Босичко Часть 4 Коник

IV. Коник
                2014–2019

Коробок

Всему есть место в коробке:
Ракушкам, и значку,
И светлячку, и поплавку,
И майскому жуку.

Всему есть место в коробке,
И только самому
На свете места нет ему.
Не знаю почему.

Мой стих казуальный

Мой стих казуальный не ходит парадной,
Не лезет в окно по трубе водосточной.

Он может длиннее, но любит короче,
Отправится в сад и пройдет мимо сада.

На кухне цигарка и пахнет особо –
Свободой, картошкой и словом без сноба.

Удобен в кармане, в общении прост.
Пускай остается не вписанным в ГОСТ,

Чтоб штамп не поставил на белое тело
Работник ответственного отдела.

Вечеря

Жорж Сергеич вносит хвостик
Благородной иваси.
Тут и вечер, тут и гости
Разговоры закусить.

На расстеленной газете,
А не как-нибудь бы где,
Аргумент на аргументе,
Ножик, вилка и те де.

Мировая атмосфера
До трусов раскалена,
Под рукой пример к примеру.
В общем, миру все, хана.

Хрясть! – тетеря Брониславна
Грубо влезет со своим.
Некультурна, недержавна,
С кем за ящиком сидим!

«Ах, о чем вы говорите
За обедом, господа!
Белка сдохла – из событий,
Остальное ерунда».

Олени

Стоят полвека два оленя
На гобеленовой горе,
И греют третье поколенье,
И могут пятое согреть,
Потом от моли умереть.

Вот моль – сильнее всех зверей,
И вечности пыльца на ней.
Не птица времени, но муха.
Такое маленькое брюхо –
А сколько сложено костей!

Королевская смерть

Долго ли, коротко ли,
Отрубили голову
Пете красивому,
Незаменимому,
Пете хорошему,
С важною должностью,
Вот такому петуху
Запросто снесли башку.
Значит, все можно.

Civilization V

Октябрь месяц пятого числа,
Я убиваю пять цивилизаций.
Некровожадно – карта подвела,
Нам, персам, нужно сутки продержаться.

Бузит народ, так он всегда готов,
Мешает жить во счастье, как умеет.
Снесем десяток пламенных голов,
Добавим к счастью пару Колизеев –

Плебс, оцени! И здравствуй, но без слов,
И не мешай торжествовать идее.

Сейчас я демократию введу,
Так ты не очень вздумай удивиться –
Империя не темная девица.
Вот просвещайся. Но имей в виду.

И оцени попутно заодно –
Жизнь хороша и в Персии, и в цифре.
История останется Юдифью.
Эй, Олоферн, тащи свое вино!

Кельнер

Ночной кабак раскатывает губы
И слезы льет на этих и на тех.
Играют в карты пьяные суккубы
У пьяницы на крепком животе.

Эй, кельнер, эй, чувак с косичкой, где мы?
Ты плачешь, значит ангел, а не демон,
Тем более когда один на всех.
А как я отличаю тех от тех?

Ну молодец, ты знаешь все ответы,
И льешь в стакан заляпанного цвета,
И продолжаешь в воздухе висеть,
Зеленый ангел с перьями в косе,

И шлешь огонь потухшей сигарете,
И слезы льешь на разных тех и этих.

Spiritus flat…

Так между ними, не дыша,
Не вняв ни одному из двух,
Лежит голодная душа,
И черт-те где витает дух.
………
Склонилась вишня над порогом –
А ей листка не шелохнуть,
Ей между дьяволом и Богом
Бесплодная осталась жуть.

Не голубь с вороном, не птица
Поют при сумерках ее.
И берег голубю не мнится,
И мрак не сеет воронье.

Краснеет небо, зреют вишни,
Закат проходит по окну.
И говорит она: «Всевышний,
Сорви хоть вишенку одну…»

Зеленое дерево

Куда бежать? За ветром, мотыльки! –
Так шелестят над миром наши листья,
Что все уродство каменной ноги
Должно железной волей отделиться.

Так говорят и птичьи языки,
И звездочки подмигивают в полночь.
Ну, дровосек, не мешкай, помоги,
Руби ее, убей же эту сволочь!

Клоун

Рыжий клоун умирал
В цирке шапито.
Но улыбки не убрал
И погиб за то.

Лишь, сорвав аплодисмент,
Молча так сказал:
«Кончен мой ангажемент».
И покинул зал.

И звенел один хлопок
Долго за спиной,
Словно в белый потолок
Выстрел холостой.

Поэтический пейзаж (Право поэта)

Вот окно косой посадки.
За окном универмаг.
Пахнет кошкой на площадке.
Жизнь поэта. Где-то так.

Он глядит в окно и курит,
Курит и в окно глядит
И бросает со всей дури
С неба мусор, паразит.

Он женился б на хорошей,
Навершил полезных дел.
И сейчас еще, быть может,
Мог бы, если бы хотел.
………
Я сегодня Роден – я могу
Из безмолвия высечь строку,
Открывая бессмертью ворота.
Этот кто-то бесправней илота,
Замерзающий завтра в снегу
Под дверями Аида и рая,
Где проходят переступая,
Где незримому даже не лгут.

А когда поднимаю восстанье,
Сами боги спешат на свиданье,
Исполняя любые желанья,
За ворота спешат на свиданье,
Как мальчишки спешат на свиданье,
Но свободу как псы стерегут.
………
Отравился винегретом.
Застрелился. Влез в петлю.
Бога нет, лекарства нету,
Или я его не пью.
………
В эту морскую гладь,
В небо в барашках это
Как-то меня приладь
Белым и синим цветом.

Буду я выпадать
Красным, космато-черным,
Как-то меня пригладь
В тысячный раз повторно.

Как-нибудь назови,
Чтобы полдня держалось
На любви и крови,
Не вызывая жалось.

А когда упадет
В лопухи на закате,
Всунь мне ромашку в рот
Праздного вида ради.
………
И венок мой на уши сползает,
И вокруг облака и поля –
А на поле, красава такая,
Там лежу равнодушная я.

Надо мною поющая муха,
Облака из батиста и роз.
И вьюнок мне сползает на ухо,
И ромашка целуется в нос.

Шалтаи-Болтаи

*
Топ-топ на маленьких ногах
Проходит кто-то тополапый
Да это мыша в сапогах
И мама мышина
И папа

*
У нас по-летнему дожди
Так несерьезные грибные
У нас и бобики незлые
Да и самих нас не найти
Кто хочешь в гости заходи
Всё гости гости дорогие
Каких и черт не приведи

*
Покойник во сне приходил
Долго смотрел на дорогу
Словно у Господа Бога
Только прощенья просил
И не было слова и сил
И не было Господа Бога

*
В компании зеркала
Водки и Пруста
Сидит меланхолик
В зеркале пусто

*
Кто-то маленький живет
И по зернышку клюет
Вырастает вырастает
И однажды подрастет

Вот и ты уже при нем
Вот и тесно вам вдвоем
Завтра спросит кто такая
Не ответишь нипочем

*
Вот он, вот он человечек –
Взялся, вышел, перешел
Через поле, через речку.
Вот и по небу пошел.

А на небе хорошо,
Человечков – никого.
Кроме самого большого
Человечка одного.

Даже дела никакого
Самому до никого.

*
Ходит по небу луна
В золотых сапожках,
В позолоченных штанах,
На куриных ножках.
Покачается
Да и свалится.

Подвернутся курьи ножки,
Так и смотришь не дыша –
Покатилась по дорожке
Самоварная душа.
Подбирай теперь сережки,
Ручки, ножки и сапожки
До седьмого этажа.

*
Будет день необычайный
Утро сладкое проспит
Закипит на кухне чайник
Ну кипи себе кипи

Проезжай спокойно красный
Восемнадцатый трамвай
Не звени в него напрасно
И машина проезжай

*
Одуванчик пожелтел
Выскочил весне навстречу
Что за узенькие плечи
Что за радостный удел
Утро солнце
Ветер вечер
Одуванчик полетел

*
Утро. Мысли в голове.
Бабочка летит.

Хорошо бы по траве
Босиком пройти.

В правой-левой стороне
Собирать цветы

Летним утром по весне.
Так, для красоты.

*
Пионом пахнет невозможно
За это чудо на кусте
Отдал бы все что было можно
И все неможное затем

*
Затем что пьяненький поэт
С листа картавого читает
Как он французский понимает
На крепость пробуя предмет
Слеза кати'тся голубая
До остального дела нет

*
А кажется, что можно жить,
Идут шаги легко и гулко,
Идут шаги по переулку,
Одни шаги по переулку,
И тело можно отпустить –
И кажется, что жить да жить,
Во все глаза, за бога ради,
За то, что жарятся оладьи
На летней кухне между тем,
И чайник пыжится от чая,
И ложечки шалтай-болтают,
А ты без тела тут совсем…
И дым в окошко вылетает.

*
Стоит лохматая, вскипая,
Качаясь с пятки на носок
И пенным цветом одуряя.
Вздохнет – и потеряет клок,
Налево «ах!», направо «ох!»
О, если б ветер только мог,
Пообрывал бы всю до края,
Но он запутался в ветвях,
И только «ох!», и только «ах!»

*
Там, по двору слоняясь, ветер
Ломает пальцы у сирени,
Там майское столпотворенье
Всего зеленого на свете,
И все не держится на месте
И разрывается на части,
И платье хочется невесте
Залить зеленкою на счастье.

Давай-давай, вали все в кучу,
И так все свалено во дворик.
Уже гремят в тарелки тучи,
Барашки носятся по морю –
Все, стало быть, идет как надо,
Ладошки ангел потирает,
И Бог среди людей гуляет
Хмельнее водки виноградной.

*
И снова тишина такая –
Поймаешь мошку на лету.
Ведут, дорогу устилая,
Сжигая мертвое, ведут.
 
Идет на царство желто-красный.
Ну, осень в мире, то да это.
И если это не прекрасно,
То не ходил бы ты в поэты.

Сто тысяч раз одно и то же…
И полный гений не посмел бы.
Хотя читается по роже:
«А Богу вот не надоело».

Спорщики (Кооперативное тов-во «Стоматолог»)
               
                Поселок дачный «Стоматолог».
                Кто наши дачи так назвал,
                Названье долго выдирал,
                Как ржавый гвоздь из досок пола,
                Из недр фантазии своей –
                Но тем объединил людей.

*
Еще какие вечера
Порой закатывает август –
Лови мгновенья, старый Фауст!
О, эта россыпь серебра,
Когда сидят на даче трое,
Рождая существо живое
Из слова, трубки и костра!
Что, в общем, истина такое
В бутылке полной – и с утра,
Когда мертва Ниагара…

Я очень скучный человек,
Мне лучше Пушкина с шампанским.
Для разговора по-испански
Испанский нужен сердцевед
И непременно танцы, танцы,
Ресниц воздушный пируэт…
Оглянешься – и сердца нет.

*
К нам русский Бог приходит снегом –
Давайте запрягать в телегу
Не самых траурных калек.
Когда замыслим мы побег…
Когда Господь нас поцелует
И море обратится в снег.
Уже зима кресты рисует.
Тем жарче споры у костра,
Тем выше тенор у кастра…
Но мы-то, Господи, вживую
Анафему и аллилуйю!

Вот поклянись, что не сидел
Четвертым, спорящим и пьяным,
Что ночь на волны не глядел…
Тут рвется все, тут беспредел –
Нам это море по карману.
И ты предела не хотел.

*
Семь человек прошли во двор
И сели за столом трехногим.
И эти четверо убогих
Глотали лишний разговор.
Прости же их за несваренье,
Мужи сражались в воскресенье,
По воскресеньям ты за нас –
Легли повержены сейчас.

Скажи, никто не совращал их?
Что для твоих ушей звучало,
Кому-то встало поперек.
Так похмелил. Так уберег.
Они проснутся как младенцы
И проблюются в полотенце,
От скверны разум облегчив, –
Да не смутят им рифмачи
Сомненьем искреннее сердце!

*
Упасть на лунную дорогу
И плыть, покуда хватит сил.
Ни бес морей, ни шестикрыл
Заговоренным не помогут.
Но ты ведь, Господи, любил.
Кто утонул – тот переплыл.
Ты не сидел бы у порога
И реку красную не пил.

Снегами родина богата,
Тем станут губы горячее.
И мы целуем троекратно,
Быть может, завтра не успеем.

*
Наш дом до четверти намолен –
Там жив раввин по божьей воле.
По крайней мере, стройка есть –
Он человек, отец и тесть.
К ним запах жареной свинины
Проходит с нашей половины.
А слева – совесть, ум и честь.
Ну, дом как дом, кирпич и жесть,
Все вкупе, или в кипе, здесь.

*
Сверчки, ну надо же, сверчки,
Протяжной песней истекают.
За нею – тишина без края,
Как море у венца реки.
Кто пришивает реки к морю
О швах наложенных не спорит –
И речка слушает: «Теки!»
Я знаю, море впереди –
Лежит у ног, чернея шкурой.
Все это только что натура,
Хоть в ней единственно войти.

*
Смотри, как волны катятся легко,
Опять перед ногами отступая.
Лазурный берег думает: «Ого,
Сильна земля и соль ее земная!..»

И все-таки не лезет на рожон.
Ковры пересыпает у прибоя,
Песчинкой понимая, как смешон
Безумец перед пропастью морскою.

В бессилии и слезы солоней,
И жарче смех, и поцелуи злей.

*
Закаты не знают бескровных поклонов –
И солнце уходит со сцены краснея.
Ты станешь как солнце? Огонь Прометея
Ты вырвешь рукой из небесного лона?
Альпийскую лестницу строй подлиннее,
Заставь это небо от хохота плакать…

Великие стройки сквозят Вавилоном,
Как много знамен у багряного флага…
Но се человек, это глина и влага –
Он будет ее проливать неуклонно.
На долю сверчка не достало вопросов,
Молитва жука – не мольба о надежде.
Ты бросил его на пустом побережье,
Он вырастит песню с мою папиросу.
Так скоро растает, так скоро воскреснет…
Но ты ведь придешь и дослушаешь песню.

