Босичко Часть 2 Предвоенный пейзаж

II. Предвоенный пейзаж
                2014–2021

Ярмарка

Поедем на ярмарку, что ли,
Накупим ненужных вещей,
Под праздничный звон колоколен,
В преддверии сумрачных дней.

Снуют циркачи на ходулях,
Роняя солому со шляп.
На шляпах соломенный улей,
Бараночки и кренделя.

Толкутся, торгуют, смеются:
«Ах, чей это грошик?» – «Ничей!»
А пчелы все вьются и вьются
Вокруг записных трюкачей.

Отведаем меда и ягод,
Румяный пастуший пирог…
Но все-таки кружится рядом,
А что – и назвать бы не мог.

Предвоенный пейзаж

Долговязую птичью фигуру
К длиннополым вороньим впритык
Дорисует. Вот звезд фурнитура,
Чернобурки глухой воротник.

Будет профиль твоим незнакомок,
Будет в копии спрятана жизнь.
Дом без номера. Стань возле дома.
Дорисует сейчас. Не спеши.

Дорисует слепые витрины,
Пятна света на белом снегу,
Дорисует слепую картину,
Все, что я дописать не смогу.

Над Соборкою снежное сито –
Обернись, исчезая на ней
В желтизне довоенных открыток,
Фонарей, тополей, площадей.

Дорисует ночные дозоры,
Ту же полночь столетье тому.
За окном расплескается город,
И ковчег погрузится во тьму.

Дыра

Где же все? Никого. Ничего.
Удивляешься? Нет, не особо.
Космонавт уходил в невесомость –
Значит, космос пойдет на него.

Космос справится с плевою целью.
Предположим, «большой индивид» –
Быть не может, но все-таки – дрелью
Пару дыр в корабле просверлит.

И повиснет вопрос в безвоздушной,
Непригодной для жизни среде –
Это космос меняет наружность
Или слишком земное везде?

Космонавт ничего не ответит,
Он от лишних вопросов свалил.
Потому что на этой планете
Этот разум опять победил.

Чудище

Вот оно ужасное
По лесу идет,
Все как есть несчастное –
Кости да живот.

Запусти болезное
Брюхо подвязать –
А оно полезло тем
Брюхом на кровать.

В животе у страшного
Страшное сидит –
Ну под крышей нашею
Чудище родит?

Вырастет безродное,
Обживет жилье,
Злое, большеротое,
Но уже твое.

Кинешь в горло курочку –
Петухом кричит,
Выронишь окурочек –
Там и дом сгорит.

А такое чудище
Брагой напои –
Что ему причудится,
Мамочки мои…

Грозный

Не царем ли Иоанном
Поглядели небеса! –
Посмотрела христианам
Вся опричнина в глаза.

Раскраснелись-заплясали
По майданам языки,
Излечили от печали,
Исцелили от тоски.

Добрый ангел, призрак скользкий,
Покатился на ковер.
И накрыл, как Златопольский,
Бас небес – церковный хор.

Эта музыка

Потому что предашь,
Потому что предам,
Потому что не вынести музыки нам
Из огня, не сжигая ладони,
Эта музыка нас похоронит,
Сумасшедшая, сводит с ума,
Над землею встает, багровея,
И пожаром объяты Помпеи,
И в костре полыхает сама
То ли музыка, то ли чума.

Азбука

До De Profundis, где тюрьма твоя,
На Ты, на Вы, строчной или заглавной…
Смешные люди, тут идут на Я,
И Readingum захлопывает ставни.

Застыли птички, канарейки суть,
Бессмертье ижиц – до смерти наелось.
Пролей им, Боже, чистую на грудь…
Слеза чиста, но тут другое дело.

Когда слова стоят не тет-а-тет,
А колом в позвоночнике и горле
И ты глотаешь падающий свет,
Над пропастью и перед небом голый,

Всей азбуки складные кирпичи
Растят застенки башен Вавилона.
На дне колодца человек кричит,
Приговорен, распят и коронован.

Паутинка

Сколько там верст до лазурного неба,
Если ползти под безжалостным солнцем
По храмовым стенам змеиным побегом,
Вьюнком прижимаясь к камням вавилонским?

И мой паучок не имеет понятья,
Когда опускают спасительный тросик.
Вот же мы, Господи, волки и братья,
Братские шрамы под шкурою носим.

Плыл паутинкой Эдемского сада
Каждый твой волос, упавший недаром.
Боже, когда мы вернемся из ада,
Ты не поставь нас лицом с кочегаром.

Пепел стучится в открытые двери,
Нет ни души в переполненных храмах.
Господи, знаешь, как хочется верить
В эту толику не взвешенных граммов…

Пифосы

И говорят они в пустыне,
Кувшин и высохшее море.
Любовь их больше не покинет,
Не бросит в радости и в горе.

На языке звезды полынной,
Земной тоски дочеловечьей
Морская соль и песня глины,
И эхо жизни скоротечной

Еще звенит на дне сосуда.
Всех выше – вечности икринки
И ветер, веющий повсюду
В лицо луны на паутинке.

Сардинок трепетные солнца
Над головою проплывают.
И как-то каждая зовется,
Но ни одна не отвечает.

Увы вам, пойманные звезды
Ночною сетью океана.
Вас открываешь слишком поздно
И выбираешь слишком рано.

Тот, кого нельзя называть

где все те поколения которые нас родили
где герои атланты конкистадоры с ацтеками и прочие ольмеки
где перевоспитавшиеся мориори в конце концов
мы их всех съели

Гусеница

бабочка красивая
люди злопамятные

Гостиная

потом уходят гости
оставляя заблудившиеся голоса в шторах и плавающие по стене папиросные лица
однако вы сегодня бледно выглядите на фоне штукатурки моя дорогая
говорит одно пятно прозрачными губами другому
и сливается с плафоном выключенной люстры
это еще что отвечает второе и больше не произносит ни слова
сохраняя силы для путешествия по противоположной стене

Что с Шотландией случится

Все исчезло, все забыто,
Мир другой, земля другая.
Лошадиные копыта
Дробь по крышам отбивают.

Бледный рыцарь с донесеньем
В лагерь мертвых гонит лошадь.
Снова выиграл сраженье
Тот, кто выиграть не может.

Призрак призрака обнимет
Как предателя и друга.
Леди Макбет сменит имя,
И эпоху, и супруга.

Что с Шотландией случится? –
Это только ведьмы знают.
Те же три большие птицы
За окном не умолкают.

Вот и всадник запоздалый!
– Чем порадовали духи?
– Сердцу биться тесно стало,
Вслед прокаркали старухи.

Что кричали – неизвестно,
Не расслышал ни полслова.
Я спешил к тебе, невеста!
Ты скучала? С кем?
– С Лесковым.

Судья на покаянии
                …И читал газеты.
                А. Камю

Жил, блудил, читал газеты,
Человеком был приятным.
Но напишут не про это,
А напишут о занятном.

Чтоб ломать головоломку,
Ужас дня глотать запоем.
О какой-нибудь поломке,
Что-нибудь о паранойе.

Чтобы, скажем, деймос вечный
Отступал перед сознаньем
Этой жути человечьей –
Как судья на покаянье.

Жуть обычная такая,
Сероглаза, долгонога.
В пот цыгана на дорогу
Осужденного бросает.

Любовью

вот Господи посади всех неисправимых в рай
пусть забудут дорогу

Сидр

они снова созрели – ветер дует в открытые уши
тысяча лиц кричит на ветках
тысяча лиц с распахнутыми глазами и разверстыми ртами
ты посадил хороший сад просыпайся старик
ты посадил хороший сад кричат рты истекая соком
когда проходит между рядов садовник с плетеной корзиной полной голов
и собранные головы продолжают кричать ты посадил хороший сад отец
но где-то есть лучший скорее отнеси нас туда
и садовник уносит их в дом повторяя
я посадил благодарный сад он дал много яблок

Танец

в праздники приходят гробокопатели и принимаются за работу
слышно когда обрывается танец
кто-то продолжает стучать каблуками не в силах остановиться
играй музыкант играй громче
пока дрожь с вином пробегают по горячему телу
пусть сегодня твоя труба перекричит стены
когда они упадут мы выйдем танцевать на улицу

Голодный

ангел заходит без стука ему можно
он садится со мной за стол ему нужно
он надевает мою рубашку ему холодно
ему мешают мои пальцы двоим тесно
ему хочется плакать обо всех на свете он добрее
когда он уступает мне мои глаза
я плачу над тем кому не осталось места в нашей рубашке

Картина

у нее не было лица
только полные руки листьев протянутые вверх
где кроме рамки ничего не поместилось
когда листья упали наступила зима
откуда-то пошел снег белее штукатурки

За тридевять земель

Мир начинался за мостом –
И тот был давностью разрушен, –
За диким розовым кустом,
Таинственный и равнодушный.

И не товарищ, и не враг,
Но для гуляющего взглядом –
Не поле перейти, овраг –
Высокой степени награда.

Там открывались чудеса,
Вне времени, в волшебном свете,
Где можно потерять глаза
И от волненья не заметить.

Казалось, всюду жизнь сама
Идет по главному закону,
Под солнцем белые дома,
Как голуби, парят над склоном.

Вот ящерицы изумруд
Хранит покой на теплом камне,
И бытие свершает тут
Себя решительней, чем Гамлет…

О расстоянья детских лет!
Перешагнешь – и нет оврага.
И ближний мир, и дальний свет
Горят, как добрая бумага.

Сверчки в начале осени
                Кроватка была с решеткой.
                За ней сидел мир.

Луны бессонный паучок
За облаками звезды ловит…
Вот ты попался на крючок,
Как попадаются на слове.

Но разрывают ночь сверчки
С такою нежностью жестокой,
Что разреветься от тоски
Душе осталось одинокой.

И плачет, плачет над собой –
Паря над детскою кроваткой, –
Как над проигранной игрой.
У соли мокрый вкус и сладкий.

Что в мире ни свершись потом,
Они за ночь тебе пропели.
Что ни на этом ни на том
Не будет бархатней постели.

Что все случится, как должно
Случиться с каждою игрою.
И даже будет все равно –
И вот над этим плакать стоит.

А ночь за шторами стоит,
От той ничем не отличаясь.
Уже глядит в глаза мои
Осенних звезд седая стая.

Уже почти что не болит,
И потому болеть не может,
Что кожа больше не горит,
Что никакой не стало кожи.

По мановению огня
Вот-вот отступят волны мрака,
И Он посмотрит на меня
Глазами нежности и страха.

Как прокурор и судия.
Как осужденный и защитник.
«Поверь…» – и тут поверю я,
Как в спрятанный от глаз термитник,

Все оплетающему чуду,
Единой мере бытия,
И больше спрашивать не буду
О ценах крохотная я.

«Что смысл вечности во всем и…»
И нужно только удержаться,
Босой и маленькой при Нем
Бессмысленно не рассмеяться.

Фигура ночи

Свет ночной, нездешний, синий,
Невозможный в мире свет –
Все, что на плечи накинет
Та душа, которой нет.

И пойдет по тротуару,
И свернет за поворот,
Мимо площади базарной…
А куда она пойдет?
………
Тишина на свете синем.
Триста метров, триста лет
До огней на магазине,
До звезды, которой нет.

Тишина на свете старом.
В синем облаке плывет
И идет по тротуару
Безнадежный пешеход.

Как нездешнему – нездешний.
Как туземному – чужой.
Как ни праведный ни грешный –
Агасфер идет домой.

Подсолнухи

Здравствуй, лес! И Днестр-речка!
Сколько утекло воды…
Нет ни дома, ни крылечка –
Лес да поле да и ты.

Ты, лошадка и каруца,
Тише ноги волочи.
Если выпало вернуться
Без особенных причин,

Мы проедем незаметно,
Не тревожа никого,
Кроме духов, кроме ветра,
Мимо дома моего.

Духи выбегут навстречу,
Обнимаясь на ходу.
Солнце катится за речку…
Дальше я пешком пойду.

Чтоб телега не скрипела
От компании такой.
Чтобы не было ей дела,
Кто тут мертвый, кто живой.

Чтоб жилец и нежиличка
Шли в обнимку на закат,
К Богу, к черту на кулички,
Шли бы день за днем подряд.

Шли дорогой, чушь пороли,
Вился дым от сигарет…
Все подсолнухи на поле
Повернулись мне вослед.

Далеко от Гамельна

Когда корабль сел на мель?
Он засмотреться мог на воды,
Пока волшебная свирель
Будила крыс, дремавших годы…

Но хлынуло из всех щелей,
Наружу – и тотчас вовнутрь,
Пусть дыры смазывал елей
И в ноги падал перламутр.

Кто знает, лапами шурша
И на пол сплевывая жемчуг,
Могла крысиная душа
Слезой облиться, а не желчью?

Пожалуй, все-таки могла,
Иначе здесь, у преисподней,
Стояла бы глухая мгла
И не трубил бы рог Господний,

Раскачивая пустоту.
Нет, не упали стены ада,
Но оживало что-то рядом…
И ты порою слышишь то же?

Ну что сказать про красоту?
Была. Сияла. Сняли кожу.

На земле и на небе

А мир продолжает делиться на два,
Не соглашаясь на меньшее.
Синее небо, степная трава,
Только мужчина и женщина.

Чтобы до смертного края земли
Он ее нес на руках.
Чтоб вынимала она из петли
У края – во всех веках.

Чтобы иначе – тоска до небес,
Снег с головы до пят.
Чтобы, последний и конченый бес,
Кто-то любил и тебя.

Происшествие

Все кричали и бежали,
Все по городу неслись.
Мы на улице стояли,
Будто только родились.
Ничего не понимая,
Не бежали никуда.
Ты сказал: «Хотите чая?»
Я тебе сказала: «Да».

Сотворение снежной бабы

Проснешься – снега за окном!
Уже не думаешь откуда –
Все принимая целиком
Как неотъемлемое чудо.

Из белой тишины, Творец,
Лепи творение любое!
И человека, наконец.
И бабу с уличной метлою.

