.
Интересно, что папа решил подарить
Для своей избалованной дочки?

Я спустилась к столу, увидала поднос,
А на нём небольшую коробку.
Мне отец торопливо её преподнёс.
Поздравлял, обнимая неловко.

Улыбался отец, открывая футляр,
Улыбался Абрам, друг мой верный.
Два ключа на колечке увидела в дар,
От какой-то шкатулки наверно.

А отец предложил посмотреть мне в окно,
Отодвинув портьеру довольно.
Я взираю, хотя догадалась давно:
Там стояла блестящая «Вольво».

Я сбежала во двор, надевая пальто,
Там стоял мой подарок шикарный.
Неужели отец подарил мне авто.
Я обняла его благодарно.

В Гетеборге у Марты такой лимузин,
Все они словно братья похожи.
Нос приятно ласкал ароматом бензин,
И уютный салон краснокожий.

Я за это назвала его: «Могикан».
Я названья даю всем предметам.
Леопардом за цвет называю диван,
Заяц-хвост, ёж-клубок, кукла-Света.

Сколько помню себя, раздаю имена
Книжкам, куклам, игрушкам и платьям.
Объяснить почему, не могу я сама
Куклы Оля, Наташа и Катя.

Вероятно такой мой девичий каприз.
Для меня все предметы живые.
Из-за цвета рояль носит имя – метис,
Обожаю названья любые.

Позволяла мне Марта сидеть за рулём,
И авто управлять научила.
Очень часто мы в лес выезжали вдвоём,
Я науку её не забыла.

Я уселась за руль как заправский шофёр,
До педали дотронулась ножкой.
Ключ в замке повернулся и рявкнул стартёр,
А мотор заурчал словно кошка.

Покатилась машина, резиной шурша,
Я от счастья и радости пела.
Подпевала мелодию эту душа,
Вырываясь из юного тела.

Там, где раньше всё время ходила пешком,
Могикана направив в ворота,
По широкой дороге неслась с ветерком,
Среди прочих машин и пролёток.

По ланитам текли капли радостных слёз,
Мне хотелось плясать и смеяться.
Замечательный дар мне отец преподнёс,
Я готова от счастья взорваться.

18 декабря 1940

Стало меньше порядка, на улицах грязь,
Голодают слоны в зоопарке.
Разломала скамейку какая-то мразь,
Карусели поломаны в парке.

Выпал снег, но никто убирать не спешит,
Превратились подъезды в сараи.
Поскользнувшись, свалился в сугроб инвалид,
С перебоями ходят трамваи.

Не пойму, чем сейчас занимается власть?
Где моя аккуратная Рига?
Ощущенье такое, что тут пронеслась
Узкоглазого тумена иго.

Без работы отец. Для чего ювелир
Там, где всех в нищету погрузили?
Уничтожили старый насилия мир,
Только новый построить забыли.

По амнистии вышли на волю воры,
И убийц на свободе немало.
Все боятся входить в проходные дворы,
Жертвой стать на пере криминала.

Только в тюрьмах царит ренессанс и аншлаг,
Вертухаи   орудуют плёткой.
Недалёкий народ – сам себе лютый враг,
Значит место ему за решёткой.

Я спросила Абрама: - скажи, депутат,
Сейм народный, а что для народа
Сделал он, мы пустили советских солдат,
И содержим их добрых пол года?

Для того, чтоб никто слова молвить не смел?
Чтоб закрылись заводы и лавки?
Оказался простой человек не удел,
Опустели витрины, прилавки.

Не умеешь работать, не суйся во власть.
Ты из тех, кто заваривал кашу.
Так ответь, для чего людям эта напасть?
Объясни, мой любезный Абраша.

- Мир сейчас неустойчив, - промолвил Абрам, -
Всё грозит в преисподнюю скатиться.
Ты ведь была в Европе, и видела там,
Что творят озверелые фрицы.

Защитит от проклятых тевтонов Москва.
Это всё безопасности ради.
Охраняют страну не пустые слова.
С Красной армией Гитлер не сладит.

Ради этого стоит ещё потерпеть,
Пусть сейчас чуть-чуть хуже, чем было.
Но зато наша Латвия – прочная твердь,
За спиною могучая сила.

Если б нас захватил этот бешенный псих,
Было б в Риге гораздо страшнее.
Посмотри, что творят немцы в странах иных,
Чем кончается там для евреев.

Ты же знаешь, что я коммунист – либерал,
Мне жестокость не нравится тоже.
Но сейчас на земле Сатана правит бал,
И мечтает весь мир уничтожить.

Посмотри, что сегодня творится вокруг:
Вся Европа под властью тиранов.
А Советский Союз наш единственный друг,
И надёжная наша охрана.

Кровопийцы, садисты есть в каждой стране,
И у нас, их хватает, бесспорно.
И   Советский Союз не стоит в стороне
От тенденции этой прискорбной.

Разве Сталин велит: - иглы в ноготь вгоняй.
Он глобальную ставит задачу.
А на месте от счастья цветёт негодяй,
Если кто-то при нём горько плачет.

Если кто-то от боли страдает при нём,
Он на это глядит с наслажденьем,
Или тронулся узник от пытки умом.
Мир отдали волкам на съеденье.

17 Февраля 1941

У меня и подруг возникал интерес,
Меж собою шептались девчата.
Проходил непонятный какой-то процесс:
Педагоги девались куда-то.

Наш историк Модестов пропал без следа,
Ну и Бог с ним – учитель был вредный.
А потом не явился учитель труда,
И химичка исчезла бесследно.

Нам отмена уроков была как бальзам,
Только сердце не знало покоя.
Знали мы, что увозят людей по ночам,
Молох вкалывал без перебоев.

А сегодня Григорий Густавович Грин,
Наш учитель словесности русской,
Заявил, что он скоро уедет в Берлин,
Без уроков его будет грустно.

Мы любили его, он забавный старик,
Несмотря на преклонные годы,
Понимал молодёжь, был остёр на язык,
Знал секреты и веянья моды.

Он давно овдовел, жил один без жены,
Был всегда элегантный, поджарый.
Половина девчонок в него влюблены,
Хоть во внучки годились, пожалуй.

Массу книг приобрёл он за множество лет,
И не сможет забрать их с собою.
Чтобы нам их раздать, пригласил в кабинет,
Мы к нему заявились гурьбою.
 
Кабинет был просторен как актовый зал,
И повсюду огромные полки.
От обилия книг разбегались глаза,
Все расставлены с чувством и толком.

Для корсара пиастр, пистоль и дукат,
Изумруд, жемчуга, бриллианты,
Это клад. Никогда не узнает пират
Красоту дорогих фолиантов.

Было много латышских, немецких томов,
Русской классики полка большая,
На латыни,  каких-то других языков
О которых я даже не знаю.

Коленкоровый рай в этом доме живёт,
Манускрипт на фарси, на санскрите.
Я не знала, что Грин был такой полиглот,
Он имел много книг на иврите.

Я тащила огромный нагруженный воз,
На санях было книжек немало.
Мне мешали сугробы, метель и мороз.
Еле-еле домой дотаскала.

От отъезда его потеряет  страна,
Интеллектом скудеют рижане.
Мудрецами обычно держава сильна
А не хамом с наганом в кармане.

Он меня научил, размышляя читать,
Был примером и главным кумиром.
А  в преклонных годах должен он уезжать,
Бросив Родину, книги, квартиру.

Для людей кто-то вздумал улучшить наш мир,
Как маяк, озарив ярким светом.
В темноте, освещая другой ориентир,
Только люди страдают при этом.

Мы должны преклониться пред нашим Отцом,
И, пожалуй, должны отказаться,
Представляя себя мудрецом и Творцом,
От идеи с Всевышним тягаться.

21 апреля 1941

Мы сегодня ходили с отцом поздравлять
Дядю Мишу, в его именины.
Он решил в этот день заодно отмечать
День рожденья с бар-мицвею сына.

Дядя Миша был папин двоюродный брат,
И единственный сын тёти Фани.
Он довольно известный в стране адвокат,
Обладатель регалий и званий.

Он был папин ровесник, но старше на вид,
И немного тучнее и выше.
Он весёлый и шутки всегда говорит,
Очень нравится мне дядя Миша.

Старший сын у него чуть моложе меня,
Мы с ним в детстве нередко играли.
Нынче детские игры меня не манят,
Я вполне повзрослевшая краля.

Он ребёнок ещё, у него интерес
В оловянных солдатиках бравых,
А недавно на крышу сарая залез –
У него вот такие забавы.

Младший сын был похож на свирепого льва
Только именем, мал и невзрачен.
Но прекрасно варила его голова,
Щёлкал словно орешки задачи.

Постоянно в раздумьях, в себя погружён,
Хочет в сложных вещах разобраться.
Многих взрослых умней и мудрее был он,
А по виду не дашь и тринадцать.

Непременно он станет с такой головой
Корифеем какой-то науки.
А сегодня подарки ложатся горой
На уставшие Лёвины руки.

Все кричали «лихаим», а дед Самуил
Новый талес пожаловал Лёве.
Дядя Дава, раввин, Лёве Тору вручил
В переплёте из кожи воловьей.

Мой отец был уверен, что должен еврей
Быть владельцем цепочки из злата.
Со звездою Давида в придачу, а в ней
Шесть алмазов по четверть карата.

По традиции бросили на пол бокал,
Он разбился на мелкие части.
Чтобы горя, болезней он в жизни не знал,
Был успешным и видел лишь счастье.

Чтобы много везения было ему,
И не скорую встречу с погостом.
А потом всех гостей пригласили к столу,
Зазвенели бокалы и тосты.
 
Было мне неуютно за детским столом.
Переростком себя ощущая,
Говорить с мелюзгой, я не знаю о чём,
И молчала, еду поглощая.

От обиды слезинки просились из глаз,
И вдобавок ушибла колено.
Надо ж было столкнуться сегодня как раз
С ежемесячной женской проблемой.

Боль внизу живота началась, а мигрень
Застучала в висках, нарастая.
Это всё безвозвратно испортило день,
Я умчалась домой не прощаясь.

На подушку направлен был слёзный поток,
Без особой по сути причины.
Почему так не милостив к женщинам Бог?
Как же проще живётся мужчине.

У мужчин в жизни нету препятствий совсем,
Каравай удовольствий их пышный.
А у женщин полно всевозможных проблем,
Их за что-то не любит всевышний.

12 мая 1941

Ровно год как начала дневник свой вести.
Вспоминая, грущу от чего-то.
Сколько было событий, преград на пути,
Впечатлений, падений и взлётов.

Жизнь – качели: взлетаем и падаем вниз,
Невозможно прожить без движенья.
А сегодня Абрам приготовил сюрприз:
Я иду с ним справлять день рожденья.

Он сказал, что гостей будет мало совсем:
Два министра и три депутата.
Именинник премьер, и ему тридцать семь.
Это всё же не круглая дата.

Виллис Лацис со мной был в общении прост.
Он  галантный приятный и скромный,
Несмотря на довольно значительный рост,
Не казался мужчиной огромным.

Он рассказывал мне о своих сыновьях.
И, танцуя, мне сделал признанье,
Что ему очень сильно напомнила я
Молодую жену в день венчанья.

Он рассказывал мне, что Мария – жена
Для него всех милее на свете.
Что она до сих пор без ума влюблена,
И у них превосходные дети.

Он меня обещал познакомить с женой,
И расхваливал сильно Абрама.
Я считала, что он не такой молодой,
Столько мудрости было в романах.

И совсем на медведя он был не похож.
Лацис – это медведь на латышском.
Хоть был крупным мужчиной и в голосе медь,
Но совсем не змея Василиска.

А Абраша сидел и сжимал кулаки,
И жалел, что привёл меня в гости.
Шевелились на скулах его желваки,
Он готов был взорваться от злости.

Виллис мне предлагал перейти с ним на «ты»,
Комплементов отвесил немало.
А Абрам ревновал, как мужчины тупы,
Я ведь повод ему не давала.

Оказалось, что очень ревнивый Абрам,
И едва не устроил тут драку.
Почему паранджу одевают на дам,
И сажают на цепь как собаку.

Устаревший нелепый пустой этикет
Заключает в остроге фемину.
Оплетает цепями дурацкий запрет:
Говорить с посторонним мужчиной.

Словно женщина вещь и она не должна
Говорить, размышлять, улыбаться.
В идеале покорной должна быть жена,
И приказам мужчин подчиняться.

Признаю только цепь настоящей любви.
Птицы преданы листьям и веткам.
Если хочешь, чтоб пели тебе соловьи
Позабудь о силках и о клетках.

10 июня 1941

Мне отец разрешал у подруг ночевать,
Иногда у Наташки ночую.
Отчим в море ходил, капитаном, а мать
Очень часто уходит в ночную.

Приходилось Наташке остаться одной,
Не считая трёхлетнего братца.
А вдвоём, запираясь в квартире со мной,
Мы могли ничего не бояться.

Если честно сказать, было нам не до сна,
Доверяли друг дружке секреты.
Мы смеялись, дурили, сходили с ума,
И шептались почти до рассвета.

Было всё как обычно с подругой вчера,
И почти что пол ночи судача,
Получалось с трудом просыпаться с утра.
Нас братишка будил своим плачем.

Я не стала скрывать от неё амулет,
И открыв золотое сердечко,
Убедила её, что портрета в нём нет.
А она показала колечко.

Рассказала, что это Олег подарил,
Поцелуем, скрепив обрученье.
Эта тайна. Терпеть у неё, нету сил,
Пусть скорее придёт день рожденья.

Два сердечка связала незримая нить,
И решили они расписаться.
Но любя беззаветно, не стали спешить,
Ждать пока будет ей восемнадцать.

И уже меньше года осталось им ждать,
Их любовь согревает как печка.
Но об этом не знают ни отчим, ни мать,
А колечко в укромном местечке.

Хоть невинна подруга моя и чиста,
Но когда он сжимает в объятьях,
Наслажденья даря, и целуя в уста,
Ната выпрыгнуть хочет из платья.

Я хотела бы тоже любить как она,
Чтобы грели мужские ладони.
Только я, к сожаленью как лёд холодна,
Пусто в сердце и пусто в кулоне.

Все подруги считают, что я влюблена,
Видя, как мы гуляем с Абрашей.
Но о том, что меня не коснулась весна
Не поверила даже Наташа.

Я надеюсь, что сердце согреет мне он,
Что оно постепенно оттает.
И его фотографию вклею в кулон,
Но об этом пока не мечтаю.

15 июня 1941

Постоянно Абрам был как будто не свой,
И молчал на расспросы упрямо.
Но вчера он явился особенно злой.
Я такого не знала Абрама.

Никогда он до этого не был угрюм –
Нрав весёлый, характер кипучий.
У него был живой независимый ум,
Но сейчас ходит, мрачен как туча.

На расспросы отца, лишь вздыхая, молчал,
Ковыряя в тарелке свой ужин.
А потом вдруг решился и тихо сказал:
- Мир, в который я верил – разрушен.

Предо мной был далёкий, но чёткий маяк,
Ярким светом кончались тоннели.
Я себя потерял, милый дядя Исаак,
Жизни нету без праведной цели.

Коммунизм для меня как святая Грааль,
И дорога к всеобщему благу.
То, что было похоже на крепкую сталь,
На глазах превратилось в бумагу.

Я считал, что с приходом советских властей,
Будут счастливы жители Риги.
А на деле огромные массы людей
Как рабов заковали в вериги.

Очень трудно смотреть на себя со спины,
И в себе рассмотреть изувера.
А поднявшись на схватку с рабом Сатаны,
Превратиться в слугу Люцифера.

Я когда-то считал, что войска ЭсЭсЭсЭр
Защитят от немецкого ига.
Но страну взял под ноги чекист офицер.
Стала адом несчастная Рига.

Вы не знаете, дядя, что было вчера.
И меня в эту мерзость втянули.
Коммунистов собрали в обкоме с утра.
Нам раздали винтовки и пули.

Непременно в отряде солдат коммунист,
В каждой ЗИС и водитель в придачу.
Во главе этой маленькой группы чекист,
Он, построив, поставил задачу.
 
Лейтенант из планшетки бумагу достал,
В ней десяток каких-то фамилий.
Так как в Риге никто из парней не бывал,
Мне как местному список вручили.

Я в кабине сидел и показывал путь,
И парнишке в зелёной футболке
Говорил постоянно куда повернуть.
Он рулил, и шутил без умолку.

Возле первого адреса стало авто.
Краткий сбор, и семейству мужчины,
Несмотря на жару, в шапках, тёплых пальто
Указали  на кузов машины.

Шёл  старик со старухой и шустрый малыш,
Дама статная с милой малышкой.
Возглавлял это шествие рослый латыш
С чемоданом и скрипкой под мышкой.

Раздавались стенания, стоны и плач.
- Это кто? – я спросил лейтенанта.
Он ответил, что это известный скрипач,
Негодяй и пособник Антанты.

Он коварный шпион и болтает притом,
Будто Латвия тонет в неволе.
Стал агентом Канариса в тридцать шестом,
Завербован во время гастролей.

Пострадает семья за пустые слова,
Пусть о Латвии вольной не бредит.
Поостынет в Сибири его голова,
Пусть играет на скрипке медведям.

Видишь, как утеплился, видать не дурак,
Не приемлет таёжных морозов.
Этих нужно учить, говорит, только так
Прочищают мозги виртуозов.

Мы весь день в грузовик собирали людей,
Обрекая на боль и на муки.
Стариков и младенцев, почётных мужей
Цвет латышской культуры, науки.

Были мы не одни, очень много машин,
И другие мужчины в погонах,
Их везли на вокзал, там полковник один
Приказал размещать по вагонам.

Было трудно назвать этот ящик – вагон.
Если точно, то гроб на колёсах,
Продуваемый ветром с обеих сторон,
Наказанье для нежного носа.

На полу толстым слоем стелился навоз –
Наследили армейские кони.
У детей были красные веки от слёз,
Люди чувства лишались от вони.

Страшно было подумать, что в этих гробах,
Предстоит им трястись до Байкала.
Как им выжить в далёких таёжных лесах,
Их в дороге погибнет немало.

За какие грехи обрекает народ,
Отправляя его на чужбину,
Захмелевший от боли чужой, сумасброд,
Превратив человека в скотину.

Мне доктрину такую понять, не дано,
Неужели для счастья кого-то 
Должен кто-то другой опуститься на дно,
И навек погрузиться в болото.

Мне близка и понятна жестокость к врагам.
Но зачем же жестокость такая,
К невиновным? - твердил возбуждённо Абрам,
Кулаки от досады, сжимая.

Корифей от марксизма твердил об ином:
Это бой за всеобщее благо.
Нужно счастье и мир принести в каждый дом,
А не рабство в пучинах ГУЛАГа.

Я от мыслей таких растерялся совсем,
У меня на душе накипело.
Как смогу я ходить на собрание в Сейм,
Быть шурупом в неправедном деле?

 22 июня 1941

Здравствуй взрослая жизнь, до свидания класс.
Мы в грядущее светлое верим.
На руках аттестат, чем порадует нас
Институт, открывая нам двери.

Утром будет серьёзная взрослая жизнь,
Выпускной завершён, ночь над нами.
Мы с девчонками в стайку как птички сбили;сь,
И делились своими мечтами.

То, что стопы Наташка направила в мед,
Я до этого знала прекрасно.
У меня даже тени сомнения нет:
Из неё эскулап выйдет классный.

А Ревека решила Москву покорять,
Хочет стать как Орлова – актрисой.
У неё необычная внешность и стать.
Дай ей Бог угодить за кулисы.

Я не знаю пока, где учиться хочу,
Не прельщает сидеть за конторкой.
И при всём уваженье глубоком к врачу
Ненавижу клистир и касторку.