*
Ходят брюки за ремнем.
С фонарем идет аптека.
Ночь идет за белым днем
И морочит человека.

А подумаешь – пускай
За сарай друг с другом ходят,
Одинаково на взводе,
Револьвера не давай.

Что за море без воды,
Что за улица без драки,
Анекдот без бороды!
Что за дача без собаки!

Кинешь в море – красота,
Хорошо плывет, собака.
Револьвер дрожит от страха
И стреляет иногда.

*
Когда-то тут, еще до нас,
Когда делили дом на части,
А Фаусты ходили в ясли,
Стоял в углу иконостас –
При перестройке обнаружен, –
А там еврейская семья,
В Израиль съехавшая для…
Продли им, Господи, что нужно, –
Мужик был умный, по всему.
Сказал же деду моему:
«Не зри, парторг, что места мало,
Земля – не то, что в ширину.
Зато не потекут подвалы –
А твой сосед пойдет ко дну.

Под ним все время подтекало,
И как дантист он был свинья,
Но это вам скажу не я.
Я здесь до правнука дожил,
Здесь собирался умирать –
Вот это я вам говорил».
И дед решил, что надо брать.

*
Вот рыбкой звездочка нырнула.
Вот не осталось и следа.
Но ты на время караула
Зачем-то встрял меня сюда,
Как сельдерей в тарелку супа.

А звезды падают, как зубы,
Ты небо чистишь иногда…

Брось же, брось считать потери,
Бог роняет – крепче вере
Полагается держать.
Очень надо проверять!
Не ходи меня проверить,
Караул пропал опять.

Сгорят кастрюля и звезда,
Пора отставить бить тревогу –
И привыкаешь понемногу.
И не привыкнешь никогда.

*
Глянешь в небо – ямщики
Возят звездочки любимым.
Едут, едут, едут мимо,
Хоть все море подожги.
Кто у дома повернет,
Пусть на небо заберет:
Вот дорога во всю ширь –
Тут и море, и Сибирь.
Что за птицы! Что за кони –
Каждый ветер перегонит!
Возят, возят жемчуга
И на божьи берега
Водят милых за собой.
Ой, не прыгай с облучка…
Слава богу, не за мной.

*
Скажи пожалуйста, уснул
Посередине разговора!
Что значит слишком мягкий стул
И спор древнее Эльсинора…
Разбудим или все же пусть
Гуляет в парке сновидений?
Мы оставляем наши тени,
Как ветки сбрасывают грусть
Каштановую на ступени.
Я за своей еще вернусь, –
Наверно, будет день осенний, –
И парком Горького пройдусь,
И градом всех место-имений…

*
Нет, жизнь на даче – та же жизнь,
Застигнутая в расслабленье.
Хоть все природные явленья
Идут по коже, как ни жмись,
И натекают в тазик с крыши –
Зато фундамент как кремень.
И снег зимой, и летом тень,
Грачом обклеванная вишня,
И даже был бы виноград…

*
Тут хорошо, тут лучше, чем вчера, –
Смешней соблазн и очереди к пирсу.
Ведь ты придумал эти вечера,
Чтоб однова и праведник напился,
И посмотрел на небо в молоке,
И залился' счастливыми слезами,
Пока он есть вино в твоей руке,
И ты еще четвертым между нами,
И летний вечер входит налегке.

Жила-была на свете улица

Из города уходят улочки,
За хлебом выйдешь и спохватишься –
Ни газировки нет, ни булочной
И магистраль куда-то катится.

И дом растет длиннее тополя,
И так вокруг пантагрюэлево…
А этот, с булочной, прохлопали.
Зачем мне дом длиннее дерева?

И все бы ладно, все бы здорово,
Не жизнь ушла, малютка улица.
Гуляет по чужому городу
И потеряется-заблудится.

Летчик

Сегодня погода как злая собака,
И завтра не будет другой.
Пойдем, моя псина, посмотрим на слякоть
И вытрусим пепел с тобой.

Посмотрим на небо, ветрянкой больное,
На памятник летчику без –
Он крылья оставил летать над землею.
Ну в общем, с радаров исчез.

У солнца затменье, у моря волненье,
У каждого что-то болит.
А мы проверяем его настроенье.
Проверил? На месте? Стоит.

Кладбище нерожденных

*
оно едва начинало проклевываться из-под толстой скорлупы известняка
еще не стихотворение
одно слабое предчувствие беспомощнее цыпленка
не готовое пустить в ход хотя бы детские коготки с клювом

и тут ворвались вы
всеми воплями клаксонов
волной морозного воздуха с дребезжащими далеко впереди фурами смеха
так-то конечно да здравствует жизнь
однако никто не заметил походя совершенного убийства

мое поле кладбищенских черепков полно под завязку
должно быть им судьба там оказаться
возможно не стоили затраченного кальция и фосфора рассыпающиеся кости
но тогда не кружили бы танцующие с ветром балеринки за окном
стуча маленькими пуантами по карнизу
как только вы погасите электрическую улыбку и удалитесь
в мир где молчит только музыка

*
проходите тише по кладбищу безумств
здесь бродят призраки нерожденных стихотворений
и спят все неосторожно не совершенные поступки
а под тем маленьким безымянным холмом
в самом дальнем заросшем терном углу боженивки
лежите вы счастливый сумасшедший
успевший умереть раньше всех
и не встретиться лицом к лицу с унылой каргой благоразумия

*
могила уже полна
больше смерти не помещается
оставшиеся мертвецы подходят
отламывают с хрустом сухую фалангу
бросают на искусственные цветы и бредут жить дальше
разматывая по дороге бумажные бинты
издалека кажется ветер играет ленточками

*
когда бы Жак Превер
достал из шарманки свой пистолет
и всех застрелил
это была бы грустная но заслуженная смерть
однако умереть по осторожности
все-таки чересчур даже для приличного стихотворения

В плюще и листве

Сидишь в растрепанных стихах
В глухой домашней обстановке,
И только птичка с ветки бах
И в позе замерла неловкой.

Что ей сказать, во цвете лет
Сломавшей и крыло и шею?
Ты птица темная, поэт,
Поэтов судьбы не жалеют.

Могила скорбная твоя
Плющом останется сокрыта.
Лишь помяну строкою я,
И дворник подберет пиита,
К порядку дворик приводя.

Будня

И я тогда во все глаза
До первых слез на снег смотрела.
И ни следа на снеге белом.
И ни звезды на небесах.

И мышь не пискнула в дверях,
И дверь не скрипнула.
Встречали.
Пах мандарин и воздух пах,
Как пахнет верою вначале
От сладкой боли в желваках.

Но сон предательски занес
Еще безжалостную руку.
Да что ж ты, Дедушка Мороз,
Какая ж ты, обманщик, сука…
………
Так мы не встретили друг друга
И праздник в будень перерос.

Где угодно

Бродил в крови и выветрился яд,
Бежал, как крыса в кораблекрушенье.
А больше органы кроветворенья
С обломками работать не хотят.
Ну, может быть, еще стихотворенье,
В стихотворенье все пойдет на лад,
И са ира, и эхо революций,
И яблочко матросское на блюдце
Покатится куда-нибудь еще
И все свои тяжелые орудья,
И Францию, и нас с открытой грудью
Прикроет чем-нибудь и спрячет с глаз.
Пусть, кто захочет, машет кумачом,
Мы умерли и больше ни при чем.
Ну, в общем, не рассчитывай на нас.
Есть на цыганском слово «варекай».
Все повторится, но без нас пускай.
Будь с кем угодно, цицеронский час,
Мы отказались. Тоже. Так и знай.

Четверг

Я лежу на дне оврага
Мне до неба два шага
С черным полем кислых ягод
Я играю в дурака
В соответствии с раскладом
На земного червяка

Мне про всё уже пятнадцать
То ли полных то ли нет
Можно прямо обращаться
Можно требовать ответ

Дай еще пятнадцать лет
И не дай бог лишних двадцать

Разве этого хотели
Мы за пазухой у Бога
Чтобы яблоки созрели
Чтобы яблок было много

Дай мне Господи неделю
Вылеплю тебя другого
Лишь бы губы не молчали

Обману как все подобья
Обреченные печали
Обделенные любовью

Будет шарик мой из стали
Станет круглый чистой дробью
Там бы глину не мешали
Руки с кровью и со скорбью
Там бы глины не достало
Не достало по условью

Лишь бы бездна не кричала
Бездна Спасов на Крови

Как тебя ни назови
Бог который есть «Не знаю»
Разум чистый как четверг
Ходит звездочка простая
Ни черта не означая
Чтобы сдуру не померк

День простой

День простой и невесомый
Жизнь недлинную прожил.
Только выглянул из дому
Покурить.
И покурил.

Он ничем не занимался,
Никого-то он не спас.
Все курил да удивлялся
Наперед и про запас.

Записал себя в тетрадку.
Выпил кофе. Лег в кровать.
И в двенадцать дрыхнул сладко.
Так и надо умирать.

Певчая

Замолчал в лесу соловей,
Спой, воробушек, за него.
Ты и сам голубых кровей,
Роду птичьего вольного.

А без песни у нас беда,
Рожь не сеется,
Поднимается лебеда,
В ноги стелется.

Спой, как сможется, кое-как,
Как на душу Боже пошлет.
Что душа с копейку-пятак –
Так тебя, воробья, несет.

А у нас и сирень бела,
В окна свесилась,
И черемуха зацвела,
А не весело.

Песня чайника

Зачуханный чайник отмыть
От копоти, пыли и боли.
Давай по-счастливому жить,
Давай по-хорошему, что ли.

Но знай, не жалея боков,
Тебя на горелке забудут
(Как будто жалеют посуду
И чистой воды дураков).

Ведь ты же согласен гореть
И, как бы то ни было грустно,
Вот так во весь рот умереть.
А это, брат, тоже искусство.

Himmelreich F. N.

над летним садом каждое утро поднимаются лошади и кружат до захода солнца
в жару от их крыльев спасительная тень и приятный ветерок
у ворот на камне сидит самый воинствующий безбожник
с тех пор как сошел с ума и смотрит на приближающихся всадников
он может войти но остается
кто-то должен не пропускать людей

Соседские дети

отвернешься ненадолго
и опять смотришь в окно
те же самые соседские дети и коляски
те же самые разговоры
ничего не изменилось
только дети подросли и научились разговаривать
о диатезе и ветрянке
они думали что будут другими

Уродцы

у них было два крыла на двоих
вместе они составляли птицу
когда шли обнявшись

Сороки
                Darkness there and nothing more.
                Edgar Allan Poe

Лети-лети, мой легкий ветерок,
И бабочек полет благослови –
Длиннее дней из тысячи сорок
Короткое дыхание любви.

О чем они галдят наперебой,
Пустые, как хмельная голова?
«Ах, бабочка, вы станете седой,
И призраки придут вас целовать.

И вы в шкафу запретесь платяном,
И вы, и вы прокиснете, как муст…»
Я непременно вспомню их потом,
Когда с последним ветром обнимусь, –

И улыбнется Ворон во весь рот.
Вот полетят и перья, и хвосты
В его набитый мухами живот!
Где все молчанье будет золотым.
Где ни одна сорока не найдет.

Жили-были

За ночь выпростав тело дебелое,
На свободу зима прорвалась.
На гусиных перинах сомлела
И прикрыла кокетливо пасть.

Кружева распускала елецкие,
Обнимала гостей дорогих:
«Заживем, душа, пососедствуем!» –
Локоточком толкая под дых.

Как не ей побираться задворками,
Не хватать по-собачьи рукав,
Не делиться ледовыми корками,
В губы белые поцеловав.

Пусть ломает медовые коржики,
Разливает густые чаи.
Жили-были да коржики прожили
И ее, и твои, и мои.

Лица
              Мало того, в поле моего зрения я заметил нечто странное…
                Р. Акутагава

Еще одно, еще один.
Всплывут и примутся крутиться
Без объяснения причин
Многозначительные лица.

Как будто так и надо мне
За то, что лиц не различаю,
Они кивают, узнавая,
Как рыба рыбу в глубине.

Кивнут и падают на дно.
Еще один, еще одно.
Осенний сад моих камней
И листьев памяти моей.

Так смотрит вынырнувший глаз
В пруду общественного мненья,
И в превеликом изумленье
Я совершаю реверанс.

Золотые рыбы

*
По улице, ливнем ошпаренной,
Трамвай лягушонком прошлепал.
День провалился в аквариум,
Ахнув библейским потопом.

Вынув глаза русалочьи,
Встали столпы Лота,
Беглые светофоры.
Сколько там до Потопа?
Дай поцелую в ямочку –
И забирай город!

Видишь, живот треснул
У терпеливого Бога.
Думаешь, дождь пресный?
Не отпивай много.

*
Мы золотые рыбы
В городе-океане.
Боже, разбей корыто,
Не посели в стакане!

Под чешуей золотою
Бьется сердце китовье.
Что ж ты нас подло поишь
Рыбьей холодной кровью?..

*
Ну дали под честное слово
Постскриптум десяток годков –
Давай-ка попробуй по новой.
По новой – ищи дураков.

И рыбка-то из пескаревых,
И вся эта новь такова,
Что рыба – оно не корова,
Но дура старуха права.

Когда б от корыта и хлева –
Не в лужу, а как на духу –
В небо закидывать невод
И звезды пускать на уху…

Рыбка желаний

Все начинается с любви:
Мазок, мелодия и слово.
Планеты движутся людьми,
Стяжающими неземного.

Богини к ним благоволят,
Им косы боги заплетают.
Но зеркала отводят взгляд.
Но к счастью миг не успевает.

Все жизнеописанья чувств
И шепот темного оврага,
Скрип жерновов и пальцев хруст
Готова вынести бумага.