И паруса

Как сумерки в конце заката
Выводят демонов из тьмы –
Легко продашь сестру и брата
За разговор глухонемых,
За приступ нежности взаймы,
За каплю нежности проклятой,
Которой от тебя не надо
Ни сердца и ни головы.
Чем непрочнее эти швы,
Тем легче сбрасывать наряды.
Выходит осень из листвы
В простой сорочке снегопада.
Не знать, как острова горят,
Как у души ломает крылья,
Когда линяют небеса
И рвут листы и сухожилья,
И паруса, и паруса…

Маленький снегопад

Я люблю
Положить на ладонь
Этот маленький шарик
Уснувшего мира
Там играет «O Jungfrau…»
Орган и гармонь
И рука накрывает
Пустые клавиры

Там не кончится снег
Не погаснет окно
Там совсем ничего
Неземного не будет
Будет так
Как идет
Как давно решено
Снегопад
И огонь
И согретые люди

Лунная

Лежит на ветке лунный свет
И нитями свисает –
И я руки увижу две,
И девушка босая
Предстанет вся передо мной.
Но отчего же, боже мой,
На землю наступая,
Она становится землей,
Во мраке исчезая…

Намерения

*
Он все пиликает-пиликает,
Никак смычком не попадает
Во что-то вечное великое.
Оно потом его стирает.

Как неудачную мелодию.
Как с неба тучку прилетевшую.
Как замышление Господнее,
Дурной болезнью заболевшее.

Оно простило б своеволие,
Упрямства не переупрямило –
Но не отсутствие симфонии
За все нарушенные правила.

*
Они склонились надо мной
И долго рассуждали –
Моя судьба с моей душой
И дух дамасской стали,
Который тверд и глух и нем
К любому искушенью,
И я склонялась между тем
К самоуничтоженью.

Розовый конь

Сочетается плохо
И всегда на ножах
Человек и эпоха
При своих миражах.

Засевается поле
Голосами ворон.
Собирай с колоколен
Малиновый звон!

Всходит вольная воля,
Розовеет рассвет.
Эх ты, русская доля…
Впрочем, разницы нет.

Сойти

Луна. Рахманинов. Зима.
Тоска о родине и чуде.
Сойти бы, господи, с ума,
Как все порядочные люди.

Вести с Арагвой диалог,
Ходить с корнетом на дорогу
И верить родине и Богу,
Поскольку нет других дорог.

Смотреть с величием Казбека
На мертвый разум человека.
Туда, где Он по доброй воле
За каждого душевноболен.

Он говорил

Он говорил: «Когда-то был
Минуту счастлив я.
В тот миг созвездья сочинил,
Тебя и муравья.
Счастливой бабочки полет,
Бескрайний бег волны
И все, что хочет и живет
От солнца до луны.

Но так уж вышло, бедный друг,
И ты поймешь меня –
Услышав бабочки испуг
У жаркого огня,
Я умер весь в ее слезах,
И умерли со мной
Орлы и сойки в небесах
И ты в пыли земной.
И солнце больше не могло
Держать небесный свод,
Он раскололся, как стекло,
Как перезрелый плод.

Я на осколки лег ничком,
Ослепший без огня,
Я стал травой борщевиком,
И ты поймешь меня –
Как в этот черный миг и век
И тысячу веков
Тебя кроил я, человек,
Из всех борщевиков.

Да, так уж вышло, до конца
Не смог я умереть…
Так будь же счастлив за Отца,
Не проклиная смерть».

Над гнездами

Как говорила этой ночью мне
Луна, блестя мерцающею кожей:
«Я столько жизней прожила во сне,
Что явь ничем очаровать не сможет.
Ну что за явь? Кругом сплошная тьма,
Куда ни глянь, бессмыслица и скука.
Как призраки, сошедшие с ума,
Два фонаря кричат в ночи друг другу –
Заметь, никто друг к другу не идет,
Кричать в пустыню можно бесконечно.
А я о чем? Восславим же полет
Бессмысленный, слепой и безупречный!»

Мгновенье белого на красном

Как сливы с ветки перезрелой,
Посыпались тяжелым градом
Облатки с перцем – отболело.
Печатных пряников – не надо.

Вы все исчезнете, как листья,
Как росчерк имени воздушный.
Так осень встряхивает кистью,
Роняя перья из подушек.

Печально время перемирий.
На солнце бабочка прекрасна.
Закат. Валгалла. Вальс валькирий.
И легкость красного на красном.

За жисть

Душа моя, ну что тебе сказать,
Чего бы ты сама не понимала?
Темна вода и пусто у причала.
Пора, пора отсюда уплывать.

Куда-нибудь. Не спрашивай куда.
Такое дело, глупая примета –
Где до ожогов жарким было лето,
Там до кости протянут холода.

Ну покури, ну потрепись за жисть,
Потри ладони. Вечер. Холодает.
С какой тоской собака чья-то лает…
Не по тебе, смотри не обернись.

Бросай окурком лишнее «прощай»,
Поматерись на гнусную погоду.
И, опуская весла в злую воду,
Плыви по ней и губы не кусай.

Ведьма

Груба моя кожа и грудь из металла,
Скажи-ка, куда нас с тобой занесло?
А ведьма поэзии что обещала? –
Лужайки, ланиты и прочье фуфло.
А что ты волочишь в мешке за спиною? –
И череп, и кости, и – мама моя! –
Бескровное сердце с огромной дырою.
Такое же точно таскаю и я.

Цвели цветы

Цвели цветы, листва горела.
На пустыре цвели цветы.
Уже природа побелела,
Застыли голые сады,
Отдали дань плодоношенья,
Простерли сучья небесам.
Но, недоступные глазам,
Цвели цветы как наважденье
Всей бездной, данною цветам,
Как присягнувшие безумцы
Во льды закованной звезде.
Цветут цветы. И цепи рвутся –
За вспышку краски на кусте.

По вольности стиха

*
По рабству строк, по вольности стиха
Ты, морфинист, не видящий иного,
Пойдешь до края страсти и греха,
Пока перо касается, пока
Проводит сколом раненое слово
По эрогенной зоне языка.
Сходя с ума и возвращаясь снова
За порцией любви и мышьяка.

*
Растешь башкою в облака,
Ногами длинно зеленея,
И одуванчик облетает с шеи
От каждого движенья ветерка.
Зеленый человек наверняка,
Подсаженный с фарфоровой тарелки.
…А по воде гуляют водомерки
С такой завидной легкостью стиха.

Перед окном

Открою окно, и пройдут под окном,
Облитые розовым криком заката,
И те, что успели случиться когда-то,
И те, кто должны совершиться потом.

Держу на ладони биенье и вздохи,
Прилежный таможенник линии жизни,
А мимо ползут тараканы и слизни,
Шагают гиганты и волки эпохи.

Полощутся ветром плащи и знамена.
Срывается первый с обрыва ладони.
Кто вас, золотых, назовет поименно,
Кого безымянная сила не тронет

Дыханьем прибоя? Идущие следом
Подставят под ветер горячие лица,
Подхватят упавшее знамя победы.
А дальше – открытая в бездну граница.

Быть может, она называется вечность.
Немеет закат и рука человечья.

Опустится кисть, осечется дорога –
И потекут по реке безвоздушной
Лохмотья столетия снявшие души
Перед окном в сновидении Бога.

На весу

Так и вылиняют в зиму
Пожелтевшие тетрадки.
Все на свете выносимо
В умозрительном порядке.

На весу поверишь в Бога,
Как и надо – просто так.
Может быть, не очень строго.
Чтоб и он – не строго так.
………
Летала бабочка в окне,
Бренчало сверху пианино.
Май перешел на воробьиный
Полет пушинок по весне,
Брал остроносые высоты,
Болтаясь в стае тополей.
И отложилось до субботы
Все то, что жизни тяжелей.
………
Спасибо всем, кто промолчал,
Не промокал салфеткой горя.
Пусть будет берег беспризорен
И ожидающим – причал.

Ночная роза цвета блед.
Венчанье чайки и прибоя.
Дыханье звездного покоя,
И где-то Бог, который нет.

Такая маленькая смерть,
Волна нахлынет и отхлынет.
Она умеет онеметь
Перед космической пустыней.

Зимний романс

Сказал он устало и горько,
К порогу в снегу подойдя:
«Несла меня легкая тройка,
А нынче лишь вьюги гудят.

Все умерли в долгом походе,
Любовь и надежду свою
Я сам схоронил на восходе
В далеком счастливом краю.

Надежда остыла в дороге,
Любовь уморила тоска.
В пути переломаны ноги
У верного коренника.

На нем бы к тебе я приехал,
Но спит он на голых камнях.
И в церковь пришел я по снегу
Поставить свечу за коня.

Лежит он у высохшей речки,
И грудь его птицы клюют.
Закрой же глаза мне и свечку
Задуй и его, и мою».

Рабочий вид из окна книгохранилища

К вокзалу улица бежала,
Как будто убежать могла
Из нарукавников-кварталов,
От скрепки каждого угла.

Полуподвал библиотеки
Ловил кузнечиков и пчел,
Но попадались человеки
Как наивысшее из зол.

Я их встречала за дверями
И, сортируя на глазок,
Из трех любого Мураками
Сдавала на библейский срок.

А улица из лета в Лету
Текла, хватая по пути
Еженедельные газеты,
Ежеминутное «Прости-

Прощай, мгновенье-невидимка,
Впорхнувшее в окно трамвая,
Мы уезжаем, уезжаем
И остаемся на картинке».

Бессарабская ночь

Черепичные кубики крыш.
Голубиные крестики окон.
Вот такая в провинции тишь,
Вот такая герань с подоплекой –
Все глаза в облака проглядишь.

Оттого и тоска зеленей,
Что цепляется пропасть за крышу
И звезда сумасшедшая дышит
Сумасшедшею музыкой в ней.

Как на яблоне месяц висит –
Так душа под серпом и проходит.
…Народится под нею пиит.
Или бабка найдет в огороде.

А над ним… а вокруг… а внутри…
И соседского радио ближе –
Только черная ночь говорит,
Только яблоко падает с крыши,
Только звездная бездна сквозит.

И горит это черное море,
И шумит у родного крыльца…
Что бежал бы от счастья и горя
И дороги не видел конца.

Когда кричат чайки

Когда рассеялся туман,
Остался берег одинокий –
И череда теней глубоких
Тянулась через океан.

Безмолвно в сторону заката
Шла вереница пилигримов,
Земли и побережья мимо.
Как в госпитальную палату,

Младенцев на руках качая,
Души изломанное тело
Нес каждый встречный в крике чаек.
А море черное шумело,
Лодыжки пеной обжигая.

Я сосчитала всех овечек,
Последний парус Илиады,
Пока туман смыкался млечный
Над выходящими из ада.

Соседи по имени
                Жил-был я…
                С. Кирсанов

Звенит посудою молочник.
«А на дворе начало века», –
Во сне трезвонит колокольчик
И не тревожит человека.

Сам человек еще зачаток –
Там во дворе всего начало.
Он старше будущего брата.
Ему уже вселенной мало.

Как двух колес велосипеду.
Как места для набитых шишек.
Как для бессонного соседа
Слепого облака над крышей.

Они на пару делят имя,
Обложку времени и реку –
А то, что пишется над ними,
Прочесть другому человеку.

Его никто из них не знает,
Не знать его – всего вернее.
О нем один уже мечтает.
Другой печально сожалеет.

Возвращение в Эдем

На щеке ее ветка морщин,
На плече ее гроздь винограда.
Ты за ней возвратишься из ада
И споткнешься о ветер один.

Сад безлюден, старик нелюдим,
За стеной пролетает мазурка…
Золотое перо драматурга
Рассмеется-заплачет над ним.

Занавеска. Аккорд. Силуэт.
И почти невесома граница
Между т е м, где кружится, кружится…
…И кружится, и музыки нет.

Кошки

эти удивительно прекрасные твари
так же удивительно дохнут при любом насилии
вот разве что Буковски удалось достойное кошачьей будки стихотворение
впрочем для бездомного кота

Арена

лежит в подножии амфитеатра груда бесполезных мышц
недавно бывшая гордым потомком лидийских быков
украшенная веселыми косичками бандерилий
на скамейках запивают пивом нарядную смерть и хлопают в ладоши
пока она раскланивается танцуя вокруг пятисоткилограммовой туши
я думаю сколько башмаков можно пошить из одной породистой шкуры
если раскраивать аккуратно ценную натуральную кожу
чтобы цивилизованным людям было в чем прийти на следующее представление

Настройщик молчания

в конце одного печально знаменитого лета
он ходил по квартирам и предлагал свои услуги
с тех пор пианино не издало ни звука
там хранится не тронутая временем музыка
мы ставим на него вазу с цветами

они были ровесниками и помнили еще единственную великую революцию
но я не могу себе представить ходящее по домам пианино

*
в конце концов или человек таскает на себе труп поэта
или поэт волочит его останки в могилу
сумасшедшему Ницше пришлось нести обоих и мертвую лошадь в придачу

*
он целыми днями ловит ветер на улицах
она молчит по вечерам чтобы не спросить

*
он успел попасть взглядом прямо в сердце
и пройти мимо
я успела разочароваться и махнуть рукой
прошла целая вечность
тогда бабочка оторвалась от подоконника и улетела

*
в конце концов они все займутся своими делами и умрут

Голова старика

Голова старика в полумраке стены и решетки.
В какие столетья он смотрит невидящим взором, –
На миг посетителя, невыносимо короткий, –
Приставленный к стенке забытым в веках приговором?

Вот странное дело, нелепица Мафусаила,
Кого пригвоздили к проклятью художника руки, –
И Рембрандта нет, и века укачала могила,
А он не сомкнет этих глаз из печали и муки.

А он остановлен застывшим видением яви,
Из высохших глаз вытекают пески и кошмары.
Его безымянность великий решил обезглавить,
Удачная сделка, два гульдена, вечность в подарок.

По улице Грина

Зал ожидания. Полная зала.
Трап упирается в берег песочный.
Дудочка ветра о чем-то играла.
Не скажешь. Не вспомнишь. Веди куда хочешь.

Штаны и рубашка бросаются в кресло,
Не больно скрипят деревянные кости
У мебели в доме, какой полновесно
На дух и на душу гостей не выносит.

Английский пиджак пропускает застолье,
Винтажные плечи поют к непогоде,
И так своевременно и добровольно
Капризные платья за двери выходят.

Взлетает над липами борт восемнадцать
По улице Грина кирпичною лодкой,
С бессонной судьбою летучих голландцев,
С душой, продырявленной молью с чахоткой.