Я б хотела побольше узнать языков,
Это очень меня привлекает.
Но отец говорит: - мир сегодня таков,
Что специальность должна быть земная.

Только Лайма не хочет учиться идти,
Хочет мужа надёжного встретить.
Быть надёжной опорой мужчины в пути,
Раствориться в заботах и детях.

У  Наташки Олег, а у Лаймы Эрнест,
И замужество не за горами.
Оба парня любимых и верных невест
Поедают своими глазами.

Лайма старше меня, ей семнадцать давно,
Но досталось ей в жизни немало.
Мы неделю тому с ней ходили в кино,
И она по секрету сказала,

Что придётся, наверно, венчаться скорей,
А Эрнест собирается в море.
И обычно не очень волнует парней,
Что ребёнок появится вскоре.

Уступила Эрнесту она только раз,
Было ей неприятно и больно.
Что случилось, уже не вернёшь, а сейчас
Положеньем своим не довольна.

Но помочь чем ни будь, не желает Эрнест,
И сказал, что не хочет жениться.
Как ни в чём не бывало, готовится в рейс.
Что ему до проблемы девицы?

Почему ей по сердцу пришёлся моряк?
Всем известно как любят матросы.
Сколько можно плясать на граблях краковяк,
Ведь они «поматросят» и бросят.

Мне подругу свою было искренне жаль,
Тяжело на земле сиротинке.
Разъедала ей душу тоска и печаль,
И по щёчкам катились слезинки.

Мать сгорела от тифа, её подняла
С малолетства бездетная тётка.
И за то, что невинность свою не блюла,
Попадёт, вероятно, сиротке.

Я её понимаю, сама сирота,
Но отец был за папу и маму.
А у Лаймы в квартире царит нищета,
Тётка часто дубасила спьяну.

Я жалела её, и хотела помочь,
Горевать перестала подруга.
От того и твердила она в эту ночь
Про семью, про детей, про супруга.

А Наташку Олег всей душой обожал,
И лелеял, сгорая от страсти.
Если б кто-то ей слово кривое сказал,
Он наверно порвал бы на части.

Только Ривка пока не имела парней,
Этот факт настоящее диво.
Было страшно парням разговаривать с ней,
До того была девка красива.

Восхищаясь  волшебной еврейской красой.
Ривка была чуть-чуть смугловата,
С толстой длинной, почти до колена косой,
А глаза как два чёрных агата.

Поражала её благородная стать,
И она обладала талантом.
Полагаю, за право её написать
Рафаэль бы подрался с Рембрандтом.

Были брови у Ривки черны и густы,
А глаза с паволокой, пылали.
Опасались мужчины её красоты,
И приблизиться к ней не решались.
 
Мы гуляли по Риге, про время забыв,
Нам Луна освещала дорогу.
Не заметили мы, как пришли на залив.
Окунуться решили немного.

Бал закончен, не важно, что будет потом,
Нам причёски испортить не жалко.
С громким смехом в морскую волну голышом
Забежали четыре русалки.

Оказалась ночная вода холодна,
Мне сводило от холода тело.
Но когда я, нырнув, опустилась до дна
Я, привыкнув, немного согрелась.

А когда выходили на брег из воды,
Все четыре стучали зубами.
Одеваясь скорей от простуд и беды 
Побежали босыми ногами.

Чтоб немного согреться залезли в маяк,
В волосах были клочья от тины.
Запах сырости, грязь, паутину и мрак
Ощутили четыре Ундины.

Мы на брёвнах каких-то уселись кружком,
Как намокшие птички – пичужки.
Вдруг раздался июньский раскатистый гром,
Мы пугливо прижались друг к дружке.

Мы дрожали от страха, а гром нарастал,
Небо вмиг осветилось во мраке.
Вдруг увидели мы, как подпрыгнул причал,
И в момент загорелся как факел.

Пролетали на небе как стая ворон
Грозных птиц алюминиевых стая.
Стали сыпаться бомбы, поплыл горизонт.
Мы в испуге дрожали, рыдая.

От смертельного груза вскипела волна,
Стало серым лазурное небо.
Так с рассветом пришла в нашу Ригу война.
Арес грозный расстреливал  Феба.

Только что были планы у каждой из нас,
Планы счастья, любви и ученья.
Но коварный циничный и злобный фугас
Отменил все девичьи стремленья.

Все надежды, мечты были втоптаны в грязь
Этой страшной волною суровой.
Над водой постепенно волна поднялась
Беспощадной реальностью новой.

25 июня 1941

Много слухов и сплетен. Одни говорят,
Что фашистов бояться не надо.
В гимнастёрках уже очень много ребят
Новобранцев латышской бригады.

Канонада всё громче, рижанин притих,
Пребывают в неведенье люди.
Очень многие знают немецкий язык,
И считают, что хуже не будет.

Охватил очень многих панический страх,
Говорят, что фашисты звереют.
Утверждают, что немцы в своих лагерях
Убивают несчастных евреев.

Прибежала к обеду Наташка в слезах,
Про Олега твердила подруга.
По дороге на фронт он явился с ней в ЗАГС,
Став любимой законным супругом.

Заварила ей чай, положила конфет,
Угощала её на крылечке.
Успокоив немного, дала ей совет –
Надевать без утайки колечко.

Ждать Олега с войны обещала она,
Добросовестно Богу молиться.
Хоть по факту пока что ещё не жена,
Но формально уже не девица.

1 июля 1941

Канонада умолкла, усилился страх,
Гул моторов звучал, нарастая.
Виллис Лацис уехал в Москву  впопыхах,
И Абраша исчез не прощаясь.

Тишина, не гудели в порту корабли,
Опустели военные части.
Не чеканили шаг по ночам патрули,
И исчезло подобие власти.

Мы проснулись от звона разбитых витрин.
Мародёры всегда наготове.
Разгулялась толпа разъярённых мужчин,
Стало тошно от запаха крови.

В красной луже лежал без движения пёс,
Кто-то пьяно орал под гармошку.
В нашем «Вольво» копался какой-то матрос.
Мы со страхом смотрели в окошко.

Мы с Сусанной и папой спустились в подвал,
Заперли все замки и задвижки.
Вдалеке женский голос надрывно звучал,
Стало страшно от криков малышки.

Дом напротив горел, начинался пожар,
Стало трудно дышать от угара.
Стал мой папа молиться, сказав, что кошмар
Вероятно небесная кара.

Как в окне догорает какой-то старик,
Было видно из окон подвала.
Вдруг раздался гортанный пронзительный крик,
И немецкая речь прозвучала.

Во дворе появился немецкий солдат,
Выходящий из дыма и мрака.
Слышен окрик, потом затрещал автомат,
И матрос рухнул рядом с собакой.

Из домов стали люди во двор выходить,
Появились багры и лопаты.
И водой, и песком стали пламя тушить,
Им вовсю помогали солдаты.
 
Мой отец отодвинул тяжёлый засов,
Стали мы расходиться по дому.
В мародёров стреляли как в бешенных псов,
Прекратив грабежи и погромы.

На кострах стали красные флаги палить,
И от чёрных изогнутых свастик
На фасадах домов начинало рябить.
Это был атрибут новой власти.

4 июля 1941

Начинался сегодня под вечер шаббат,
Этот день посвящается Богу.
А орава нетрезвых латышских ребят
Вместо свечки зажгли синагогу.

Стоны слышались, крики на Гогеле шул,
Леденящие душу стенанья.
Бесноватый пещерный звериный разгул
Захмелевших от крови созданий.

Первобытная дикость из средних веков
В век двадцатый ворвалась нежданно.
Можно было увидеть сквозь пламя костров
Инквизиции дух окаянный.

Витя Айрас, нахального Фрица дружок,
Со своею командой кровавой
Учинили коварный и подлый поджог
По указке немецкой управы.

То, что он беспощадно людей убивал,
Я от Лаймы подружки узнала.
Он евреев заставил спуститься в подвал
И не дал выходить из подвала.

Все они в синагоге сгорели живьём,
Никого не осталось живого.
Мы рыдали на кухне с подругой вдвоём,
Силы не было вымолвить слово.

Так, наверно, в аду жарят грешных людей
Беспощадные лютые черти.
Но зажарить кого-то за то, что еврей
Не решаются ангелы смерти.

Я бомбёжки видала, горящий Париж,
И других неприятностей много.
Если, Виктор, палач, ты в аду не сгоришь,
Значит, нет милосердного Бога.

Лайма Виктора знала довольно давно,
Он был старше её чуть не вдвое.
И  всегда приглашал на концерт и в кино,
Но не стал романтичным героем.

Не возник в милых карих глазах интерес,
Опасалась его инстинктивно.
А потом у неё появился Эрнест,
Оказавшись гораздо настырней.

А теперь этот Виктор садист и палач.
Ни старух, ни детей не жалея,
Равнодушно он слушал их стоны и плач,
Наслаждаясь страданьем евреев.

5 июля 1941

Я весь день проревела от скорбных вестей.
Целый день размножались поджоги.
Было много зажарено мирных людей,
Уничтожены все синагоги.

Это был настоящий еврейский погром,
Не спасли ни забор, ни ворота.
Мы успели в подвале укрыться втроём,
А вверху бесновалась босота.

Как же падок народ до чужого добра.
Всё, что не было к полу прибито
Выносили ворюги почти до утра.
Что украсть не смогли, то разбито.

Сохранить наши жизни удалось с трудом.
Слава Богу, бандиты не знали,
До последней тарелки, разграбив наш дом,
О двери потаённой в подвале.

Даже страшно представить: найди эту дверь,
Чтобы сделали с нами злодеи.
Беспощаден двуногий неистовый зверь.
Впрочем, звери, пожалуй, добрее.

Мало кто в эти страшные дни уцелел,
Вот такое еврейское счастье.
Непонятно, как терпят такой беспредел
Наши новые грозные власти.

8 июля 1941

Пятый день продолжается в Риге погром.
Из подвала, пробравшись наружу,
Я, с огромным трудом узнавая наш дом,
Наступила на красную лужу.

Вероятно, кого-то пырнули ножом,
Грабежи не проходят без драки.
В этот миг мы становимся бешенным псом,
Да простят мне сравненье собаки.

Я, погромщиков бранью площадной кляня,
Не увидела «Вольво» на месте.
Прибежала Наташка, обняла меня,
И сказала печальные вести.

В синагоге сгорели Ревека и мать,
И сестра вместе с ними сгорела.
Лишь по серьгам Наташка смогла опознать
Обгоревшее девичье тело.

Мы, родившись однажды, уже не умрём,
Если помнят меня, значит жива.
И пока я жива, будет в сердце моём
Неземная красавица Рива.

А  кровавому действу конца не видать,
Сколько было убито девчонок.
От того, что как Бог начал судьбы решать
Захмелевший от крови подонок.

Сколько крошек останется без матерей,
Сколько деток теперь не родится?
От того, что по прихоти злых палачей,
Как поленья горели девицы.

В синагоге в пожаре сгорели дотла
Мать и брат её мужа Олежки.
Очень трудно узнать было эти тела,
Превратились они в головешки.

Год тому мы роптали на красную власть,
Людям вечно не нравятся власти.
А сегодня фашистов клыкастая пасть
Рвёт несчастных евреев на части.

10 июля 1941

Я во сне провожала сестру на вокзал,
Но проснулась от громкого стука.
За стеной кто-то громко по-русски кричал:
- Где Абрама запрятала, сука.

Я слыхала, как твёрдо промолвил отец:
- Люди в гости не ходят без спроса.
Как ты смеешь кричать на Сусанну, подлец,
И махать кулаком перед носом.

Зашипел баритон: - Кто позволил жидам
Беспардонно влезать в разговоры.
Мы тебя, и таких как трусливый Абрам
Как собак перевешаем скоро.

Я, поспешно одевшись, помчалась на гам,
И на кухне увидела Фрица.
Он в мундире стоял, а в руке был наган,
Парой молний, пугая в петлицах.
 
Он, увидев меня, опустив пистолет,
На Сусанну смотрел с грозным видом:
- Вижу, я от тебя не услышу ответ,
Где запряталась красная гнида.

Я стояла, смотрела в глаза подлецу.
Взор его был горячим и страстным.
А мундир был ему, несомненно, к лицу.
Он казался совсем не опасным.

Он при мне был как будто в мундире чужом,
И казался покладистым даже.
Становился не страшным пушистым зверьком,
Словно ждал, что его я поглажу.

Будто это не тот хулиган ветрогон,
Не дававший девчонкам прохода.
Он был явно в меня как мальчишка влюблён.
Злая шутка коварной природы.

Он жестокий садюга и антисемит,
Полюбил до безумства еврейку.
На других слово раненый хищник рычит,
А увидев меня - канарейка.
 
Он видал и, познав много ласковых тел,
Был со мной словно робкий мальчишка.
Никогда и никто так меня не хотел,
Страсть такую видала лишь в книжках.

Мой отказ неизменно он слышит в ответ,
И от этого больше робеет.
Вероятно, есть в этом какой-то секрет.
Недоступные фрукты вкуснее.

Только это, а я пред собою не лгу,
Не кокетство, не флирт, ни уловка.
Я пока никого полюбить не могу,
До того холодна, аж неловко.

Если б кто-то сумел лёд в душе растопить,
Подарив мне мажорное скерцо,
Я того бы смогла беззаветно любить
Всеми фибрами нежного сердца.

Кто способен душе подарить парадиз,
И любимых лелеять как розу.
Ну, уж точно не Фриц эгоист и нарцисс,
Этот может скорей заморозить.

Он, напившись нектара, сорвёт лепесток,
И затопчет его сапогами.
Потому охраняется мой стебелёк
Как и всякая нежность шипами. 

22 июля 1941

Довелось мне продукты с базара нести
Потому, что Сусанна хворала.
Вдруг мальчонка плюгавенький, лет десяти
Что есть силы, толкнул, я упала.

Было больно, в глазах отражался испуг.
Он стоял и смеялся в сторонке.
Стало страшно, обидно, сломался каблук.
Ничего себе шутка ребёнка.

Рядом шуцман стоял, равнодушно смотрел,
Как еду собираю в корзину.
А нахальный малыш до того осмелел,
Что, приблизившись, плюнул на спину.

Я спросила у шуцмана: - что ж ты молчишь?
Накажи сорванца поскорее.
Он ответил с ухмылкой: - мальчишка – латыш,
И наверно, не любит евреев.

Я отбросила туфли, пошла босиком,
От падения ныло всё тело.
Хорошо, что мой дом был уже за углом.
Два часа я в подушку ревела.

От чего столько злобы в сердцах у людей?
Жили столько веков как соседи.
А сегодня звереют при слове еврей,
И готовы загрызть как медведи.

13 августа 1941

На заборе повесили немцы листок,
Я глупей ничего не читала.
Это выдумать мог только конченый «шмок»,
Я пять раз прочитала сначала.

Текст на трёх языках, но никто не поймёт,
Что придумали эти дебилы.
Сколько съел белены натощак идиот,
Чтобы выдумать бредни кобылы.

Или шнапса хватил перепуганный псих,
И надумал чуть-чуть посмеяться.
Будто взрослые люди не знают без них:
Как ходить, как дышать, испражняться.

Я должна пришивать на пальто от Шанель
Звёзды цвета осеннего сада.
Пусть кресты присобачат себе на шинель,
И считают, что это награда.

Это так некрасиво – пятно на спине.
Жёлтый цвет никогда не носила.
Это смотрится словно жабо на слоне,
Или бант на спине крокодила.

Для того создавала я свой гардероб
От известных парижских модисток,
Чтоб о моде твердил мне отъявленный жлоб.
Мне не нравится мода фашистов.

Но у них за любую провинность расстрел,
И слова не расходятся с делом.
Мой знакомый и слова сказать не успел.
Я пока умирать не хотела.

Мне пришлось брать иголку и жёлтую нить.
Среди мёртвых не сыщешь красивых.
И противную тряпку к одежде пришить.
Немцы запросто учат строптивых.

Очень быстро придётся усвоить урок
Под угрозой свинцовых презентов.
А фашисту не трудно нажать на курок,
Жизнь еврея не стоит и цента.

Мы, евреи, пропащий бесправный народ.
Перспективы туманны и тёмны.
Неизвестно, что в голову немцу придёт,
А фантазии их неуёмны.

Как же грустно, безрадостно, больно до слёз.
Как нам жить? Что нам делать? Не ясно.
Лучше дома сидеть, не высовывать нос,
Это может быть очень опасно.

Трудно в доме сидеть, нужно кушать и пить,
Не прожить человеку без пищи.
За советские деньги еду не купить,
И её в магазинах не сыщешь.

Пуст подвал, ничего не поставишь на стол,
На прилавках лишь пиво и водка.
И на рынке не очень большой разносол,
Но хотя бы меняют на шмотки.

Слава Богу, вещей у меня полон дом,
И одежды, и обуви много.
К счастью, нас обошёл тот ужасный погром.
Фриц твердил, что просил нас не трогать.

Витька, дьявол, его закадычный дружок,
За меня Фриц замолвил словечко.
И погромщики к нам не зашли на порог,
Потоптавшись чуть-чуть у крылечка.

Может правда, он любит меня хоть чуть-чуть,
И ещё не оставил надежду,
Что когда-то сумеет на нежную грудь
Положить свою лапу медвежью. 
 
23 августа 1941

Очень жаль, что никто не сумеет сказать,
Бог надёжно скрывает секреты,
Что первично: яйцо или курица мать?
Сбились с ног мудрецы и поэты.

Точно так же и речь может спорить с умом,
Не бывает жилище без крова,
Что явилось сначала, что было потом,
И возможны ли мысли без слова.

Ходит в паре с названием каждый предмет,
Нету слова – и нету предмета.
Нет чего-то, а значит, названия нет.
Тень родилась от вещи и света.

Кроме смысла у слова есть запах и цвет.
Пахнет краской оконная рама.
Детство мы вспоминаем по вкусу конфет,
Колыбельной, что пела нам мама.

Пахнет кровью и порохом слово война,
Безысходностью, смертью и гробом.
Ароматом подснежников пахнет весна,
А зима пахнет льдом и сугробом.

Осень мы вспоминаем по вкусу грибов,
Земляникой и яблоком лето.
Ощущается тяжесть, тревога от слов:
Юденрат, полицейский и гетто.

Обносило колючкой Московский форштадт
Отделение пленных матросов.
В нашей школе теперь заседал юденрат,
Он решал бытовые вопросы.

Дядю Мишу поставили править в нём бал,
Беспокоясь о нуждах народа.
Он меня на работу к себе приглашал
Переводчицей и деловодом.

Поначалу хотела ему отказать,
Только мы не умеем как маги
Из пустого кармана еду вынимать.
Деньги стали дешевле бумаги.

До войны я хотела чуть-чуть похудеть,
Специально порой голодала.
А сегодня хожу как голодный медведь,
И мечтаю о ломтике сала.

Если сводит от спазмы всё время живот,
И еду днём со свечкой не сыщешь,
То покажется даже свиной антрекот
В день субботний кошерною пищей.

Мне уже не казался избыточным вес.
Правду молвят, что голод не тётка.
И сегодня мне кажется манной небес
Корка хлеба, сухарь и селёдка.

В малых гетто собрали не старых мужчин,
Чтоб работали там за кормёжку.
Папа там, он мне пишет, что он не один,
И дают им покушать немножко.

В юденрат к дяде Мише придётся пойти,
Там хоть будут платить за работу.
А иначе с Сусанной концов не свести,
А по карточке выдадут что-то.

8 сентября 1941

Мы не можем из гетто уйти никуда.
Если всё же нам что ни будь надо,
А нужна нам, как правило, только еда,
Мы идём на базар у ограды.

Там есть хлеб, молоко, огурцы, пироги,
Мёд, орехи, сметана и фрукты.
За пальто или брюки, бельё, сапоги
Нам рижане приносят продукты.