Однажды все пойдет не так,
Вкрадется в замысел ошибка,
Взорвет вселенную пустяк
И скурвится златая рыбка.

Ни чувств, ни жизни, ни руки,
Ни брошенной иголки света
Не подадут за пустяки
В ладонь проклятого поэта.

В ладонь, сожженную давно,
Когда в руке костры горели.
И обращается в вино
Оцет в нечеловечьем теле.

Кладбище разбитых трамваев

Когда с проезженной душой
Назад депо не принимает,
Уходят ржавые трамваи
По линии беспроводной.

Идут, дверей не закрывая,
Везут бездомного домой,
И месяц в дымке голубой,
И небо в дыры протекает.

Спит на сидении зима,
Спит безымянная старуха,
Спит белошвейка-потаскуха
И фея вечности сама.

Немного пьяного тепла
Слетает тихо с губ прозрачных.
И так оно не много значит,
Что спичка больше бы дала.

Пломбир

Я продаю мечты к надежде.
Я как лоточник без пломбира.
О жизнь! Давай закончим прежде,
Чем станет холодно и сыро

И будет некого спросить
Уставшим безработной ранью,
Зачем ты, Господи, дожить
Даешь до разочарованья.

Купите мальчику пломбир,
Купите девочке букетик.
Я продаю вам добрый мир,
Но все кончается на свете.

Vita

Где-то там живет тоска
Не умея называться
В белых клювиках акаций
В состоянии стиха

Не бывает не бывает
И не может быть никак

Это вита
Острый приступ
От тадеума до края

Колокольчик серебрится
Под звездою ночника
В недоступном полушаге
Язычка не ухватить

Но имела место быть
Нелюбовь к пустой бумаге
К неуменью пережить

Кто-то плачет кто-то стонет
Кто-то в голос завопит
Все за сне'гами утонет
Захлебнется в поролоне
Потеряет аппетит

То ли был ты то ли не был
Ходит звездочка по небу
В пелерине белых мошек
И захлопаешь в ладоши
Оттого что снег летит

Бог вернется-как-простит
И плохой уснет с хорошим
И бесстрастный отболит

Мы тебя создали Боже
Из любови и обид
Будешь Боже человечным
Милосердным значит вечным

Снежно снежно в январе
Со звездою на заре

Тоже жизнь

Что жизнь, что девочка больная –
С ней умереть, а жить-то как…
Мычит и пузыри пускает
И сопли мажет на кулак.

Но позвени – и засмеется,
Конфетным облаком дохнет.
И все равно не промахнется,
Как сможет разве идиот.

Что ей такой, последней, скажешь –
И с ними как-нибудь живут.
Ты назови ее Наташей,
Их тоже кем-нибудь зовут.

Их тоже кто-нибудь жалеет
За божьей шутки пузыри.
За то, что бездна рта алеет
И ничего не говорит.

День следующий

Каким-то днем и воздух постарел,
И ночь лишилась завязи восхода,
И притяженье в отчужденье тел
Перевела, как стрелочник, природа.

В приюты храмов души стариков
Несут тела (о, где вы были прежде!) –
Когда-нибудь за нищенской надеждой,
За крайним в веренице позвонков

Пойду и я, как сирый и калека,
Займу и я и сдам ее легко,
Все девять грамм под чью-нибудь опеку
Дееспособной частью человека.

Прогулка по облаку

К чему белье стирают прачки,
Когда, гуляя нагишом,
Не о сорочках мы заплачем,
Заплакать бы – и хорошо.

По пояс в облачной росе,
По горло в пурпуре заката,
Уже ни в чем не виноваты,
Навеки преданные всем,

Что стоило воды и соли
И этой жалости до боли,
Или не стоило совсем.

Мартовские иды

Как хорошо, когда погода зла, –
Стоит весна с открытыми глазами,
Еще не отравляет чудесами,
Еще в расход барочный не пошла.

Покуда март, и дождь, и град, и ветер,
Пока она честна до откровенья,
Бледна, как мать, – и, выжившие дети,
Мы будем пить, припав губами к вене.

Пока деревья голые под небом,
И не бело, но больше чем промозгло,
И ни чудес, ни зрелища, ни хлеба.
Так врут не детям. Так с детьми серьезно.

Виноградное эхо

Перекатывая эхо
Через комнаты пустые
Собираются под крышей
Духи-бабочки неспящих
На холме моих преданий
Где лозою черноплодной
Обнял дом себя за плечи
Чтобы гибкими руками
Чтоб слезою виноградной
Удержать удары ветра

Ни бочонка не осталось
От вина последней сборки
Только свесившийся месяц
Не найдя знакомых окон
Плачет тихими ночами
Плачет каплями муската
Старый пьяница бездомный
Детский ножик потерявший

Одесская жилетка

Это была жилетка с карманами
На коммунальной цепочке.
Каждый карман со своим тараканом,
Кошкой, женой и дочкой.

Это была такая квартира –
Такие теперь не носят.
В нее половина входила мира,
Другая ходила в гости.

Ходила-сходилась, гуляла-ругалась
Окнами нараспашку.
В ней было тесно, узко и мало…
Теперь у меня рубашка.

Роза коммуны

Она б заслужила отдельного слова
Но эта коммуна такого не знала
Но эта коммуна себя сознавала
На всех языках лимбаноастрах и мовах

Они проживали по жизни совместно
Она выставляла на виды и в позы
И в ней дядя Миша
И с ним тетя Роза
О да тетя Роза
Как пресное тесто

Но время бывало
Дрожжей добавляло
Розель подходила
О нет
Выбегала
Из всех берегов фермуаров и кроек
О как вырастала
Как дым над трубою
Как в ней просыпалась убойная сила
И слова отдельного было бы мало

Назавтра притихший
Как цезарь спокойный
Довольный судьбой и цветущей женою
Бульваром под ручку с теть Розой покойной
Гулял дядя Миша
Усатый и стройный

Саквояж

наконец закат
берет кончиками пальцев солнце
складывает пополам в нагрудный карман
и вытряхивает из шляпы корку месяца

ага
говорит доктор потирая руки
и выпуская из саквояжа спящих при свете
у него хороший аппетит
скоро пойдет на поправку…

и что-то еще в сумерках не слышно
только жужжат над полем звезды
будет много меда

…и отправляется спать
завтра при родах умирает весна
обычное дело
они быстро стареют
и никогда не кончаются
он привык

Пальцы и камни

*
вы никогда не ломали коричные палочки
это похоже
в скрученных свитках записаны пряные судьбы
после кондитер добавит ликера и сахар и фрукты
эй не забудь кружева кружева на салфетку

*
если я погадаю на звездах
загибая им пальцы
перед тем как рассыпаться в пыль
нагадают они дорогу
и сорвутся два синих солнца
два случайно выпавших глаза из гнезд опустевших
когда узнавать на стук сердцу ее придется
слышишь стучит о камни каждое наше слово
небо смотри же мы катимся вниз
хлопни за нас пробкой
птицы
какие к чертям утомленные крыльями птицы
просто они обломились и отпустили

*
два яблока бегущих домой
их отпустило небо
что же ты поешь им земное

ветер храни бездомных
ангелы улетели
тогда остались камни

ты умеешь заговаривать камни
это похоже

склонов застывшие гребни
скажи им расступиться
пусть подует сошедший с ума ветер

когда одуванчики снимают парики
и подбрасывают в воздух
белые парашюты летят к небу
вместо нас

Когда мы уснем
                Дай я тебя запомню
                Голубем на карнизе

Когда я усну ты приходишь
Искать в завитках лунных
Край моего платья
Упавший стук босоножек
Три горошины смеха

Катится под ноги эхо
Кто его поднимает

Кто его поднимает
Утром найти не может
Спит тишина в ракушке
Тише камней прибрежных

Утром когда ищу я
Голос твой в коридорах
Гаснущий след спички
В связке колец табачных

Сто зажигалок включает
Тишина в катакомбах
Сто голосов отвечает
Сто сердец безымянных
За окном рассыпая
Кто их потом собирает

Кто их потом собирает
Вечером прячет в карманы
Луковые улыбки
У сломанных губ бросая

Когда мы уснем рядом
Долгим сном совпадений
В ухе морской улитки
Останется шарик эха
Шум моего моря
Крик твоего ветра
Кто их тогда услышит

Кто их тогда услышит
По губам прочитает

Где-то на дне сердца
В косточке абрикоса
Спит паучок певчий
Тихо во сне улыбаясь
Первой январской мухе
Лодочке разлученных
На берегу лунном
На самом краю света
Когда мы уснем рядом

Дерево моих желаний

Дерево моих желаний
Облетает будто осень
На плечах его повисла
Пригибая ветки долу
Листьями земли касаясь
Будто силы собирая
Будто в небо улетая
Вместе с сойками и дымом
Будто в небо за любимым
Нелюбимого бросая

И прочая литература
                В углу между собакой и бродяжкой…
                Т. Готье

Цыганка жизнь, и спутники не те,
Две трети там, где бросил их Готье,
Как полнолунье сбрасывает шкуру.

Как в полнолунье сбрасывают шкуру
Лунатики, ну то есть трубадуры,
И не находят губы в пустоте.

Ночное солнце – камня ледяней.
Любовь моя, мираж в руке твоей.
Цветут сады забвения немее.

Но если ей гореть над листопадом,
Мы выбираем яблони и змеев
Из рук с червивым деревом – и садом.

За что и черви нас не пожалеют.
Никто из них тебя не пожалеет –
Любовь моя, жалеть тебя не надо,

Когда за райским яблоком луны
Уходят тени донны и бродяжки
И, не деля последнюю затяжку,

Ложатся спать у мраморной стены.
И только сны, холодные как змеи,
Вползают в ухо и на равных греют.

S. (Лунная нитка)
                Z.

Все безумства магии момента
В андалузской песне канте хондо.
Но чудес не обещает добрых
Ночью выползающая кобра
Выпить кровь цветков люминесцентных.

Вьются птицы в пиалах стеклянных
Музыкой, забытою в ракушках,
И роняют синие тюльпаны
Наземь электрические души.

Мы уйдем, ступай не прикасаясь.
Мы безумны, значит, разобьемся.
Птица, разбиваясь, улетает,
Это значит – песенка прольется.

Значит, все исполнилось на свете,
Остальное прописи и проза.
Высыхают лепестки и слезы,
Остаются брошенные гнезда.
………
Не было, нет, никуда и не канет.
Если луна до сих пор не потухла,
Если катушка найдется в кармане –
Пусть остается в изломанных буквах.

Вот ты уже исцеленья не хочешь,
Руки сжимают змею саксофона,
Два полумесяца штопая ночью
Из серебра и сырого картона.

Вот и закончилась швейная нитка,
Не перетянутся дыры и ямы
Этой судьбы из лоскутных попыток,
Этих попыток и рук безымянных.

Медное утро накинет планета.
Сколько украдено вздохов у ночи? –
Из колокольчиков и многоточий
Всех безъязыких и всех недопетых…

Маленькое испанское стихотворение

Без кастаньет, фламенко и корриды,
По лепесткам, по красным каплям роз
Кружится вальс, на четверти разбитый,
Гранадский вальс на танцплощадке слез.

Pequeno vals, разбитый при примерке,
Развеянный по склонам и волнам.
Расшейте ветер лилиями смерти,
Разлейте вальс по замершим губам.

Pequeno vals для розы на прощанье,
Pequeno vals для той, что жизни всей…

На плаца Лилий кланяется ей
Идальго Лорка уличной Испании
И Федерико площади Дождей.

Вишенка

Это – небо, в которое можно смотреть.
Это – облако в аквамарине.
Это – птица, с которой тебе не лететь.
Но куда эту птицу, и небо, и твердь,
Эту землю, родившую розу и смерть?
Эту вишенку посередине?

И звенит, боже мой, колокольчик звенит
По тебе, по судьбе, по тому, что болит:
Это небо, в которое можно смотреть
И дырявить гвоздем-головой,
Эта птица, с которой тебе не лететь,
Это облако в аквамарине,
Этот свет ослепительно синий
И кораблик такой голубой…
………
Хорошо бы достать дирижабль,
Над землею проплыть по веленью…
Эту вишенку на предпоследней
Человеку сорвать не дыша.

Вот на шляпку. И он онемеет.
Красотой невозможной подышит.
И привыкнет, как только умеет
Привыкать. Не показывай вишни.

Дирижабль, ныряющий рыбой большой
И почти заглянувший за край!
Я давно с непокрытой стою головой,
Только
Нет, не показывай рай.

Судьба

В девчонке, в кукле, в самолете,
Не знаешь где или когда,
Как на дороге сирота,
Вдруг голосует: «Подвезете?» –
И подвезете, господа,
И ни копейки не возьмете.
………
Несытостью болею в городах,
Фаянсом дня в разводах чашки чайной,
Привычкой к отравленью нелетальным.
Течет из крана ржавая вода.
Течет, звеня, по улице центральной
Второй трамвай неведомо куда,
Состав без преступленья и следа,
Без оговора и без оправданья.
………
Осень берет город
Армией желтолистых,
Крестит отрубленной кистью
Вспыхнувшие соборы.
Скоро, совсем уже скоро
Дунет воздушное «kiss you».

Ветер несут птицы,
Бросят его в море.
Пообещай сниться
В радости или в горе.

Волнам качать на гребне
Лодочку наших ладоней,
Песню тоски древней.
Сердце мое тонет.

Приснись на плечах птицы,
Держи меня за запястье.
Ангелов шьют на счастье
Сорочкою на ресницы.
………
Куда-то шел и позабыл куда –
Морская птица с берега кричала,
Там волновалась пенная вода,
И жизнь, не оставлявшая следа,
Такой бездомной птицей показалась
На стыке моря, неба и песка,
Когда кричит не чайка, а тоска
И разбивает волны о причалы.
………
Да это осень умирает
И корчится под каблуком.
И паутинка золотая
Блестит на солнце золотом.
………
Захочешь что-то о хорошем,
Трешь запотевшее стекло.
«Вот это белое в горошек
Тебе бы больше подошло».
………
Падают яблоки с веток.
Вот и пропали стрекозы.
Лодку уносит ветром.
Вьются по стенам лозы

До черепичных кровель.
Носит газету по пляжу.
Спичка рисует профиль
На салфетке бумажной.