Покосившемуся от дождя дачному пугалу

И выходит, выходит, выходит…
Да никто ведь словами не скажет,
Как выходит, что больше не важно
И не страшно креста в огороде.

Встанет пугало, руки раскинув,
Ловит ветер – и знаешь где страшно?
Заглянуть за дырявую спину.
«Забинтуй эти раны, Наташа».

Гармонист

Здесь часы говорят: «Всегда»,
Только в городе нет часов,
И бежит сквозь него вода
И столетий, и голосов.

И стоит он сухой как лист,
Поднимая на солнце пух.
Ходит городом гармонист –
Может, Бог, а может, пастух.

Гармонист, он понятно чей,
Русский встретился городок.
Где-то должен звенеть ручей
И кисельным быть бережок.

Я узнаю свой дом во сне,
Посмотрю еще наяву,
Как мальчишка, знакомый мне,
Красит облако и траву.

Здесь всегда цветет виноград –
А когда ему здесь цвести?
И часы говорят: «Назад!»
Только некому завести.

Эй, малыш, я не помню ни-
чьих имен, ни твоей судьбы…
Не сади ты, повремени
С древом времени у избы.

Слушай, слушай же – гармонист
Повторит еще много раз:
«Будет берег за речкой мглист.
Будет и возвращенья час».

А когда ты войдешь в пыли
В этот сон или в этот дом,
Скажет он: «Мы огонь зажгли.
Посидим за одним столом».

Гармошка

А гармошка была – поискать!
Как с полслова за ворот рванет
И давай заливать, заливать…
Врет, конечно, но праведно врет.

Только спросит: «Ну что вы, орлы?» –
Так и выгнется грудь колесом,
И плечам пиджачонки малы.
А она: «Так-так-так, молодцом!»

И пойдет хороводы водить…
Да вприсядочку, да казачок…
Чтоб по-русски – подошвы отбить,
Чтоб любить-целовать горячо.

Как пойдет по душам говорить,
Так и все тебе, брат, нипочем.

Эх, гармошка была – поискать…
Вот заморская птица поет.
Может, что и хотела соврать,
Только кто ее, дуру, поймет?

Эти люди (Зоткину)

– Эти люди себя одевают в слова,
Драпируют холстами и скрипками.
У тебя не кружится еще голова? –
Он спросил с бесовско'ю улыбкою.

– Эти люди пускают любовь с молотка.
Их стихи – их вино и проказа.
Ты хоть раз до конца прочитал Близнюка?
Ты и Зоткина «больше ни разу».

Эти люди, они ведь творенье мое,
Я вдуваю в их души их ночи.
Да открой хоть Колумбию – «Век одиночеств».
Это в нем ты и пишешь свое Бытие.

Так прошли двое рядом в каштановой роще.
Так цвести с той поры перестали каштаны.
– Странный ты, Мефистофель, ей-богу же странный,
И в плену у тебя – я не сделаюсь проще.
………
И опять заведенные всходят светила.
И опять о язык спотыкается слово.
…В склепе сердца его ледяная могила.
А куда его выпустишь – слишком простого…

Глядевшие с крыш

Трогаешь ветер сухими губами,
Памятью всех переломанных крыльев.
Упавший! Он будет твоими крылами.
Бескрылый! Он станет с тобою всесильным.

Небо излечит открытые раны.
Ангелы крыш налету остановят.
Белая птица, как крик океана,
Слышишь безумца по духу и крови?

Вскинут деревья цветущие руки,
Наземь осыплются снегом стрекозьим.
Стоит забвенья и стоит разлуки –
Новым вином наливаются гроздья.

Птица поймает призыв птицелова,
Нет для нее незнакомых наречий.
Бросит зовущему камушек слова.
Дай же язык. И забудь человечий.

Когда бы письма приходили

Когда бы письма приходили,
Их бы держали клювы чаек –
И пахли молоком кобыльим
Слова прибрежных попрошаек,

Водой глубокого колодца
С плывущей в заводи звездою:
Цепь разовьется и совьется –
Она в ковше перед тобою.

Что принести тебе отсюда,
Где все исполнены надежды,
Где слово «был» и слово «буду»
Все ту же значит неизбежность?

Под звездами страны далекой
Покой поют степные травы,
В краю, где небо синеоко,
Где люди-птицы златоглавы.

Бегут недвижно волны строчек,
И дышит чайка темным морем,
И дышит море темной ночью,
И крик бессчастен и безгорен

В дыхании звезды Полярной.
Но паутинка-память рвется…
Читают жанр эпистолярный
Мои морские письмоносцы –

В нем всё покой и всё в покое,
Уже надмирное, как вечность,
И веет слово неземное,
Переступившее увечность.

А где-то там, на дне печали,
Постскриптум человечьей муки:
«…И долго душу отрывали
От тела ангельские руки».

Зрелище

На площадь опускается рука,
Хватает наугад и вынимает
Из всей толпы большого дурака.
Минут на пять. И пальцы разжимает.

За пять минут прозреет и дурак –
Как слава над поехавшей кукушкой,
Один конкретный высится кулак.
И низится последняя психушка.

Ну что народ? – безмолвствует народ.
Полны глаза и зрелища и чуда.
И никого из них не пронесет,
Когда не жаль распятого Иуду.

Вокзал

Закрыл глаза последний снег.
Зимы как не бывало.
Зашел и вышел человек
У здания вокзала.

В потемках надпись прочитал,
Подумал: «Ожидали».
Шагнул в зияющий провал
И сгинул на вокзале.

Стоит он с дырочкой в груди
(Неважно предисловье),
А эти – бог не приведи –
Считают поголовье.

По сколько душ считать его,
Артиста и химеру? –
Он каждым был и никого
Не прожил во всю меру,

Пусть умирал по сотне раз.
Но наконец доехал
Сюда, где сон не напоказ
И безголосо эхо.

Где каждый в теме эрудит,
Ответствует по делу –
Заслуга личная горит
Во лбу и греет тело.

А как тут быть, когда ни то,
Ни это и ни пятое
И грудь не грудь, а решето
И лично не запятнана?

Ничто в ничто и перейдет –
О том и написали,
Когда подбили чет-нечет
И трубы заиграли.

«Поди, – сказали, – покажи,
Окончена работа.
Охота что-то для души,
Хрен знает, что охота».

Он чей-то плащ смахнул с плеча.
Он в чертову влез кожу.
Он поднял руку палача
И бросил смерть на ложе.

Он и сыграл хрен знает что…
Но просветлели рыла,
Пускай на миг – почти ничто.
Но что-то в этом было.

Твоя собака

За много лет до наших дней,
По меркам божеским – недавно,
Ходил по миру иудей.
А дальше надо бы о главном.

Вот это главное всегда
Как между пальцев ускользает.
Распят был Бог – и ерунда,
Что больше он не распинаем.

Когда б не видели глаза,
Когда б другим не передали…
Однако спущена слеза.
И псы цепные отвязались.

Еще повоют в медный глаз
От безысходности дворняжьей.
Что под луной случилось раз…
«Не повторись» тому не скажешь.

Одной кости' не отобрать –
Когда грызет твоя собака.
Еще ей первой распинать.
Еще от ужаса заплакать.

На верески и остролисты

Дождю, подснежнику, волнам,
Полету бражника молиться,
Смотреть, как падает луна
На верески и остролисты.

Как падают лицом в траву,
Руками землю обнимая.
Такое счастьем назовут.
Такое смертью называют.

Их будут звать Она и Он
В церковных книгах всех столетий,
В трагедии любых времен
И человеческих комедий,

Где безымянные слова
Еще плывут по океану
И ловят ветер рукава
И прячут бабочек в карманы.
………
Она однажды упадет,
Она склоняется все ниже.
Ясней глаза, бледнее рот,
И каменный, и неподвижный.

Блестят холодные виски,
Но это все уже не важно –
Что разобьется на куски,
Лишь губы разомкнет однажды.

Гиперборея

Стоит высокая луна,
Уже тепло, еще не пыльно.
На бабочках дневные крылья
Из набивного полотна.

Знакомый до утка узор,
До птиц, охваченных закатом,
До крика в небе: «Por favor!
Не возвращай меня обратно…»

Им никогда не повезет
Найти свою Гиперборею.
Чужая родина не ждет,
Звезда небесная не греет.

Они глядят из-под крыла
На гипнотические волны,
И атлантическая мгла
Со дна вздыхает грудью полной.

Трамонтана

Потом от хохота гагар
Родятся лодочка и рыбка,
И жизнь, метнувшись на пожар,
Предпримет новую попытку.

Я полюблю ее другой,
Беспамятной и безымянной,
Кораблик подхвачу рукой,
Двоих найду из океана.

Двух рыбок положу в ладонь –
Серебряную, золотую,
Ее лицо, его огонь –
И ветром северным подую.

И назову луну луной,
А солнце именем испанским,
Где разлученные землей
Над Кадисом кружатся в танце.

Мой любимый уснул

Мой любимый уснул на вечерней заре.
Колокольчик над ним звенит:
«Ты успеешь за долгую ночь постареть».
Пусть мой любимый спит.

Мой любимый уснул при большой луне.
До утра сверчок стрекотал:
«Он успеет тебя разлюбить во сне».
Не буди, сверчок, он устал.

Мой любимый уснул на чужом берегу,
Не зовите его домой.
Колокольчик поет у открытых губ,
Спит там любимый мой.

Тихо лодку качает у ног волна,
Тихо ветер в траве бежит.
Не тревожь и ты, пересмешник, сна,
Пусть мой любимый спит.

Лихорадка

А тень росла до потолка
Сквозь речь людей широкоскулых
Далекого материка
Ходили волны…

Всего росла температура
И жизнь не стоила глотка
И ни снотворных
………
Рыдал кузнечик от бессилья
На звук цветок перелагая

Я что взаправду умираю
Смеялась скрипка в белом платье

Смешалось розовое утро
С горячим снегом и ванилью

И то что бредило под курткой
Хотело булочку и счастья
………
В бреду слепого ночника
Затих гортанный переулок

Ко лбу прохладная рука
Ладонью детской прикоснулась
Но так ладонь была легка

Что различалось наяву
На ноготке мизинца яви

Как бормоча и шепелявя
Роняли бабочки в траву
Скорее лепестки чем крылья

Как непослушно говорили
На человеческом наречье

Как выпал месяц из скворечни
Валяя с ними дурака
Как раскололся от щелчка…

Уснул отплакавший кузнечик
…И две луны плывут навстречу
В глубоком озере зрачка

И лодочка плывет

И ты, всевидящий рассвет,
Храни видения в тумане.
В краю потерянных желаний
Есть лодочка, которой нет.
………
                И лодочник придумал Хлое…

Там дом на виноградном склоне,
В нем светится окно ночами
На берегу потустороннем.
Но мы встречались, мы встречались…

Кто вспомнит, наяву, во сне ли –
Любовь мертва, туманно утро.
Но мы желали и хотели
И вместе умерли как будто.

Старик спускается на берег,
Его глаза слепы от света.
Ты догадаешься об этом,
Но можно верить и не верить…
………
Он лампу в комнате зажжет,
Оставит литься свет на реку.

Он был похож на человека,
А бремя вечности не в счет.
………
Любовь, что долго не живет,
В руке кувшинок не считая…

Там на земле любовь земная.
Там на реке любовь речная
И лодочка, которая плывет.

И лодочка плывет, плывет, плывет…

Побег Фридриха Иеронима и Марты

Они бежали, вечные скитальцы.
Он призрака из рук не выпускал,
Когда, целуя собственные пальцы,
Ее в пустой карете обнимал.

Неслись по следу звери и деревья,
Пришпоривали всадники коней.
«С цепей спустили люди суеверья –
Не верю в суеверья и людей!»

Они сожгли змеиную таверну,
Передавили выводок цыплят.
«Я сею смерть, спаси меня!» – «Мой верный,
Ты никогда ни в чем не виноват».

«Ты от меня одна не отвернешься
И не покинешь больше никогда».
«Да, – отвечала призрак, – мой хороший».
И целовали губы это «да».

И стражники крылатые отстали,
И опустили ветки дерева.
Качали стебли жухлыми цветами,
И задыхалась желтая трава.

Ни капли небо в прах не уронило,
Не наклонилось облако с водой.
«Мы добрались. Все умерли, мой милый.
Мы наконец приехали домой».

Среди тысяч солнц

если бы среди тысяч солнц
миллионов лиц
вы смогли отыскать только нас двоих
вы бы решили что где-то в космосе была одна свихнувшаяся планета
но вы бы не стали спрашивать что случилось
вы бы подумали
теперь они навсегда бездомные и это хорошо
больше ничего не стрясется
главное никому не давать адрес благоразумной Земли
нас слишком много чтобы так нелепо рисковать
но их можно пригласить на чай
их непременно нужно пригласить на чай
куда-нибудь на Плутон
и это тоже была бы замечательная идея
мы бы остались на несуществующей планете
и никто бы ничего не заметил
а вы бы говорили детям смотрите
у нашего солнца восемь планет
будьте аккуратнее

Вот эта улица

А эта улица, и дом,
И куст оборванной сирени
Как будут выглядеть потом,
Когда легко меня заменит
Другой прохожий и зевака
С цветочным хлыстиком в руках?
Не будут выглядеть никак –
Без глаз, способных с ними плакать,
Без рук, умеющих плясать
С полуночи до звездопада,
И обниматься у парадной,
И в полдень ветки обрывать.
………
И мне захочется хоть раз
Взглянуть за спущенные шторы –
Там эхо наших разговоров
Гуляет в комнатах без нас.
И дверью хлопает д р у г о й,
Пытаясь стук в груди унять:
– Но кто преследует меня
На улице пустой?

Ни разу не посмотренному фильму

однажды в порту
поднимаешься на первый попавшийся корабль
и растягиваешься на кровати покрепче затыкая уши
идите к дьяволу со своим засиженным мухами фильмом
целый океан слез о любви
вместо того чтобы сказать счастливого пути
о вас будет помнить не одно прилипшее к экрану поколение

*
тысяча иерихонских криков оцарапавших недвижные камни
следы когтей на стене плача
откуда они у овец
запивающих вином любви плоть своих пастухов

*
лишь камни помнят как собаки
одни надгробные камни
верно хранят свои имена

Последний листок

Последний листок наступающим ордам сдается,
Ложится на снег беспощадный, холодный и белый.
И ужас победы древесные тянет обрубки
Всходящему солнцу – и солнце ласкает их взглядом.