За кольцо или серьги дают колбасу,
Люди знают цену золотишку.
За часы вам  и масло, и хлеб принесут,
Или даже хорошую книжку.

А бывает, ребёнку дадут бутерброд,
И взамен ничего не попросят.
Латыши неплохой сердобольный народ,
Старика угостят папиросой.

Нас жалеют, все знают, что мы без вины
Пострадали, и нет нам пощады.
Все страдают от этой проклятой войны,
Правда есть и такие, что рады

Поживиться на горе несчастных людей.
Не стесняясь соседей и Бога,
Вырывают кусок изо рта у детей,
Не боясь божьих кар и острога.

Есть мерзавцы на свете везде и всегда,
Прячут сущность под маской уроды.
Но личины и маски срывает беда,
Обнажают пороки невзгоды.

Для того существует мораль, этикет,
Что бы в рамках держать человека.
Только место их злобно занял пистолет
В середине двадцатого века.

А нацисты внедряют иную мораль,
Философию джунглей и стаи.
Свято верят они, что святая Грааль
На себя все грехи принимает.

Приказал их усатый зарвавшийся «бог»
Убивать беспощадно евреев.
Но не знают они: нажимая курок,
Ничего созидать не сумеешь.

Размышляю об этом, плетясь на базар,
Как приписано – с краю дороги.
Проходя, вспоминаю ужасный пожар,
Как спалили людей в синагоге.

Перенесен забор, стало меньше людей,
Постепенно уменьшилось гетто.
Вот, торгуясь, стоит побледневший еврей,
Он учил географии деток

В нашей школе, я помню прекрасно его.
Постарел, похудел, весь на нервах.
У него не еврейское имя – Егор,
Он меня не узнает наверно.

У меня до войны было много вещей.
За ботинки и платья из ситца,
Согласилась продать мне немного харчей
Затрапезного вида девица.

А какой-то совсем незнакомый рыбак,
Взять взамен, ничего не желая,
Всунул свёрток, а в нём оказался судак,
И селёдка довольно большая.

Вдруг в толпе латышей промелькнуло лицо,
Это была Наташка подружка.
Ну конечно она, вон на пальце кольцо,
А на щёчке знакомая мушка.

Только была она непривычно худа,
Я окликнула тихо подружку.
Я не видела даже и тени следа
От красавицы и хохотушки.

В помутневших очах нет былого огня.
Я всем телом прижалась к ограде.
А она, посмотрев, не узнала меня,
И сквозило безумство во взгляде.

В волосах у Наташки была седина,
И от горя она почернела.
Как жестоко рассудка лишает война,
И вершит своё тёмное дело.

Став шагреневой кожей, сужается свет:
В синагоге раввины пропали,
И подруги Наташки фактически нет,
И самой мне не долго осталось.

Нас фашисты хотят раздавить словно вшей,
Знаю я, наша песенка спета.
Педантичные немцы как крыс и мышей
Изведут обитателей гетто.

Не питаю иллюзий насчёт палачей,
Цели их как открытая книга.
Превращается в реку кровавый ручей,
Умирает еврейская  Рига.
 
24 сентября 1941

Не светила Луна, было очень темно,
Я лежала в домашнем халате.
Кто-то тихо в моё постучался окно,
Я в испуге вскочила с кровати.

Подбежала к окну и спросила: - кто там?
А в ответ слышу голос знакомый:
- Это я! За окном находился Абрам
На французском балкончике дома.

Было мне невдомёк, как попал он туда,
Но Абрама не стоит бояться.
Не составило, видно, большого труда
Молодому мужчине взобраться.

Как всегда был отважен мой смелый герой.
Я окно отворила, впуская.
Через пару мгновений стоял предо мной,
И в глаза мне смотрел не мигая.

Было очень темно, от него исходил
Запах резкий, но мне не знакомый.
Наклонившись, на ухо он тихо спросил:
- Кто сегодня находится дома?

Вероятно, его успокоил ответ:
- Никого, только я и Сусанна.
Он хотел убедиться, что шорохов нет.
Я таким не видала Абрама.

Он молчал, и натянутый был как струна.
Я сама напряглась как пружина.
Первый раз ночью в спальне была не одна,
И со мной находился мужчина.

На десницу мою опустилась ладонь,
Сердце билось в груди словно птица.
А в груди у меня разгорался огонь,
И казалось, что что-то случится.

Я как будто стою на крутом берегу,
Как тетива натянуты нервы.
Для кого я невинность свою берегу?
Для нахального Фридриха Штерна?

Мародёра, пришедшего грабить наш дом,
Похотливого наглого вора?
Я от них защититься сумею с трудом,
Мы бессильны пред этою сворой.

А Абрам мой жених, мой надёжный оплот,
Что меня защищал от нахалов.
Тот мужчина, к которому даже влечёт,
Я всецело ему доверяла.

Но Абрам не спешил обнимать, целовать,
И до хруста сжимать моё тело.
Мне хотелось ему напрямую сказать,
Что уже подросла и созрела.

Вместо этого молвил Абраша: - я в путь
Отправляюсь ночною порою.
Очень рад, что удалось к тебе заглянуть,
И хочу попрощаться с тобою.

Ты позволь, я тебя обниму в первый раз,
А, скорее всего и в последний.
У  меня покатились слезинки из глаз.
Мы шаги услыхали в передней.

Мой жених моментально метнулся к окну,
И исчез за оконною рамой,
Оставляя меня в этом мире одну.
Дверь открылась, влетела Сусанна.

Замерла. Я стою, продолжая рыдать,
Так уходят любимые люди.
А она подошла и обняла как мать,
Я уткнулась ей в мягкие груди.

Очень долго пекло в животе от огня,
Мы стояли и плакали двое.
Успокоив, спросила Сусанна меня:
- Расскажи, что случилось с тобою?

Я сказала: - явился внезапно Абрам,
Он пришёл, чтоб со мной попрощаться.
Сказка кончилась, дальше лишь мрак и туман.
На часах было ровно двенадцать.
 
29 сентября 1941

Забежал на часок мой отец, чтобы взять
Документы и ценные вещи.
Говорил: - на работу решились послать
Работящих мужчин, но без женщин.

Я, рыдая, уткнулась в широкую грудь,
Умоляла фашистам не верить.
Говорила, что спрячем его, как ни будь
И закроем секретные двери.

Но отец отказался, ответив мне: - нет,
И ушёл, отказавшись обедать.
А пришёл Фридрих Штерн и открыл мне секрет,
Что они никуда не поедут.

Шеф гестапо под вечер потягивал шнапс,
И поведал друзьям по секрету,
Что пришёл из Берлина недавно приказ:
Ликвидировать полностью гетто.

- Ждёт отца твоего лес и яма в пути,
Пусть не строит иллюзий напрасно.
Если хочешь, могу от расстрела спасти,
Стоит только сказать, что согласна.

Предо мной открывалась кривая стезя,
Перед гадом склоняя колено.
Знала я, что мерзавцу поверить нельзя,
Он обманет меня непременно.

В отношениях наших давно повелось:
Я дразню неприступностью Фрица.
От того у него раздраженье и злость,
Что ему непокорна девица.

Но на карте судьба дорогого отца,
Ради папы на всё я готова.
Разве можно поверить словам подлеца,
Ложью сдобрено каждое слово.

Даже если бы он захотел мне помочь,
От него ведь зависит так мало.
Но мечтая про сладкую томную ночь,
Он готов говорить что попало.

Что угодно готов негодяй обещать:
Лунный кратер и горы Памира,
Заливные луга, океанскую гладь,
Все алмазы и золото мира.

От того он приятный пушистый такой,
Как целебный родник из бювета.
Хоть на рану ложи, и лечи геморрой,
Слаще мёда, вкусней, чем конфета.

В этом молохе страшном он даже не гвоздь,
Волосинка на теле героя.
Он на празднике жизни непрошеный гость,
Со своею похабной мечтою.

22 октября 1941

Я сегодня шагала с утра в юденрат,
Дождь валил постоянным потоком.
Шёл навстречу несчастных евреев отряд,
Утомлённых дорогой далёкой.

Их последнее время сгоняли сюда
Из Германии, Чехии, Польши.
Всех евреев настигла большая беда,
И становится больше и больше.

Молодая еврейка с младенцем в руках,
Шла вперёд, помогая старухе.
Спал ребёнок, не зная как жизнь коротка,
Не издав ни единого звука.

Он дремал, и во сне видел мамин сосок,
Но от лая собак озверевших,
Пробудился и стал подавать голосок,
Зазвучал тонкий писк ослабевший.

Мать пыталась его усмирить, как ни будь.
Извлекала из грязных пелёнок.
И трясла, и пыталась протягивать грудь,
Но кричал всё сильнее ребёнок.

Немец в гневе на руки младенца схватил,
И как мячик подбросил коленом.
На излёте штыком своим острым пронзил.
Детский плач оборвался мгновенно.

Все кто видели это, застыли на миг.
Мать убийце в глаза посмотрела.
Он спокойно извлёк окровавленный штык
Из несчастного детского тела.

Бог на миг прекратил нашу Землю вращать
Под ногами толпы многоликой.
Негодяй посмотрел, ухмыляясь на мать,
В ожидании женского крика.

Он истерику ждал, а в ответ – тишина,
И, казалось, расстроен немножко.
Вдруг опасность презрев, налетела она
На него, словно дикая кошка.

Он желал, чтоб она утонула в слезах
Над проткнутым младенческим телом.
Вместо этого гаду вцепилась в глаза,
Озверевшая женщина смело.

Негодяй заревел, словно раненный зверь,
Завизжав, как свинья на закланье.
Никого он уже не обидит теперь,
Получив слепоту в наказанье.

Запоздало явился немецкий солдат.
Словно улей толпа загудела.
Озверевшую мать усмирил автомат,
Решетом, сделав женское тело.

Близ младенца упала с глазами в руках,
И держала их цепко ногтями.
У садиста на впалых небритых щеках
Кровь была, плоть висела лаптями.

Я вернулась домой, не пошла в юденрат,
И дрожу до сих пор от волненья.
Пусть незрячим живёт, если выживет, гад.
Будет смерть для него как спасенье.

Сколько мук, сколько вложено сил, наконец,
Чтобы выкормить, вырастить сына.
В результате нелепый и глупый свинец
Посылает в ребёнка вражина.

Человек не способен ребёнка убить,
Оправдания нелюдям нету.
Оборвать эту тонкую нежную нить
Между прошлым и будущим света.

29 ноября 1941

Я уже побывала в кромешном аду,
И дошла до последнего круга.
Не надеялась я, что обратно приду,
И трясусь до сих пор от испуга.

Это началось, кажется, третьего дня,
Полицаев толпа налетела.
Стали всех обитателей гетто сгонять,
В чём стояли на Лудгас иела.

Нас, поставив в колонны, погнали вперёд,
По бокам автоматчики с псами.
Еле-еле шагал, замерзая, народ,
Грязный снег, приминая ногами.

У ворот Витька Айрас – садист и нахал
Наблюдал. Ухмылялся подонок.
Зорко глядя на нас, от толпы отделял
Молодых симпатичных девчонок.

Мы стояли как стайка замёрзших пичуг,
Все красивые, словно принцессы,
Наблюдая, как гонят детей и старух,
Обречённых, к Румбульскому лесу.

Мимо нас проходили с мольбой старики,
Престарелый знакомый портняжка,
Пожилой  инвалид без ноги и руки
Ковылял на своей деревяшке.

Лай собак заглушал крик старух, детский плач.
Витя Айрас стоял рядом с нами.
С наслажденьем смотрел на евреев палач,
Улыбаясь одними губами.

Предвкушая расправу, доволен был гад,
Потирал с нетерпением руки.
Растянулся на добрую милю парад
Обречённости, скорби и муки.

Подкатил грузовик, стал бензином чадить.
Стали кашлять девчонки от дыма.
Начинали, как вещи их в кузов грузить,
А меня посадили в кабину.

Я понять в тот момент не могла почему,
Мне оказана почесть такая.
Грузовик покатил в предрассветную тьму,
От кишащей толпы отдаляясь.

За рулём Герберт Цукурс сидел предо мной.
Вы спросите любого мальчишку
Про него, он ответит, что это герой,
Знаменитый наш Чкалов латышский.

Он весь мир облетел, видел много столиц:
Вену, Рим, Будапешт и Варшаву.
А теперь стал шофёром у злобных убийц,
И девчонок везёт на расправу.

Наблюдал за девчонками зоркий конвой,
Очень бдительны были мужчины.
Чтоб не вздумали девки, рискуя собой,
На дорогу попрыгать с машины.

Особняк трёхэтажный белел впереди –
Штаб злодеев на К. Вольдемара.
Мне казалось, что сердце не бьётся в груди,
Ожидая начало кошмара.

Стала в кузов залазить хмельная братва.
Будто девушки это не люди.
Их кидали на землю как груз, как дрова,
Гогоча и хватая за груди.

Нас загнали в большой полутёмный подвал.
Посредине «буржуйка» горела.
Из окошка вверху свет едва проникал,
Согревалось продрогшее тело.

Мы у тёплой печурки стояли вокруг,
Стали даже чуть-чуть согреваться.
Я смотрела на этих несчастных подруг,
Было всем по шестнадцать, семнадцать.

Все девчонки красавицы, как на подбор,
Все свежи, все скромны, все невинны.
Было ясно, что нас привезли на позор
Для забавы похабной скотины.

Стоит жизнь две копейки во время войны,
А евреи дешевле, чем мухи.
Захотелось отведать парням свежины,
Надоели портовые шлюхи.

Заглянул на мгновение Виктор Айрас,
Видно мерзость задумала банда.
Вероятно, хотят надругаться не раз,
Потому, что кормили баландой.

Исходила от варева сильная вонь,
Словно сварена мёртвая туша.
А потом в животе ощущали огонь
Те, кто эту похлёбку покушал.

Я присела к буржуйке, раздула огонь,
И подбросила в печку дровишки.
Чтоб согреться, к металлу прижала ладонь.
Дверь открылась, ввалился парнишка.

Рассмотрел всех девчонок, поставив их в ряд,
Все смущались под взглядом нахала.
Он потом отобрал двух красивых девчат,
И увёл за собой из подвала.

Возвратились девчонки всего через час,
Все в слезах, и изорванных платьях.
У одной были синие губы и глаз,
Будто девушек сняли с распятья.

Мы несчастных пустили погреться к печи,
Я  из носа им кровь вытирала.
Двух других потащили наверх палачи,
А одна очень сильно кричала.

Эта рыжая бестия приняла бой,
И сражалась как дикая кошка.
Негодяя ударила больно ногой.
Он взбесился, поставил подножку.

Повалил, отлупил, за косу поволок,
Вдруг она укусила  колено.
Он взревел, тут раздался короткий хлопок,
И она замолчала мгновенно.

Покраснел от крови, на затылке  берет,
И девчонка скончалась без звука.
А детина направил на нас пистолет,
И сказал: - будет прочим наука.

Он Рыжуху велел закопать во дворе
Двум парням, что его охраняли.
Пистолет незаметно уснул в кобуре.
Парень двинулся к чёрненькой крале.

С этой девушкой делал он всё, что хотел,
Без насилия и принужденья.
Так поспешный жестокий циничный расстрел
На неё произвёл впечатленье.

А обратно девчонку верзила принёс,
Положил на полу перед нами.
Побледнела она, даже не было слёз,
И смотрела пустыми глазами.

Покорившись, девчонки потупив глаза,
Шли наверх по ступеням позора.
На дрожащих от страха ногах, и в слезах
Возвращались оттуда не скоро.

Эти оргии их превращали в старух,
Их наверх многократно таскали,
Превратив в подзаборных потерянных шлюх,
Но ни разу меня не позвали.

Я никак не могла объяснить феномен,
Почему не ведут на глумленье.
Наконец наступил этот страшный момент.
Я шагала по скользким ступеням.

В кабинете одном был устроен бордель,
Тело всё от испуга трусило.
Вся в крови на кровати лежала постель,
Было гадко, и чуть не стошнило.
 
Я печальные мысли пыталась прогнать,
Но в сознании всплыла картина,
Как швыряет на грязную эту кровать
Озверевший от водки детина.

Надругательства рок закружил надо мной,
Все мечтанья и девичьи грёзы,
Превращались в завядший букетик с судьбой,
Сапогами затоптанной розы.

Я наивной была, и хотела любить,
А в итоге позор, униженье.
Доведётся мне горькую чашу испить –
Замечательный дар в день рожденья.

Знаю я, что не будет свечей и тортов,
Хоть исполнилось нынче семнадцать.
Замечательный повод для пьяных скотов,
Надо мной в этот день надругаться.

Было сумрачно, в комнате выключен свет.
Я услышала скрип половицы.
Из угла приближался ко мне силуэт.
Рассмотрев, я увидела Фрица.

Он напротив стоял, и сверкнули глаза,
Осветив полумрак кабинета.
Он был трезв абсолютно, и тихо сказал:
- Мне не нравится комната эта.

Он шагнул в коридор, и с собою позвал.
Я за ним семенила печально.
Мы попали в просторный и убранный зал,
В центре столик под люстрой хрустальной.

Белоснежная скатерть, китайский фарфор,
В дивной вазе фиалок букетик.
Антикварный подсвечник, хрусталь, мельхиор,
Роскошь царская в каждом предмете.

Я от вида еды захлебнулась слюной.
С бутербродами блюдо стояло,
Мясо, овощи, рыба, креманки с икрой,
И других разносолов немало.
 
На столе возвышалась бутылка вина,
Мне казалось, что это «Мадера».
Я забыла, что рядом бушует война,
Патефон создавал атмосферу.

Фриц галантно меня усадил на диван,
Извлекая из верхней одежды.
Мне казалось, что я попадаю в капкан
Сладкой жизни, напрасной надежды.

Я, привыкшая к роскоши с юных ногтей,
С детства была осыпана златом,
Но по милости злобных двуногих зверей,
Постепенно катилась к закату.

Я до края дошла, дальше нету пути,
Нет возврата из ямы могильной.
Со звездою Давида на левой груди
Беззащитна, бесправна, бессильна.

Каждый может ударить, толкнуть, оскорбить,
Нанести мне сердечную рану.
Надругаться, а если захочет – убить,
Я жива по случайности странной.

Мне ложиться в могилу настала пора,
Я готова с судьбою смириться.
Для чего этот стол, свечи, рыба, икра
И надежды, которым не сбыться.

Для чего этот пир, за стеною чума,
Запах крови в тифозном бараке.
Хохоча, над планетой кружит Сатана,
Рвут девчонок на части собаки.

Я об этом спросила его напрямик,
Посмотрев на него обречённо.
Он сказал, перейдя на латышский язык,
Бархатистым своим баритоном:

- Мне обидно, но ты, безусловно, права –
Я мерзавец, злодей и ублюдок.
Ты поешь, не возможно такие слова
Воспринять на голодный желудок.

Только ешь осторожно, голодным кишкам
Не на пользу обильная пища.
Даже самый последний подонок и хам
Для себя оправдание ищет.

Ты не думай, что я оправдаться хочу,
Ты не падре, и мы не в костёле.
Я не каюсь как грешник, поверь палачу,
Я душевной не чувствую боли.

Бог нам силу даёт, «Майн кампф» прочитав,
Я проникся нацистской идеей.
Жизнь меня научила, что Фюрер был прав,
И во всём виноваты евреи.

Алчность, сделав религией, гнусный народ,
Заразил Землю этой чумою.
И важнее становится личный живот,
Чем всеобщее счастье порою.

Сжав тисками Версаля, отродье иуд,
На колени поставить хотели.
Но могучих арийцев поднявшийся люд,
Показал нашу силу на деле.