Катится лунный грошик,
Катится желтой сливой.
Будет октябрь хороший,
Будет, какой бы ни был.
……..
Когда молочные туманы
Стирают лодки с горизонта,
И строки пышного Бальмонта
На дно ложатся бездыханно, –
И что-то о м о р с к о й  д у ш е
Невыплывающим уже, –
Глядят в карман береговой
Глаза, уставшие от сини,
Катают камушек морской,
Зрачок, мерцающий в пустыне, –
И поле клевера за ними,
И омут с черною водой.
И чайки окрик горловой
Звучит как собственное имя.
………
Соль морская на губах,
В кулаке бычки на нитке.
Вот и все твои пожитки,
Вот и вся моя судьба.

Мелодии забытых городов

Мелодии забытых городов.
Сон лебедя на уличных ступенях.
У них теперь привычка привидений
По приглашенью музыки без слов
И оживать, и звать неумолимо,
И проплывать по праву тени мимо.

…Я помню в солнце двор, еще не голый,
Паденье листьев у балетной школы,
Упрямых повторенье «раз-два-три»,
Всё повторенье… вот оно, смотри,

Как преклоняют призраки колени –
Воздушные танцоры за стеклом –
Перед давно остывшим алтарем.
Не перед ним – пред сохраненным в нем.

И как бы действо дальше ни пошло –
Как будто не удравши из балета,
Там на пуантах крутишь пируэты.
И хочется, чтоб треснуло стекло.

Пуанты

Она стоит на пустяках,
На мыльном шаре акробата,
Так и качаясь на носках
На фоне пирса и заката,
Ждет только взмаха и смычка,
Как в день желания последний
Ждет одуванчик ветерка
Со штормовым уведомленьем.
Вот между этими и теми,
Считая такт и облака,
Вот между этим и нигде,
Как бог балета в фуэте,
Прекрасно разбираясь в теме,
Поговорим о ерунде.

Бабочка и фрак

Когда устроит бал король
В Сорочинском поместье,
То мистер Кроль и мистер Тролль
Придут к портному вместе.

Закажут бабочку и фрак
Из серой мышины,
И эдак Тролль, и Кроль вот так,
Всего за полцены.

И будет их заказ готов
Наполовину в срок –
Кролю бескрылый мотылек
И фрак без рукавов.

Но я была бы неправа,
Не вспомнив, как потом
Нашлись у Тролля рукава
И крылья со шнурком.

Persona non grata

Мистер Джекил в коричневой паре.
Мистер кладезь гвоздей и острот.
Мистер Джекил сегодня в ударе.
Мистер Хайд к десяти подойдет.

Мистер Джекил спокойного нрава,
Мистер много чего повидал.
Мистер – в рай со святыми на равных.
Мистер Хайд, как всегда, опоздал.

Поделили их с мистером Богом
Мистер Черт,
И в горячий круиз
Мистер Джекил уплыл пароходом.
Мистер Хайд на таможне завис.

Джентльмен

В стране дорог и перемен
На улице моей
Стоит в витрине джентльмен
Уже пятнадцать дней.

Я две недели прохожу,
Вот так: туда-сюда, –
Как штык. Как в мае майский жук.
Как в полночи звезда.

Как Фудзиямова гора,
Ни шагу не сдает.
Он джентльмен уже с утра
И не наоборот.

Когда тебе не повезло,
Ты выйди погулять.
Он скажет доброе «Хеллоу!»,
А ты ответишь: «-ять!».

Всегда приятно узнавать,
Что есть в цепи оно
И мир с цепочки не сорвать –
Железное звено.

Этот неуловимый Шекспир

Кто здесь ходит, безумие Гамлета
Или Вильям, слуга короля?
Все чернилами красными залито,
Осторожней – сырая земля!

Нынче небо из мокрого хлопка, и,
Говорите, скончался Лаэрт?
Это вы его, сударь, ухлопали
За избыток папашиных черт.

А за вами-то целое кладбище,
И в карманах по три мертвеца.
Вот такого и надо товарища,
Одного, но зато до конца.

Наша яхта зовется «Офелия»,
А погода – всю Данию в ней
Утопи. Что и есть рукоделие
Для поэтов и славных людей.

Отвернешься – в окне улыбается
Королевского театра гонец.
Как такая судьба называется
В нашей заводи южных сердец?

Только слышно, гуляет по городу
Мистер неуловимый Шекспир,
Отрастил себе рыжую бороду…
Ладно, Йорик зовет, командир.

А лодочка

Не будет чудес площадных,
И громких хлопушек не будет.
Твои посторонние люди
Пройдут и уйдут из родных.

И с мясом не рвать эполет.
А лодочка шлепает к устью.
И лестницу-в-небо не спустят,
И в спину не крикнут «Алле!».

«А больше не видно ни зги», –
Картавит шарманка больная.
Да ладно, я все понимаю,
Как прочие все дураки.

По стеклу

Проводил по стеклу коготок,
Падал снег из кармана совы:
«Ах, тепло ли вам в мире живых?»
У окна проходило пальто
И махало пустым рукавом,
И по-лисьи шипел воротник
В ледяные глаза за стеклом.
«Я привык, я привык, я привык…» –
Разговаривал трубами дом.
И мело за окном, и мело.
Нынче из лесу сов нанесло…

Оставив шутки в стороне

Оставив шутки в стороне,
Мороз случился не из здешних.
Осоловелый юг, отрекшись
От жизни, выжидал на дне.

А берег, не желая верить,
Глядел, как стекленеют волны,
Как море, скопище истерик,
Стянуло коркою безмолвной.

Мерцала ночь, меха надевши,
И в беспробудной тишине
Хрустел стареющий орешник
Сухими сучьями во сне.

Катались облака по своду.
Косил вполглаза месяц сквозь
Лесов оконные разводы,
Как любопытствующий лось.

Странные вещи

Какие-то странные вещи
Случаются в жизни достойной:
То ходит по дому покойник,
То каркает ворон зловещий.

Допустим, я им не поверю,
Положим, покойник не каркал,
Прилично вели себя двери,
А в рукопись вкралась помарка.

И вот из-за глупой осечки
Волнуется целое море
И бедное плачет сердечко
От невыносимого горя –

О том, чего не было в мире
И быть не бывает обычно
Среди безнадежно приличных
Вещей в безнадежной квартире.

Во все, что не бачили очи,
Упрямое сердце не верит.
Но кто-то же плакал под дверью
Одной непроглядною ночью.

Птичка над городом

Внимание, вылетит птичка!
И птичка, внимая, летит –
Вон там над забором кирпичным,
И сбиться не может с пути.

Останется вечное лето,
На солнце засвеченный двор.
Фотограф хотел не про это,
Про что – не поймешь до сих пор.

Фотограф учился химичить
Над тайнами светотеней.
А дальше пошло по привычной
И по Менделеевской всей.

Но вот вам и Черное море,
И змей-самолет в облаках.
Мы августов много проспорим,
Да много чего, но пока –

Вот соль на разломанном хлебе,
Вот пир королевским двором.
И царь, и король-королевич
Сидят на крыльце золотом.

Гражданин 17

Птенцы отставного советского рода,
Хранившие имя ее,
Устала свобода томиться у входа,
Вошла, как под ребра копье.

С пробитыми крыльями вольные птицы –
Карманы свободы такой.
И дерево тополь стоит на границе
Одной деревянной ногой.

И вы, гражданин, пролетающий мимо,
И ты, человек-пароход,
И память, застрявшая в парках Максима…
Ну, здравствуй, семнадцатый год.

Ты будешь бастардом, ты станешь потише
В пальтишке с чужого плеча.
Пусть лучше. Но песни такой не напишешь
И – нет, не родишь трубача.

В состоянии дорог

*
как этот маленький кричит
дорожный камушек в подошве

*
Шла дорога утром к морю
Через город прямо шла
И ползи по ней обратно
Вся устала и легла

*
С новым с новым с настающим
Реки горы и поля
У меня и предыдущие
Хорошо еще болят

*
Что пошел за Новый год
С каждым разом все страшнее
Дайте дайте прошлогодний
Он проверенный хотя бы

*
Шел бы праздник шел бы мимо
Мы бы ждали он бы шел
Ждали бы как ждут любимых
Все бы было хорошо

*
Есть ли жизнь на дне колодца
Вся без окон без дверей
Ты спроси ее ну как
Кто-то снизу отзовется
Страшным голосом твоим

*
Выйдешь в полночь а дороги
В нехорошем состоянье
Надо градусник поставить
И лежачих не топтать

*
Я болею отвращеньем
И наверное умру
До утра от нетерпенья
От обиды поутру

*
Что ты ветер спозаранок
Как молочник голосишь
Птичка вещая подранок
С мертвым горлышком висит
Как бы птичку воскресить
Странно птичке бездыханной
Ты возьми еще спроси
Где граненые стаканы
И селедка иваси

*
Всё добывали соль сегодня
Из каменного кирпича
Так вот он натрий хлор господний
Вот как по камушку стучат

*
Ночами в тишине
Куда они идут? –
Сползая по стене,
Щелкунчики минут.

И тикают о нас,
И шепчутся о чем?
«Убили пятый час
И за шестым идем».

*
Ворон-ветер пел тревожно,
Сея паданку во сне.
И тянулся подорожник
Вдоль дороги при луне.
Не пораниться бы мне.

Ночь в сорочке наизнанку
Будто день белым-бела,
Будто за руку цыганка
Проходившая взяла.
Не гадала, не врала,
Белу душеньку несла.

А куда ее несла?
Что рубаху сорвала.

*
Странно ночью, брат Вадюша,
Просыпаться без причины –
Тихо-тихо, будто глиной
Залепили рты и уши.

Вот и нечего сказать
На рассвете стало миру.
Несмолкающие дыры
Смотрят молча на кровать.

Будут, будут поутру
Щебетать на всех наречьях:
«Как дела?» да «Что за встреча!» –
Птичка божья, птичка певчья.
А я с чертовой помру.

Пуговица

Оторвется и покатится
На пол пуговица круглая.
Как потом ее спохватятся –
Я за пуговицу думаю –
Да начнут искать хорошую,
Пришивать назад красивую.
И лежит она счастливая,
Вся оторва, а не брошенка.

А была б еще иголочка
Вместе с ниточкой блестящей…
Ну нельзя же полной сволочью
Быть в момент неподходящий.

Плацкарт

*
Побежали тополя и крыши.
Тополя особо хороши.
В общем, не выделывайтесь, Миша,
Мы свои проездили шиши.

Раздавайте, братцы, нарезайте,
Тут микстура крепче ерунды.
Козырек свой, Мишенька, бросайте
И интеллигентские понты.

Это все влияние момента,
Помахал косыночкой вокзал.
Сантименты, Миша, сантименты,
Дядя Жора правильно сказал.

*
Мир придет к тебе с вокзала,
Мир найдет тебя повсюду.
Скажет: «Что же ты, паскуда,
Пролетариев не любишь?»

Извинишься по любому,
Пригласишь на банку чая.
Наконец-то заиграет
Песня-музыка по дому.

Не кривись на три аккорда,
Соблюдай гостеприимство.
Это, фраер, триединство
Слова, музыки и хорды.

С музыкой

*
Звезда моя, последних могикан
Не на твоем пути пересчитали.
Другие звезды и другие дали.
Тебя задел случайно гранд батман,
И лебедь плыл, исполненный печали, –
Балетные событье отмечали.
Рос в поколенье точечный изъян.
Бесцельность приготовила медали.
Представлены.
До жизни.
Оправдали.
Звезда моя, идемте в ресторан.

*
Сижу на открытой террасе
В каком-то «Південном краю».
Гарсон проявляет участье,
Так я ему и говорю:

– Давай-ка, любезный, по полной,
Двенадцатый час на носу,
Настойки хорошего шторма –
Не спрашивай, как донесу.

Как вынесут бренное тело.
Как душу выносит вершок.
Одиннадцать рюмочек белой
И черную на посошок.

Чтоб, значит, не вышло промашки.
Чтоб в тему слажал парашют.
Как воздуха на три затяжки
И нового не подвезут.

Чтоб Вагнером в уши гремело,
Ей-богу, не худший музон.
Тут к Богу есть срочное дело –
Так чуть покороче, чем он.

*
Луна да грош. Глухая рань.
О чем-то бьется пепел в грудь.
И инь проглатывает янь.
И Датский требует уснуть,
По-русски лыка не связав.
И каждый ребе в меру прав.
И для соплей всегда рукав
Готов подставить наш Отец.
А ты как есть всем молодец,
Попал под чей-нибудь устав.
Нас, папа, много, как всегда.
Налейте водки, наконец!

*
Вам жалуется маленький дикарь
С голодною улыбкой людоеда,
Сейчас разбивший уличный фонарь,
А вы ему: «Останьтесь до обеда».

Когда б хотелось тут заночевать
И червяков наковырять к изюму…
Его природа требует пожрать
И подавиться косточкой угрюмо.

Он помнит про салфетки и ножи,
Его манерам мама обучала.
И он глядит, как лампочка дрожит,
Как догорает лампа вполнакала,
И он в салфетку плачется навзрыд.

Как развернул бы и прочел пиит:
«И лампочка перегорит».