Проворно рукой ледяною зима милосердья
Льняным полотном накрывает багряные пятна.
Румяный щенок в оттопыренной крыльями шапке
Несется на саночках с горки. Звенит колокольчик.

Открытая книга-раскраска готова к параду,
Пусть дворник щербленной лопатой бинты не сдирает.
А звезды салюта сойдут за медали, за свечи,
За родинки неба, и просто стрелять приказали.

Тевтонский крест

Что бы там ни брехала собака –
Догорят и дворец, и крыльцо.
Жизнь прошла хорошо или всяко,
Уходилась, в конце-то концов.

А пластинка все пела и пела,
Все тащила на паре гнедых
Безнадежную песенку в целом
И моменты надежд золотых.

Как взглянула на дело разумно,
Как свихнулась всему голова –
Прогуляла на станции шумной
И лошадок и крест однова.

Разлетайся ж, душа, что есть мочи,
Отворяй терема сапогом.
Чуешь ночь? Эти карие ночи?
Этот крест... да и черт с ним, с крестом.

Каждый царь сумасшедшего дома
Сумасшедший построит дворец.
И обложит палаты соломой.
И ее подожжет, наконец.

Йодль

Пастушковый и ковбойский
Йодль-йодль
Лейся-пойся
Пиво пенное пока
Синевенная рука
Никотиновые кольца
Весь рассадник удовольствий
Этот пригород тирольский
Прогуляемся слегка
Настроенье нервное
Улыбайся стервою
Пастушки-пастушечки
Улыбайся душечка
Йодль-йодль
Пойся-пейся
И по веночке завейся
С бела облачка катись
Лихо-лихо
Зашибись
Это пригород австрийский
Украинский
Прибалтийский
И лесок зеленый
И бычок каленый
Извелась затяжка
На таврушку зряшно
А в лесочке волки
Будут кривотолки
Ноют волки воют бабы
Прогуляемся неслабо
По маркизовой опушке
Отвори-ка ротик душка
Да скажи душевное
Сдохнем тут наверное
Во селе Маркизово
В босоножках кирзовых

Сидр

Вернись, вино, в пустых бутылок строй
Осадком простодушного хорея –
Чужие кубки выпиты не мной,
И ягоды пьянящие не зреют
На площади Паяца городской,
И гневом их торгуют на Сенной.

Из яблочно-умеренных широт
Не выжать капли огненного сидра,
Того, что скорчит судорогой рот
И побежит по внутренностям выдрой.

Однако ж есть задворки во вселенной! –
Порою выше рисочки нальют.
Но обдерут как цыпку непременно.
Зато какие песни подадут!

Не оставляй

Цвет твоих ангелов маков,
В дождь лепестков разбуди.
Брошенных в комнате страха
Не оставляй взаперти.
Если для всех одинаков
Твой померанец и гром –
Выжги до пепла и праха,
Не оставляй на потом.

Пусть одного не обманет
Танец холодных шелков –
Красное, красное знамя
Войска твоих пастухов.
Брошен пылающий камень,
В Марсовом поле огни.
Боги спускаются сами,
Только шнурок потяни.
Ночь Саломеи танцует…

Не доплясала еще.
В небе горят поцелуи,
Жарко,
Глазам горячо.
В небе пчелиные жала,
Город алеет цветком.
Господи, мороси мало,
Не оставляй на потом.

Если

Если больше не будет слов,
Мы не станем с тобой говорить.
Если небо звезд не зажгло,
Мы дождемся без них зари.

Мы посеем в пустыне рожь
И уснем, перестав гадать.
Будут тучи – и хлынет дождь.
Будет ясно – взойдет звезда.

Которой нет

Скрипят качели. Налипая, снег
Озябшее видение качает.
Качается фигура голубая,
Здесь самая нежданная из всех.

К чему ей быть – в полупрозрачном платье,
Взлетать под захлебнувшимся окном?
Тоска, тоска о платье голубом,
Мечта о не встречающемся счастье
Или о чем-нибудь почти таком.

Скрипят качели. Человек идет.
Куда идет – и знать о том не знаю,
Когда она порывисто встает
И рот ему губами закрывает.

Уездный город, длиннополый век,
Во все концы заснеженная местность…
Какая все же дура человек,
Глядит, как снег идет за занавеской.

Ich liebe dich

На открытке «Ich liebe dich»,
Васильковая тишина.
Тишина одна на двоих,
И строка на двоих одна.

Лил гранатовый красный сок
Дни и ночи с ресниц седых
То ли наш сумасшедший Бог,
То ли Вий озирал сады.

И гранаты цвели цветком
У моей земли на груди.
А потом – тишина потом,
Только веки спят. Не буди.

Вот и спрашивай «за кого»,
И не спрашивай «почему».
Господа, тишину кому?
Покупайте – недорого.

Что поешь о весне, снежное поле

Идут года большого урожая
Но что их зерна спящим косарям
Как птичка божья пела аз воздам
Как недообещала улетая
Как недопела пташечка по нам

Божоле

А трубы – трубите, а скрипки – рыдайте,
Срывай инструмент, гармонист!
Подайте на радость глоток попрошайке,
Он чист перед Господом, чист.

Он первым подходит с пустою рукою,
Он гол, как последний Адам, –
Грудную дыру ваша милость прикроет.
Ах, как ей покоится там,

Упавшей салфеткой в зиянье слепое,
Алкавшей и слез, и вина?
С такою поющей ночами трубою
И милость теперь не страшна.

А все же слабай вечерок, не жалея,
Спали этот город в огне!
И равно по сердцу придется затея
И милости вашей, и мне.

Лужа

лужа лежала и думала
в чем ее лучше отразит небо
небо лежало в ней и ни о чем
утопленники не умеют

Парус

Немного неба, пыль и копоть.
Не много неба, больше пыли.
Увидишь длань, представишь локоть…
Ну вот и все, поговорили.

В глазах от облака белеет,
Кочует парус одиноко
От придорожной Лорелеи
До городского водостока.

Привет вам, шлюхи и калеки
И вся армада цеховая!
Он покидает вас навеки,
Его несет и заливает
Сначала строчками элегий,
Сначала сладостью токая…

Не открывай бродяге веки,
Пусть грезы сами умирают.

Но облако…
Чтоб не болела
Во рту распаханная полость,
Когда срываешь чистый голос
И провожаешь парус белый.

Перья

Долгая ночь прожигает звезды.
Сердце ударит в цыганский бубен.
С губ обрывается слово «поздно!» –
Катится бусиной: «Будь что будет».

Тянется ниточка света к тени,
Переплывает зрачок ресница.
Руки, упавшие на колени,
Спят, как разбитые оземь птицы,

Только часы-часовые ходят.
Птицы летят потому, что верят.
Ты, отыскавший ключи рапсодий,
Ищешь к ключам золотые двери.

Храм ли, дворец ли, высокий терем…
Месяц устанет бродить по свету.
Крылья сгорают, как сигареты,
В черные дыры макая перья.

Карточный ветер да бубен вольный,
Сколько ловили тебя транжиры –
И забирались на колокольни,
И отдавали все царства мира.

Царица-прачка

На край окна облокотится,
Стоит в мехах передо мной,
Глядит грузинскою царицей
И беломойкою простой.

Вдруг за мгновенье побледнело
В нем отражение мое.
Выкручивает душу с телом,
Как прачка мокрое белье.

Ослепший ангел белокурый,
Там не осталось ни слезинки.
Прекрасны барсовая шкура,
И пальцев дикая лезгинка,

И ты в снегу, совсем невеста,
Но эти бельма свет закрыли –
Еще не время и не место…
Тебя так многие просили.

Кричу о гибельной ошибке!
Но, вытирая капли пота,
Она вершит свою работу
И смотрит с дьявольской улыбкой.

Гранатовый цвет

Вот уже солнце садится на ветку,
Как не прощалось вчера.
Славная вера в простые ответы –
Знает, где встанет с утра.

Что же немеет от сока граната
Странное тело души –
И не бессмертна она, и горбата,
И не могла согрешить.

Пятна от солнца, от времени быта,
Меньше на крыши глазей.
Спой колыбельную векам открытым,
Пьяной и маленькой ей.

Да отбери эту кружку заката,
Да уложи ее спать
Перышком белым в постели несмятой,
Или попробуй отнять.

По имени Солнце

Схватила из'моря рука,
Всей дурью бросила на сушу.
Пропала сила в плавниках,
И свет слепит, и воздух душит.

Морской незыблемый канон
В аду вскипающем неведом.
Нас обманули, Посейдон!
А может, ты и не был предан…

Держалось царство в темноте,
Прибоя грань не нарушало,
Где ты смотрел в глаза звезде
И твердь выдумывал сначала.

Верни, владыка, свой закон!
И пескарю простую келью…
Хоть водных библий молоко
Скисает к черту в этих землях.

Цветы

Куда же ты уносишь лепестки?
Цветы кричат, удерживая ветер.
Я чувствую движение реки
И губы, обрывающие эти

Молчанием надежду и мольбу,
Где вьюгу смерти обнимала нежность.
Я не умею утешать судьбу
Одноголосым словом «неизбежность».

Полиелей пою на берегу,
Смотрю, как звезды оставляют небо.
Предательства принять я не могу,
Я верю в то, что каждая ослепла
И распустилась розовым цветком –

И вспыхнула, свершенная, легко,
Не оставляя копоти и пепла.

Прикосновение

тень бабочки на снегу
объятия соскользнувшие с плеч
танец пропустивший приглашение розы

призраки воспоминаний в доме ветра
цветы были в их руках
когда мы прошли мимо

Базарный день

я видела птицу
она несла на рынок крылья
это был дурной знак встречать мертвых
в ее открытых глазах плыло сиреневое облако

Тень

Эта тень, что ходила за мною
И молчала на всех языках,
Будто крылья росла за спиною,
Но от взгляда рассыпалась в прах.

Или взгляд мой безумнее страха,
Или тени не знают теней,
Но все легче с дырою рубаха
С пустотой невесомой на ней.

Иногда натыкаясь случайно
В темноте на ее темноту,
Я смотрю на нее как на тайну
И как мимо проказы иду.

А на шее звенит колокольчик –
У нее, у нее, у нее…
И все и дольше, и громче, и звонче
Распевает он имя мое.

Найди меня

Найди меня, спаси меня,
Согрей в ладонях у огня,
Пусть полыхает все вокруг,
Не выпускай меня из рук,
Дай догореть до расставанья,
До утра разочарованья,
Когда пропитан будет ядом
И поцелуй, и губы рядом,
Другого звавшие во сне,
С другим горящие в огне.
Зачем же ты жалеешь угли,
Мы в мире завтрашнем потухли,
Лишь ветер кружится с золой:
«Танцуй, любимая, со мной».

Марта

Птицы летят на закате.
Марта глядит на птицу.
Марта снимает платье.
Марта на стул садится.

Волосы распускает,
Волосы из пшеницы –
Гребень в них исчезает.
Марта не огорчится.

– Скоро ночь наступает! –
Марте кричит Ворон.
Пляшет Марта босая,
Кружится с ней город.

– Ночь настает скоро! –
Марта кричит птице.
Камнем летит Ворон
В поле ее пшеницы.

Пляшут в огне колосья,
Падает в них солнце.
Марта кружит гостя,
Марта в ответ смеется.

В поле горят хлебном
С криком его крылья,
Держат они небо,
Станут они пылью.

Ветер в окно стучится:
– Марта! Пропал Ворон!
Марта в ответ кружится,
Марта летит в город.

Планеты и вишни

Она очищала чуму и проказу,
Она принимала любые условья.
И пальцы вложила в открытую язву –
И язва смертельная стала любовью.
Была она всем – материнской, сыновьей,
От первого крика до смертного края.
Никем не была бы без нашей,
Родившей
Поэта и розу,
Планеты и вишни,
Которые ты уронил, засыпая.

Григор, виноградарь

– Если плесень разъела людей, –
Виноградарь поставил вино, –
Если Богу уже все равно,
Что случится с землею моей,

Я не стану ему говорить,
Для чего поднимал виноград.
Эти кружки, покуда звенят,
Будут песнями благодарить

За пролитое солнце на них,
За прохладу и щедрость земли
И за руки, что их вознесли,
Чтобы в сердце огонь не утих.

А когда он иссякнет и сил
Не найдется бочонок поднять,
Стало быть, и пойдем умирать.
И спасибо, что, стало быть, жил.

Соседка

Неторопливая партия в карты.
Вечер в провинции. Старые встречи.
Ровно три капли вина и азарта,
Ровно на столько и можно увлечься.
………
Тихая улица в городе пыльном.
Дом на Гренобля. В июле. Однажды.
Как меня звали? Соседка? Матильда?
Что-то такое случается с каждым.

Повод смешной, даже повода нету.
«Здравствуй, Бернар. Уезжайте на лето».
Надо же, сколько найдется привычек!
Все под контролем… Забытые спички.

Пуля на вечер. Матильда. Соседка.
С каждым. Не часто. Стреляются редко.
И доживают до времени смерти,
Не открывая записки в конверте.

Куртка от ветра, озябшие плечи.
Что-то такое случалось, конечно.
Вечер.
Сосед.
На Гренобля.
Осечка.

В час пополуночи

В час пополуночи белый как снег
Ангел бредет седой.
Каждый подумал: «Вот человек
Идет не спеша домой».

Каждый заметил: «Давай скорей,
Этот гром неспроста!»
Ветхозаветный, как иудей,
Ангел ответил: «Да».

То-то глаза у него темны,
То-то отводят взгляд.
Знали бы дети, какие сны
В эти глаза глядят.