Самый умный народ прозябал в нищете,
Ограничен в ресурсах, просторе.
Справедливости нет: мы сидим в тесноте,
А британцы – хозяева в море.

Недоумкам славянам досталась земля,
Этим жалким пьянчугам ленивым.
Полноводные реки, леса и поля,
И луга заливные, и нивы.

Не умеют работать они, дураки,
Мятежи постоянно, раздоры.
Им без нашей толковой хозяйской руки
Не освоить такие просторы.

А пархатый народ держит нити в руках,
Управляя финансовым миром.
Потерявшие совесть, забывшие страх,
Кровь народа смакуют вампиры.

От того проливаю еврейскую кровь,
Правда жизни в стволе пистолета.
И рука не дрожит, убивая жидов,
Очищаю от скверны планету.

Ясен путь, потерял я, однако покой,
И в силки угодил словно птица.
Довелось повстречаться с Амура стрелой,
И в еврейку по уши влюбиться.

Я мечтаю, чтоб ты полюбила меня.
Даже если б случилось такой,
Всё равно не избавиться мне от огня,
Ничего наши чувства не стоят.

Мы рабы обстоятельств, игрушка богов,
Или Дьявола верные слуги.
Под влиянием мантры бессмысленных слов,
Совершаем пустые потуги.

И не важно кто в руку вложил пистолет,
Богу ты или Дьяволу служишь.
Нету белого цвета, и чёрного нет,
Неизвестно что лучше, что хуже.

Ты считаешь, что Бог у тебя за спиной,
У меня Сатана за плечами.
Люди гнусности днём совершают порой,
А любви предаются ночами.

Нету светлых людей, нету тёмных людей,
Словно зебры, мы все полосаты.
Без источника света не видно теней,
А евреи во всём виноваты.

Я служу Люциферу, и этим горжусь,
Тёмный рыцарь, и это приятно.
Лишь одно нагоняет неясную грусть,
Что имею я светлые пятна.

Яркий луч освещает пятно темноты,
Для меня это слово проклятье.
Я открою секрет – это пятнышко ты,
И его не желаю терять я.

Сколько помню себя, я к тебе приставал,
Был, наверно, несносным и грубым.
Только я до безумства тебя обожал,
И мечтал целовать твои губы.

Для тебя я хотел быть отважным как лев,
И для этого дрался с парнями.
Думал это пройдёт, но потом повзрослев,
Наслаждался своими мечтами.

Много девок попортил, и дам охмурял,
Набегала волна вожделенья.
Но всегда вместо них я тебя представлял,
Это стало моим наважденьем.

А теперь ты всецело во власти моей,
Но, желая остаться мужчиной,
Я с тобой не хочу поступить как злодей,
И для этого есть две причины.

Образ твой постоянно меня согревал,
И его омрачать не желаю.
Я всё время тебя от беды охранял,
И хочу, чтоб была ты живая.

Я парням наказал: если кто-то тебя
Тронет пальцем своим или словом,
Я порву. Знают руку тяжёлую, взгляд,
Я по стенке размажу любого.

За спиной у меня есть немало грехов,
Я покаяться в них не желаю.
Оправдание есть – мир наш грешный таков,
Управляемый правилом стаи.

А когда доведётся пред Богом предстать,
Я поведаю Господу смело,
Что любимую даму не стал предавать,
Совершив благородное дело.

И поэтому выпью сегодня с тобой,
И отметим твои именины.
А потом отвезу на машине домой.
За здоровье любимой фемины!

Он наполнил бокал золотистым вином,
И вздохнув, осушил его залпом.
Все продукты сложил мне в корзинку потом,
И пошёл из просторного зала.

8 декабря 1941

Дядю Мишу с женой увели на расстрел,
Лёва сам увязался за ними.
Оставаться один сиротой не хотел,
Он ребёнок и очень ранимый.

Никогда не видала ребёнка умней.
Сколько мир и наука теряет
От того, что немало умнейших людей
Погибают от рук негодяев.

К сожалению, с древних времён повелось:
Погибают невинные лица.
Я надеюсь, когда ни будь подлость и злость
К негодяям вернётся сторицей.

Вся Европа покрыта кровавым прудом,
Душ несчастных погибло так много.
Но предстанет злодей перед страшным судом,
И ответят за всё перед Богом.   

24 декабря 1941

Пострадал дядя Миша и Лёва мой брат.
Голодаю, совсем ослабела.
Я сама перестала ходить в юденрат,
Нету силы, и что мне там делать.

Уменьшалось всё время под гетто земля,
Стало гетто шагреневой кожей.
Всё плотнее и туже сжималась петля,
Скоро вовсе исчезнет, похоже.

Много новых людей появляется тут,
Стариков, доходяг, инвалидов.
Из Литвы, из Германии, Польши везут
Тень людей со звездою Давида.

Я взяла двух старушек себе на постой,
Постучавших мне в двери под вечер.
Пусть живут, мне не жалко, хоть дом не пустой.
Об оплате не может быть речи.

Чем способны они заплатить за жильё?
Их из Польши везли, в чём стояли.
Я дала им одежду свою и бельё,
Благодарно они принимали.

Их змеиный шипящий язык знала я.
Будет мне хоть не так одиноко.
Постепенно исчезла вся наша семья
Под ударами страшного рока.

А недавно Сусанна ушла на базар,
И пропала, ни слуха, ни духа.
Может где-то с бедняжкой, случился удар,
Или просто замёрзла старуха.

В доме холод ужасный, не греет камин,
Мы спалили всю мебель и книги.
Никогда не бывало таких лютых зим,
Страшный холод на улицах Риги.

Замерзают мозги, стужа бьёт по виску,
Нас мороз изживает со света.
Я от пола с трудом оторвала доску,
Но пилить на дрова силы нету.

Существует ли горе сильней, чем война,
И страшней чем еврейское гетто?
Как Наташка, схожу постепенно с ума,
С этим сладить, желания нету.

Для чего Бог послал нам такое житьё,
Не давая для этого силы?
Поскорее бы просто упасть в забытьё,
Или сразу, без муки в могилу.
 
1 января 1942

В новогоднюю ночь появился солдат,
И с похабной зловещей ухмылкой,
Заявил, что меня отведёт в юденрат.
Там увидела Фрица с бутылкой.

Он сказал, что намерен встречать Новый год
С той, что была всегда ему мила.
Стал меня убеждать, что теперь он не тот,
И просил, чтоб обиды забыла.

Что готов накормить, обогреть, приласкать.
Посидим, мол, как белые люди.
Если я соглашусь разделить с ним кровать,
То раскаянья в этом не будет.

Он, казалось, не лгал, говорил горячо.
Я стояла, застыв у порога.
Он ко мне подошёл и обнял за плечо,
Даже стало теплее немного.

Испарился, оставив вдвоём, конвоир.
Фриц прижался ко мне как котёнок.
Он не стал надевать офицерский мундир,
Чтоб забыла, что он не ягнёнок.

Этот  злобный нахальный коварный шакал,
Притворяясь невинной овечкой,
Мускулистой рукой очень нежно обнял
И одел мне на палец колечко.

Он наверно решил, что теперь он герой,
Только план оказался провальный.
Это стало ошибкой его роковой,
Я узнала кольцо моментально.

У меня был на это намётанный глаз.
Совершил он невольно промашку.
До войны показала мне этот алмаз
По секрету подруга Наташка.

Нет похожих колец, у камней есть лицо.
Если в лупу его разглядели,
Ювелир непременно узнает кольцо
Среди сотен похожих изделий.

Отличается всё и литьё, и печать,
И огранка, и паве, и сколы.
Руку мастера просто по камню узнать,
И видны ювелирные школы.

Не снимала подруга с руки оберег,
Обретя перед самой войною.
Был влюблён, и на палец одел ей Олег,
Предложение, сделав весною.

Обвенчавшись, он вскоре ушёл воевать,
Возле юбки сидеть не пристало.
А невеста осталась рыдать и страдать,
Даже счастье любви не познала.

В сентябре я с Наташкой встречалась не раз,
И она, как и все, голодала.
Но на пальце всегда был заветный алмаз,
И она бы его не продала.

Потому, я сорвала колечко с перста,
Оттолкнула нахального Фрица, 
И спросила: - ответь мне, где девушка та,
У которой отнял ты вещицу?

Я кричала и била его кулачком,
Обвиняла в убийстве подонка.
Он стоял, растерявшись, мочал, а потом
Лепетал: - я не трогал девчонку.

Мне кольцо для подарка отдал капитан,
За бутылку баварского пива.
Он смеялся, что девка плясала канкан,
И была с ним довольно игрива.

Что он сделал с девчонкой, не ведаю я.
Для войны ты излишне ранима.
Извини, я не знал, что подруга твоя
Так тебе дорога и любима.

Он коснулся руки, я вскричала: - Не трожь,
Так чернить человека не гоже.
Я уверена: это бесстыдная ложь.
И ударила Фрица по роже.

Разъярённая словно косматый медведь,
Я ногтями царапала гниду.
Он пытался цепочку на шею надеть
Со знакомой звездою Давида.

Эту звёздочку брату вручил мой отец,
Меньше года тому в день бар-мицва.
Я узнала её, а сегодня подлец
Предлагает мне эту вещицу.

Как же так, на осколки разбился бокал?
Только жизнь до обидного тонка.
Брат бы много научных теорий создал,
Если б не было в мире подонков.

Сколько умных голов повстречалось мечам,
Архимедов и гениев разных.
Почему позволяет Господь палачам
Разносить по планете заразу?

Фриц  стоял как побитый хозяином пёс,
И выслушивал женские вопли,
Прикрывая платочком расквашенный нос,
Вытирая кровавые сопли.

Фридрих снова и снова твердил о любви,
Хоть лицо и болело прилично.
Руки Фрица испачканы были в крови,
Это было вполне символично.

- Украшенья, еда, - я сказала в сердцах, -
Всё, что ты предлагаешь так страстно,
Перепачканы кровью подруги, отца,
И других иудеев несчастных.

Ты не сможешь подарками смыть эту кровь,
Не нужны мне твои угощенья.
Позабудь это чистое слово «любовь»,
От меня не получишь прощенье.

Всё, что ты отобрал у голодных людей,
Учиняя над ними расправу,
Не возьму ни куска, сам всё кушай и пей,
Или выбрось и вылей в канаву.

Озверел от моей непреклонности Фриц,
И цинично промолвил: - Малышка,
Не таких я встречал непокорных девиц,
И тебя обломаю, глупышка.

Он, за руки схватив, повалил на диван,
Неожиданно быстро и дерзко.
Разорвал мне бельё, обнажив нежный стан,
Это было и больно и мерзко.

На меня повалившись, не дал мне вздохнуть,
И хрипел, улыбаясь довольно.
Что, порвав, что, сорвав, обнажил мою грудь,
Это было противно и больно.

Он зубами вцепился в девичий сосок,
И кусал с наслажденьем садиста.
Мне казалось, сейчас он откусит кусок,
Что ещё ожидать от фашиста.

На бедре у меня появился синяк,
Были цепкими пальцы мужчины.
Успокоилась вдруг неожиданно я,
Ноги сжались сильнее пружины.

Я была в положении этом не раз,
Манит всех моё юное тело.
Овладеть попытался уже ловелас,
Я тогда защититься сумела.

Но сейчас откусить не получится ус,
Мы не в гуще людей в ресторане.
Это был бы наверно последний укус,
У него парабеллум в кармане.

Он, любуясь собой, не простит мне вреда,
Моментально наступит расплата.
Как подруга уйду, не оставив следа,
Жизнь еврейки не стоит и лата.

Я забыла про Фрица, не чувствуя страх.
Позабыв про возмездье нагана,
Что есть силы, насильника врезала в пах.
Он завыл и свалился с дивана.

Фриц лежал на полу, словно раненый зверь,
Он был жалок, похож на шакала.
Я надела пальто и направилась в дверь,
А в дверях, обернувшись, сказала:

- Что же ты приуныл, и желания нет?
Я не вижу любовного рвенья.
Может мне подождать? Доставай пистолет,
Отомсти за своё униженье.

С пистолетом в руках ты конечно герой.
Я таких бью обычно по роже.
Чтобы мной овладеть нужно, вызвать конвой,
В одиночку ты сладить не сможешь.

Для тебя лучший выход – нажать на курок,
А иначе узнает всё гетто,
Что девчонка тебе преподала урок.
На молву не наложишь запрета.

Все узнают, как Роза тебя отмела,
Словно сор, не считая мужчиной.
Если ты не стреляешь, тогда я пошла…
И шагнула в студёную зиму.

20 января 1942

Снег метёт на дворе, я осталась одна,
Говорить и писать нету силы.
Голод. Чаша страданий испита до дна,
Замерзают в сосуде чернила.

Помутился рассудок, замёрзли мозги,
Свечи кончились, кончилась пища.
Окна льдом затянуло, не видно ни зги,
Тараканы голодные рыщут.

Я лежу на кровати в двух парах пальто,
Сердце тонет в тоске и печали.
Тихо в доме, внизу не шагает никто,
Две старушки недавно скончались.

1 февраля 1942

Фриц вчера, проходя, прошептать мне успел
Пару слов, но понять я сумела,
Что сегодня меня поведут на расстрел.
Я в подушку всю ночь проревела.

Неужели и, правда, так близок конец?
Я пишу так спокойно о казни.
С неизбежным смерюсь, не увидит подлец
Слёз, стенаний, мольбы и боязни.

Не потупив глаза, гордо встречу беду,
И надеюсь, что хватит мне силы.
Я последних пол года в кромешном аду,
И меня не пугает могила.

Я повешу на шею заветный кулон,
Он пустой, как и сердце девчонки. 
С ним меня увезёт перевозчик Харон
На изношенной утлой лодчонке.

Безусловно, обидно семнадцати лет,
Полной сил и энергии юной,
Умирать, не увидев фактически свет,
Покидать наш залив, наши дюны.

Покидать Даугаву, маяк, милый плёс,
Парк зелёный, Соборы, музеи.
От того, что какой-то взбесившийся пёс
Невзлюбил почему-то евреев.

Я с утра заплела аккуратно косу,
И сменила косынку на шляпу.
Скоро буду валяться в холодном лесу,
Где наверно покоится папа.

Где покоится Лёва и дядя Давид,
Наш раввин с милой дочкой Маринкой.
Дядя Миша с женой и сосед инвалид,
Что чинил каблуки на ботинках.

Очень много евреев покоится там,
И знакомых, и незнакомых.
Скоро этой игры заключительный тайм.
Ровно в полдень я выйду из дома.

Я поглубже в сундук запакую тетрадь,
В ней сомненья и девичьи грёзы.
Может кто-то сумеет дневник прочитать
И помянет завядшую Розу.   

Часть 2  Из ада в рай

Дочитав до конца, прослезился Абрам,
Вспоминая прекрасную Розу.
Представляя, как сказочный девичий стан,
Замерзает в яру от мороза.

Он на фронте увидел немало смертей,
Прошагав от Москвы до Варшавы.
И не раз тосковал на могилах друзей,
А теперь потерял и любаву.

Эту девушку он полюбил всей душой.
Грёзы были похожи на сказки.
Для неё был готов на поступок любой,
Без неё мир утратил все краски.

Появилась бутылка в дрожащих руках,
Что обычно не любят евреи.
Он налил для чего-то в стакан коньяка
И глотнул, моментально хмелея.

Как ни странно о горе он стал забывать,
Вспоминая об этом подспудно.
Не снимая одежды, свалился в кровать,
И проспал до утра беспробудно.

Он с тоскою смотрел на кулон талисман,
Вспоминая всё время про Розу.
Помогал с каждым разом всё меньше стакан,
И пришлось увеличивать дозу.

Он не пил никогда, презирал алкашей,
Но немного легчало от браги,
Отправляя от злости в расход латышей,
Дезертиров, и даже бродягу.

Он не помнил уже то, что он комендант,
По башке словно били прикладом.
Но однажды пришёл поутру адъютант,
И к нему обратился с докладом:

- Перестал по ночам зажигаться маяк.
Старшина шёл узнать, в чём там дело.
Он увидел, что умер смотритель рыбак,
Рядом с ним было женское тело.

Повезло старшине, что была темнота –
Плохо видно, что стало с телами.
Обнаружил служивый в том месте кота,
С голубыми как небо глазами.

Говорил старшина, что не просто понять,
От чего вся постель в красных пятнах.
А ещё на столе обнаружил тетрадь,
Всю в каких-то значках непонятных.

Глянув буквы, Абрам вдруг издал громкий крик,
До того был знаком этот почерк.
Хмель из глупых мозгов улетучился вмиг.
Он узнал их из тысячи прочих.

Он, волнуясь, схватил голубую тетрадь.
Сел за стол, солнце было в зените.
И покушать, забыв, стал курить и читать,
Понимая слова на иврите.

Дневник Розы Гринберг
(Перевод с иврита)

15 Февраля 1942

Я открыла глаза, было очень темно.
Рядом печка – буржуйка трещала.
Всё кружится, как будто я пила вино,
Приподняла своё одеяло.

Я одета в какой-то цветной балахон,
Всюду строчка видна кружевная.
Мне уютно тепло, только, кажется он –
Это чья-то сорочка ночная.

Никогда не носила чужое бельё,
Не любила чужие постели.
И другим надевать не давала своё,
Щепетильна всегда в этом деле.

Незаметно стихал в голове ураган,
Прояснялось немного сознанье.
Я схватилась за грудь, не найдя талисман,
Погрузилась в воспоминанье…

Как нашкодивший кот Фриц стоял визави,
И разглядывал голое тело.
Со слезами в очах он молил о любви,
Обещал уберечь от расстрела.

Я совсем не стеснялась своей наготы,
И сказала ему, не робея:
- Не за доблесть тебе нацепили кресты,
А за смерти невинных евреев.

Можешь ты надругаться, способен убить,
Я готова к жестокой расправе.
Чем такого слюнтяя как ты полюбить,
Лучше сдохнуть в холодной канаве.

Вспоминала, как мир погружался во мрак,
Я тонула в подземном чертоге.
Отдаляется лай озверелых собак,
И двуногих, и четвероногих.

Постепенно умолкло журчание вод,
Растекались кровавые реки.
Стало тело девичье холодным как лёд,
И закрылись замёрзшие веки…

Что случилось, где я? Ничего не пойму,
Свет едва проникает в темницу.
Вдруг какая-то тень показалась сквозь тьму,
Я услышала скрип половицы.

- Ты не спишь? – человек осторожно спросил,
И поправил на мне одеяло.
Но ответить ему просто не было сил,
Я вопросы ему прошептала:

- Кто ты? Что за гудки вдалеке?
Кто надел на меня эту тряпку?
- Я Андрэ, ты лежишь у меня в маяке,
Расскажу всё тебе по порядку.
 
Я с холма наблюдал, взяв бинокль морской,
Грязь месили продрогшие ноги.
Вас из гетто вели, будто скот на убой,
Вы безропотно шли по дороге.

Я смотрел, как нагую толкнули в овраг,
Не желая потратить патроны.
Реагировал смехом подвыпивший враг
На стенания, крики и стоны.

Я всю ночь провозился в глубоком яру,
Шевелилась земля и гудела.
Среди трупов тебя отыскал поутру,
И извлёк бездыханное тело.

Не сезон для прогулок в ночи нагишом
В феврале под дождём моросящим.
Я накрыл твоё тело рыбацким плащом,
Защитив от ветров леденящих.

Ты уже не могла ни стонать, ни дышать,
И сердечко почти не скучало.
Мне пришлось осторожно тебя спеленать,
Я не помню, где взял одеяло.
 
Я доставил тебя на старинный маяк.
Ты жива, я тебя отогрею.
Мне иначе спасти не удастся никак,
Здесь почти не осталось евреев.

Я поклялся себе в ту проклятую ночь,
Что спасу от любого мороза.
Все преграды и козни смогу превозмочь,
Отогрею прекрасную Розу.