Как Лотреамон (Лотреамон пишет «Песни света»)

Но чтобы, как Лотреамон,
Свободно выдохнуть: «Отныне
Я замещаю этот сон,
И куриц вымокших, и с ними
Тех, кто не стоили терпенья,
Ни макинтоша, ни дождя,
На город грез и вдохновенья!» –
И дверь захлопнуть, уходя, –
Задумать должно бы роман
(Кто не выдумывал романа?),
Монмартр, гостиницу, туман,
И этот город марципанный,
И куриц, черт бы их побрал, –
Все, что рассыпал из кармана
Француз. Поэт. Оригинал.
Хотя роман не дописал.
Но предисловье филигранно.

Ловцы вспышек

Ловцы танцующих мгновений,
Открытым глазом диафрагмы
Мы вырываем вас из храмов,
Лишая ног и продолжений.

Ведем застигнутую вечность
В застенки строгого режима,
Где ни разбиться, ни отречься,
Лишь танцевать неудержимо.

Мы вас наколем на иголку,
Приговорим и оправдаем,
Играть оставим и умолкнем,
Ни сна, ни сил не обещая.

Разглаживает шрамы Лета,
Проходит с гусеничным громом
По всем закрытым переломам
Железной бабочкой балета.

Но улыбайтесь, мы знакомы –
Вы геликония дневная.
Мы вместе выпали из комы
И больше в такт не попадаем.

Хороший человек

Допустим, вы – хороший человек,
И гражданин, и семьянин, и в прочем.
Не привлечен, не пойман, не просрочен,
В доску' доска для каждого и всех.

И вот в один нелегкий понедельник
Случилось встать с чужой дурной ноги
И замахнуть немного за буйки,
Из самых благородных побуждений.

А там, когда вскипел базар такой,
Отсыпать всем и поровну и разом.
И все оно, накрывшись медным тазом,
Пошло, стуча костяшкой, по прямой.

Веселый ветер дул куда отвык,
И одинокий Роджер реял гордо.
О, как плясала «Яблочко» свобода!
Как пировал отпущенный язык!..

Как трезвый вторник взял за воротник.
Тут вы пардоном претесь волооко
В свой дивный мир с улыбкою широкой.

Выход

Выйду на улицу –
Осень идет.
Выйду еще раз –
Здравствуй, зима!
Нет, с этой улицей мне не везет,
Пусть эта улица ходит сама!

Из Анапы

А достанемте из шкафа,
Отряхнув от нафталина,
Шляпу в стиле «из Анапы»,
Платье с глупой пелериной.

Платье смотрится как Смольный,
Шляпа – много веселей.
И прекрасно, и довольно
С нас хороших новостей.

Пассажирский
                Есть город, который…

А здесь опять разъезд.
А мне бы – не сворачивая,
По полю, через лес –
Карьером на удачу.

По рельсовым стежкам
Петляем наворотами.
Бьют трефы по червям.
И слету – подноготную.

«А из каких вы мест
Да из какого города?»
Заминка. Переезд.
Мы уступаем скорому.

«Возьмите пирожки».
«И тоже на все лето?»
«Ах, это – от тоски».
Бьют дамы по валетам.

«Вы снова в дураках.
Судьба, куда ты денешься…»
А так, чтоб в пух и прах,
А не по мелкой денежке!

Накат лесов окрест.
Для Вознесенья холодно.
…Да чтоб в один присест
И сразу во все стороны!

«Вот дайте-ка ладонь».
«Как линия изломана!»
«У вас, конечно, бронь?»
И глаз откалиброванный.

«А что же налегках?»
«Вас в тамбуре протянет».
«Не будет огонька?»
Заходят козырями.

Прижатая ладонь.
По склонам горицветы.
Какая к черту бронь!
И дамы бьют валетов.

А надо б написать…
Сады краснеют вишнями.
Прошедшая гроза –
И врассыпную лишнее.

…А там молчат звонки,
Там окон не зашторят.
«Вы мест-то из каких?»
Есть город возле моря.

Трактирщик

Вот пьяница Время. Пропьет и тебя, и меня.
И скрипка умрет, и пустую посуду заменят.
Просыплются под ноги хлопья январского дня.
За столиком нашим обнимутся зыбкие тени.

Вот голуби крошки еще подобрать не успели,
Как тает невыпитый эль на прозрачных губах.
Вот юный скрипач расплескал пасодобль и зачах.
Вот Время проходит за новою кружкою эля.

Акриловой темперой утро покроет бульвар,
Фанерную вывеску ветер гуляющий сдернет.
Вот правнук трактирщика пьянице кружку наполнит,
И Время ворчит, что рецепт подменил пивовар.

Одиссея

Плыл мой корабль, то весел, то зол,
И не было ночи и дня,
Чтоб голос печальный в пути не нашел
Клекотом ветра и вздохами волн:
– Зачем ты покинул меня?

Мойры играли, смеясь, кораблем,
Бури сменяли пиры.
Только – что песни, что слезы прольем –
Радость утратило сердце мое,
Друзья мои стали стары.

Бредил ли солнцем неведомых стран,
Черпал ли полным ковшом
Звездные реки – как зимний туман,
Греза распалась. Корабль мой шел
На голос, надеждою пьян, –

Крыла альбатроса он дал кораблю,
Ветром налил паруса.
В полдне я видел улыбку твою,
В закате – шелка, что твой стан обовьют.
Мы возвращались назад.

В славе и в шрамах, веселый и злой,
Как сын к материнским ногам,
Упал мой корабль на берег родной.
Но где только мнится нам мир и покой,
Становится скучно богам.

Седая старуха в доме моем
Стоит, прислонясь к стене.
В лебесе скисло хмельное питье.
В саду моем каркает воронье:
– Как смел ты вернуться ко мне?!

Ветер странствий

Все злее ночь, и волны все темней,
Ни маяка, ни берега отсюда.
И трезвых нет, и каждый верит в чудо,
Но кладбище разбитых кораблей…

Мой капитан не флибустьер, а лжец,
А я уставший убегать корабль.
Когда же он признает наконец,
Что ветер странствий гибелью отравлен?

А я скриплю от реи до кормы,
Грызут нутро сомнения и мыши.
И я предам, пусть, боже, только мы
Прибрежных чаек окрики услышим.

Вот царь морей ревет под мачты хруст…
Я не хотел такой бродяжьей смерти.
А горизонт – он безнадежно пуст,
Мой капитан, но в это вы не верьте.

Вино старого виноградника

давно в могиле руки давившие виноград для моего вина
давно нет виноградника на холме
а вино все еще пьянит всегда молодое

На ступенях

там на ступенях сидит по утрам июльское солнце
насвистывая на абрикосовой косточке
выходи-выходи-выходи
из дверей дома растет дорога
из пустых комнат на крыльцо иногда выходит ветер
оставленный вместо сторожевой собаки
но в такие солнечные дни ветер спит как мертвый

Mercury

Соль одиночества и черствый хлеб сиротства,
Еще бы мать – но мачеха свобода.
На «боже мой» никто не отзовется,
И ты, душа сомнительного рода
Во всем простом единственном числе,
Находишь дом печали на земле.
Печаль моя, сегодня ты темна,
Темней глотка пуркарского вина.

Меняю каберне на шардоне!
Мой белый ангел, вспомнишь обо мне?
Проходит ночь по улицам безлюдным.
Мой красный ангел, родина моя,
Я без тебя как будто не отсюда,
Земля моя, как гроздь, разделена.

Любовь моя, ты выпита до дна,
Но задержи последнюю минуту,
Пусть на ладонь садятся мотыльки –
И свет в холодной комнате зажги,
Любовь моя последний раз пьяна.

И ты, пустая комната моя,
Не потеряй, пожалуйста, спросонок
Два лепестка на нитке невесомой,
Тень бабочки в полуденных тенях
Своих долин, холмов своих и склонов,
Не потеряй, пожалуйста, меня.
Нас не прибавить можно, но отнять.
Как быстро осыпаются пионы…

Окна гобелена

Каждый вечер непременно,
В полумраке голубом,
Смотришь в окна гобелена
И разгадываешь дом –
Кто огни там зажигает?
Кто гуляет по стене?

Засыпая, забывая,
Проплывет луна речная
В гобеленовой стране.

И гореть им одиноко
Ночь ночную напролет
На горе своей высокой,
Сколько снежный снег идет.
………
Шел он, шел, они бледнели.
Нет, о н а  не выходила…

Неужели, неужели
Лампы  я  не погасила?

Очарованный

Застынет вдруг и на небе запнется
И опрокинет полная луна
Перебродивший сок ночного солнца.
И ты бы, очарованный, до дна

Пил из ковшом подставленных ладоней –
Когда рука чешуйки не обронит,
Не пронесет ни капли мимо рта…
Как говорила шепотом звезда,
Плескаясь в них без взглядов посторонних.

Так бы и ты глядел в нее часами,
И тайный знак чертил метеорит…
И рыба спит с открытыми глазами,
Но это ни о чем не говорит.

Рыбница из дома через речку

Над берегом бессмертная она,
Мои дома ей подставляют плечи –
И бледная, как лилия, луна
Накидывает облик человечий,
Слетает вниз
И не находит дна,
И катится отрубленная вечность
На каменные руки и ключицы.
Мои сады безмолвием цветут
И веткам не дают пошевелиться.
Так не поют ни демоны ни птицы,
Что кажется, вовек не запоют.
Так дети спят,
Так веруют в зарю
Счастливые,
Так я в нее смотрю,
Во все ее распахнутые лица
И с Рыбницей по-рыбьи говорю.

История одного потопа

Спит рыба, спит распотрошенный крик.
И лампочка в глазах ее горит,
Как звездочка горит на дне колодца.
Во сне однажды рыба повернется,
Она еще с тобой заговорит.
И море мертвое из глаза разольется.
Пожмешь тогда протянутый плавник?
А вдруг она на шутку рассмеется…
Привидится же странное на миг:
Как будто там, в ее глазах, Старик…
…И звездочка глядит на материк.

Вот и день сгорел

Вот и день сгорел,
Вот и вечер сник,
А в душе раздел.
Отпусти, старик.

Потекла река
На две стороны,
С белым облаком,
С тучей-вороном.

Месяц павою
Златокрылою.
Звезды в заводи,
Да не выловишь.

И течет себе,
И забавится,
Поперек судьбе –
Не оправиться.

Зачерпни рукой –
Сводит холодом,
А глоток – огонь.
Бело-вороно.

А в душе разлад,
Врешь ли, каешься.
Не смотри назад,
Испугаешься.

Незнакомый лик –
Взгляд не вызволить.
Петушиный крик
Звоном издали.

Натура с птицей

Вечно уходящая натура
Никуда, однако, не уйдет.
Кашлянет в рукав колоратурно
И культурно чай с конфеткой пьет.

То глядит бездомного безродней,
То поднимет руки до небес.
И стоит, не осень, но в исподнем,
И ломает иглы, но не лес.

То заплачет ночью будто птица,
То холодным смехом изойдет.
Только нелетящей не летится,
Только неживая не умрет.

Провинция без моря

День в идиллической глуши.
Наседка с выводком цыплячьих.
Мир преставляться не спешит,
Но дышит так или иначе.

Сидишь зеленой стрекозой,
На подоконнике картишки.
У полугорода запой.
У половины передышка.

У Федр Михалыча «Игрок»,
У Пьер Ришарыча «Игрушка»,
Который год мотают срок.
Ну, ты смотри, читай и слушай.

Не дышит, нет. Скорей всего.
Но отчего-то ждешь и дышишь.
Письма. Письма ни одного.
А что тут, черт возьми, напишешь?

Письмо

Мне тут давеча письмо
(Разбираю наконец,
В пересчете на овец –
Ночи на три, видимо)
Прилетело, не пойми,
То ли правда, то ли враки.
Вот возьми бы и порви,
Да оно не на бумаге…

Сумасбродный индивид
(Мне и дела никакого,
Пусть что хочет, то творит…
Черт-те что творит, ей-богу!
Душ болтливых наберет
На хорошую деревню,
Взглянет сам как призрак древний –
Нехороший все народ.
Там и спалит ни за грош.

Только дух переведешь,
Как он души переводит.
Хоть своя на месте… вроде.
Что ты с призрака возьмешь,
Ни рожна и нет. Отож.
Поменял перекладных –
И бывай. А ты, под дых
Получив письмо такое
Отправителя сего,
Почитай и будь покоен.
Лучше в ночь-под-одного…)

Пишет:

«Как вы там живете,
Ко двору ли малоросс?
Чем закусывая, пьете? –
То, что пьете, не вопрос.

Так о чем скрипите, перья,
Дни и ночи на износ,
Кто какое откровенье
Перед Богом произнес?

Ну вас к бесу с лысой хренью,
С разведенною бурдой! –
Не сжигают. Преступленье.
Преступленье, Боже мой!

Что ни смеришь глазом вольным,
Сосчитаешь воронье –
Все вранье, все малахольно.
Вот ведь – скучное вранье.

Кто еще одной шинелью
Наготы не прикрывал?
А пальтишко-то украл?
Только дворники свистели…
Братец писарь, ай-ай-ай!

Как собрался втихомолку
С мертвым словом прямо в рай –
Возвратит пальто пускай
И летит хоть на метелке.
Так тому и передай.

Подпись
Гоголь Николай».

Эх

Запряжешь, бывало, лошадь,
Через поле как махнешь!
Тройка. Песня. Друг хороший.
Не бывало, ну так что ж.

Гамбург

А машинисты что пилоты,
Летят колесики по ямбу.
Но чтоб по гамбургскому счету –
Не каждому показан Гамбург.

По шпалам-рельсам-миокарду
Стучать-стучать и достучаться –
Вот сдернет Пушкин бакенбарду
Да обоймет: «Здорово, братцы!»

Не все ж по небу самолетом,
И покурить выходишь в тамбур.
А чтоб по гамбургскому счету…
С чего ты взял, что едешь в Гамбург?

Парк нового периода
              И приказано статуй за ночь снять со станции.
                А. Галич

Salvete, столп бронзоголовый!
Не сдвинул с места пьедестал
Ни человек, ни век бредовый,
И ты без ног не убежал.