Поединок

он доплыл до разделительной полосы песка и заплакал от счастья
из разбитого тела вылилось еще много воды но чувство жизни осталось навсегда
океанский левиафан признал его годным и выплюнул на берег
чего бы это ни стоило им обоим
это был поединок без единого свидетеля
у заката появился запах крови
на лодыжке – шрам от поцелуя медузы
перевернутый мир лежал на ладонях
он оперся на них встал на колени и пошел вперед на падающее солнце
как победивший зверь не оборачиваясь

Танго

эти двое начинают строить планы на будущее
под первые аккорды Libertango
он подарит ей кольцо
она познакомится с родителями
они составят список гостей
а между тем аккордеон кричит опомнитесь

потом дети
сколько же будет детей
большая черная собака
она не умрет

дом на берегу
новая жизнь
счастливая долгая новая жизнь
а между тем пора сходить с ума орет аккордеон

количество детей поднимается до пяти
большая дружная семья
бесконечная жизнь у моря
а между тем танго подлетает к концу

музыкальная школа
их надо будет отдать на скрипку и теннис
еще купить новую машину и заехать в Барселону
но это после Кадиса
а между тем ваши 3:16 истекли

Пьетродарки закрывает распахнутый рот
в последней судороге бросает аккордеон
и оставляет пустой стул в кадре

Война деревьев

*
когда японские компрачикосы
сделали бонсаи деревьям
это назвали искусством

*
проснулась в пустой кровати
за окном шла война деревьев
меня нигде не было
накрылась с головой ждать пока вернусь и расскажу кто победил

*
деревья надвое как капустные кочаны
внутри мякоть кочерыжки
еще сочная
рядом их мертвые руки в пронзительной тишине

*
хоронили мы пустую коробку
и никто оттуда не сказал что мы делаем неправильно
во рту у него торчал свежий пучок петрушки

мы проплакали бочку вина и опьянели от собственных слез
но покойник не уронил ни капли
в его глазах блестели две торжествующие маслины обещая небу праздник

официанты в белоснежной форме помогли нам найти свое место
тогда-то мы успокоились политые уксусом и бросили в протянутое блюдце полмонеты
выбирая участок поближе к первому блюду

мы наелись здравых мыслей нагуляли мягкие бока и приготовили хорошо растущий молодняк
и холодное осеннее солнце наконец улыбнулось
мы все сделали правильно

*
ветер расчесывал твои волосы сплетая в тугие косы
чтобы не поймали их деревья скрюченными пальцами
теперь ты качаешься на цепях свободы над бескрайним морем
о чем же ты кричишь одиноким чайкам Авессалом
все исполнилось

*
на могиле наших грез написано «не помню»
кто-то приносит им цветы и убирает осенние листья

*
деликатно на цыпочках научились уходить старые вещи
словно бы говоря не стоит ставить людей в неловкое положение
мы больше друг другу не пригодимся
давайте будем ждать снега и не портить никому настроение

*
заденешь взглядом фотографию и смотришь как качается в рамке пустое кресло
тот кто там сидел только что встал и ушел в дом
оставив раскрытую на середине книгу
слышно как ветер шелестит страницами под скрип соломенных полозьев

*
есть ли на свете не убивающие глаза
они ведь не могут не моргнуть
пока в них купается мое стихотворение

*
это старая-старая сказка
давно покрылись морщинами дети которых ею пугали
она успела много раз поменять фасон шляпки и похоронить их правнуков
но по-прежнему стоит с распахнутыми руками над каждой колыбелью

отчего у тебя такие большие глаза малыш
ей уже нечем кого-нибудь укусить
поэтому не забудь почистить зубы перед сном чтобы все плохо не закончилось

*
встретила на улице свое пальто
проверила кто внутри
нет все в порядке
я обычно здесь и не гуляю

*
у времени язык Мебиуса
что бы оно ни говорило я где-то это уже слышала

*
не надо со мной плакать
не надо меня смешить
просто верните удивление которое все вы давно похоронили

*
понедельник вторник среда четверг пятница суббота воскресенье понедельник
если так будет продолжаться я не выдержу и умру

*
завтра надо будет открыть закон сохранения времени
прошлое уже не помещается

*
лестница давно кончилась
а Мюнхгаузен продолжает перебирать ногами воздушные ступеньки
да и зачем этот театральный реквизит занятому человеку

*
над безлюдной улицей открылось окно
чья-то рука погрозила кулаком небу
и закончив разговор выключила свет
в полной тишине потерянного временем города
где люди до сих пор рано ложатся и ведут беседы с богом перед сном
иногда наливая ему стакан вина из своего виноградника и чокаясь с пустым горизонтом

*
мы проехали дальше по пыльной улице
закончившейся каменными словами добро пожаловать и дорогой на горизонт
две коровы забытые у обочины съели нас печальными глазами
там уже садилось четыре солнца
и безвозвратно пропадало в утробной темноте желудков
вместе с большим куском осеннего неба

Архитектурная деталь

он перевернул десяток лодок в море
искалечил половину деревьев в парке
согнул фонарный столб
и сел передохнуть на карниз продолжая ругаться

да ладно с кем не бывает
овеял его крылом столетний купидон висевший рядом
брось хренью маяться
давай споем твою любимую «а ну-ка ветер»

вот я к тебе за этим прилетал каменная курица

*
что ты делал на берегу
строил песочные замки а ты
я их развеивал
ветер и песочный ангел обнялись на краю крыши и стали смотреть на звезды

*
о как я молил птицу не прилетать –
ветер принес ее на крыльях и сбросил с обрыва

потом долго смотрел на поднимающиеся перья
потом одним из них вырезал крестик печали на скале
так был написан первый стих

эти смертельные враги всегда подставят друг другу крыло
остальное никого не касается

*
пустая ракушка на берегу поет об ушедшем море
там твое ухо

*
я набираю ладони снега
ты падаешь в них лицом

ты говоришь что на земле живут белые птицы
нет говорю я на земле живут черные птицы

ты говоришь что я не права и умираешь
я иду в черном и держу в руках мертвые цветы

если взмахнуть они упадут в снег

Силуэт

Идет по снегу силуэт.
Дороги нет, исхода нет.
Собаки, слава богу, нет,
Пропала б к черту цуценя.
Вот это снег.
А это я.

Порядок мира

Кто-то сказал, что морда смерти в хаосе,
И сочинил убийственный порядок.
А я смотрю на стройные парады
И думаю, что нет его безжалостней.

На дерево, цветущее для печки,
На руки, возносящиеся лесом,
На все, что право –
                потому нечестно,
Заведомо в цепи бесчеловечной.

Где человек на дне воспоминаний
Глазного омута
                ест яблоко вселенной,
И семечко прокалывает вену,
И руки Гульда исполняют Гленна
Шизофренично и самозабвенно.

Закладка

Оставишь знак-напоминанье,
Не объяснимый никому,
В закладке, вложенной случайно,
А я открою и пойму,

Что повесть кончиться не может,
Когда уходит со страниц.
Что все герои в ней похожи
На нас до кончиков ресниц.

Где возвращаются в начало,
Чтоб повториться без числа.
Судьба хранить не обещала,
Ни выпускать из-под крыла.

Должно быть, ангелам не спится,
Пока спивается поэт,
И в перелом вставляет спицы
Любовь, рожденная на свет.

Пройдем над пропастью вслепую,
Рассыплем семечки в тетрадь…
А я по-прежнему ревную
И не могу поцеловать.

Автоответчики и птицы –
Что остается после нас.
И хочется наговориться
До дна безмолвия сейчас.

Имитатор

Все в сборе: толпа, прокуратор,
Направленный в центр софит,
Булыжники, гвозди, солдаты
И тот, кто еще не убит.

Его еще станет мне жалко,
Когда нарисует гример
Оставленный камнем и палкой
Народной любви приговор.

Статист исполняет статиста,
На крест поднимают звезду
И так ее мучают чисто,
Как будто постились в аду.

Вот это как будто искусство,
Чудесно не сломанный нос –
Прощает высокое чувство,
И каждый немного Христос.

Слезает с креста имитатор.
Солдатик фехтует мечом.
А что умирало распятым
Достанет до горла еще.

Трагедия маленького человека

Трагедия маленького человека
Оставалась смешной и нелепой
Он бы мог подавиться смехом
Или выстрелить из пистолета
Добавить развлечения соседям
Полиции и газетам
Обсуждали бы то да это
Вытирая руки о передник
Краснощекие кухарки
Перед ужином
Это было бы слишком жалко
И не хотелось отрывать от службы
Это было бы слишком понятно
К тому же совсем просто
Он вырыл ямы большого роста
И оставил закладки в закладках
Вот открыть вам и провалиться
В бездну галлюцинации
Стоит научиться веселиться
Раз уж люди умеют смеяться
Он бы расстроился
Если бы попал кухарке
В потные руки
И на кухне бывает жарко
Но не то не то что
Когда ковыряет ложкой
Вся троица
Этот мясной штрудель
Во главе с самой важной старухой
Пока не остыла начинка гроба
Сердце разложенное на блюде
В приправах кардамона и лука
Стоит попробовать

Юшка

«Ты, Юшка, вот зачем живешь?»
А он, дурак, ответ имеет.
И двинуть хочется сильнее,
Да где ж ты Юшку тут возьмешь…
И нет покоя на деревне
Ни генералу, ни царевне,
Да и деревни не найдешь.
Со всех сторон глядит столица,
Всему наученные лица,
Академические сплошь.

Птицы и эпитафии

Придут, рассорятся, галдят,
Наморщат трюфельные лица.
Да это галки и синицы
В аудитории сидят!
Один другому перья рвет,
Второй второго знать не хочет.
Так час пройдет. Пройдет полночи.
Так жизнь, в конце концов, пройдет.
И эпитафию прочтут:
«Литературный институт».

Автор гуляет

Я хожу и убеждаю
Целый день себя конкретно:
«Жизнь прекрасная такая,
Посмотри на то и это!»

И, привычки не имея
Препираться с головой,
С этой бравой ахинеей
Молча топаем домой.

Посмотрели мы на это,
Поглядели мы на то.
Нету счастья. Счастья нету.
И не будет ни за что.

Откуда

Глупей не то чтобы соседи,
Не то чтоб злее дураки –
Все золото сияет медью,
Друзья все дальше далеки.

Завоет ветер без причины
И воет, воет до утра.
Откуда запах мертвечины,
Хотя никто не умирал?

Как по душам поговорили
С полукопеечной душой –
Вот эта в перьях, эта в мыле,
Что ты выё… передо мной?

До фонаря и по аптекам?
Или до пирса и назад? –
Вот выбор встал над человеком,
А ноги топать не хотят.

Скорей бы, что ли, занесло,
Сырые улицы накрыло,
Забило окна и тепло
В шести квадратных сохранило.

Воробьи

Снижается значенье чисел.
На слово держится цена.
Сильней от мелочи зависишь,
Чем алкоголик от вина.

В руке чужие разговоры,
В другой – останки воробья.
Любовь, сгорающая скоро,
Как зачарованность моя.

Заговори мои потери,
В ладони яму затяни,
Я стану в заговоры верить
В такие меркнущие дни.

Вы обе хищницы, вам прежде
Дай наиграться с воробьем –
Любовь и тьма, в любой одежде
Вы смотрите в лицо мое.

Какое сломанное солнце
Встает с постели по утрам…
Щекой о слово уколоться.
Читать ответы по губам.

В карманах варежки из шерсти.
Налито кошке молоко.
…И все приготовленья к смерти
Теперь не стоят ничего.

Женщины, которые ушли

Не вижу оскудения земли,
Не вспомню, что теряется в природе.
А женщины, которые ушли
И умерли, из дома не уходят.

Подолгу смотрят в темное окно,
За лампой письма пишут, не считая,
Что в комнате их нет давным-давно.
Они встают и окна затворяют.

Их может легкий ветер унести,
Туман рассеять в сумраке аллеи.
У них лесные ягоды в горсти,
У них косынка летняя на шее
И то же недоверие во взгляде:
«Неужто снег? Да бросьте, бога ради».

Эта сволочь

Тихо в мире, я и ангел
Серебрится за плечом.
А на левом этот, врангель,
Тот, который ни при чем.

Мы вдвоем молчим о главном.
Эта сволочь не молчит
И кричит ему как равный.
Ну, на главного кричит.

Не ори, рогатый дурень,
Ночь, пустыня, тишина –
Не узришь его в натуре.
Все кричали, ну и на?

Жалко, он молчать не может,
Не умеет он не выть.
Ангел правый светит рожей,
Чтоб скандал не пропустить.

И вот в этом самом свете
Оба профиля глядят
На того, кто не ответит,
Хоть вопи сто лет подряд.

Только чувствуют дыханье –
И друг друга на весу
Как-то держат. Это тайна.
Я их точно не спасу.

Тишина, потемки, полночь.
И сидят они втроем:
Этот дурень. Эта сволочь.
Тот, который ни при чем.

Разглядывая андалузскую бутылку
                И хересу, хересу, бочку хересу,
                чтобы я мог окунуть в него морду прямо с рогами!
                И. Бунин

Потом придет спасительная боль –
С ней до утра сидеть и напиваться,
Как будто брагу выставил король
И невообразимо отказаться.

Верней сестры спасенья не найти,
Тут сам Филипп бы уступил дорогу.
Куда ни встань – всё поперек пути,
Сестра везде. Уснемте слава богу!

Забыть ли к Бернсу старую любовь,
Послать к чертям туманы Альбиона…

Ты только кружки крепче приготовь –
Потратим королевские дублоны
И выпустим британским крысам кровь!

Еще за то, что Дрейк разграбил Кадис.
Что был тебя удачливей бандит.
И вот капец – и Дрейку, и Армаде,
И всей большой коллекции обид.

Джонни
                Jimi Hendrix

«Джонни Аллен, кондитер,
Сорок девять, женат.
Черномаз. Не Юпитер.
Сука, восемь щенят.

Жизнью в целом доволен,
Ни на что не горазд.
Откухарничал, болен,
Скоро душу отдаст».

Был почти что задаром
Джонни выдан билет.
Но купил он гитару
На пятерку монет.

Вот неисповедимы, видит Джонни, пути.
И не будет у Джонни сорока девяти.
………
Джонни Аллен, пехота,
В перспективе капрал.
Тридцать пять заработал,
Но сказал генерал

Нет военной карьере.
Автомат и страну
Если Джонни доверить,
Проиграем войну.

Да, неисповедимы, видит Джонни, пути –
Пять положенных гринов успевает найти.
………
Был составлен для Джонни
В небесах протокол:
«Пусть никто не обронит
Ни копейки на пол!»