- А откуда ты знаешь, что Розой зовут?
Разве мы были раньше знакомы?
- Я рыбак, и частенько похаживал тут,
Приносил свой улов прямо к дому.

Ты по саду обычно гуляла одна,
И держала тетрадку под мышкой.
Тут высокий маяк осветила Луна,
И взглянув, я узнала парнишку.

Я не знала, что имя у парня Андрэ.
Он нелеп,  нос расплющен по-бычьи.
Абсолютно невзрачен, а рыбье амбре
От него исходило обычно.

Пред глазами всплывал мой цветной балахон,
Я на обе щеки покраснела.
И смутилась, умолкнув, подумав, что он
Одевал обнажённое тело.

Сердце билось в груди, колотясь о ребро.
Что себе возомнил он, не знаю.
Чем придётся ему заплатить за добро,
Стало жутко, платёж представляя.

Предо мной промелькнула судьба колобка.
Зайцы, волки, медведи в берлоге.
Я опасности все избежала пока,
Но похоже лиса на дороге.

Я ушла от жуира, любителя тел,
Пьеру я не поддаться сумела.
Я видала, как он вожделенно хотел
Записать в свой актив моё тело.

А потом был Абраша, любимец отца,
Будто шмель увивался всё лето.
Он на фронте и я избежала венца,
Хоть меня он любил беззаветно.

А фашисту сказала решительно: - нет, -
Оттолкнула проклятого гада.
Не взяла из кровавых ладоней букет,
И отвергла исчадие ада.

А теперь на пути возникает рыбак,
И его примитивная ласка.
Я во власти его, а за стенами враг,
И, похоже, кончается сказка.

Вот подходит к кровати нелепый чурбан.
Очи бегают, он что-то ищет.
Вот сейчас он обхватит мой девичий стан,
И накроет огромной лапищей.

Он вдруг резко шагнул, и присел на кровать.
Я не поняла, что это было.
Он в обложке лазурной подал мне тетрадь,
С нею ручку с пером и чернила.

Эта страсть к дневникам не известна друзьям.
Я заполнила эту страницу
Он, как знал, что подарку обрадуюсь я,
И решил позабавить девицу.

20 Февраля 1942

Мне чуть легче, и я свои мысли пишу,
Слышны скрипы пера по бумаге.
Удивляюсь, что думаю я и дышу
После ночи в холодном овраге.

Мой спаситель, тюремщик, сиделка – Андрей
Весь пропитанный запахом моря,
Мне под вечер поведал о жизни своей,
О потерях, лишениях горе.

Как отец самовольно покинул корвет,
И посватался к юной рыбачке.
Но бедняга, неполных семнадцати лет,
Умерла от родильной горячки.

Он младенца растил и воспитывал сам,
Наказаньем и ласковым словом.
На баркасе своём поднимал паруса,
И всегда возвращался с уловом.

Промышлял камбалу, судака и лещей,
Сельдь солил, чертыхаясь угрюмо.
А морские дары, повзрослевший Андрей,
Разносил по домам толстосумов.

Но однажды Нептун старика потоптал,
Покружили несчастного черти.
Он, швартуя баркас, лёг на шаткий причал,
И уже не поднялся до смерти.

Сын отца уложил под могильной плитой,
Проклиная несчастную долю.
И остался  один, словно перст, сиротой,
Как берёзка, стоящая в поле.

Он в открытое море пошёл пару раз,
Чтоб продолжить отцовское дело,
Подлатав рыболовную сеть и баркас,
Мимо мола, направившись, смело.

Из Андрэ получился плохой рыболов,
Не принял Симеон неумеху
В свой предел, скудным был у Андрея улов
Курам на смех, коту на потеху.

Но мечтал он порою являться в тот дом,
С даром моря в плетёном лукошке,
Где была вероятность увидеть мельком
Милый стан на садовой дорожке.

Он о девушке этой мечтал день и ночь.
Об объятиях ласковых Розы.
И хотел ей, когда ни будь чем-то помочь,
Защитив от жары и мороза.

Понимая, что вместе им быть не дано,
Не парят в небе рыбы как птицы.
Но не думать о ней он не мог всё равно,
Угораздило парня влюбиться.

Жил он в ветхой лачуге, вблизи маяка,
Был смотрителем дед в нём годами.
А когда тот скончался, сменил старика,
Зажигая маяк вечерами.

Мне об этом поведал Андрэ невзначай,
О нелёгкой судьбе сиротины.
Мы с ним вечером в сумерках сёрбали чай,
В освещении тусклой лучины.

Так наверно супруги влюблённые пьют,
Пред натопленным жарким камином.
В их жилище и душах покой и уют,
А за окнами ветер и льдины.

Только мы не супруги, и не влюблены,
И вообще мы почти не знакомы.
Мы несчастные жертвы кровавой войны,
Без свободы, Отчизны и дома.

Так случилось, что этот облезлый маяк,
Рай на фоне холодного яра.
Вспоминаю, как нас уводили в овраг,
Как овец бессловесных отару.

Я валялась в овраге в кромешном аду,
Среди трупов в могиле холодной.
А потом в маяке я лежала в бреду,
Но жива, и возможно свободно.

Вот в последнем не очень уверена я,
Может быть, я у дьявола в пасти.
Беззащитна, слаба, без одежды, белья.
У какого-то парня во власти.

Нужно кушать, набраться немножечко сил,
А потом убежать от Андрея.
Правда, вряд ли он лгал мне, когда говорил,
Что охота идёт на евреев.

От рассказов, как их предают за паёк
Пробегали разряды по коже.
Не советовал он выходить за порог,
Приближаться к окошечку тоже.

Может он нагоняет умышленно страх,
Превратив это место в темницу.
Рад, что может держать как добычу в руках,
И использовать хочет девицу.

Может, лучше бы было погибнуть с отцом,
Погрузиться навек в преисподнюю.
Не сидела бы нынче пред этим юнцом,
Беззащитна, в каком-то исподнем.

- Для чего ты меня из могилы извлёк? -
Я спросила его напрямую.
Откопал, отогрел и к себе приволок,
Держишь в клетке почти что нагую.

Я ценю всё, что сделано было тобой,
Благодарна тебе за спасенье.
Но не  очень хочу быть игрушкой живой,
И рабой твоего вожделенья.

Он к лицу моему, прикоснувшись едва,
Прядь со лба отодвинул десницей.
Посмотрел мне в глаза, и, не тратя слова,
Молча встал и покинул темницу.

Я лежу одиноко в ночной тишине,
И в душе недовольна собою.
Только слышу, как чайки скользят по волне,
И доносятся звуки прибоя.

Я металась во сне на  кровати большой,
Наблюдая кошмарные сцены.
А Андрей в уголке охранял мой покой,
На охапке душистого сена.

А теперь он ушёл и куда-то пропал.
Я обидела юношу, злюка.
Рядом в печке буржуйке огонь догорал,
И меня как младенца баюкал.

22 Февраля 1942

Я проснулась, в окошке серебреный свет,
Согревал по-весеннему щёку.
Огляделась, Андрея по-прежнему нет,
Потянулась, вздыхая глубоко.

Было скучно, но днём появился Андрэ,
Весь взъерошенный, хмурый, небритый.
Он принёс мне уху и картошку пюре,
Я всё съела с большим аппетитом.

Он взглянул на меня, улыбнулся без слов,
И оставил мне спички и свечку.
А потом внёс приличную вязанку дров,
Распалил охладевшую печку.

Прометея подарок в печи запылал,
Сразу стало тепло и уютно.
Пред глазами вставал пароходный причал,
Вспоминались отец и каюта.

Это были последние мирные дни,
И последние проблески счастья.
А потом появились враги, и они
Нашу жизнь разорвали на части.

1 марта 1942

Я лежу одиноко в коморке своей.
День пришедший и прошлый так схожи.
Было грустно и сыро вчера от дождей,
Повторится сегодня всё тоже.

Так я думала утром, и ждала беды,
Только день стал приятным сюрпризом.
Он наполнился плеском горячей воды,
Исполнением женских капризов.

Близ кровати стоял небольшой чемодан,
Я его осторожно открыла.
В нём лежали бельё и цветной сарафан,
Полотенце, расчёска и мыло.

Я о ванне и душе мечтала порой,
Сколько времени тело не мыто.
Появились ушаты с горячей водой,
И огромных размеров корыто.

Я в своём дневнике не могу передать,
Как от радости вспомнила тору.
Словно с неба сошла на меня благодать,
И проникла мне в каждую пору.

Оживляла вода, как целебный бювет,
И текла по груди, по колену.
Очищение тела и дум в голове
Ощущала сквозь мыльную пену.

Много бань я видала по знатным дворам,
И не раз доводилось мне мыться
В гётеборгском басту; и стамбульском хама;м,
В русских банях и саунах Ниццы.

Не в диковинках мрамор отелей любых,
Дорогие купальни в Лозанне.
Мыться в ваннах дворцовых из кранов златых,
Много хуже, чем в ржавой лохани.

Подставляю лицо под волшебный фонтан,
И другого блаженства не знаю.
Если б видел в корыте меня Тициан,
Написать бы хотел как Данаю.

Улыбаюсь, представив себе полотно,
Как Русалка встаёт из корыта.
Так из пены морской выходила давно
По песчаному дну Афродита.

Ручейки заструились по чистым щекам,
По лицу и по телу фемины.
Пряди мокрых волос прилипали к соскам,
И бокам обнаженной Ундины.

Полотенце коснулось горячей груди.
Встрепенулась, и жить захотела.
Наконец  я согреться смогла изнутри,
Кровь свою, разгоняя по телу.

Об одежде подумал любезный Андрей,
Притащил целый ворох обновок.
Наготу захотелось прикрыть поскорей,
Стать уверенной девушкой снова.

Неуютно свою наготу ощущать,
И лежать в одеянии Евы.
Захотелось одеться, покинув кровать,
И ходить, как обычные девы.

Был бюстгальтер велик, подбирался   на глаз,
Для груди слишком много простора.
А таких панталонов не носят сейчас.
Комбинация в самую пору.

Не смотря ни на что, угодил мне Андрей,
Я не знаю на что он готовый?
Как сумел раздобыть столько женских вещей
И белья, а тем более новых?

Он мужчина, конечно, и в моде профан.
Как старухе принёс панталоны.
И ему невдомёк, что зимой сарафан
Не подходит совсем по сезону.

Разве трудно понять, что чулки на ногах
Без подвязок не будут держаться.
От мужчин мало проку в тряпичных делах,
Дамы сами должны одеваться.

Только я всё равно благодарна ему.
Я обычною девушкой стала.
Всё что делает он с пониманьем приму,
Быть не вежливой мне не пристало.

3 марта 1942

Регулярно Андрей убирает за мной,
Каждый день мне приносит обеды.
Но при этом всё время молчит, как немой,
Будто скован молчанья обетом.

Он приносит мне воду, зубной порошок,
Но при этом молчит, словно рыба.
Наклоняясь, чтоб взять под кроватью горшок,
Надо мной нависает, как глыба.

Неулыбчив совсем и скупой на слова,
Весь какой-то печальный и хмурый.
Велика непомерно его голова,
Он нелепый, с нескладной фигурой.

В светло-карих глазах хладный отблеск луны,
И побитая оспою кожа.
Будто в нём отпечаток кокой-то вины,
Но меня уважает, похоже.

У него непричёсанный сумрачный вид,
Что-то есть неприглядное в виде.
Только мною, мне кажется, он дорожит,
Ненароком боится обидеть.

Близ меня три мужчины искали причал,
Все красивы, галантны и юны.
Пьер мелькнул как комета и сразу пропал,
Как снежинка в начале июня.

Предо мною Абраша колено склонил,
Было очень приятно и лестно.
Он жениться хотел, вероятно, любил,
Называя своею невестой.

Был вполне образован мой милый Абрам,
Мне рассказывал притчи и саги.
Где он нынче? Мотает его по фронтам,
Или сгинул в советском ГУЛАГе.

Он шатен, невысок, и немного рябой.
Я над ним насмехалась немного.
Окажись он сейчас предо мною живой,
С ним, наверно б пошла в синагогу.

Фридрих был белобрыс, с ясным небом в очах,
И гораздо нахальнее Пьера.
Но  во мне вызывали и ужас, и страх
И глаза, и мундир офицера.

Он как кот свою мышь, развлекаясь, гонял.
Непокорность бесила беднягу.
Только  гетто колючка спасала меня.
Он привёл от досады к оврагу.

Все они были чем-то чуть-чуть хороши.
Я искала любви настоящей.
А теперь, вероятно, все фибра души
Завоюет рыбак завалящий.

Несмотря на лукавство, на лесть и напор
Я невинность свою сохранила.
И никто овладеть не сумел до сих пор
Ни обманом, ни грубою силой.

Пусть Андрэ попытается силою взять,
Притязания встречу я смело.
В результате не девушка ляжет в кровать,
А холодное мёртвое тело.

8 марта 1942

Я сегодня видала, как лёг на постель
Солнца луч, и прошёлся по полу.
Услыхала я, как барабанит капель
За стеной по песчаному молу.

Март, вступая в права, как предтеча весны,
Обещал неплохую погоду.
Я окрепла, но мучили страшные сны,
И рвалась всей душой на свободу.

Может краски, напрасно сгущает Андрей,
И не всех перебили евреев.
Нету проку в убийстве невинных людей…
Только смысл не нужен злодею.

Как случилось, что немец к стенаниям глух?
И рутиною стала работа
По убийству беременных женщин, старух
Соплеменникам Гейне и Гёте.

Ну не может, имеющий сердце в груди,
Безразлично выслушивать стоны.
Если б мне не пришлось до оврага ходить,
Не поверила б в подлость тевтонов.

Из-за них мне приходится здесь прозябать,
Быть во власти безмолвного зверя.
Может плюнуть на всё, и куда-то сбежать,
В бескорыстность Андрея, не веря.

Сомневаюсь, что выпустит он из когтей,
Раз решил надо мной надругаться.
Состоялось бы это уже поскорей,
Я уже утомилась бояться.

Надоело! Сижу как затравленный зверь
Одиноко, в проклятой берлоге.
Вдруг я слышу, тихонечко скрипнула дверь,
Появился Андрей на пороге.

Две коробки лежали в могучей руке,
Необычным шуршаньем пугая.
Во второй был подснежников белых букет.
Я такие цветы обожаю.

Благодарна Творцу за такую красу.
Первозданное чудо природы,
Пред войной собирала в весеннем лесу.
Это были счастливые годы.

Ах! Подснежники, лучшие в мире цветы,
Хороши даже в лапах невежды.
В них печать непорочности и чистоты,
Предвкушенье  весны и надежды.

Он коробки с дарами поставил на стол
И промолвил: - Есть повод прекрасный.
Поздравляют обычно прекраснейший пол,
Женский  день – замечательный праздник.

Я ещё отойти не успела от сна,
На подарки смотрела спросонок.
Вдруг одна из коробок открылась сама,
Появился пушистый котёнок.

Я схватила его, и прижала к груди.
Он мурчит доверительно нежно.
На меня голубыми глазами глядит
Этот тёплый комок белоснежный.

А Андрей из картонной коробки извлёк
Замечательное угощенье.
Среди прочей еды был огромный пирог,
Фунт изюма и банка варенья.

Целый день мы смеялись и ели пирог,
Даже стало мне лучше немножко.
На коленях моих спал спокойно Пушок,
Так назвала я милую крошку.

Напряженье спадало, являлся покой.
Мы болтали с Андре целый вечер.
Я немного оттаяла мёртвой душой.
Догорая, оплавились свечи.

Оказался Андрей не такой уж и пень.
Намолчавшись, трещал как сорока.
Завершался мажорно сей праздничный день,
И не так было мне одиноко.

12 марта 1942

Вечных праздников в жизни, наверное, нет,
Фейерверк заменяет рутина.
Завершился салют, увядает букет,
Покрывает сердца паутина.

Каждый день вечерами с Андреем вдвоём
Мы читаем латышские книги.
Говорим обо мне, о войне и о нём,
О Москве, о Париже, о Риге.

Удивляюсь, как этот обычный рыбак,
Мог с таким интеллектом родиться.
Он умом мог, не глядя засунуть в башмак
И Абрама, и Пьера, и Фрица.

Он нигде не бывал, ничего не видал,
Нищета заковала в вериги.
Видел только баркас, паруса и причал,
Но запоем проглатывал книги.

Он не знал языков, лишь латышский родной,
И читал всё подряд с увлеченьем,
Но таким интеллектом блеснул предо мной,
Что пленил нестандартным мышленьем.

Что попало под руку, читал всё подряд:
Сказки, притчи, труды графоманов,
Исторический опус, научный трактат,
Переводы любовных романов.

Виллис Лацис недавно роман написал.
Коммунистом он был, комиссаром.
Символично что «Сын рыбака» он назвал,
Про обычного парня – Оскара.

Вечерами Андрей мне читал тот роман,
О страстях и любви настоящей.
Застилал мне  сознание лёгкий туман,
И пленял этот голос манящий.

15 марта 1942

Я дневник свой писать начала по утрам,
Слишком много событий под вечер.
Днём и утром рыбак уходил по делам,
И не нужно использовать свечи.

А под вечер звучит в маяке баритон,
Не смолкал бы тот голос вовеки.
Умолкая, лишь только дурманящий сон
Мне  смыкает усталые веки.

Каждый вечер такой же, какой был вчера.
Рыбака монотонное чтенье.
А потом я спала в забытье до утра
Без кошмаров и сновидений.

 29 марта 1942

Воскресенье. Андрей среди белого дня,
Мне сегодня устроил купанье.
И в горячей воде так сморило меня,
Что чуть-чуть не заснула в лохани.

А потом я сама постирала бельё,
Непривычной занялась работой.
Неудобно, чтоб парень исподнее моё
Оттирал от невзрачных потёков.

Было пару служанок у нас пред войной
И, гуляя дорожками сада,
Наблюдала как старый садовник седой
Подстригает живую ограду.

Всем хозяйством у нас управлял мажордом,
А водитель встречал прямо в школе.
Не пришлось заниматься домашним трудом
И нажить трудовые мозоли.

Я  к рукам трудовым относилась всегда
С уваженьем, без глупой гордыни.
А сегодня Андрей – добровольный слуга,
Не даёт мне трудиться поныне.

Но не в силах он мне всё подряд запретить,
И с улыбкой за всем наблюдает.
Я уже по утрам стала кашу варить,
Но пока что она подгорает.

Заявил мне на полном серьёзе Андрей,
От кастрюли её отдирая,
Что она от того стала только вкусней,
И искусней кухарки не знает.

Может лучше горелую кашу хлебать,
Как родник удивительно чистый,
Из ладоней, что хочется нежно лобзать,
Чем десерты из рук ненавистных.

Может правда, в меня он безумно влюблён,
Я к признанью морально готова.
Но о чувствах пока что не высказал он
Ни единого тёплого слова.

Я ответить на это готова ль едва,
Мне Андрей до сих пор неприятен.
А, возможно, любви ненавистны слова,
Сердца стук и без клятвы понятен.

Что-то нынче меня не туда понесло,
О любви говорю почему-то.
Хоть от гибели верной спастись повезло,
Но на сердце по-прежнему мутно.

Он всё так же как прежде невзрачен, нелеп,
Хоть меня не обидел поныне.
Может только лишь тот, кто безумен и слеп
Размечтаться об этом мужчине.

Как ни странно, но мне с ним вполне хорошо.
Как понять это диво не знаю.
Каждый вечер я жду, чтоб он снова пришёл,
И себя обмануть не желаю.

Как девчонка глупышка робею при нём,
Завивая на пальчике чёлку.
И без этого он по макушку влюблён,
Так зачем напрягаться без толку.