Окидываешь взором скверик,
И солнце осеняет лоб
Таким, собрат, высокомерьем,
Каким и слово не могло б.

Что зришь, царей смутитель грозный
И бессарабский арестант?
«Все суета. Одно серьезно,
Что зеленеет бакенбард».

Экипаж

Мое большое приключенье
Выходит, кажется, в тираж.
Стоит трамвайный экипаж
В своем трамвайном невезенье
Всему движенью поперек.
Вот, Господи, не уберег
Еще одно произведенье.

Ах, что за станция такая,
Что ни проехать ни пройти?
Что птичка ухает немая
И вылетает из груди.
Вот-вот – садится мимо ветки,
Как солнце на исходе дня.
Но все-таки уже без клетки.
Но так-таки и без меня.

Тут на границе бытия,
Где бродят призраки и люди,
Слоняться станет тень моя
И приставать к прохожим будет,
Легко, как пух, как дух, шутя,
Через проезжих проходя.

Путнику, проходящему мимо

Когда на кладбище миров
Я отнесу земную драму
И с горсткой праха брошу в яму
Сошедшей жизни горстку слов,
Пусть будет так:

«Идущий мимо
Жилец,
Ступай своей тропой.
Здесь спит такой же, как и твой,
Мир безобразный и красивый,
Нашедший землю и покой.
Впервые доверху счастливый,
В последний – сровненный с землей.
Пусть спит под сенью молчаливой,
Все это будет и с тобой».

«Марш энтузиастов»

По улице тех еще Энтузиастов
Куда-то мы шли, говорили на тему…
На вечную тему о личном и частном.

В стекле и граните на площади Красной
Дремал революции пламенный демон.
Никто и не думал бороться с системой,

Доказывать небу на пальцах и лире,
Что есть еще место для веры и жизни
В бараке, в коммуне, в глухом коммунизме
И даже в отдельной от мира квартире.

Что, веришь не веришь, сияла на башне
И за горизонты дороги ходили…
Но что ты расскажешь о ней нешагавшим?
Уснул в лабрадоре – проснется в могиле.

Прошли демонята,
Потом пионеры,
Потом комсомольцы –
Кто в храм богомольцев,
Кто в дом диссидента.

Но будет лежать бестелесная вера
Разрушенным Римом в глазу Люцифера.
Бессмертной навеки по праву легенды.

Или секрет верескового меда, папа!

молитва о свободе
первому рабовладельцу мира
отпусти

Белое безмолвие

в белом однокомнатном мешке
во всем белом снаружи
ни одной черной точки
крючка запятой на которой можно

Господи заморозь ворону
пусть упадет

Весь С. К. (Кьеркегор)

он родился горбатым
чтобы до конца жизни изображать вопрос
на который у нее не было ответа
как не нашлось и у смерти
а я могу только написать
что и тогда он лежал не разгибаясь

Абсент

Все узники моих воспоминаний,
Все мертвецы оставленных могил –
Живей живых, страшней, чем мама в раме, –
Стоят под дверью спрашивать долги.
Так кровь стучит и просится из жил,
Так кандалами встряхивает память
И переводит счет в неплатежи,
По бэконовской взломанной картине –
Уверенно за столик проходя.
И хочется абсента и дождя.
Вы пробовали что-нибудь противней?

Тук-тук

Мы постучали. Ты открыл.
Предела не было печали:
Скрипел в приемной Гавриил
Пером и справки выдавали.
И нужно было подтверждать,
Стоять, сидеть и дожидаться,
Куда-то ставилась печать
И не хотела пригвождаться.
Но вы стучитесь, кто-нибудь
Дверь обязательно откроет.
Порой берет такая жуть,
Такая жуть берет порою –
Что стоит двери распахнуть,
А там стена стоит стеною…
Но вы стучитесь, кто-нибудь…

Летом на исходе дня

Только зябко, только зыбко
После солнечного дня.
Все покажется ошибкой –
Для нее и для меня.

Мы с душой поговорили –
Ей не нужно ни хрена.
Наплевать ей, что в могиле
Будет дрыхнуть не она.

Невесомость примеряет,
Млечным соком мажет рот…
Ни черта не понимает.
И ни разу не поймет.

Тысяча мелочей

А, господин ноябрь, вот и вы! –
Пересчитали мелочь и цыплят.
И не идет никак из головы:
«Горят твои кораблики, горят…»

Век разоряет лавку мелочей,
Но тысяче одной благодаря
Мир безнадежно правильных вещей
Цепляется за шею фонаря.

А где-то – раз! – волнуются моря.
А где-то – два! – кораблики горят.
И господин из тысячи чертей
Бросает третий лист календаря.

Стою и бублики здесь…

Я при крошках крохобор,
Прячу мелочь по карманам.
Что духами, что туманом –
Разговор за разговор,
Дырка к дырке, ноль к нулю…
Я ведь бублики люблю!
«Покупайте!»
«Не куплю».

Мысли о зиме

Умирать зимой хорошо
Хорошо бы легло снегами
Чтобы следом никто не шел
По листве шурша башмаками
Не ходил никто по листве
С мыслей разною в голове
А вокруг тишина и снег
И лежит на нем человек

Хорошая песня
                В набежавшую волну

Эй, моряк, для тебя лучше новости нет,
Тут на всех разливают одну.
Мы идем под хорошую песню ко дну.
Bon voyage! Помяните княжну.

Наша песня о самых крутых берегах,
Где вовек не найти ничего –
Ни княжны для тебя, ни дворца самого,
Ни земли для креста твоего.

Стелет ветер постели на голых камнях
Храбрецам, обманувшим волну.
Кабы черт не унес дорогую княжну,
Сам бы в синее море столкнул.

Эй, моряк, это песня, которая есть, –
Хороша, потому что с тобой.
При хорошей волне не бывает другой.
А княжна… Да и черт с ней, с княжной.

Молния

А поздно оно или рано,
Всегда невпопад постучит
Служивый гонец с телеграммой.
Танцуй. Распишись. Получи.

Стоишь с босоногим и куришь.
Подкинет товарищ огня
С такою намешанной дурью,
Что влет и тебя, и коня.

Прокатятся саночки с горки…
Куда же ты тащишь, босяк,
Их заново вверх на закорках,
С любовью, и кровью, и так?

Какого китайского счастья
Намазана лысая дверь?
Завязывай, почта, стучаться.
Ну, адрес хотя бы проверь.
………
В таком померанцевом свете
Качает ладошка кровать:
«За каждое слово ответишь».
И не за что, ять, отвечать.

Как по речке по реке

К а к  п о  р е ч к е  п о  р е к е
Ходит Петя в сапоге –
Нет на палочке другого
Петушка и сапожка.

Носишь Петю на руках,
С Пети слизываешь слезы.
Слезы сахарные – ах!
Трехкопеечные слезы.

На скрепочке

А я звезду приклею на окно –
Чтоб на клею держалась канцелярском,
Была как штык на месте перед сном
И не меняла царство на полцарства.

Чтоб знать, еще не натянув штаны,
В окно, как в книжку первую, глазея:
Над улицей висит – и хоть бы хны –
На скрепочке и канцелярском клее.

Ушанка

А были зимы… Нет, я помню,
Когда погода не лажала.
Стоял по кепку куст шиповник
Накрытый снежным одеялом.

И если кепка не по делу,
То точно что была ушанка –
Я тот, который кролик белый,
И всё по небу – санки, санки…

А если даже не по небу,
То все равно «ба-бах!» такое –
Лишь ухо кроличье из снега
Торчит как счастье неземное.

Маленькие зимы

И еще. Я скучаю по снегу
И по сахарным шапкам сугробов.
Чтобы в белое падать с разбегу
И на черное с белого чтобы
Все смотреть до скончания века,
Волей маленького человека
Виноградины в руку срывать.
Да, и к ужину не опоздать.

Ручки-ножки-человечек

Ручки-ножки-человечек
На асфальте получился.
Жить он будет долго-долго,
Если дождик не пойдет.

Будет белыми губами
Улыбаться всем прохожим,
Нам с тобою улыбаться,
Если дождик не пойдет.

И потом еще немножко
После дождика вдогонку.
И останется улыбка
Всем на память от него.

Ганс Христиан

Ходит по городу Ганс Христиан,
Кашу волшебную варит горшочек.
А получается детский обман,
Каша никак получаться не хочет.

Нет у него ни особенных дел,
Нет у него не дырявой посуды,
Все на ветру соловей просвистел.
Так и свистит за спиною повсюду.

Как повезло ни о чем не жалеть! –
Сказка за сказкой по первому слову.
Ганс Христиан, хорошо тебе петь!
Нет у тебя ни того ни другого.

Суфлер

Всего лишь раз попав на карнавал,
Я до сих пор теряюсь с каждой маской.
Там за двумя провалами провал,
Там полумрак за бутафорской краской,
Как будто мрак полкружки расплескал.
Но полон зал, однако, полон зал.

Когда от страха шевелит суфлер
Одними побелевшими губами,
Я веселюсь с болтающими вздор
И говорю с немыми болтунами,
Зачем-то соблюдая между нами
Не облеченный словом уговор.

А вы, сеньоры, нынче веселы!
Порою удается та же сцена,
Как будто впрямь на кончике иглы
Сочилась бездна, вколотая в вену,
И облезала корка со скулы.

Speranza

Я окно как последнюю книгу открою,
Не узнаю, где ключ от кроссворда созвездий,
Не увижу ответов, но помню другое:
Мотыльки умирают со звездами вместе.

Слово-устье и первое слово-исток,
Тишина перед морем забвенья.
Но летит мотылек-с-ноготок,
Собирая нектар откровений
И ожогом врачуя ожог.

Почему-то написано так,
По какому такому закону –
Но глядишь в ослепительный мрак,
На бельмо восходящей горгоны,
Забывая луну в облаках.
Паутинку. Мираж. Паука.

За великий обман, над комедией плача,
Тянешь руку к сиянью спасательной нити –
Пусть имеющий крылья читает иначе.
Пусть не каждые двери даны для открытий.
А удача… Сейчас перекурим с удачей.

Полетит мотылек на горящую спичку…
Может быть, он любитель ночных папирос
И других неполезных для жизни привычек
И еще не хватался за Данта всерьез,
Только «lascia speranze» свое произнес.

«Из которых хлопья шьют»

Тут, видишь ли, какое дело,
Она ничем себя не выдаст.
Зачем-то данная на вырост
Вразнос носиться не умела.

Пускай сверкала, как кольчуга,
Ни в грош не ставила блестящих.
Испуг? Она жила испугом
И разбивалась прочих чаще.

Ни в чем не виноваты дети
Со своего земного роста,
Где безразмерное непросто
Носить и просто не заметить.

Когда-нибудь на тех, кто выжил,
Она посмотрит без кокетства,
Земней земной и близкой ближе,
Все дальше сброшенного детства.

Когда ее, безумье словно,
Примерить заново решишься:
– Ах, облако, лежите ровно,
Не притворяйтесь белой мышью!

Ах, были б плечики повыше
К ней, невесомой и огромной…

Хамада

Тень бабочки, вспорхнувшей над сиренью,
Крыла ее,
Обрывка одного!
Пыльцы с крыла – на вдох стихотворенья
Для этой праздной легкости шагов.

Пусть неизбежность, вечная змея,
Переползающая в строчку через строчку,
Лежит под каждым камнем бытия
И бьет без слов в одну и ту же точку,

Ты слушаешь сердцебиенье Бога
И бьешься здесь, за пазухой, внутри,
Когда весна, когда сирени много,
Когда еще неделю не сгорит.

А там – хамад грядущее зеро,
Немое испытанье пустотою.
Но бабочка… но бело-голубое…
Но бабочки летящей болеро…

Звезда

И в безумье не плачь о ней,
Схорони на груди заживо,
Если светит в ночи ночей,
Запечатанных губ не спрашивай.

А была она, не была,
Опьянила вином мистерии…
Человеческие дела,
Мера веры и недоверия.

Где-то в россыпи тысяч линз,
Над Тайгетской горой сверкающих,
Есть такая, что смотрит вниз
И не верит в млекопитающих.

Когда мы были

Когда мы были рыбами
В воде зеленой озера
Когтями птицы сокола
И криком петуха
Собрали нас по зернышку
По камушку по перышку
Вдохнули что-то легкое
И стало не поднять

Медвежье молоко

Какое небо… Ночь и я.
Смотрю из мира невозможных
Как первый в мире человек.
Мне тысяча бездонный век,
Я млечность пью из медных ложек,
В ладони умещая всех.

Стоял без возраста и кожи
Неосторожный человек,
Смотрел и выдыхал: «О Боже!
Где мне душа? – глаза без век
И капли соли по краям.
И тайна вечная сия,
Где только небо, ночь и я,
Последний в мире человек».

Крыльцо

Что таратайка! Сядешь на крыльцо:
Такая ночь! Такое время года!
Видней дорога, две версты до Бога…
И покатилось в небо колесо.

Махнуть туда, схватить велосипед –
А тишина звенит, звенит повсюду.
Я тут забуду пачку сигарет,
Такое дело, родину забуду.

Да, муравьи…
Да, видеть не моги…
Да если бы на немощь защемило –
Но сердце, не видавшее ни зги,
Рвануло вдруг с нечеловечьей силой
И задохнулось от немой тоски.

Мартовское облако

– Отец, мне больно плыть по небу,
Я вижу голые надежды
Под расползающимся снегом.
Там их натянутые руки,
Сплетенные в тетивы жалоб.
И многорукий лес безбрежен,
И океан в ладони малой
У каждого. Весна морозна.
А ты везде, но лишь не рядом,
Где каждый палец стрел упругих
В мои глаза направлен грозно.
Я почернею в их печали,
Я тяжелею с каждым взглядом.

– Поплачь, поплачь – и полегчает,
Сегодня дождь с весенним градом.
Прекрасны вешние закаты
И ты, роняющее слезы
О молодости безвозвратной.