Окрестил его Маршалл,
Поразмыслив, отец.
Станет Джими постарше,
Заживет наконец.

Не упало ни бакса
Больше с неба с тех пор.
Джонни долго держался.
Джими доллары спер.

Раз неисповедимы канцелярий пути,
Не протянет бездельник и своих тридцати.

Дал начальник им жару
Облаков и планет.
«Ладно, дуй за гитарой,
Есть немного монет».

Прогулки с Дантом

Как бога южного черты
Мне этот взгляд напоминает:

В глазах воронка смоляная,
А брови дикие густы
И с виноградной бороды
Хмельная ягода свисает.

Мой католический камрад,
Спускаясь в погреб, в самом деле
Смотрел на мертвый виноград,
И губы в ужасе немели.

Но, званный к горнему столу,
Он принял доброе решенье,
Взял виночерпия во мглу
И вынес небу подношенье.

Окутал благосклонный взгляд
Собравшихся под сенью статуй
Того, кто зрил кипящий ад
И не подал руки собрату.

Необъяснимо

Я падаю спиной на листья –
Летят деревья в облака.
Я не могу остановиться,
Я повторяю путь листка.

Круженье крон необъяснимо,
Всё – танец, вихрь, хоровод,
Летят земля и небо мимо.
Он умирает. Он живет.

О чем танцует он, зачем же
Ему повсюду высота?
Необъяснимая надежда,
Безжалостная красота.

Лес

Где еще не поднялся из саженцев лес,
Был устроен короткий привал.
Здесь крестьянин крестьянского сына позвал
И в видении рощи исчез.

Сын очнулся, когда шелестела листва,
Вили гнезда среди облаков
Птицы-сирины, дикие стаи ветров… –
Ослепляла глаза синева.

Сын отца не нашел. Он отправился в путь,
Горних птиц не спросив ни о чем.
Бились гневные ветки в охрипшую грудь,
И подошвы глотал чернозем.

Сотня пальцев хватала его рукава,
Рвали корни, как псы, сапоги.
Ничего разглядеть не могла голова
Впереди – ни надежды, ни зги.

«Да куда тебя тащит священная злость
И какая же ведьмина тьма?» –
Я его бы спросила однажды сама,
Только спрашивать не довелось.

Отнимали вершины звезду за звездой,
Не осталось у света сторон.
Может быть, он ответил бы силе земной,
Только слов не расходовал он.

«Бубенцы прокаженных услышишь в груди,
Предадут небеса и земля –
И опять ни черта не найдешь впереди», –
Промолчали бы филин и я.

Он упал, и примнилось – не смерть, а луна
Заглянула в редеющий лес…
Наклонились деревья в безмолвье древес,
И с пути отступила сосна.

Только мертвый, не помня ни неба, ни звезд,
Он ползет – то ли червь, то ли бог.
………
Слава богу, не видно отсюда дорог
В гиблый лес в человеческий рост.

Теодицея

И я приду,
И ты придешь,
Он путников с дороги ждал.
Его по взгляду ты найдешь,
Ты этот взгляд не забывал.

Он даст нам хлеба и вина,
Постель постелет на лугу.
Мы были выпиты до дна –
Он не останется в долгу.

Мы сядем за одним столом
И сбросим рубище тревог.
Он станет миром и добром –
Ты в зареве узнать не смог.

Он все как сыну объяснит
И мне оставит пару слов,
А время тихо побежит
Поверх отрубленных голов.

И ты поймешь, и я пойму,
Как только ступим на порог,
Как просто свет делить на тьму,
Как разделить он их не мог.

В небесный Иерусалим
Придешь и ты.
Приду и я.
И мы тогда его простим
За все, чего прощать нельзя.

Гроза

Оно смотрело, мрачное, без глаз,
Не различало – чувствовало нас.

Там говорили громы меж собой,
Волна у ног с небесною волной.

Ну кто я здесь – подслушивать их мысль…
Бессмысленно, бессмысленно, как жизнь.

Где небеса, где море без костей –
Такая сила выше правды всей.

И дождь пошел, как будто из груди
Пролилось все, что небу не спасти.

Пусть это было птичье молоко –
Нас обмануть, неверящих, легко.

Пассажир

Вокзал отголосил. Стояла осень в цвете.
Неряшливым лицом смотрела на меня
Соседка по окну, товарка по планете
И многая моя библейская родня.

Я думала про них, уместных, несуразных,
Того, кто всех собрал в общественный вагон.
А поп распространял научную заразу –
Но тезис доказал и вышел на перрон.

…Он ехал в тесноте в раздолбанном вагоне,
Остался в дураках, погоны нацепил.
Он истину делил по соткам в самогоне
И встречный товарняк на русском материл.

Он слабо верил в нас и в рельсовую вечность,
Быть может, привирал – не верил ни во что.
С походным узелком Он ехал до конечной.
И чистил скорлупу, и проливал желток.

Сарсапарилья
               Может быть, им помогло совсем другое…
               Но они выжили благодаря собранным Мэри листьям сарсапарильи.
                Из А. Фальк-Рённе «Где ты, рай?»

Ни сна, ни берега, ни дна,
Ни радости от изобилья.
А лодка «Баунти» одна.
Она ведь сон: «Сарсапарилья…»

Однажды датский журналист
Отправит очерк в Копенгаген.
Он будет добр и речист
И путь наметит на бумаге.

Ах, Мэри, Мэри, где же рай?
Вы уплывете в неизвестность,
Всех не спасет волшебный чай,
Нет на земле такого места.

Над Лондоном холодный снег,
Сердец английских не теплее.
………
Тем ослепительней побег.
Тем невозможнее затея.

Всех не спасет – но кто-нибудь
Найдет листок в библиотеке.
Он станет громом: «Не забудь –
Живет свобода в человеке».

Вы все умрете, ну так что ж?
Жизнь до сих пор не стоит пенни,
Спроси у судей и святош.
Возможно, твой листок бесценен.

С ним, Мэри, хочется уснуть
И досмотреть, не отрываясь,
Как мы плывем куда-нибудь
И берегов не открываем.

Еще
                Руслану

А жизнь прошла, или уходит,
Или гуляет у окна.
Все это в некотором роде
Не жизнь, а видимость одна.

Дворами ходят отголоски…
Но ходят прямо, черт возьми.
А жизнь в линейку и в полоску.
Еще стихотвореньями.

И офицеру Гумилеву
Еще простреливают грудь.
И пули льются не из слова.
И слово стоит что-нибудь.

Знак препинания

С этим парнем стоило покурить
Эту строчку стоило написать
Эту книгу единственный раз прочесть
И потом до смерти не забывать
Вот за это – в кровь
А за это – в глаз
Перед этим шапку снять и молчать
И для этого стоило в общем жить
А теперь приходится умирать

Кулачок

Сложили слезы в кулачок
И рядом пронесли.

Ладоням было горячо,
Но глаз не обожгли.

Глаза смотрели в молоко
И хлопали вослед.

И хлопать было им легко
И врать, что смерти нет.

Каланча

Белым золотом на лицах
Снег останется писать:
Наше слово будет биться,
Наше сердце замирать.

Наше луковое тело
Будет ехать в коробке,
Нарисованное мелом
С жаркой свечкою в руке.

Улица свернет с дороги:
Спит пиит, горит свеча.
И протянутые ноги
Из коробочки торчат.

Сталкер

Два царя ведут охоту.
Знак нательный на груди
Охраняет идиота
И святого холодит.

Только ты не новобранец,
Сколько раз под крик ворон
Вышивала пуля ранец
С каждой правой из сторон?

Сколько шкур и тех и этих
Укрывало в темноте?..
Так и надо. Не ответить.
До своих пересидеть.

Подождем, куда деваться,
Вдруг да черви не найдут.
Тут такое дело, братцы…
Дрянь какое дело тут.

Тех своих и не бывает.
Не хватает на двоих
Или ада, или рая,
Или кольтов заводских.

В свете этих обстоятельств…
Да и просто у болот…
В общем, извини, приятель,
Царь болотный не придет.

Дайте жизни передышку,
Двум зрачкам – немного сна.
От Борискиных мальчишек
И кровавого вина.

Скажет: «Извини, приятель»,
Или так: «Прости, подруга,
В свете данных обстоятельств…
Ну, мы поняли друг друга».

На цепочку глядь, зараза,
И – отпустит на свободу.
Год подаст. Четыре года.
Нет бы сразу, нет бы сразу…

Облезающие кости
Боливара донесут.
«Эй, свои! Встречайте гостя!»
«А не ходят гости тут».

Смерть учуяла работу.
Справа. Слева. Впереди.
…Где ты бродишь, царь болотный?
Больше некому спасти.

Сердце Карла
                В созвездии Гончих Псов

Ищейка след и сердце потеряла –
Так ночь одна любила нас за страх.
А если не любила, то спасала.
А не спасла – качала на руках.

У темноты прозрачные ресницы,
У всех теней огромные глаза.
И будет длиться, длиться, длиться, длиться…
И только ты, и ты не исчезай.

Пока молчит куриный запевала,
Малютка ночь нас спрятала за край.
Она, предав, уже не предавала.
И ты меня, и ты не выдавай.

Все лепреконство наше черепками
Рассыплется в карманах дурака.
Я не хочу с открытыми глазами
Ждать ледяного крика петуха.

Рассвет, король… Не может быть рассвета
У опоенных Карловым вином.
Но что за сердце вспыхивало бредом!
Какие псы сидели за столом!

В свете нынешних событий
                В.

Шутки ветра. Смех бесплотный.
Танец листьев на ступенях.
Мир растений и животных
Прячет духов в мире тени.

А когда они проходят,
Никого не задевая,
И бранятся по природе,
И по сердцу отвечают –

Только слышно где-то с краю
Дуновение покоя.
Мотыльки над головою –
Словно пар над чашкой чая…

«Мариетта, дорогая,
Что ты сделала со мною?»

«Кто теперь узнает, Питер?
Видишь башенку с усами?
В свете нынешних событий
Все уже случилось с нами.

Удивительно другое,
Две могилы наши рядом.
Положили нас с тобою
Без венчального наряда.

Что же скажет служка божий?
Где пошить сумеют платье?
И подумай, как некстати,
Развести теперь не сможет».

«Кто теперь узнает Питер –
Я и сам бы пушкой хлопнул.
И тебе бы задал трепку
В свете нынешних событий».

Вид на закат

Вот эта линия шагрени
Теперь зовется горизонтом.
Повисла муха над вареньем.
Повисла вишенка над тортом.

Кино и немцы. Праздник жизни.
Он был красив, как танец Берта.
Мы винограду жали кисти,
Чтоб пропустить момент десерта,

Не протрезветь до эпилога…
Какое чертово искусство!
Любви бы, Господи, немного.
…И грозди падают без чувства.

Миг заоконный промежуток
Хранит фантомную картинку.
И сладко, Господи, и жутко
Взлетает птичка-невидимка.

Скрип

То ли совы всю ночь кричали,
То ли старая ныла коляска –
И застряла во времени частном,
И проехать никак не могла.
Краснощекий младенец вырос,
Обернуться успел на память,
Раствориться во мгле столетий –
Только в небе моргнула луна.
…По ночам городские совы
Облетают свои владенья.
Детский голос в коляске плачет:
«Как же так…
Как же так…
Как же так…»

Дрова

последний Адам и последняя Ева
догрызали последнее на Земле сморщенное яблоко
больше знаний не осталось

там должен быть еще сад
сказала она

дура
сказал он плотнее затягивая шкуру
здесь есть дерево
принеси мой лазерный топор

было холодно

Барабаны стучат

Барабаны стучат
У меня под окном.
И проходит отряд –
Что за рыцари в нем?

Первый тощий как жердь.
Краснощекий второй.
И веселая Смерть
С деревянной козой.

Тот, который ведет
На веревке козу,
Собирает народ
В деревянном лесу.

И не встал бы народ,
Только ноги бегут.
И горбун, и урод
За отрядом идут.

А поймают в пути
Черт-те знает кого –
Ни хвоста, ни рогов,
Ни копыт не найти, –

Да поднимут на жердь,
Да подвесят на сук
И летучих мышей
Созывают на суд.

Красоту изведут
Справедливым судом.
То-то волки поют
Перекошенным ртом.

Не косой, не кривой –
Все под лавкой сидят.
Жалко бабы живой –
Да могучий отряд.

Красоте не чумной
На костре догорать.
Неповадно с козой
Станет впредь воевать.
………
Были, были костры,
Старики говорят.
Поседел с той поры
И садовник, и сад.

Плясуны не висят
В деревянном лесу,
Да безрогих козлят
Всюду козы несут.

Лишь одна по дворам
Кадомит до утра,
Будто ищет она
Малыша-горбуна.

Ходит Тень-великан
С колченогой козой.
И стучит барабан
На дороге пустой.

Корабельный бал

Мессир, вы помните про бал?
А мы танцуем те же танцы.
Наш парусник устал скитаться,
Но берегов не отыскал.

Вы выдумали шутку злую
И отлучились по делам.
Перед оркестром пульт пустует.
Но впрочем, отдуваться вам.

Уже протерт и пол дощатый,
И все подошвы отошли.
И сколько там до той проклятой,
До хоть какой-нибудь земли?

День шестой

И вот, соучастники миротворенья,
От мира в своих отгороженных храмах
Стоим на таких человечьих коленях –
Безумные боги со сбитой программой.

И тянутся до неба щупальца жалоб,
На всем оставляя молочные дыры.
Колени дрожат шестидневного мира.
И тянется день. День шестой от начала.

Старлей (Дед)

А он смотрел издалека
И говорил:
                – Не так все было.
Мы выбивали силу силой
И шли по миру в сапогах.

И не считала сыновей
Ни та земля и ни другая,
Не до подсчетов было ей.
Война перчаток не стирает.

Так, говоришь, тридцать седьмой…
Давай, потрогай наши кости –
Вся родина моя со мной.
И тот, кто спросит и не спросит.

Но прорвалась вот эта дрянь –
И всё. Ползут колонны фрицев.
Кричит связист: «Что делать, Сань?»
А Саня что: «Стоять, столица!» –

В ответ московским, или как
Он речь повел с красноармейцем.
Не каждый струсивший – мозгляк.
Боялся каждый, не надейся,

Что я совру, мы их на раз
Из всех орудий положили.
Тут, видишь, окружили нас,
Но гансы ноги уносили.