1 апреля 1942

Но сегодня меня ошарашил Андрей,
Появившись не так как обычно.
Был гораздо опрятней одет, веселей,
Выбрит чисто, причёсан прилично.

Теребя свою кепку в могучих руках,
Произнёс он, немного робея:
- Нынче праздник великий и славный – Пейсах,
Я хочу быть сегодня евреем. -

Достаёт не спеша, продвигаясь вперёд,
Три тюльпана и ворох пакетов.
- Был избавлен от рабства еврейский народ,
Мы сегодня отпразднуем это.

Расплывалась улыбка на четверть лица.
Только первый пакет развязала,
В нём лежали бутылка вина и маца,
Разносолов пасхальных немало.

От вина оказалась немного хмельной,
Стали ватными тело и ноги.
Я спросила, где смог он разжиться мацой.
Он с улыбкой сказал: - в синагоге.

Наклонившись, на ушко поведал мне он,
Став от хмеля гораздо смелее:
-Можешь кушать спокойно, кашрут соблюдён, -
И добавил, - хаг песах самеах.

Я о фразах таких позабыла уже,
А когда-то молитвы и речи
Мой отец говорил на втором этаже,
Зажигая пасхальные свечи.

Год тому мы сидели за длинным столом,
Ели яства, кухарку хвалили.
Приходили друзья, говорили: - шолом.
Большинство их в холодной могиле.

Появлялись раввин, меламед и хасид,
Я потом многих видела в гетто.
Где теперь ребэ наш, милый дядя Давид?
Он убит по прошествии лета.

Пейсах - праздник весны, травы просятся ввысь.
Появленье надежд и свободы.
Только нашу спокойную честную жизнь
Уничтожили эти уроды.

Вспоминая судьбу этих милых людей,
Я вздохнула, залившись слезами.
Успокоить, пытаясь, погладил Андрей
И к виску прикоснулся губами.

Мне хотелось, чтоб стал он меня обнимать.
Таю я как пасхальные свечи.
И одежду измяв, повалил на кровать,
И ласкал, обнимая за плечи.

2 апреля 1942

Я сегодня читала вчерашний дневник,
И едва от стыда не сгорела.
За такие слова нужно вырвать язык
И нагайкой воспитывать тело.

Вспоминаю что было, проснувшись едва.
Мозг бомбят корабельные пушки.
Пуда два или три у меня голова,
Не могу оторвать от подушки.

Еле-еле к обеду очухалась я,
Будто трактор проехал по телу.
Как случилось, что я напилась как свинья?
Я ещё никогда не хмелела.

Всё, наверно, когда-то бывает впервой,
До сих пор всё плывёт перед взором.
Дал бы Бог, чтобы больше такого со мной,
Никогда не случалось позора.

Мне не хочется, есть, мне не хочется пить,
Одеваться  в ночную сорочку.
Лучше просто уснуть и об этом забыть,
Допишу поутру эту строчку.

3 апреля 1942

Я проснулась, и мне надоело лежать.
Поднимаюсь, умылась, поела.
Больше суток я спала и снова свежа,
Не болит отдохнувшее тело.

Нужно просто об этом скорее забыть,
Никому не нужны бичеванья.
Тянет в прошлое нас ариаднова нить,
Заводя в лабиринты сознанья.

К равновесию в сердце дорога проста –
Позабыть этот вечер постылый.
Ничего не случилось, пред Богом чиста,
Непорочна, всё так же как было.

Нет досады от пьяных избыточных слёз,
Всё сотрётся из памяти скоро.
Мне гораздо тревожней от девичьих грёз,
Эти мысли ложатся укором.

Вспоминаю, как с ним целовались во сне,
Как в объятьях растаяло тело.
Полагаю, что дело совсем не в вине.
Может быть, для любви я созрела.

То, что в грёзах меня обнимает Андрей,
Это казус нелепость случайность
Потому, что отсутствует выбор парней –
Обстоятельство жизни печальной.

Вероятно, у всех кто созрел для любви,
Удивлённо распахнуты веки.
Тот, кто в эту минуту с тобой визави
Остаётся в сердечке навеки.

И наверно, ужасно тому повезёт
В этот чудный момент осознанья,
Если рядом с тобой не жуир и не мот,
А достойный любви и страданья.

Будет счастлива дама в отпущенный век,
Приняв чью-то любовь благосклонно,
Если сможет проникнуть в неё человек
Одновременно в сердце и в лоно.

 4 апреля 1942

Третий день удивляюсь желаньям своим.
С вожделеньем смотрю на Андрея,
И хочу, чтоб стремлением плотским гоним,
Прикоснулся ко мне поскорее.

Неужели не видит он девичью грусть,
Что творится на сердце и в лоне?
Я желаю объятий, и очень боюсь
Оказаться в огромных ладонях.

Я горела, а душу оковывал страх,
Я боялась в объятьях мужчины,
Охладеть в неумелых медвежьих руках,
И остаться бесчувственной льдиной.

Говорят, что мужчины большие глупцы.
Сколько раз мне подруги твердили,
Как поспешностью и невниманьем самцы
Им навеки сердца охладили.

5 апреля 1942

Слава Богу, сегодня, по-моему, нет
Глупых мыслей и глупых желаний.
Я спокойно варила Андрею обед
По рецепту из Рима – лазанья.
 
Я уже перестала бояться огня,
Мне понравилась роль кулинара.
А потом он уселся напротив меня,
Продолжая читать про Оскара.

И не слова о Пасхе, спасибо ему
За тактичные умные речи.
Неприятно, наверно, ему самому
Как вела я себя в этот вечер.

Чтоб осадок от Пасхи забыть навсегда,
Захотелось пред ним извиниться.
Но Андрей, улыбнувшись, сказал: - не беда, -
И ладонью накрыл мне десницу.

По ладони в тот миг пробежала искра,
И горячим ударила в щёку.
В онемевшей груди распалялась жара,
И отметилась вздохом глубоким.

Растекался по телу приятный бальзам,
Я отдёрнуть ладонь не хотела.
Он мозолью своей царапнул по рукам,
И  губами коснулся несмело.

Это даже нельзя поцелуем назвать.
Сколько это продлилось, не знаю.
Будто пальцы мои захотел посчитать,
Каждый перст осторожно лаская.

Я пишу, а ладошка дрожит до сих пор.
Всё равно не уснуть мне в постели.
Он в душе распалил негасимый костёр,
И сердечко стучит еле-еле.

6 апреля 1942

Целый день ожидала Андрея визит,
Словно годы тянулась разлука.
Он опять предо мной в этот вечер сидит,
И целует горячую руку.

Пальцы снова пытается он сосчитать,
Их, массируя пальцем немножко.
Убедился, что их, как и прежде – по пять
На обеих обмякших ладошках.

Долго  был этот дивный волшебный полёт
Рук девичьих, горячих как печка.
Но в груди у меня всё танцует фокстрот,
И кричит от восторга сердечко.

7 апреля 1942

Новый день, и опять начинается он
С пересчёта перстов на деснице.
Вновь в груди у меня заиграл патефон,
Голова как пластинка кружится.

Незаметно уста, по предплечью скользя,
Пробирались всё выше и выше.
Ах! Куда заведёт нас такая стезя,
Неужели до самых подмышек?

Хорошо, что на мне голубой сарафан,
Лиф с узором достаточно крупным.
Он имеет один замечательный фант –
Вся рука поцелуям доступна.

Сердце рвётся наружу, и словно поёт,
Как щегол переливом обильным.
Я не знала, что девичье тело моё
Так чувствительно к ласкам тактильным.

Мне ответить не сможет сионский мудрец:
Почему обострённые нервы
Обнаружить не смог покоритель сердец,
И Абраша – скромняга примерный.

А какой-то невзрачный и нищий рыбак
Распалить умудрился желанья.
Волшебством, вероятно, сумел сделать так,
Что горю в предвкушении лобзанья.

8 апреля 1942

Ожидая его, я спекла пироги,
Повздыхала, скучая немного.
Улыбнулась радушно, услышав шаги,
И встречала его у порога.

Расстегнуть не успел свой рыбацкий наряд,
И пропахшую рыбой ветровку,
Как припала к нему от желанья горя,
И к груди прислонила головку.

Осторожно погладив меня по кудрям,
Он обнял, отпускать не желая.
Как мне жаль, что доверилась глупым страстям,
И за это себя презираю.

Просыпаться приходиться всем поутру,
Выходить из ночного дурмана.
Сердце редко девчонок приводит к добру,
Чаще тонут в пучине обмана.

Я должна быть умна, и дружить с головой,
Не попасться в любовные сети.
Но когда по спине он погладил рукой,
Обо всём позабыла на свете.

Словно ток пробежал по рукам, по ногам,
Заземляясь губами на шее.
Я забыла про стыд, я забыла про срам,
И упала в объятья Андрея.

Я гадала, где кончится путь этих губ,
До чего доведёт вожделенье?
Как мне был поцелуй этот ласковый люб,
И хотелось других ощущений.

Но, увы, в этот вечер Андрей не спешил,
Вопреки ожиданьям девицы.
Распаляя желанья мятежной души,
Он позволил душе охладиться.

Он меня как кузнец разогрел до красна,
И покинул, оставив в покое.
Я лежала в кровати, но не было сна,
И внимала раскатам прибоя.

Наконец-то волна усыпила меня,
Причесала немножечко душу.
Как Нептун, забавляясь, стучит по камням,
Можно вечно, наверное, слушать.

9 апреля 1942

Посейдон разошёлся, устроив прилив.
Я проснулась и долго лежала.
Вечер прошлого дня, на минуты разбив,
В голове прокрутила сначала.

Почему он не стал продвигаться вперёд?
Размышляла я снова и снова.
Мог легко надкусить созревающий плод,
Я была на безумство готова.

Вероятно, потом бы корила его,
А себя проклинала бы пуще,
Осознав, что теперь не вернуть ничего,
И жила в настроенье гнетущем.

Вот теперь не пойму, как к нему отнестись,
С благодарностью или обидой.
Поругаться, устроив «весёлую жизнь»,
Или встретить с приветливым видом.

10 апреля 1942

Проклиная себя, проклиная тюрьму,
Я корила себя за беспечность.
Но когда он пришёл, я метнулась к нему
И безмолвно обняла за плечи.

Он, невольно напрягшись, прижался к щеке.
Сжал в объятьях, не чувствуя силы.
А когда он к моей прикоснулся руке,
Я куда-то буквально поплыла.

В голове у меня понеслась карусель
От его поцелуев и ласки.
Тело вмиг превратилось в какой-то кисель,
Я как кошка зажмурила глазки.

Он рукою погладил меня по спине,
А другой обхватил поясницу.
Мне казалось, что всё происходит во сне –
Ночью всякое может присниться.

Он, устами скользя по моим волосам,
Согревал мне дыханием шею.
Я доверилась мягким и нежным губам,
Всю себя, отдавая Андрею.

Если б кто-то нелепый вопрос мне задал:
Для чего дал мне шею Создатель?
Я б ответила: - Это надёжный причал
Для любви, поцелуев, объятий.

Сквозь звучащую нежную трель соловья,
Долетело до чуткого слуха –
Лёгкий шорох и сразу услышала я
Тихий шёпот у левого уха

Это были простые как вечность слова,
Отражая души треволненье.
Почему-то кружилась моя голова,
Подогнуться пытались колени.

Я повисла на сильных и властных руках,
Превратившись в безвольную тряпку.
Позабыла про стыд, позабыла про страх,
Доверяя себя без остатка.

А потом он, сжимая чуть-чуть между губ,
Стал легонько покусывать мочку.
И укус этот был абсолютно не груб,
Он нащупал какую-то точку.

Я не знала, прожив на земле столько лет,
Для чего предназначено ухо.
Я проникла в его назначенье секрет –
Он годится не только для слуха.

Эта мочка водила дорогой страстей,
Лабиринтом нескромных желаний.
Я запомню навек, как клубился над ней
Лёгкий шорох и шёпот признаний.

Всё в тумане, я вспомнила только испуг
От того, что лежала в кровати.
Наслаждаясь движением ласковых рук,
И заснула с горячим объятьем.

11 апреля 1942

Вспоминаю сегодня, как было вчера,
Это был замечательный вечер.
Он мне что-то на ушко шептал до утра,
И по мне растекались те речи.

Отчего застилает мой взор пелена,
И колотится глупое сердце.
Я бросалась в объятья его как жена,
Только дрогнет скрипучая дверца.

А ведь нас не венчали ни поп, ни раввин,
И какое имею я право,
Быть беспечной такой и доверчивой с ним,
Для него я возможно забава.

Ну и что? Пусть игрушка, возможно, что так,
Всё равно он мне мил и желаем.
Для меня этот старый и грязный маяк,
В эти дни стал прообразом рая.

Я, родившись в раю, на перине спала,
Ела только серебреной ложкой.
На обед непременно была камбала,
Или сайра с печёной картошкой.

Ела печень трески с осетровой икрой,
Сельдь, омаров, сардины и шпроты,
И не знала, что всё доставляет герой,
Обо мне, проявляя заботу.

Соткан мир из наивных легенд и клише,
Сказок, притч и библейских заветов.
А теперь я узнала, что рай в шалаше
Не фантазия глупых поэтов.

Только чем заслужила я свой Парадиз?
За грехи я достойна укора.
Я качусь по наклонной поверхности вниз,
Как девица с бульвара позора.

Непристойных деяний за мною не счесть,
Я на ложе презренья распята.
А на карту поставлена девичья честь,
И наверно не будет возврата.

Я не знаю, куда заведёт этот путь.
Хватит верить в наивные сказки…
Тут раздались шаги, я метнулась на грудь,
В сладкий мир поцелуев и ласки.

Мне в объятьях тепло, как от дюжины шуб.
Тает в сердце сомнения льдина.
Он сегодня добрался до чувственных губ,
Исколов их своею щетиной.

Он меня день за днём по частям покорял,
Отпирая замки и засовы.
Брал за крепостью крепость родной генерал,
Проникая мне в каждую пору.

Было в сердце когда-то моём пустота,
Но шагая по скользкой дороге,
Он продрался сквозь тернии прямо в уста,
И добился любви недотроги.

Не спеша пробирался мне в душу Андрей,
Покоряя невинное тело.
Постоянно рос градус любовных страстей,
И за день остывать не успело.

12 апреля 1942

Я проснуться никак не могла поутру,
И очнуться от сладких видений.
Целый день трепетала как лист на ветру,
Ожидая его с нетерпеньем.

Я от боли не чувствую губ до сих пор,
Поцелуй, вспоминая угрюмо.
Будто в них инквизитор развёл свой костёр,
В наказанье за грешные думы.

Расцветала в природе и сердце весна.
Свой очаг разжигали весталки.
Пред закатом на небо вкатилась луна
Воротился добытчик с рыбалки.

Он с уловом сачок разместил на полу,
Сеть сушиться легла на верёвку.
А потом сел на старую лавку в углу,
Чтобы снять сапоги и ветровку.

Я серьёзно решила: пора прекращать,
Игры в страсти – пустая затея.
Придушила желанье покинуть кровать,
И бросаться на шею Андрею.

Как себя убедить - не рыдай, не кричи.
Мне сценарий нелепый не нужен.
Я поднялась и мягко шагнула к печи,
Чтоб  нагреть приготовленный ужин.

От неловкости в душу нахлынул прилив.
Он сидел за столом словно глыба.
А потом, улыбнувшись, стряпню похвалив,
Съел еду и промолвил: - спасибо.

Я ответить отваги в себе не нашла,
А потом как ни в чём не бывало,
Я ему говорила простые слова,
Всё, что в сердце моём бушевало.

Говорила: - Прости, мне сейчас нелегко,
Поведение наше постыдно.
Мы по этой тропинке зашли далеко,
И обратной дороги не видно.

Довелось мне какой-то испить приворот,
Я в раю побывала как Ева.
И вкусила невиданный ранее плод,
Сладкий плод от запретного древа.

Ты коварный, но добрый и ласковый змей,
И во мне разбудил бурю страсти.
Оплетая меня миллионом сетей,
Покорил, я всецело во власти.

Ты меня из зловонного яра извлёк,
Но боюсь, что получится скоро,
Сделать вместе с тобою последний шажок,
И исчезнуть в овраге позора.

Это скользкий греховный и пагубный путь,
Мы погрязли по самую шею.
Может лучше нам в этот каньон не шагнуть? –
Я услышала голос Андрея:

- Извини, я обидеть тебя не хотел.
Не шагнём, если ты не готова.
Не для этого я извлекал из-под тел,
Чтоб обидеть  деяньем и словом.

Мы, однако, с тобою довольно близки.
Я не стану обманщиком змеем.
Но желаньям и нуждам твоим вопреки,
Я и шага ступить не посмею.

Я мечтаю о нежных медовых устах,
И совсем не стесняюсь признаний.
Но надеюсь, удастся сомненья и страх
Заменить на любовь и желанье.

Он смотрел мне в глаза и не прятал очей,
Полных боли тоски и печали.
После этого ужин пошёл веселей –
Мы смеялись, шутили, читали.

13 апреля 1942

Я спала как младенец, свернувшись в клубок.
Потянулась, зевнула спросонок.
На подушке моей растянулся Пушок –
Мой любимый пушистый котёнок.

Было радостно в сердце, легко на душе,
Я летала и пела как птица.
Заварила настой с ароматом саше,
И пекла пироги с чечевицей.

Он под вечер, когда засветила Луна,
Появился, скрепя сапогами.
Помогая раздеться ему, как жена
Я встречала его пирогами.

Был спокоен, культурен и вежлив Андрей,
Исполнял все желания сразу.
Иногда излучались из карих очей
Проблеск страсти и искры экстаза.

Моментально гася этот проблеск тепла,
Я о бурных страстях забывала.
Благодарна ему я за это была
И меня ничего не смущало.

14 апреля 1942

Я никак не пойму – это рай или ад,
Только нет никакого движенья.
Между нами по-прежнему нету преград,
Но зияет овраг отчужденья.

За столом восседаем совсем как семья,
Мы спокойны, но только отчасти.
Изнутри распирает его и меня
Кавалькада желаний и страсти.

Но меня беспокоит предчувствие бед,
От горячих объятий мужчины.
А ему не даёт этот глупый обет,
Погрузиться со мною в пучину.

Опускаясь со мной на глубокое дно,
На волне поцелуев и ласки,
Стоит сделать всего лишь движенье одно,
И поверить, что сбудутся сказки.

30 апреля 1942

Сколько дней и ночей без любви, и без сна
Провела я в холодной постели.
Незаметно для глаз пробегает весна,
Не звучат соловьиные трели.

Как пройти мне последнюю эту версту,
И не стать вожделенья рабыней?
Почему опасаюсь шагнуть в пустоту?
Это всё от нелепой гордыни.

Что страшит в пустоте? Неизвестный финал?
Нет, пожалуй, известны итоги.
Непонятно какой перейду перевал,
По какой направляюсь дороге.

Я видала подруг после брачных ночей,
Соблюдение клятв и обетов.
Поволока прекрасных печальных очей,
О случившемся может поведать.

Не хочу, чтобы также закончился путь
В мир любви, отношений интимных.
А иначе давно бы упала на грудь,
И отдалась во власть паутины…

Призывающий сердце ласкающий звук,
Долетел до девичьего слуха.
Он объятья свои распахнул как паук,
Я внутри оказалась как муха.

1 мая 1942

Снег растаял совсем.  На  дворе месяц май.
Источает сирень ароматы.
Я вчера возвратилась в свой сказочный рай,
И сама, как всегда, виновата.

Может быть виновата не я, а весна,
Любопытство, которое губит.
Я Андрею на встречу шагнула сама,
Распахнула доверчиво губы.