Билет на пароход

Ни фунта, паромщик, ни лиха, ни сил,
Строка доползла к легендарному руслу,
А хоть бы и сам за язык притащил:
«Берешь?» – «Извини, не читаю по-русски».

И как оно там на классическом вашем:
«Вот так и торчу с фонарем на мосту.
Обратного нет, и моторка не пашет,
Махнул бы пешком, да ноги не найду».

Последняя привычка

Когда мы станем старыми
И станет нас не жалко
И будет нас противно
И некуда девать

Тогда пойдем мы в церковь
Пойдем мы прямо к Богу
И спросим откровенно
От всей нее
За что?

А он нам не ответит
А кто им отвечает
Глухим с дурной привычкой
Вопросы задавать

Завещание
                Имея склонность к мотовству
                И некоторому разгильдяйству,
                Хочу оставшимся хозяйством
                Распорядиться по уму.

Когда я буду умирать,
Дай бог мне час-другой
На то, чтоб каждого обнять
И помахать рукой.

Но прежде каждого простить,
И слезы утереть,
И по душам поговорить…
Что проще умереть.

Всем навевающим тоску,
Когда не выгнать вон,
Я завещаю – что могу –
Свой самый душный сон.

Театр Снов

В Театральном дают «Сновиденье»,
Всюду плавают рыбы и птицы.
Город Снов приглашает разбиться,
Натирая до блеска ступени.

Но играет за сходную цену
Тот же вальс, тот же треш, тот же случай.
Балетмейстер, привыкнув к падучей,
На ходу предлагает замену.

На лету обрезает страховку,
Полагая считать преступленьем
Слабонервное сердцебиенье,
Каждый выворот крыльев неловкий.

Пережившие акт выбраковки,
В зале спят кистеперые птицы.
В Вечном Риме «Процесс Галилея».
Только страшно о землю разбиться.
И еще
Не разбиться страшнее.

Царь
                Мерабу

Хоть высшей пробы дураки
Рождались и до нас,
Мы угли обращать в стихи
Обречены, Мидас.

Восходит солнце под луной,
И золотом в горсти
Все сотворенное тобой,
Как зеркало, блестит.

Венецианскому стеклу
Не оживить лица.
Ладони высыплют золу
На землю до конца.

Мы опустили их в костер
И вынули культи.
Но уговор за уговор:
И ты не царь, не страж, но вор –
И царство впереди.

Когда чего-то не хватает

В капу капает вода
Протекают трубы в кухне
Скоро синяя звезда
Доберется и потухнет
До окраины карниза
Там где синим было море
Не найдет пучины снизу
И повиснет на заборе
Быть не может
Все же
Все же
Море
Будьте невозможны

Зеленое море
                О, как бы мне пересказать
                Одну твою волну –
                Дельфином стать, и ветром стать,
                И в море утонуть…

Здесь раньше шумело зеленое море,
Там рыбы играли, обняв плавниками
Лунной медузы белесое брюхо:
– Плывем вместе с нами, плывем вместе с нами…

Китом полногрудым к ним солнце ныряло –
И солнечный дождь видел град изумрудный.
Вставали чертоги на певчих кораллах,
Где стены протяжные дойны слагали,
А люди ходили на поиски чуда…

Так пели русалки, и звали, и звали,
Плакучие девы неспящего сада,
Что, светлой печали касаясь несмело,
Волна, подхватившая лодку, смирнела
И тихо качала над сумрачным градом.
Здесь раньше зеленое море шумело…

И был он виденьем, и стал бы наградой.
Но кончились песни подводного сада,
И море ушло, рассыпаясь песками,
Бессонное сердце засохло однажды,
Забыло, как плачут от счастья и жажды:
– Плывем вместе с нами, плывем вместе с нами…

Но кончились песни – и грустных не надо
Песчаным долинам коралловых башен.
Закат их гранатовым криком окрашен,
И красные птицы садятся на камень:
– Гори вместе с нами, гори вместе с нами!
Забудь обо всем, что шумело когда-то…

Морская болезнь

Ты море. Как ни назови,
У слез язык простой.
Твой вкус соленый – вкус крови,
Такой же, что и мой.

Я прихожу сюда затем…
Не знаю почему.
Когда, как равлик, мягкотел
И лучше одному.

И смотришь ты во все глаза,
Слепое, что и я,
За горизонт, за паруса,
За облака края.

По рукам

Растащат день лягушки на пруду –
И паучком качается непрочно
На небе месяц, столько опорочен,
Но я ему замены не найду.
Что скажешь тут, где он один и звезды
Тебе горят и говорят серьезно,
Когда весь мир натянет позитив
И умирать приходится с улыбкой,
Сорвав аплодисменты по пути?
Ах, cher ami, не сделайте ошибку,
В нем вовсе неприлично умирать!
Не для того раскинута кровать
Крестом на лобном месте авансцены,
Мы пьем за жизнь и задираем цену
На все, к чему она ни прикоснись.
Так по рукам! – мы богачи сегодня,
Гляди, как пробки подлетают ввысь,
Как за края переливает жизнь.
К чему бы ей нас оставлять в исподнем
И предъявлять к оплате векселя?
Мы пьем ее, и крутится земля –
Ей – о-ля-ля! – положено крутиться.
Еще о стену не разбилось «бля!»,
Пьяным-пьяна меж зрителей истица
И подают цикуту в хрусталях.
И с этим, в общем, можно примириться.
А влезет ночь, рассыплет требуху,
Распорет рыбки брюшко золотое,
Гадая, что еще чего-то стоит,
Глядит в тебя до жути, до упора
И выдает ответы на духу…
И если б не проснуться петуху,
Отдал бы дух от этих разговоров.

Занавес

Тройной звонок, и действо началось.
А ты уже заглядывал с изнанки.
Сейчас пойдет дорога вкривь и вкось,
И дураки, дороги, полустанки…

Да ты никак премьер не ожидал,
Насильно рекрутирован в актеры –
В одной столице пустовал родзал,
Один февраль втащил силком за ворот,
По встрече нелюбовно придушив.
Скажи, суфлер, однажды от души,
Кому дались все эти разговоры?

А впрочем, ничего не говори –
Черт знает, что за голос из-под ног.
Душа горит, как рукопись, горит,
Наверно, вылетает в потолок.

Хорош кричать, что в пыльном зале душно,
Наш режиссер не любит малодушных.
Не портьте день, возьмем аперитив.
И пусть идет, пусть учится идти.
Под градом слов и в пустоши бесшумной
Цените жизнь, она благоразумна.

Со всех ролей списала маловерных,
Повесит табель галок и ворон –
Ну, выбирай. Не каркая без меры.
А ты хотел одну на миллион?
И к ней проклятый миллион вопросов?
На площадях не любят альбиносов.

Хоть бескорыстно сыплют пятаки –
И этим вот расплачиваться с нею?
Звенят, звенят святые простаки.
Ты тоже в профиль выглядишь умнее.

Но занавес дают без дураков.
Снимая с плеч изношенную шкуру,
Умремте гордыми, красиво и легко.
Да как-нибудь – пройдемте процедуру.

Городов и поэтов

И проходит зима чередом,
Снег да снег, вот и море застыло.
Эта белая моль за окном,
Словно шубу, тебя подточила.

Это некому больше писать
На окне ледяного трамвая,
И такая на всем благодать,
Что вмерзаешь в нее, засыпая.

И уже безразлично, куда
Он ползет хромоного и нервно.
И сдает, и сдает города,
И не требует крови Минерва

Ни от пасынков, ни от детей,
Ни от вены холодной твоей.

Братья Раи

От тюрьмы и закрытых ворот перед ней
Не зарекшись, придешь посмотреть на людей.
Не найдешь ничего, ни сумы, ни друзей,
А того никого, кто закажет: «Налей!» –
За столом посидит и разделит кусок,
Потому что, как ты, навсегда одинок,
Потому что назавтра, такой же, как ты,
Будет с кем-то делить из мешка простоты
Тот же самый глоток, и кусок, и слова.
Потому что бездомная мантра права –
Никогда не жалей за Него никого.
Два случайных попутчика часа ночного
До утра как последние люди знакомы,
И касаются губы виска твоего.
А рассвет запоет – на глазу голубом
Не увидишь ни брата, ни друга, ни дома.
С горки катится лето пустым кочаном,
Месяц рай поднимая на чертовый градус, –
Братец Каина первым провалится в август,
Братец Авеля слова не выдаст о нем.

Авель и я

Посеешь слово, взойдет строка.
Колосом встанет поле.
Жатва Каина нелегка,
Засуха Божьей волей.

Немы кифары, в садах кроты,
Господи, все не даром.
Даром все – оставляешь ты,
Пусто в моих амбарах.

Кислые меды, дурно вино,
К храму ведет стерня.
Все, что тобою поделено,
Жертвуют Авель и я.

Эта опасная близость (О роза…)
                Рильке умер укушенный розой.
                Неосторожное обращение.
               
Богач и нищий умирал,
Отравленный противоречьем.
Язык сдавал фигуры речи,
В Рароне колокол звучал.
Завидно начиналась вечность,
Богач бы нищему сказал.

И правда, начинался вечер.
Хранитель смерти и рождений
Дописывал финал к нему
И слово окунал в сурьму,
Как ноготки стихотворений.

Мир накануне Рождества,
Распахнуты сердца и двери –
Проходят сказочные звери,
Неприрученные слова
Вдруг оставляют недоверье
И начинают волхвовать,

Найдя свой кров у очага
Под человеческой одеждой.
Течет их караван безбрежный
В далекий край издалека
И убывает неизбежно.
Но расступается река.

Что помнить наши имена,
Где дух поэзии безродный
Живет в любые времена
И путешествует свободно,
Не соблюдая год и час, –
Все, что останется от нас.

Стерегущие
                Mon auberge etait a la Grande Ourse.
                Arthur Rimbaud

Медведи спущены, луна
Над домом ходит караулом.
Вошла, легла и не уснула
Предательская тишина.

Отсюда завтрашний мертвец
Писать прошения не станет,
Она прикончит на диване,
В любви задушит, наконец.

Простого ветра бы глоток,
Сырого от дождя и моря,
Напиться жизни в разговоре.
Что ветер? – так же одинок

За то, что носит на плечах
Грозу и кожаные крылья,
И высоту с дорожной пылью,
И высоты животный страх.

Все беглецы из тех краев,
Все ускользнувшие на берег
Таскают за спиной потерю
Как преступление свое.

Но кто не помнит край стрекоз,
Кто в реках не тонул лиловых?
Он достает за словом слово
И напивается до слез.

Должно быть, солоно губам.
Должно быть, счастье как увечье.
Он крылья надевал на плечи –
Их угадаешь по горбам.

О чем он плачет, дуралей?
Ведь врет, такие не бросают,
Идут до дна и пьют до края.
Подай платок ему скорей!

Что пьяницам, что мертвецам
Терять не больше чем могилу.

Луна лиловая светила
И освящала лица нам.
………
За горизонт перешагнув,
На стенах вырастают тени –
Так ходят в гости в воскресенье,
Обманывая тишину.
А на часах большие цапли
Лениво переводят ноги,
Качая комнатною тапкой:
– Живите, сумрачные боги,
В коротком дне стихотворений,
При вечном солнечном затменье,
С последней ночью на пороге.

Пока они смотрят вниз

Как распутницу, ночь проклинает стихи,
Но перо угадает гусиную кожу.
Так дрожал перед пламенем первый безбожник –
Так листок задрожит перед ветром сухим.

Плач про душу мою. Если только и есть
Эта капля чернил в фиолетовом стержне,
Не роняя свою канцелярскую честь,
Он не станет вязать аксельбанты надежде.

Он напишет про то, что увидит в огне,
Высыхающей краской единственной вены.
Он бы вырвать у неба хотел откровенность,
Что же, нищая правда встречает на дне.

Будет голое солнце нырять в полынью,
Будет взгляд одиночества в окнах ночлежек.
Слишком мало на долю твою и мою.
Слишком просто ладони подставить надежде.
Слишком ясно, что каждый ответит: «Допью».

Акробат

Вечер таскал своих рысаков
По всем заливным лугам.
Цирк зажигал. Акробат в трико
С черной шутил мадам.

Эй, акробат, у тебя их семь,
Одна другой веселей.
Чья-то под ноги ложится тень.
Старик, ты стоишь на моей!

В круге последних зеленый свет.
Рома! – и по домам.
Бармен, хорош! – на двойное нет,
Ступай к своим старикам.

Жаркие губы ныряют в ром.
Это, приятель, врешь!
Откуда ты выпорхнул в наш Freeдом?
Ром не бывает хорош.

Девочки ночи не в вашу честь,
Ваше ты отгулял.
У акробата запаска есть.
Ты свою потерял,

Чтобы мусолить чужих подруг,
Пить за чужим столом,
Лезть в этот светом прожженный круг.
Света тебе на том!

А он говорит, инвалид-кошевой:
«Вперед!» – и глотает ром.
И тычет под ребра пустым крылом.
Что ему круг седьмой?

«Арбалет»
                Имя спортивного лука школьного периода

Ржавою бритвой отменит рассвет
Унию неба с землею,
И ты, мой звереныш ручной,
Арбалет,
Поднимешься вместе со мною.
Узнаешь ладони сухое тепло.
Вспомнишь.
Замрешь.
Рассвело.

В бронзе отлитая тишина.
Я,
Ты
И она.
Плечи вощеной подставь тетиве,
Долог ли, короток луковый век –
Песня у нас одна.
Слышишь – ни дрожи, ни ветерка.
Чувствуешь, чья рука.

Нет нам в колчане стрелы запасной,
Нет тетивы другой.
Вдохни.
Задержи.
На последней пой.
Вольное стрельбище.
Ну, родной,
Не подведи стрелка.
………
Жди и считай, как стучит в груди.
Вдохни.
Задохнись.
Отпусти.