Вот про орудия забудь,
Мы батарея управленья –
Она рассчитывает путь,
А пушки там, за окруженьем.

Врагу показываем флаг,
Мол, занято, но заходите…
Да немец тоже не дурак,
Кишками знал, кто победитель.

Вот так бы строем и прошел…
Тут караул ведет поляка.
«Ты что же вьешься здесь, орел?
И рыскаешь вокруг, собака?»

А тот и брешет как поет:
«Гуляю ночью мимо, паны.
Живот? От голода живот».
«А отчего торчат карманы?»

И не отпустишь, его мать,
И не приставишь часового
(Бойцов всего – раз-два… готово).
Приказ короткий: «Расстрелять!»

«Не треба, пан! – и в ноги бух. –
Жена, детишки, все же люди.
Я приведу тебе не двух,
Три сотни немцев хочешь? Будет…»

«А ладно, черт, к детишкам дуй,
Считай, никто тебя не видел.
Хоть стопроцентный ты буржуй,
Но русский взял и не обидел».

Ну, отпустили от греха.
И все же наши наступают…
Горит в заду у поляка,
А тут оказия такая.

Привел. Ей-богу, поутру,
Не триста, где-то семь десятков.
Я с этим, дети, и помру
И с ляховой улыбкой сладкой.

Мне сотню пленных-то куда? –
Их там за окнами без счета.
И здесь немецкая орда…
Ну, мы их так. Без пулемета.

Хрен знает, кто как перевел, –
Им предложили взять оружье.
…Ты бы в предатели пошел?
И встрял один за всех: «Не нужно».

Я и вспылил. И не пылю
С тех пор почти уже полвека.
Война не выбор на краю,
Она за гранью человека.

Могу я Польшу не любить?
Хоть мать твоя сошлась с поляком.
Там много пролито крови…
Но пан героем стал, однако.

Его с цидулькой командир
Отправил к бабе без подвоха –
Отмечен, мол, в борьбе за мир.
И мне сказал: «Стреляешь плохо».

Испанская партия

Враги склонились над доской –
И ожили ладьи и пешки.
Был каждый выбранный рукой
Счастливцем – праведник и грешник.

И каждый чувствовал свой миг
И жар невидимой ладони.
Со стариком играл старик
На облаках и в Барселоне.

И каждый вписанный в сюжет
Слепил ослепших на закате.
Но белые гасили свет –
И тень стояла у кровати.

Пока слетало с детских губ
Еще спасительное «Amen»,
На черном небе желтый зуб
Касался вскользь оконной рамы.
………
Когда сползает лак с фигур
И проступают те же кости,
Я вижу ангельский прищур
И слышу стук испанской трости.

Плывет над городом теней
Лазутчик света белокурый.
Часы сойдутся на ничьей,
И передвинутся фигуры.

Феникс
                1923/2014

Кукушка сбросила яйцо –
И нет у феникса отцов.
И понеслось. И покатилось.
Герр Мюнхен наливает пиво.
Остановить не тяжело –
Как плесень, неостановимо.
И накрывает птица город.
А Мюнхен спит, еще не скоро.
А Мюнхен спит, уже прошло.
Когда ноябрь проходит мимо,
Приходит май и бьет стекло –
И птицы красные в окно
Суют драконьи языки...
Герр Мюнхен спит, мы далеки.
Грибнице, в общем, все равно,
Хотя предпочитает споры,
Легко идет под разговоры
Живое красное вино.

Нехорошая погода
               Она была в белом утреннем платье…
                А. Пушкин

Вышли тучи, небо спеленали.
Захлебнулся рот громоотвода.
И стоит погода ледяная,
В общем, нехорошая погода.

Бродят ночью кованые птицы,
Опереньем щелкая железным.
Вдруг одна замрет и постучится.
Ухнет сердце в каменную бездну.

Никого не будет за дверями,
Только тень в белеющем капоте.
Только птицы статс-секретарями
За Ее Величеством уходят.

Сва

Как птиц перелетных пора настает,
Она исчезает – лишь ворон поет,
Последняя вещая птица.
И надвое ствол расщепится.

Постой! – и стояла она в полный рост,
И острые когти сжимала.
И Сирином рядом молчал Алконост.
И яблоня в Спас не спасала.

Змеятся глубокие вены корней,
И пьет родословное древо
Подземного царства славянский елей,
И тянется ветками в небо.

И это молитва. И руки его
Подносят плоды живота своего –

Детьми с невощеною кожей.
Берешь не Аврамово, Боже?

Ты слышишь, как больше не слышится «дай»?
Как падают яблоки птицами в рай,

Когда открывает восходы
Крыло Гамаюнова рода.

Как ветки сцепились, срывая плоды.
Как корни распухли от красной воды…

*
Видение было
Была в нем гора
Толпа восходила
На гору с утра

И все возвращались
Один к одному
Видение было
Зачем не пойму

Дым-дымок

Море, море без дорог,
Ляг на запад и восток!
Принеси гостей, волна!
Разлилось: «Война, война…»

Караваев каравай,
Шире скатерть расстилай!
Вместо хлебного зерна
Накрошил: «Война, война…»

Сизый голубь в руку сел,
С голой веткой прилетел.
Вместо «гули-гулина»
Уронил: «Война, война…»

Быстрый ветер вороной,
Стань недвижною стеной! –
Нет прохода, ночь темна…
Дым-дымок идет: «Война!»

По направлению к Эдему

Ночь – чернее не бывает,
Дальний выключили свет,
Где-то там, в Долине Рая,
В миллионе долгих лет.

Чужеземная поломка
Изменила все вокруг,
Вишни, падавшие громко,
Потеряли цвет и звук.

Смысл всей архитектуры
В бездне космоса пропал.
Не вернулся с перекура
Тот, кто звезды выдыхал.

Не придал никто значенья,
Хоть кричала тьма в зрачки…
На окраине творенья
Не считались светлячки.
………
В мире невидаль исчезла
Кровь текла – и не течет
Простоявшая на честном
Слова больше не дает
………
Покатился гром
По небу колесом
Вот и здравствуй зима
Вот и ты сошла с ума
А о том кто потом
Даже страшно подумать
………
Да и быть того не может,
И не будет никогда.
Но теряет осторожность
Любопытная звезда.

И висит на ветке сливой,
И сверкает горячо.
Может, кто не из пугливых
И сорвет ее еще.

Только я уже не буду
Трогать звезды на крови.
Точно так висел Иуда.
Ты поверь ее любви –

Урони пустую руку,
В пропасть неба отпусти.
Ходят звездочки по кругу,
По девятому пути.
………
Как заламывает руки
Этот кустик у окна! –
Ветер пятится в испуге,
Остается тишина.

Как всегда оно бывает
Перед криком посторонних.
Перед тем, что жизнь такая,
Чуть фарфоровей, чем слоник.
………
Потом прокукарекает петух,
Как коробок, откроется квартира,
И выскользнет в большое утро дух
Из маленького прожитого мира.

Куда пойдем, свободная душа?
Каким он будет, первый день на свете?
Сказать бы «от восторга не дыша»,
Не говоря, что и дышать не светит.
………
Чтобы жить в обратном времени,
Чтобы снова, боже мой,
Передрались эти с теми бы,
А потом пошли домой,

И на руки брали матери
Сыновей и дочерей,
И рожали бы в палате их
У Эдемовых дверей.
………
Такой дождливою зимой,
Когда ничто не происходит
И ни с тобой, и ни со мной,
И ни в бессмысленной природе,

Ведь где-нибудь всему взамен
Горит бенгальскими огнями,
Не обращаясь в прах и тлен,
Все не случившееся с нами.

И со звездою говорит
Душа в пространстве необъятном.
Летит во мгле метеорит
Над мокрой улицей Канатной.

А там… Когда восходит там
Планета в небе голубая,
А Ева спит, глядит Адам
На Землю. В направленье рая.

Москва – Кассиопея

Постою, посмотрю про запас, подышу, опьянею.
Хорошо бы открыть. Но не надо, и так хорошо.
Дорогая Москва, где-то в области Кассиопеи
Голубая звезда. Только наш звездоход не дошел.

Дорогая звезда, ты почти что Москва, только ближе,
До тебя ничего, ни всего, да и так – ни на кой.
Восходи и виси над скамейкой, над лужей, над крышей.
Не откроют тебя. Оставайся мечтой голубой.

Белый налив

Мария, день великолепный!
Горит закат, дотла сгорая,
И, восходящая, из пепла
Луна родится молодая.
А ты все смотришь как ослепла,
Молчишь и спишь не просыпаясь.
Белье просохло во дворе,
Калитка хлопает входная,
Белеют яблоки в ведре,
Хвалясь богатым урожаем.
А ты все спишь не выдыхая
И дверь не встанешь запереть.

Будет ночка

Откроются сумерки куколкой ночи.
Крылья беды, опыленные пеплом,
Расправит она и вонзит в позвоночник
Горящие дыры без смысла и взгляда.
Думаешь, бабочка ночью влетела,
Думаешь, бабочка кружится рядом…
………
Ты столько впрок накуковала,
Что память расквиталась с нами.
Вино столетнее в подвалах,
Но пуст кукушкин дом с часами.
Сошла с ума и онемела,
И раскололось время в нем
На часть души и части тела.
А мы идем, идем, идем,
На всем ходу теряя смелость.
О том кричат все части криком
Как путешествии великом
И малодушии своем.

Все спит и век не открывает
Твоя минута золотая,
Как пуговица под столом.
Вернется птица-счетовод
Свое «ку-ку» сказать однажды,
Волшебный гузик подберет
И что, забывчивая, скажет,
С ресниц сметая паутину?
«Какая грустная картина,
Но есть печальней в Эрмитаже».
………
Нет хорошей песни у меня,
Все слова остались на плохую.
Сколько жизнь с любовью ни рифмую,
Все равно у смерти не отнять
Права феодальных поцелуев
И земли бескрайнюю кровать.
Будет ночка – будем ночевать.
………
О пустом и уходящем
Заливается сверчок,
Этой ночи царь и бог,
Все равно, как мы, пропащий.
Было лето – было счастье,
Вышла осень – не сберег.

Потепление

А на улице потепление –
Выходи и вовсю гляди
На весеннее возрождение,
На грядущее впереди.

Выхожу и гляжу в хорошее.
А под ноги я не гляжу –
Там белеет накрывший прошлое
Нераскрывшийся парашют.

Да никак ему не белеется,
Не лежится ему никак.
Будто смотрит Горыныч в Змеича:
«И меня отдашь за пятак?

Ну ступай к королю хорошему…»
Я ж твоя, говорит, земля!
«…А потом принесешь заросшую
Тиной голову короля».

Жил-был ангел

Жил-был ангел, предположим,
Не любитель добрых дел,
Ни плохой и ни хороший.
У меня и жил, быть может.
Балагурил. Улетел.

Как бы вроде и не нужен,
А моргнешь – не обнаружишь,
Вроде нужен между тем.
Возвратится глух и нем.
– Не узнал? Я тоже, друже.

Озаренный и печальный
На плече сидит сычом,
Как не он, а дядька дальний.
– Да кончай дурить, начальник,
Мы ли слезы не пропьем!

Мы не вспомним о хорошем?
Не помянем жизнь свою?
Вспомним, вспомним, зуб даю,
Золотой! Ну, предположим.
Предположим, говорю.

Ангел печальный

Ангел печальный со взором потухшим,
Что я тебе предложу?
Душу хорошую? Кончились души,
Ту, что осталась, ношу.

Мерзнет она при осенней погоде,
Песни дурные орет.
Ваксой да хлоркой – сама на исходе,
Ходим в чем Боже пошлет.

Сколько там перьев в твоем полушубке?
Выдерни в долг корешок.
Некуда? – ставь на колене зарубку!
Что ж ты по третье просек…

Ангел без

Был секрет – и нет секрета,
Ничего такого нет.
Населенная планета.
На Земле таких планет…

А у Господа у Бога
Этих «в дымке голубой»…
Хочешь ангела потрогать,
Белый-пухленький такой?

Вон он, маленький, у гроба
Водку пьет за упокой.

На плече сидел на правом
И остался без плеча.
Боже мой, какие главы
Ты напишешь сгоряча?

На асфальте

На таком языке не люблю,
На асфальте писать ненавижу.
Видишь, Господи, землю свою?
Вот и я только это – что вижу.

Очини мне другое перо,
Подбери мне зрачки с затемненьем.
Я заткнусь. Если можно, добром.
Если нет, то общественным мненьем.

Дуэль на фоне стены и черешни

Пора наступает проклятым
Вопросам стоять над душой.
И мне ничего не понятно,
И Гамлету кто-то другой

Напудрил парик королевский –
Его вместе с кожей сдирал
Наш Гамлет в гримерке советской.
И сам на свои отвечал.

Мое карнавальное детство
Привыкло костюмы менять.
Но кончились танцы и средство
Простое, как кузькина мать.

И мне ничего не понятно,
И лично со мной у стены
Стоит этот знак неприятный –
А оба стоять не должны,

Где пудры не жаль театральной,
Ни знака с горбатой спиной…
…История будет печальной
И нетеатральной такой.

И приходит день

Если дождь пройдет – разольются реки.
Если снег пойдет – с головой накроет.
И приходит день – что сомкнул бы веки
И не видел бы, что за ним такое.

Как кувшин дождю, как лопата снегу,
Твой истошный крик ни черта не стоит.
И посмотришь вверх – и увидишь Вегу,
Это бесконечное голубое…

Потом, когда закончится война
                …Вспрянет ото сна

Потом, когда закончится война –
И сон чудовищ длится до и от
(Не то чтобы очнется ото сна –
Теперь уже надолго не уснет),

Они вернутся, черт возьми, назад.
И те, и все, кому не повезло.
Они посмотрят праведно и зло.
Нам будет что сказать на этот взгляд?

Вот чтобы так – их всех оставить там
И вычеркнуть неловкий эпизод,
Всем инвалидам дать по орденам,
Пожать, списать…
А фиг вам – не пройдет.

Пелион
                К родному пепелищу

Безотносительно к гробам,
Вживую вскормленные рядом,
Мы дым твой провожаем взглядом
И с ним уходим к небесам.
Мы листья в пору листопада,
Горят костры твои по нам…
…Кто, ахиллесовой пятою
Зависнув над одной шестою,
Не знает, где приткнуть ее,
Ни «где отечество твое?».