Застучали сердца у двоих в унисон,
Разгораясь любовным пожаром.
Раскрывались уста, как весенний бутон,
Наливаясь медовым нектаром.

Он запоем сосал из доверчивых уст,
Сладкий мёд моего поцелуя.
Раздавался костей обнимаемых хруст,
Что сердечко девичье волнует.

Мне казалось, что я обитала в раю,
Ухватившись за синюю птицу.
Он вздохнул, и могучую руку свою
Положил на мою поясницу.

Он всё время находит на теле моём,
Новый остров, волнующий душу.
Так ликует моряк, бороздя водоём,
Отыскав неизвестную сушу.

Он ладонью своей, перейдя перевал,
Мял меня, словно сдобное тесто.
Сколько раз он как громом меня поражал,
Добираясь до нового места.

До сих пор я понять не могу в чём секрет?
Тело всё от коленей до мочки
От желанья горят, и мне кажется – нет
У меня нечувствительной точки.

Может быть, обострил моё тело маяк,
Или то, что спаслась я счастливо.
Я не верю, что этот невзрачный рыбак
Мог со мной сотворить это диво.

Не бывавшим в аду, никогда не понять,
Как прекрасны деревья и кроны.
Мне почить довелось, но вернулась опять
Из холодных объятий Харона.

И поэтому всё для меня новизна,
Пью запоем все радости жизни.
Осушу удовольствия чашу до дна,
Пусть забудет душа укоризну.

Что мне божий запрет, и людская молва.
Я для них разлагаюсь в овраге.
Нет запретов теперь и любые слова
Не стесняюсь доверить бумаге.

Люди сами придумали глупый завет,
Ведь Талмуд это просто бумага.
Ничего на планете запретного нет,
А любовь – наивысшее благо.

И не важно, одобрил ли это раввин,
Всё, что искренне, то благородно.
Если сердце вознёс над землёй цепеллин,
Значит Богу такое угодно.

Прочь сомнения, пусть заласкает Андрей,
Всё кипит в растревоженном лоне.
Я теперь, по прошествии нескольких дней,
Снова таю в горячих ладонях.

15 июня 1942

Сколько дней ничего не хотелось писать,
Была в жизни другая забота.
По привычке сегодня достала тетрадь,
Но писать всё равно неохота.

Ни в одном языке не отыщется слов,
Чтобы внятно поведать что было.
То, что с телом моим сотворил рыболов,
Не доверишь перу и чернилам.

Это всё мне припомнить удастся едва,
Весь каскад в миллион поцелуев.
Если кто-то вам скажет, что нет волшебства,
Вы не верьте – оно существует.

Разве это не чудо – по взмаху руки,
В жаркий день прекращается стужа.
Начинают порхать в животе мотыльки,
Сердце рвётся из тела наружу.

Очень долго рыбак надо мной колдовал,
Направляя тропинкою к раю.
Поцелуй нежных губ – это был первый вал.
Сколько дней он продлился, не знаю.

25 июня 1942

Нынче взял он за талию сильной рукой,
Покорилась ему недотрога.
Оказалось, что вал это только второй,
Но до шторма осталось немного.

30 июня 1942

Помню, как налетел на меня третий вал.
От него увернулась проворно.
Это был настоящий неистовый шквал,
Новый шаг в направлении шторма.

От него я бурлила внутри как вулкан,
Всё клубилось парами, кипело.
Я не помню, как с плеч соскользнул сарафан,
Водопадом,  стекая по телу.

Нагота. Что для женщин бывает страшней,
Чем раздеться не пред эскулапом.
С замиранием сердца смотрю как Андрей,
Обнажает медвежьею лапой.

Так как рыцарь не может прожить без коня,
Без меча он не в силах сражаться,
Так для женщин одежда важней, чем броня,
Помогает не быть, а казаться.

Юным дамам не сладко итак на войне.
Брать трофеи древнейший обычай.
А без платья она беззащитна вдвойне,
Может стать очень лёгкой добычей.

Даже если Амуры витают над ней,
И пред нею любимый мужчина,
Всё равно ощущают себя как трофей,
Без одежды, оставшись фемины.

Хоть меня обнажил тот, кто мною любим,
И сжимает в железных объятьях,
Я стесняюсь стоять в неглиже перед ним,
И спешу оказаться в кровати.

Мне гораздо уютней, намного теплей
Укрываться своим одеялом.
Словно мумия древних шумерских царей,
Я по шею себя спеленала.
 
15 июля 1942

Но сегодня из вороха тряпок достал,
Нависая огромной скалою,
Налетевший четвёртый неистовый вал,
Осторожно накрыв как волною.

Буквы пляшут мазурку в моём дневнике,
Под пером быстро сохнут чернила.
Много дней налетают валы в маяке,
И меня беспрестанно штормило.

Каждый вал продолжался по нескольку дней,
Я в него погружалась несмело.
Но настолько был нежен и страстен Андрей,
Что я нового вала хотела.

Мне казалось, что мы у какой-то черты,
Дальше пропасть, и нету возврата.
Но деяния наши настолько чисты,
Что уже не казались развратом.

То, что раньше казалось суровым табу,
Нынче не было чем-то запретным.
Я за ночь превращалась в желаний рабу,
Не ставая свободной с рассветом.

Поднимаясь, мечтала ложиться в кровать,
Быть у милых ладоней во власти.
И мечтала, чтоб больше он закабалять
Мог, опутав веригами страсти.

Что не делал Андрей, где б меня не ласкал,
Мне восторг приносил и утеху.
И надеясь, что новый неистовый вал
Станет новой значительной вехой. 

20 июля 1942

Прокатился сегодня по мне пятый вал,
Налетел и без всяких прелюдий,
Он с меня беспардонно бюстгальтер сорвал,
Обнажив мои девичьи груди.
 
О, какой это был замечательный вал,
Он волною накрыл с головою,
И губами Андрея соски целовал,
Накрывая мне грудь пятернёю.

27 июля 1942

Он мне несколько дней, мучил каждый сосок.
Я стонала, так было приятно.
И по лону скользя, целовал мой пупок,
А потом возвращался обратно.

Каждый вечер, гуляя по мягким холмам,
Окружая их нежною лаской,
На молочно-кисельный румяный Монблан,
Поднималась губа скалолазка.

Каждый день, наслаждаясь медовым тортом,
Он гулял по просторам и весям,
И по вишенке торта скользя языком,
Он меня возносил в поднебесье.

Я как Ангел куда-то плыла в облаках,
Обнимая рукой Купидона.
Он как юный Христос пил нектар из соска,
Для него я была как Мадонна.

Если б видел в то время меня Рафаэль,
Леонардо, старик Донателло,
Непременно схватили б они акварель,
Чтоб писать обнажённое тело.

Я талант этих гениев очень ценю,
И представ перед ними нагая,
Я хочу, что б писали меня в стиле ню,
Став историей, словно Даная.

Эти мысли меня далеко завели,
По дороге грешной и бесстыдной.
По просторам морей бороздят корабли,
И обратной дороги не видно.

Но на землю меня опустил поцелуй,
Проникая мне в каждую пору,
Растекаясь в груди миллионами струй,
Возносил на священную гору.

На горе не могу от восторга дыхнуть,
Сердце девичье счастьем сковало.
Как тисками сдавило горящую грудь,
В ожидание нового вала.

4 августа 1942

Вал седьмой не замедлил явиться ко мне,
Добираясь до прелестей женских.
Поднимало меня на огромной волне,
И бросало на берег блаженства.

Закружилась от этой волны голова,
Словно стала на водные лыжи.
Осторожно по бёдрам ползли кружева,
Опускаясь всё ниже и ниже.

К свету солнца навстречу открылось окно,
Я нага, как античная Флора.
Наконец ничего не скрывает оно,
Сняты все занавески и шторы.

Постарался седьмой беззастенчивый вал,
Я в костюме праматери Евы.
Наконец-то Андрею никто не мешал,
Без помех видеть прелести девы.

Без стесненья лежу, абсолютно нага,
И Андрею себя доверяю.
Солнца луч без смущенья скользит по ногам,
И на них волоски освещает.

Он не сможет найти хоть малейший изъян
От кудрей до изгиба колена.
Если б нынче меня увидал Тициан,
Написал бы меня непременно.

Да, от скромности мне умереть не судьба,
Я любуюсь собой и ликую.
Поверяю всецело горячим губам,
Волшебству неземных поцелуев.

22 августа 1942

Наконец-то мой девичий стан отыскал,
И в меня проникал осторожно
Самый сладкий восьмой потрясающий вал.
Я не знала, что это возможно.

Я была от него беспробудно пьяна,
Будто выпила целую бочку.
Он проник в моё тело до самого дна,
И нащупал какую-то точку.

Я не знаю, как смог он её отыскать.
Он так чуток и добр мой милый.
Прикасаясь, Андрей мог легко управлять
Мной как яхтой, держась за кормило.

Мог направить меня далеко в океан,
Бороздить голубые просторы.
При желанье накроет меня как туман,
Проникая мне в каждую пору.

10 сентября 1942

Он всё чаще меня возносил до небес.
Я себя ощущала прекрасно,
Но никак не пойму: Кто он Бог или Бес?
Волшебство только магам подвластно.
 
Только маг мог устроить во мне, например,
Чтобы счастье струилось фонтаном.
И устроить, способен один Люцифер,
Чтоб живот извергался вулканом.

Описать невозможно вулкан в животе,
Лава вмиг заполняет горнило.
Нету слов, чтобы всё написать на листе,
Нет такого пера и чернила.

Это сможет понять тот, кто сам испытал,
И сумел пережить ощущенье.
Налетает девятый неистовый вал,
На земле нет мощнее явленья.

О, мой Бог! Это был замечательный вал,
Было так баснословно приятно.
Он во внутрь меня словно змей проникал.
Уползал и вползал многократно.

Был как праздничный день каждый новый толчок,
Пол поплыл под ногами как льдина.
Пред глазами куда-то поплыл потолок,
Зашатался маяк как осина.

Я дышать не могла, всё сдавило в груди.
Мир трещал, словно тонкая кромка.
Словно огненный шар разрастался внутри,
И взорвался как бомба трёхтонка.

Нас как будто сдавил неизвестный магнит,
Сердце как барабан колотилось.
Мы, обнявшись с Андреем, слились в монолит,
Нас обоих оставили силы.

11 сентября 1942

Поутру на рыбалку собрался рыбак,
В сердце пели органные фуги.
Он меня целовал, покидая маяк,
Мы обнялись совсем как супруги.

Я осталась опять на хозяйстве одна,
Начинала бесцельно шататься.
Я насытилась чистой любовью сполна,
И решила немного прибраться.

Я вчера не увидела алый цветок.
Мы для близости нежной созрели.
А сегодня пурпурный лежал лепесток
Поутру на измятой постели.

Это было похоже на сказочный сон,
Честь свою подарила Андрею.
Я вчера вместе с ним перешла Рубикон,
И ни капли о том не жалею.

Наконец захотелось покинуть маяк,
Но решила с Андреем не спорить.
И когда он ушёл, как заправский моряк,
Окунулась в холодное море.

Я купалась, резвясь, как в былые года,
Вылизать из воды не хотела.
Омывало холодного моря вода
Обновлённое женское тело.

Если б кто-то на моле стоял в этот миг,
Наблюдал бы такую картину:
Под прожорливых чаек восторженный крик,
Выходила из моря Ундина.

Осторожно ступала она по песку,
Босиком, абсолютно нагая.
Не спеша, приближалась она к маяку,
Красотою своей ослепляя.

Бог прекрасней создать ничего не сумел,
Хоть веками старается мастер,
Согреваемых ласковым солнышком тел
Юных дам, озаряемых счастьем.

Не придумал никто эталон красоты.
Сколько перьев сломали поэты,
Безуспешно пытаясь достичь высоты
В описании прелестей этих.

12 сентября 1942

Не спеша, приближался ко мне Парадиз,
У других всё случается сразу.
После свадьбы обычно кончается жизнь
У девчонок, по их же рассказам.

Про кошмар первой ночи обычно молчат,
Только часто и грустно вздыхают.
Вспоминаю истории разных девчат:
Лаймы, Марты, Наташки и Фаи.

Начинается всё, словно в сказочном сне:
Эйфория и белое платье.
Завершает всё нагишом на спине,
Боль внизу живота, скрип кровати.

После этого слышится храп жениха,
Всё не так как в любовных романах,
Но не пишут о стирке следов от греха.
Книжки – это вершина обмана.

Вроде так же случилось у нас с рыбаком,
Тоже пятна – следы этой ночи.
Только сердце смогла успокоить с трудом,
У меня всё не так, как у прочих.

Как хотела бы я повторить эту ночь,
И об этом твержу не краснея.
Я согласна на боль, и была бы не прочь,
Снова чувствовать тело Андрея.

Я узнала, что есть на земле чудеса,
И познала людскую природу.
То, что сжалось у многих в четыре часа,
Растянулось на долгих пол года.

Я спокойна была, как вода из пруда,
Сердце было в медовых оковах.
Я совсем не такая, как была тогда,
И на многое стала готова.

Как удалось ему растопить этот лёд?
Я была холодна как статуя.
А теперь на устах у меня сладкий мёд
От горячих его поцелуев.

Не бывало на свете девиц холодней,
И казалось: уже не растаю.
Но всего пару сотен насыщенных дней
И теперь я девица другая.

От меня,  при желании можно зажечь
Папиросу, костёр или свечи.
Я горячая стала как русская печь,
Или даже как дюжина свечек.

Целый день, после ночи волшебной любви,
Я хожу под её впечатленьем.
А внутри у меня всё кипит и горит,
Как облитое маслом полено.

Опускается тьма и любимый рыбак,
Появляется, пахнущий рыбой.
В райский сад по ночам превращает маяк,
Надо мной, нависая, как глыба.

13 сентября 1942

Я слыхала не раз от замужних подруг
Про нелёгкую женскую долю.
А меня затянул этот радостный круг,
Наслаждаюсь пока этой ролью.

Мы шагаем, обнявшись, всю ночь до зори,
И маршрут абсолютно не труден.
От цветных огоньков фейерверка любви
Я забыла о серости буден.

Не бывало пока одинаковых дней.
Светит новая грань фианита,
Каждый раз был другим мой любимый Андрей,
Как артист под лучами софитов.

Мне отец не доверил алмаз огранять,
Я гранила опалы и стразы.
А Андрей так умел филигранно ласкать,
Что цвела всеми гранями сразу.

Еженощно он новое что-то вносил,
Оказавшись мудрей Соломона.
Я не знаю, откуда черпал столько сил,
Заряжаясь от стрел Купидона.

29 сентября 1942

Я от вечного счастья всё время пьяна,
Но грозит грозовая расплата.
И забыть не даёт, что бушует война,
А сегодня ужасная дата.

Год тому увели конвоиры отца,
Он обнял на прощанье, вздыхая,
И сказал: - вот и всё, я дождался конца,
Что ж, судьба у евреев такая.

Этот траурный день я запомню навек.
Жить да жить, папе было лишь сорок.
Как же хрупок и слаб на земле человек,
А особенно те, кто нам дорог.

Величайшее благо дарует нам Бог.
Вдруг в момент захотелось злодею,
Оборвать чью-то жизнь, нажимая курок,
Лишь за то, что родился евреем.

Это был судный день – день десятый Тишрей,
Одевают талит в синагоге.
И  в ужасный тот год помолиться еврей,
Мог в пути на последней дороге.

Каждый год Йом Кипур отмечала семья,
Жаль, что мать умерла очень рано.
Бормотанью отца тихо вторила я
На глазах атеиста Абрама.

Он без кипы ходил и молитв не читал,
Рассуждал о Сократе и Канте.
Но отца, уважая, обряд соблюдал,
Был к Талмуду вполне толерантен.

Перед Богом Абрам не испытывал страх,
Он вообще был отважным мужчиной.
Но при этом он знал лучше многих Танах,
Часто спорил об этом с раввином.

Рав Давид очень часто с ним спорил подчас.
Оба были мудры как пророки.
По субботам он часто обедал у нас,
Я  в их спорах не видела проку.

Мне забавным казалось: раввин – каббалист, 
Размышляет о «жизненном древе»,
А на это в ответ атеист – коммунист
Говорит об Адаме и Еве.

Переспорить друг друга они не могли,
Я свидетель бессмысленных прений.
Год тому рав Давида враги увели
Вместе с папой моим в путь последний.

Может быть, их сумел бы Абрам защитить,
Если б не был на фронте далёком.
Не смогли бы фашисты порвать жизни нить,
Двух евреев достойных до срока.

Как же был благороден, отважен и смел
Мой Абрам, мой жених благоверный.
Он, конечно, меня защитить бы сумел
От нахального Фридриха Штерна.

В судный день, год тому он стоял у крыльца,
Я уже позабыла про гада.
Он сказал, что спасёт от расстрела отца,
Ожидая, что будет награда.

Страшный выбор грозил стать проклятьем в судьбе.
Я заплакала от омерзенья,
На мгновенье, всего лишь, представив себе,
Чем придётся платить за спасенье.

Сколько знала его, был всегда подлецом,
Приставал к беззащитным девчонкам.
Он стоял и смотрел, ухмыляясь в лицо,
Я влепила по морде подонка.

Он был старше меня, лет, наверно, на пять,
Для меня он всегда был проклятьем.
Сколько помню себя, он любил обижать,
Норовил заглянуть мне под платье.

Жил он в доме напротив – Кална Эбрею,
И смотрел, словно кошка на сало.
Он собаке своей отдал куклу мою,
И смеялся, когда я рыдала.

Если в школу шагала с гурьбою подруг,
Он курил в стороне папиросы.
А потом прорывался сквозь девичий круг,
И стремился подёргать за косы.

Он всегда норовил уколоть, ущипнуть
Попу, спину, бока или руки.
А когда подросла, начал трогать за грудь,
Намекая на мерзкое штуки.

Только чтобы не делал бесстыжий нахал,
Рядом был бескорыстный мой рыцарь.
И всегда между нами стеною стоял,
Отбиваясь от наглого Фрица.

Где бы я не ходила, был рядом Абрам,
Защищая меня от фашиста.
И частенько Абраша давал по зубам,
Увеличив доходы дантистов.

Это слово не зря применила к нему,
Он был ярым фашистом махровым.
И за это едва не попался в тюрьму,
Но судья был не очень суровым.

Он подался ещё сопляком в Перкокрустс,
Прицепил себе свастику к шапке.
Он, конечно, по возрасту был там не туз,
Но достаточно злобная шавка.

Он вышагивал с группой таких же парней,
Все фольксдойче, любители свастик,
И кричал: - в землю ляжет последний еврей,
И наступит всеобщее счастье.

Непонятно, как можно с такой головой,
Добиваться любви от еврейки,
Много лет постоянно шататься за мной,
И пытаться мне жизнь исковеркать.
 
Я отвергла его и отца не спасла,
Разве можно поверить злодею.
И лежали в холодном овраге тела,
Среди сотен несчастных евреев.

Для меня не секрет, что отъявленный гад,
Был готов к применению силы,
Но холодный, надменный, презрительный взгляд
Всё желанье его остудило.

3 октября 1942

Показалось, что Риге приходит конец.
Я проснулась от сильного грома.
С нетерпением ждала, Андрей, наконец,
Появился взволнованный дома.

Я вздохнула, почуяв чужой аромат,
От него исходил запах дыма.
Я спросила его: - Что за грома раскат?
Расскажи поскорее любимый.

Он ответил: - На воздух взлетел арсенал.
От тебя, дорогая, не скрою.
Пред тобою стоит тот, кто склад подорвал,
Извини, что рискую тобою.

Очень больно смотреть, как фашистская мразь,
Латышей, обрекая на муки,
Нашу Ригу пытается втаптывать в грязь.
На врагов так и чешутся руки.