Вступить в наследное сиротство,
Принять тройное инородство
И напороться на копье.
Увы, Отечество мое,
Так колосятся эти нивы,
Что выбирай не выбирай –
Мы зерна, брошенные мимо,
И трижды собран урожай.

Жар-птица

Красная птица на жердочку сядет,
Выведут водных коней гондольеры.
Вот уже трогает ветер портьеры,
Словно лицо заслонившие пряди.

Все там в порядке – мертвы инженеры
Тонких материй, татарской манеры,
Можно уже никого не спасать.
Нет никакой оживляющей веры.
Если и есть, разойдемся опять.

Русское поле и всходы и всходы.
Шел Моисей не пустыней, а полем.
Нес на себе нашу русскую коду…
Нес на руках нашу русскую волю…
Нес бы, когда бы сумел удержать.

Ветер горячий под утро остынет.
Поле вздохнувшее пахнет полынью.
Просто пустыня и только пустыня…
Сколько их, чтобы свободы не знать?

Серп

Ты родина. Сколько меня ты зовешь…
Я слышу. Я помню. Я знаю.
Как ветер поет, как склоняется рожь,
Под серп немоты попадая,
Так спело бы сердце – но губ ему нет,
Так губы хоронят безмолвный ответ.
Не знаю я, кто ты такая.
Тоской бы назвать – но какая тоска
Эдем на груди не качает?
Я нищий без рук – а была бы рука,
Не знала бы сторону рая.

Медный всадник. Нева. Гл. 17

…Писать поэмы городов,
На строфы разбивая камень,
Где неразрывна память слов –
Огнем, булатом и веками.

Встань над Невой и надо мной –
Как камень имени недвижим,
Над красной вписанной строкой,
Над той, что каждой каплей впишем.

Нева, о т к у д а  е с т ь  п о ш л а
Страна колосьев и железа,
Ты кровь российской Марсельезы
По жилам Леты пронесла.

И затянула рукава,
И петлею прошла по шее.
И это Невская глава,
И камни правок не имеют.

Скворец

Молчи, певец набухших веток,
Ты от весны осоловел.
Твой смех язвителен и меток,
Твой крик решителен и смел.

Стыдишь – а красный не краснеет.
Зовешь – еще бы ты не звал,
Не ты гулял, как по Бродвею,
По ребрам транссибирских шпал,

Под русский вальс веселой вьюги
Об лед зубами не стучал.
Позимовал на теплом юге
И – вуаля! – весну прислал.

Сиди на ветке безопасной,
Не трать елей и скипидар –
Нам не хватает краски красной,
Когда мы выпускаем пар.

Запретная тема

Громкие крики вокзала
Слизал матерок рассольный.
Запретно, когда без жала.
Мёртво, когда без боли.

С Богом на посиделках,
С чертом по пуду соли,
Нам-де забита стрелка.
Противно, когда мусолят.

Когда про любовь открытки,
Когда на поминках оды,
Когда меланхольной пыткой
Вилы разводят воды.

Когда застольная спьяну
Взбрыкнет и впадает Волгой
В гражданства сухую рану.
В красную рану долга.

Но самобранкой скатерть –
На ней про беду и волю.
Запретно, когда на паперть.
Стыдно, когда по боли.

Избитые темы немы.
Пеньковой веревкой витийство
Вьется в запретную тему
Петлей самоубийства.

Вот и накроет поляну
Над голубою рекою.
Вот за Россию затянут
С матом, слезою, петлею.

Когда

…в город придет
время праведных сук
торгашей и святош
и обнимется с нищим
я тогда напишу
то что ты не прочтешь
мы по разные стороны
линии жизни

…как стекает в ладонь
полнолуния сок
и скрипит на зубах
тишина и соната
как от вечной любви
леденеет висок
и осечка страшнее
охрипших закатов

рядовая война
обесценила смерть
но пока среди крыс
и холодных подвалов
остается любовь
чтобы спичкой согреть
кров бездомных сирот
где во тьме ночевала

и пока по ночам
отпускает сверчок
эти души домой
этим душам затишье
потому что ты там
где до неба рукой
где стреляют в нее
алой косточкой вишни

…и не слыша молитв
бог заплакал и вышел
из зала

поле птиц народит
и сверчков народит
в поле спичка сгорит
чтоб она задышала

…он досмотрит повтор
он настойчивый малый

Victor & Victoria

Виктории за доллар по рублю
Куются здесь, на виртуале жестком.
Я если что-то лишнее куплю,
То тишину как во поле березку.

Цена земли – обычная цена,
Она возьмет и дочерью, и сыном.
Такая вот спокойная война
С глазами верещагинской картины.

Двуликий Марс на бронзовом коне,
А нам одна рука кроила кожу.
Не промахнись. На ней отличий нет.
Мы разных храмов, поровну безбожных.

Плохая мысль – геройски умирать,
Хорошая – во рту у лицемера.
Но офицеры любят пострелять.
А  дамы… Дамы любят офицеров.

Пусть повезет героями не быть –
Слова одели в пошлые одежды.
А у земли гробы – всегда гробы,
Всегда гробы для праведных и грешных.

Рукава
                С Капитолийской высоты…
                Ф. Тютчев

Когда блаженных время собирать
На пир богов врачу и военруку,
Земля – не милосердия сестра.
И ходит чаша по седьмому кругу.

Здесь одесную, не сходя с ума,
Сидит торгаш с безумною вендеттой.
Костями неродившейся победы
Гремит ошую пиррова чума.
А ей плевать на все оттенки цвета,
Она и есть Виктория сама.

Куда же вышел Ты из рукавов,
Пока со всеблагими пировали?
Призвали дважды сына твоего.
Кого же мы в безмолвье призывали…
………
И мы, рожденные в сорочке,
На пир эпох попавши с ходу,
Стоим, з а с т и г н у т ы е  н о ч ь ю…
…И долго будем дуть на воду.

Голый караул
                Она повторяется…
                Что-то из восемнадцатого Брюмера и Гегеля

И мы живем на языке заката,
Сейчас он снова цокнет языком…
История, ты впрямь не виновата.
И вкривь не виноватая потом.

Пусты глаза у времени любого,
Где с тополями шашки наголо
Стоят часы, берут матросы слово
И ветром Эйзенштейна занесло.

С намеком на – по случаю такому
По мере сил продлим видеоряд:
В колясках инвалидных военкомы
С Потемкинской летят, летят, летят…

Новый Левит

А хорошую мысль ты подал нам, Господь:
Как потребуют правда и дело – добей,
Но не мелочи для, а во славу тебе,
Ну а слава, ты помнишь, важнее, чем плоть.

Ты поставь на учет и обратно прими
Отлетающих душ уверенья в любви.
Ничего, что ты так со своими детьми,
Ты по делу. И ладно. Обратно лови.

Если вспомнишь еще, кто кого не простил,
Продиктуй нам, пожалуйста, Новый Левит –
Ну, для тех, кто слажал и не очень семит,
Про нечистых и чистых, про «Я поделил».

Мы, конечно, и сами умеем делить,
Мы же, в общем, как ты, только меньше в плечах.
Нам бы твой бы божественный, Отче, размах
И носилки – святых в небеса выносить.

Если стенами плача пройдет посмотреть
На тебя хоть один из оставшихся здесь,
Ты ему улыбнись, отправляя на смерть, –
Ты уже, а ему за тебя повисеть.

Ты за нас, ты о нас, ты для нас – и от нас.
Мы должны тебе до смерти. Каждый отдаст.
Ни к тебе, ни в себя, никуда не придя.
До последнего вдоха, души и гвоздя.

Мориа

Кто помнит – в небе журавлей,
Кто слышал крик, летящий клином?..
С такою первый иудей
Смотрел на Сарриного сына,
И тишина равнялась ей.

Их будет – жертвенных камней,
И Кьеркегоров к ним, и Кантов,
И сыновей, и сыновей.
Не будет ангела в гарантах
И слов протяжней и верней.

Так смотрят птицы на людей,
А люди – в небо голубое,
Когда зовут ее тоскою
На камнях родины своей.

Из Необетованной
                И нас с ополовиненной судьбой

Ни сорока и ни четырехсот
Не хватит, сколько ни дели пустыню.
А Моисей, наверное, придет,
Когда песчинка каждая остынет.

И соберет рассыпанный народ,
Как собирает по ракушке берег,
Как безнадежно веруем – придет,
Такая сила в тихой русской вере.

Когда на ребрах Каина печать
И каждый Авель пеплом отдается –
Она стоит, где немцу не стоять.
Она за тридцать баксов не сдается.

Повторение

Смотрите, смотрите, красивые люди
По улицам ходят в красивой одежде,
Такого не видели улицы прежде,
Не видели прежде… Потом в Голливуде
Про них еще снимут красивые фильмы:
Хорошая форма и выглядит стильно,
И каждого стильный постриг парикмахер –
И словом не бросит никто неприличным, –
И бравые парни идут фантастично…
А раньше: до Красной Поляны – и на xер.

Рукопожатие

Один, товарищи, вопрос,
Гражданки, господа.
Тут памятник спокойно рос –
И кто врастет сюда?

Чтобы, не спрашивая и
Фамилии И. О.,
Садиться голуби могли
На воротник его.

И чтобы этот воротник
Из тощих соболей
Вдруг головою не поник
От тени перед ней.

А тень проходит сквозь затор,
Гранит не ощутив.
Проносит руку Командор…
Но ты не дрейфь, О. И. Ф.

Сочинение

Город-призрак, страна-химера.
Так молились, что Бог исчез.
Да немного подкожной веры.
Да и веры почти в обрез.

Сбитый летчик под небом замер.
Сколько глоток кричит «Алле!»
Замолись, а пройди экзамен,
Дотяни на одном крыле.

Кто остался еще упертый,
Не вместился под взмах руки?
Нет у жизни второго сорта –
Рядовые и мертвяки.

Не бывает другого рейса.
Пасть бы наземь, да нет земли.
Раз цветут на ней эдельвейсы,
Значит, бункер не разнесли.

Эй, душа, если ты живая, –
Этот звон по тебе идет.
Опьяняют тебя, ломают,
Пирожком закрывают рот.

Виноватому быть евреем.
Промолчавшему – черт не брат,
Ни креста для тебя, ни реи,
И Христос за всех виноват.

Не стучат сапоги у дома,
Сталинградских нет Фермопил,
Нет Освенцима, нет погрома,
Это кто-то все сочинил.

Ладно, память, не беспокойся,
Будь как хиппи – от них цветы.
Если вырастишь хакенкройца,
Значит, первою стерта ты.

Не Годо
                городу О.

Как тебе верить, больному и грешному –
Слышал сильнее грехи?
Свечка целует ладони подсвечником,
И не поют петухи.

Город. Еще не Содом, но в подпалине.
Ты не сгораешь с огнем.
Поле твое устилаем печалями –
Станешь идти босиком.

В городе жарко, и в городе ветрено,
Не запоют петухи.
Мы на ладонях внесем для приветствия
Полные соли грехи.

Ты возвращайся, пройди по Ромашковой,
Или по голой пройди.
Божьи коровки твои и букашки
Спят у тебя на груди.

Моя русская…

Время – жизни горячее,
Эх, была и не была.
Оглянуться не успеешь –
Головешки и зола.

Видишь, Господи небесный,
Где я мертвая стою?
Не смотри, неинтересно.
Глянь на родину мою.

Не считай свиные морды.
Только спросишь: «Кто живой?!» –
Встанет здесь живой и мертвый
Из земли перед тобой.

…Вера

А мы, прошедшие огонь,
Разбиты и разлиты.
Упали решкой на ладонь
Монета и молитва.

А мы, безбожные как черт,
От Октября до Мая –
Где наземь русская течет,
Стоим не выбирая.

Который раз за гору лет
Упала Византия.
Ты хочешь, Господи, ответ?
А мы смотрели Вием.

И Храм ее сожгли дотла,
И всех святых распяли.
Ты хочешь знать, куда ушла?
А мы не предавали.

Не каждый поп найдет ее,
Но мертвый захмелеет –
Когда слетится воронье
И вырвать не сумеет.

И не красна, и не бела
От копоти и пыли.
Ты хочешь знать, где умерла?
А мы не хоронили.

Эпоха

Нас не возьмет в свидетели эпоха
Как ложные свои воспоминанья.
Не отличим, идущие не в ногу,
Какого цвета знамя перед нами.
У нас на марши стойкая изжога.

Она еще возводит баррикады,
Тасует карты вправо и налево,
Гремит броней, расходится парадом.
А нам хватило зрелища и хлеба
И друг от друга ничего не надо.

Как будто есть нам Родина другая –
И, медяки на дне ее копилки,
Мы помним Май и смотрим шоу мая
И душим стыд, не лезущий в ухмылку.
Но только камни в спину не бросаем.

Как много их, с пращой, кнутом и сыром
И пряником железным про запас, –
Когда она одна напротив мира.
Пусть Бог спасает, но пока не спас,
Мы будем с ней, хоть ей и не до нас.

Селяне

Какое небо, господа! –
Хоть к Господу пешком.
Вы тоже смотрите туда
Потерянным зрачком?

Вы тоже думаете не
О «быть или не быть»:
Куда девать все это мне? –
Там отчие гробы

Еще телегами скрипят
И едут-едут вдаль,
Где, голый с головы до пят,
Он скажет: «Не скандаль.

Ты вишню ел и пил вино –
Другим не повезло.
Ах ты село мое, село!
Люблю ведь все равно».

Полоса

Самолета полоса,
На ладони линии.
А над нею небеса
Горькие и синие.

Так глотать бы и смотреть,
Мерить взглядом-соколом –
И не жалко умереть,
Только неба около.

Исход

Это все-таки время Исхода,
По пустыне бредут корабли.
Никогда не намазана медом
Никакая краюха земли.

Так идут по ночам без рассвета,
Сколько пепел Клааса стучит.
Так стоят Вавилоны и Петры.
Так летят на огарок свечи.

По пустыне. Там пусто и вечно.
Пусто время пути без дорог.
И когда наступаешь на Млечный,
Пуст и он. Только звезды и Бог.