Невозможно смотреть, как бесчинствует враг.
Безоружных карают «герои».
Латышей и евреев уводят в овраг.
Разве можно простить им такое?

Я давно помышлял им,  устроив, поджёг,
Что-то сделать полезное лично.
А однажды ко мне мой товарищ пришёл,
Мы когда-то дружили отлично.

Он признался, что есть партизанский отряд.
Не таясь, рассказал по секрету.
В нём немало отважных латышских ребят
И евреев, бежавших из гетто.

Помогли партизаны достать динамит.
Мы врагу не сдадимся без боя.
Пусть земля под ногами фашистов горит,
Оккупанты не знают покоя.

Знаю я, это очень опасно для нас,
Потому говорю не робея,
Если ты осуждаешь, поведай сейчас.
Я, заплакав, обняла Андрея.

- Я бы тоже хотела с врагом воевать,
И увидеть кончину подонков.
Только как одолеть эту злобную рать?
Мне не ведомо, я ведь девчонка.

Как избавить страну от незваных гостей?
До войны замечательно было.
Стонет Родина наша, и нужно быть с ней,
Ты найди мне работу по силам.

5 октября 1942

Я хочу записать то, что было вчера,
Взяв дневник свой, перо и чернило.
Я, проснувшись, увидела сразу с утра:
В маяке что-то новое было.

Все рыбацкие снасти лежали в углу:
Вёсла, обувь, одежда и сети.
Он всегда забирал их с собой поутру,
Отправляясь на лов на рассвете.

Если сделать себе выходной захотел,
То зачем он поднялся с рассветом?
И парадный костюм для чего-то надел.
Не пойму, что бы значило это?

Разгадалась  загадка, когда он пришёл,
Произнёс: - Шана Това, родная.
И с улыбкой поставил пакеты на стол,
Разносолы из них, вынимая.
 
Апельсин, банка мёда, бутылка вина,
И буханка пшеничного хлеба.
Я забыла, что рядом бушует война,
И душа улетала на небо.

Хлеб был круглый душистый, почти как хала,
Красных яблок пол дюжины, рыба.
А когда на столе появилась халва,
Я была как замёрзшая глыба.

Я уже позабыла такой аромат,
Исходящий от этой корзины.
А потом он достал из пакета гранат.
Плод, где зёрна горят как рубины.

Ну конечно, сегодня же Рош-ха-шана.
День, когда Бог судьбу назначает.
Я вниманьем и тактом его сражена,
И другого такого не знаю.

Любопытно, откуда он дату узнал,
Я сама позабыла все даты.
Он, смеясь, мне сказал, что еврейский квартал
Для него как родные пенаты.

- Я в Московском форштадте безусым юнцом,
По садам промышлял не робея.
А поздней разносил свою рыбу с отцом
По усадьбам богатых евреев.

В каждом доме давали ему пироги.
В праздник даже подарки, конфетки.
А когда синагогу спалили враги,
Он забрал календарь пятилетний.

Все еврейские праздники значились в нём.
Ты  такого нигде не отыщешь.
Напечатан он был на плакате цветном,
Для удобства евреев латышских.

За стеной маяка бушевала волна.
В этот вечер, забыв про печали,
Что сжигает людей мировая война,
Мы с Андреем вдвоём пировали.

Райский плод на кусочки порезал Андрей,
Мой избранник любимый, спаситель.
И макая их в мёд, угощал словно змей,
Как мифический змей искуситель.

Мёд янтарный и сладкий к устам прилипал,
Одарял ощущением новым.
Как искрящийся охрой священный опал,
Сделав жизнь мою  сладко-медовой.

Было нечто сакральное – губы в меду,
Слаще нету на свете помады.
Я семнадцати лет побывала в аду,
И медовый Эдем мне награда.

Не напрасно медовым назвали тот срок,
Первый месяц в объятьях любимых.
В неизвестную жизнь осторожный шажок,
Ощущений ни с чем не сравнимых.

А когда мы с Андреем сомкнули уста,
Сладкий мёд перебрался на щёки.
А потом оказался на теле в местах
От пытливого взора далёких.

Ничего для него недоступного нет,
Путь к блаженству не знает запретов.
Он твердил, что я слаще тортов и конфет.
Пусть он съест, я согласна на это.

А потом он наполнил корыто водой,
И меня, обнажив как младенца,
Отмывал как в холодной купели святой,
И растёр до красна полотенцем.

Так шагнула очищенной я в Новый год,
Но грядущее нам не ведомо.
Очень хочется знать, что он мне принесёт,
Я лечу в неизвестности омут.

Год прошедший начался со смерти отца,
Домогательств нахального Фрица.
А в итоге замужество, хоть без венца.
Я от счастья летаю как птица.

11 октября 1942

Раньше срока сегодня вернулся Андрей,
Я не чуяла запах улова.
Он с огромной коробкой стоял у дверей,
Я его него не видала такого.

Он достал из коробки прибор небольшой.
Это «Дзинтарс», его я узнала.
До войны у отца был приёмник такой,
Я его по субботам включала.

В будни папа и сам мог включать аппарат,
Чтобы слушать про новости света.
А в субботу отец, соблюдая шаббат,
Поручал мне занятие это.

Моментально настроила гетеродин,
Стала музыку разную слушать.
Регулятор застыл на отметке – «Берлин»,
Голос Фюрера резал мне уши.

Он кричал, что захватят вот-вот Сталинград,
Что для Вермахта нету преграды.
Что отряды отважных немецких солдат
Захватили завод «Баррикада».

Самолёты Люфтваффе летают над ним, -
Объявлял этот лающий голос.
Неужели и правда советский режим
Скоро рухнет как глиняный колосс?

Неужели мне вечно сидеть взаперти,
И забыть запах белого хлеба?
И не будет мне в жизни иного пути,
Не увидеть лазурного неба.

29 ноября 1942

Очень долго не брала я в руки тетрадь
Где пишу впечатления лично.
Я не в силах словами восторг описать.
Даже счастье бывает привычно.

Нет на свете цепочки из праздничных дней,
Так нигде никогда не бывало.
Ежедневно куда-то уходит Андрей,
И приходит под вечер усталый.
 
Это я от безделья слоняюсь весь день,
А ему за уловом гоняться.
Но сегодня не очень-то будничный день.
День Рождения – мне восемнадцать.

Сообщить эту новость сдержалась едва,
И не стала рассказывать мужу.
Как хозяйка семьи засучу рукава
И состряпаю праздничный ужин.

В каждой женщине, видно, живёт кулинар.
Мать готовить меня не учила.
Но суровые будни заставили дар
Проявиться на полную силу.

Мать сама не готовила, были у нас
Две кухарки: Сусанна и Анна.
Я любила смотреть как на кухне сибас
Фарширует толстуха Сусанна.

Под рукой оказались судак и лосось,
Я сегодня лениться не буду.
Нож мелькает в руке, я надеюсь – авось
Выйдет «фиш», очень вкусное блюдо.

Соблюдая кашрут, иудейский закон,
Шов на рыбе стянула потуже.
Представляю, как будет Андрей удивлён.
Ждёт нас радостный праздничный ужин.

30 ноября 1942
   
Вспоминаю, как было вчера хорошо.
Ждала я с нетерпением вечер.
Но Андрей не с пустыми руками пришёл,
И вручил мне в подарок колечко.

У меня было много когда-то колец,
И немало других украшений.
Больше всех я ценила кулон, что отец
Мне повесил когда-то на шею.

Все их  Фридрих похитил – разбойник и тать,
Отправляя меня на расправу.
А кулон негодяй поленился снимать,
И рванул, след оставив кровавый.

Безразличен мне блеск драгоценных камней,
Бриллианты меня не тревожат.
Но кольцо, что сегодня надел мне Андрей
Для меня всех алмазов дороже.

Разбираться умела когда-то в камнях,
И, конечно, увидела сразу,
Подержав лишь минуту колечко в руках,
Что в него были вправлены стразы.

Не хотела Андрею об этом сказать,
И испортить ему настроенье.
С благодарностью стала его целовать,
Выставляя на стол угощенья.

Что поделать, не подлинно всё у меня.
И свобода и брак не законны.
Имитация жизни и счастье манят,
И толкают в запретную зону.

Всё чужое, и даже любовь – плагиат.
Дочь греха и сестра вожделенья.
Словно это кольцо, не десяток карат,
А блудливость и грехопаденье.

Только я не пойму, почему это грех,
И любовь называют позором?
Разве меньше греховных деяний у тех,
Кто венчался под сенью соборов.

Разве святость в камнях у церквей, синагог,
А не в свитках, Талмуде и Торе.
Я уверена – в сердце находится Бог,
Что пылает как свечка в меноре.

Без любви, но со свадьбой, кольцом и фатой –
Есть ли в мире страшней наказанье.
Распрощаться с девичьей заветной мечтой.
Лучше счастье любви без венчанья.

Я сегодня об этом подумать не прочь,
Написать о своих размышленьях.
А вчера закружила волшебная ночь,
Излечив от душевных сомнений.

29 декабря 1942

Каждый день я ловила Москву и Берлин,
Чтобы слушать их голос уставший.
Но всегда результат получался один –
Сотни схваток и тысячи павших.

А сегодня мажорно звучала Москва,
Про атаку советской пехоты.
А в Берлине тревожно звучали слова,
Были слышны минорные ноты.

От разрыва снарядов стонала земля,
Шли в прорыв штурмовые бригады.
Среди цифр и сводок услышала я,
Что не выдержал Гитлер блокады.

Не сумели фашисты кольцо разорвать,
И отброшены танки Манштейна.
В окружении гибнет бесовская рать
Соплеменников Гёте и Гейне.

То, что немцев постигли фиаско и крах,
Передать партизанам успели.
Эти новости вскоре на жёлтых листах
На заборах и стенах висели.

1 января 1943

Вот промчалась как тень новогодняя ночь.
Сорок третий пришёл к нам в обитель.
Я из прожитых дней сделать вывод не прочь,
Посмотрев на себя, словно зритель.

Год прошедший начался с больших холодов.
От мороза меня не спасала
Ни остывшая печь, что стояла без дров,
Ни перина, и не одеяло.

Постоянно при встрече ко мне приставал
Фридрих Штерн, чтоб была благосклонна.
Все земные богатства он мне предлагал.
Оставалась всегда непреклонна.

Год начался с того, что не сдалась врагу,
Со страданий, мороза и глада.
А закончился в тихом семейном кругу,
В рай, попав из кромешного ада.

Я прижалась к Андрею, объятий поток
Опьянял пуще крепкого грога.
На столе доедал нашу рыбу Пушок,
Белый котик, подросший немного.

Этот год начинался со смерти моей,
Я была у могилы во власти.
А кончается тем, что влюблённый Андрей
Подарил мне надежду на счастье.

2 февраля 1943

Я сегодня решила послушать Берлин,
Что расскажут по радио гансы.
Только фюрер молчал, исполнял клавесин
Марши Вагнера, реквием Брамса.

Эта музыка словно звучит из могил,
Как печаль на полотнах Ван Дейка.
Ощущение было, что траур царил
На просторах Великого Рейха.

Покрутила настройку на слово Москва,
Стала ясной причина коллизий.
Левитан говорил дорогие слова,
О пленении многих дивизий.

Эта речь для меня как волшебный бальзам,
Голова шла от радости кругом.
Беспардонный фашистский зарвавшийся хам
Наконец получил по заслугам.

Я надеюсь, что скоро советская рать
Разорвёт кандалы и вериги.
Эту новость подполье отправит в печать,
И узнают все жители Риги.



Тут заметил Абрам: похудела тетрадь,
Много листиков вырвано было.
Он, достав сигарету, продолжил читать,
Обнаружив, что кофе остыло.

Как любимая Роза два года жила,
Для Абрама осталось загадкой.
Ведь не даром странички она порвала,
Вероятно спалив без остатка.

Стало ясно, что Роза могла погореть,
И нажить неприятности крупно.
По немецким законам приёмник иметь,
А тем более слушать – преступно.

Может, были на этих листках имена,
А возможно другие секреты.
Что поделать, когда на планете война,
Невозможно прожить без запретов.

Хоть она на иврите писала тетрадь,
Не хотела, чтоб понял их кто-то.
Вероятно, и враг смог бы их прочитать,
Среди них тоже есть полиглоты.

Он сегодня как будто посланье прочёл
Дорогого ему человека.
Он продолжил читать, покрывали весь стол
Три десятка окурков «Казбека».


12 ноября 1944

Что случалось, почти на закате война.
Немцев бьют в их фашистской берлоге.
Только я целый день просидела одна,
И, волнуясь, металась в тревоге.

Мне пришлось подниматься самой на маяк,
Как включают, не раз я смотрела.
Распалить мне его удалось кое-как,
Немудреное, в общем, то  дело.

17 ноября 1944

Я не знаю, что думать, Андрея опять
Нет. Тревога сильнее, чем прежде.
Что мне делать? Сегодня уже суток пять,
Как пропал он. Слабеет надежда.

Я могла бы пойти, что ни будь разузнать,
Но понятия я не имею,
Где он ходит обычно, куда побежать,
Как искать, где спросить про Андрея?

Я ревела, металась как пойманный зверь,
Поглощённая страшной кручиной.
Вдруг услышала скрип, отворяется дверь,
И Андрей с пятидневной щетиной

Появился и рухнул без чувства на пол.
Видно сил оставалось немного.
Вероятно, неблизкой стезёю пришёл,
Только Богу известной дорогой.

Стало тихо, лишь где-то корабль гудит,
И прибой бьёт по старому молу.
Только красная змейка ползла из груди,
Извиваясь по грязному полу.

И последний глупец мог бы сразу понять:
Это кровь вытекает из раны.
Я с трудом уложила Андрея в кровать.
Он сказал, как ушёл из капкана:

- Я три дня просидел, как в какой-то тюрьме
В затрапезном холодном подвале.
Вероятно, забыли они обо мне –
Не кормили, и пить не давали.

Я три дня и три ночи зубами скучал,
Замерзая при тёплой погоде.
А когда я покинул проклятый подвал,
Показалось, что я на свободе.

Затолкали в какой-то вонючий сарай,
И сказали, чтоб ждал коменданта.
По сравнению с погребом это был рай,
Правда, запах совсем не пикантный.

Посредине сарая сидят латыши,
Набросали немножечко сена.
Их кусают клопы и шевелятся вши,
На меня заползают мгновенно.

Я привык к чистоте, хоть совсем не педант,
Но чесался как пёс шелудивый.
Тут вальяжной походкой вошёл комендант,
Посмотрел и скривился брезгливо.

Он поднялся, наверное, с левой ноги,
И обутый валялся в постели.
Вероятно,  не чистил свои сапоги,
И не брился четыре недели.

Он кричал, вспоминая за чем-то про мать,
Я по-русски не всё понимаю.
Посмотрев на меня, он сказал: - расстрелять,-
И поспешно ушёл из сарая…

Я стоял перед строем советских солдат,
И  держал за спиною ладони.
Видно что-то смешное сказал им комбат,
Все курили, смеялись как кони.

Насмеявшись, какие-то двое солдат
Не спеша, мне на встречу шагнули.
И не целясь к плечу прижимая приклад,
В грудь небрежно отправили пули.

Как тряпичная кукла свалился в кювет,
Закрывая уставшие очи.
Обнаружив, что им до меня дела нет,
Я лежал как убитый до ночи.

Лишь когда опустился над Ригою мрак,
Попытался уйти из могилы.
Я поднялся с трудом, направляясь в маяк,
И добравшись, свалился без силы.

Дилетанты, растяпы. Что с русского взять?
Выполнять не привыкли законы.
Даже толком меня не смогли расстрелять,
Лишь по пьянству они чемпионы.

Три недели как русские в Риге царят.
Ох, как гады охочи до женщин.
Перепортили много латышских девчат,
Грабежей не становится меньше.

Обнаглевшая свора российских солдат
Тащит всё, что попало под руку.
Обчищают дома, магазины громят,
И людей убивают гадюки.

К нам на землю пришёл неотесанный сброд,
Разоряет несчастную Ригу.
От вандалов страдает латышский народ.
Сколько можно терпеть это иго?

Для чего им промёрзшая наша земля?
Почему по домам не сидится?
Разве жёны не ждут, а в России поля
Не дают урожаи пшеницы.

Налетели на нас, словно стая ворон,
И клюют далеко не по птичьи,
То российский дикарь, то культурный тевтон,
А, по сути, не видно различий.

Мы хотим жить спокойно от них в стороне,
На священной земле наших дедов.
Наши парни воюют не в нашей войне,
Умирая за чью-то победу.

Я рыбак, и желаю улов добывать,
По ночам не скупиться на ласки.
А не бегать с ружьём и людей убивать,
Черте, где в гимнастёрке и каске.

А они, презирая, мне смотрят в глаза,
Называя меня дезертиром.
И шипя, норовят укусить как гюрза,
Налетели на нас целым миром.

Не хватает простора тебе, богатырь?
Шлем надел, и напялил кольчугу.
Оглянись, посмотри на Урал, на Сибирь.
Там соскучилась почва по плугу.

У тебя Енисей, Ангара и Байкал,
Там воды на четыре державы.
Вместо этого ты нашу воду украл,
Хочешь флягой черпать Даугаву.

Вероятно, землица тебе не нужна,
Ты идёшь убивать для забавы.
Примитивную гордость питает война
И иллюзия воинской славы.

Эфемерная доблесть – скорее позор.
Что за подвиг убийство ребёнка?
Ты обычный грабитель, убийца и вор.
Сбился в свору с таким же подонком.

Он ещё продолжал про Урал бормотать,
Порывался бежать от кого-то.
Только веки его начинали слипать,
Лоб покрылся крупицами пота.

 20 ноября 1944

Третьи сутки Андрей говорит как в бреду,
Догорает могучее тело.
Я сижу у кровати в кромешном аду,
И рыдаю, не зная, что делать.

28 ноября 1944

Он сегодня надежду мне стал подавать,
И раскрыл помутневшие очи.
Улыбнувшись, пытался мне что-то сказать,
Но для этого не было мочи.

Он смотрел на меня, и подняться хотел,
Прижимаясь в прощальном объятье.
А потом, словно раненый зверь захрипел,
И рука соскользнула с кровати.

Он лежал и уже не пытался вздохнуть,
Охладел как остывшая печка.
Я упала лицом на могучую грудь,
И не слышала стука сердечка.

29 ноября 1944

Не таким представляла себе этот день.
Просидев со слезами над телом,
Я за ночь превратилась в ходячую тень,
И на тысячу лет постарела.

Предо мною лежал бездыханный Андрей,
И мечты начинали сбываться:
Отмечать вместе с милым вдвоём юбилей.
Мне сегодня исполнилось двадцать.

Без объятий Андрея не мил белый свет.
За грехи наступила расплата.
Я похожа теперь на завядший букет,
На кресте обстоятельств распята.

Я прожила две жизни, пора и почить.
Мне никто не заменит Андрея.
Я теперь не смогу никого полюбить.
Хоть бы жизнь завершалась скорее.

В первой смерти виновен влюблённый фашист,
Негодяй не достоин покоя.
Во второй неизвестный алкаш коммунист.
Пусть Господь их накажет обоих.

Подлецы превратили планету в дурдом.
Я покину её, не жалея.
Полосну по обоим запястьям ножом,
И умру, обнимая Андрея.

Эпилог

Эти строки Абрам прочитал много раз,
Вспоминая о Розе желанной.
Две скупые слезинки катились из глаз
По небритым щекам капитана.

Он закончил тетрадку читать поутру,
Посмотрев на окошко тревожно.
Комендант не спеша, расстегнул кобуру,
И достал пистолет осторожно.

Прислонился к холодному дулу висок.
Справедливость в металле нагана.
Исполняя проклятье, короткий щелчок
Стал последнею точкой романа.

 2025