Буцефал

А пока что ты ходишь конем –
И держава повсюду родная.
Отдохнем, Буцефал, отдохнем,
Новой Греции не узнавая.

А пока – не отдашь за пятак
Голубые сады Вавилона,
Даже птица в них бьется не так,
Как в руках миллионов влюбленных.

После нас тишины белый лист
И сады – всех садов бирюзовей.
А пока мы коням своим вровень,
А пока только ветер да свист,
Сладость вин или запах жаровен –

Мы колоссы из глины и крови,
Наши лошади нас заждались.

Дом без братьев и отцов (Поэзия)

Но есть религия одна
На всех последних самураев.
Она руки' не поднимает
И не спасает ни хрена.

Есть эта церковь дураков,
Где каждый камень – преткновенья,
Где в потолок ведут ступени
И крюк на маковку готов.

В ней нет ни братьев ни отцов,
Войдешь и выйдешь сиротою.
Там продают. Там слово стоит
Безумия, в конце концов.

Моя бескровная сестра,
И ты – сестра немилосердья!
Но небо – твердь. И было твердью.
И землю держит до утра.

Themis

О сердце, бурдюк, переполненный кровью!
Что тикает бомба с ускоренным пульсом –
Взорвемся? Взорвемся. Не надо конвульсий.
Богиня пройдет по полям васильковым.
Поставьте стаканчик пустой к изголовью,
Я выплюну на ночь последнее слово,
Со всей этой недо- и пере-любовью,
Индексом крови и группою риска.
Допишите крестиком, стенографистка.

Всегда интересней читать предисловье
И черные галочки в будущем ставить.
Их так, безголовых, легко обезглавить,
Поверив, что все раздается по силам,
За слабость всегда воздается по делу.
А галочка только была и слетела,
И птички, фотограф, для нас не хватило.

Пудель

Луна, остановка трамвая.
Только трамвай не придет.
Пудель ничей пробегает,
В полночи черный как черт.

Что он ни есть такое –
Помнится, что не к добру.
Если пойдешь со мною,
Домой попадем к утру.

Светится ночь, как елка.
Свет побеждает тьму.
Жить нам, собака, долго,
Но непонятно к чему.

Пастораль

Раздувая пелерины,
Важно входит ерунда.
Подымает взор орлиный
И роняет на пол: «М-да…»

С онемительным почтеньем
К чистопёрости такой
Представляешь: день весенний,
Травка, козлик с бородой.

(Патетической картины
Идиллический пейзаж
Портит только никотином
Отрицательный типаж.

И, почти что извиняясь
За компанию свою,
Я тулюсь ромашкой с краю
И в кулечек дым ловлю.)

Как козлиной бородою
Поведет туда-сюда!
Дохнет в травке все живое.
Будьте проще, господа.

Луна

Что ж так воют со всей силы
На луну сторожевые?
Небо глазки закатило
Голубые-голубые,

И вперилось третье око.
Привидений набежало.
Разговариваешь с Богом,
Отвечает кто попало.

Веришь в черта. Богу веришь.
Одному ему сугубо.
Заговариваешь зубы
Полуночных фанаберий.

И в компании приличной
С полной живности толпой,
Кто тут, братцы, спросишь, лишний –
И ответишь: «Сам такой».

Сон Сальвадора

Приходит сон. И снова Гулливер
Спеленат паутиной лилипутов –
Не надо ни диктатора, ни Брута,
Средневековье Босховых химер
На карликах прокатится по миру.
Беззубо шамкает преклонная сатира,
Глубокая, как старческий маразм,
И гуманизм ломается на раз.
На «два» уже приходят командиры,
И кто не с нами – снова против нас.
Язык еще болтает «Бог воздаст»,
А колокол перебивает лиры.
Спокойно все, в Багдаде тихий час.

Междометие

Никому ты не нужная часть,
Неслужебная пимпочка речи,
Из пролетных: «С приветом!», «До встречи!» –
Только птичкой по небу попасть.

Так на ветер кричат поезда –
Покричат и растают, как птицы.
Цаплей красною солнце садится.
Сойкой ясною всходит звезда.
Едут-едут твои поезда.

И куда же ты ехал, поэт?
Посвистел, наклубил с паровозик,
Отмотал ресторанный сюжет
И сошел на обыденной прозе.

Росинант

Жарких песков золотые песчинки,
Все просыпает дырявое время.
Мы проиграли с тобой в поединке
Ветреной мельницы с теми и теми.

Брошены перья, мечи и перчатки,
Пусть подбирают идущие после.
Ты притворялся хорошей лошадкой,
Мой негеройский и преданный ослик.

Мельницы машут, считая победы,
И улетают к поре листопада.
Вот мы и вышли из наших тетрадок,
Шлем на резиночке тянется следом.

Бродяги

Когда-нибудь кончатся яркие краски и перья,
Рассыпанным блесткам останется ждать полотера,
Сварливой старухе никто из бродяг не поверит:
– Опять сигарету цыганить пришла Терпсихора.

И сядут хлебать царский ужин из банки консервной
Приятели по согревающей байками ночи.
Прошаркает нищая осень к пустой костюмерной,
И месяц двурогий повиснет, небрежно заточен, –

Далекий, как будто картонный, как будто нестрашный.
А если и страшный – какие задергивать шторы?
Безногой старухе нальют и оставят затяжку,
И долгая ночь будет молча укачивать город.

Положение

День обдирая по часам
От яркой шкуры апельсина,
Я полагаю, вечер зимний
Себя проглотит как-то сам.

И будет опиум ночной
Клубиться улицей морозной.
И, проступая солью, звезды
Вставать над гаванью чужой.

А та, что скатится слезой,
Перегорит и озадачит –
Я полагаю, надо мной
Ни там ни здесь никто не плачет.
Ах, если можно бы иначе –
Не так, не здесь и не со мной.

Птицы

Внимая громким крикам желторотым,
Ты раздаешь троянские подарки.
Сдаются воробьиные высоты,
В реестр желаний вносятся ремарки –
Ты раздаешь напрасные подарки.

Отголосив весною златовласой
И заскучав в павлиньем оперенье,
Летать по-птичьи птицы не согласны,
Желают крылья высшего паренья –
Ты отбираешь яркие подарки.

Слепой охотник целится в восход.
Слепое солнце падает на утку.
Ах, что за сны неведомых широт
Ей грезились в рассветном промежутке!
Ты раздаешь прекрасные подарки –
Легко даны и запросто растрачены.

А те, что так бескровно не отнять,
Оставь другим, голодным и удачливым.
И приводи ахейского коня –
К разбитым ребрам крылья приколачивать.

Conditio (Условности, или Условие договора)

О, как громыхало мечами искусство:
Картонным, шифонным, кондицио-нервным –
И падала дама, решительно червой,
Без чувств, но с каким восхитительным чувством!
Как певчие вороны всяко болтали,
С двумя ангелочками сидя в обнимку…
Он ждал. Подождал. Оценили заминку.
Не Гоголь, не звали. Изделье из стали,
Как Вию, глаза раскрывает легонько.
И рядом вот этот, который в деталях.
И веки танцуют веселую польку.

Под небом голубым

Поперхнулись, осудили
Ночь хрустальную и кхмеров,
Хунвейбинов и галеры,
Тех, кто сдуру помогал
И по-умному поможет.
Что на облаке создал –
На земле прожить не может.

Или это ты в Коците
В плащ завернут голубой?
В Рим, покрытый сединой,
Входит новый победитель.
Клио, вы перепишите
Всю себя его рукой.
Из заоблачных олив
Глаз сияет ледяной.
Узурпатор надо мной
Вечно добр и справедлив.

Раковый корпус (Равенство и братство)
                Довольно делений на ад и на рай!

Наш раковый корпус, сутан не помяв,
Задом вошел наперед
В отбитое небо.
Вокзал.
Телеграф.
«НЕТ ТЧК НЕ ЖИВЕТ».

По праву рожденных землей от сохи
Мы взяли его. Отпускает грехи
В омытые руки закона
Свобода. Торговая зона.

Свобода не знает рабов и рабынь.
Ты против? – в курилке остынь.
Свобода не бляdь площадная,
Тебя она тоже не знает.

Да ты, брат, расист, шовинист и дурак.
Ну выберут белого – будет не так?
И черная баба в законе
Читает присягу на зоне.

И Книга лежит под рукой у нее,
Примята ладонью с печатью «Вранье».
Такая любовная сила
В тебя, брат, еще не входила.

А собственно, ч е м тебе думался рай?
Пройдись, докури «Беломор», полистай
Блокбастер «Однажды в Гоморре» –
И можешь наказывать море.

Воспрянувший Демос и слуги его
Клянутся на пепле тиранов-богов.
И белые крылья на солнце скрестил
Взлетающий брат-дрозофил.

«У Валтасара»

Пустите погреться в кабак Валтасара,
У ж  п е р с ы  п о д х о д я т, дождемся их тут.
Что персы? – фигня, если входит Сансара,
Судьба, или как эту тетку зовут,

Под белую рюмочку, злую гитару.
И ч т о мы – трястись и встречать на ветру?
Я стенки и так разрисую задаром.
За вечер приятный потом и сотру.

Пирует седьмая по счету отчизна,
Но добрая классика держит сюжет –
И будет нам всем поминальная тризна,
Насколько нас всех уместится в бюджет.

Горящие струны – хорошее дело,
Горласт запевала, и песенник крут.
Мы входим с мороза, дрожа и несмело,
Мы слова не впишем. Но персы идут.

Блестки

Всходит красный херувим,
Всходит Феликсом железным.
Ах, о чем мы говорим
На краю открытой бездны!

Как непрочна эта ткань,
Эти серпики и солнца,
Эти блестки, эта грань,
За которой небо рвется…

Жанна

Есть бесконечное занятье –
Смотреть на улицу в упор,
Покуда мир меняет платья,
Бросая желтые в костер.

Горят зрачки, сжигают Жанну,
По свету шедшую опять
О невозможном и желанном
Безумной кистью возвещать.

Уже предел удачи набран,
Моста поджался лепесток.
Без труса не святится храбрость.
Нет, ты не выронишь цветок.

Нельзя смотреть – не отвернешься.
Нельзя кричать – не замолчишь.
Носить нельзя, но дымом вьешься –
На крыльях Франции летишь.

Без королевского обмана
Не распускаются костры
Цветком для девы Орлеана.
Ты не заметила жары.
………
И будет дым зловещ и сладок.
Так мы сорвемся и сгорим.
Кружится пепел листопада.
Кружатся голуби над ним.

Марсель
                В марсельском госпитале «Консепсьон»
                скончался негоциант Рембо.
                Учетная запись

А бездна – и слева, и справа –
Качала канат, торопя.
Ей нравилась эта забава –
К тебе он бежал от тебя.

Дохнуло – над холкой Марселя,
Где ветры на крышах храпят,
Ее оборвалось веселье –
Он больше не видел тебя.

Натянут канат вхолостую.
Последнюю строчку любя,
Здесь голуби крышам воркуют:
– Марсель, он смотрел на тебя!

Лапута

Ветерочек-то каков! –
Настоящий, не Сваровски.
Носит торбы облаков
По привычке стариковской.

«Ну да что там у тебя?»
Звезды, гвозди, месяц острый.
Под завалами тряпья
Спрятан лапутянский остров.

«А за сколько отдаешь?»
У меня полны карманы,
В правом грош и в левом грош –
Разгуляемся с деканом.

«Что же к нам-то занесло?
Битый остров не летает».
«Не летает, как назло!
Но разок в году бывает».

Стрекоза в Бробдингнег

глаза вы же видели небо другое
как вам теперь просыпаться в стране лилипутов

руки вы ведь помните нити сшивавшие крылья
что вам склоняться с цыганской иглой над ветошью

качавшие младенца гуигнгнмов
вы ли просите у карликов

цыган украл бы свою лошадь
что же крадите ветер
все остальное не стоило ни спруга

Вороные

Далеко до рассвета
До красных коней
Седлай пока не утих
Закипающий ветер
И злее жокей
И несет по земле вороных

А дожить – хорошо
Не дожить – не беда
Только сердце колотится в такт
Шагом
  рысью
     галопом
        карьером
              и вот –
Вихрем звездная грива по небу метет
И не жаль ни коня ни черта

То ли жив – все равно
То ли мертв – не беда
Ветер в руку и конь не остыл
Просто злее жокей
Просто черных коней
Не меняют на чалых кобыл

Закат

Спи, бездна, морю голосов
Не каждого дано озвучить.
В нем переписка мертвецов
Важней, чем перепись живущих.

Спи, море. Твой закат багров,
Но обнаженный встанет рядом –
И не достанет красных слов,
И сини волн не хватит взгляду,

Когда сорвешь пурпурный плащ
И не поднимешь пыль с дороги.
И станешь нем, и станешь зрящ,
И это будет – тем немногим.

Махаон

*
Хранилища последняя тюрьма,
Безмолвия холодное проклятье.
И в нем по грудь зарытая в тома
Лунатиков свихнувшаяся братия –

Что не могла пройти, не наследив,
Прикосновеньем мир не искорежив.
И день за днем их держат взаперти
Смирительной рубашкою обложек!

Чья тишина – вино и молоко,
Полынный сок и клеверные росы.
Пусть их таврят, как мраморных быков,
И подают, как шлюху, по запросу.

*
                Plena voce

В полный голос – городу и миру,
Узником – на беглую луну.
Как любовниц, обнимают лиры
Мертвецы, идущие ко дну.
Ни черта не помня из латыни:
Manu mortua – право не отымет.

*
Так, истончаясь, лопается кожа
И два горба выламывают спину.
И страх иссяк, и разум уничтожен,
И только боль забилась в сердцевину.

Вот на нее нанизывают крылья –
И махаона принимает небо
В стерильные ладони,
Но бессильно
Услышать сердце ярости и гнева.

*
Их песни на взморье, их души в пустыне,
Их духи в степях и лесах.
Как скоро подлунное сердце остынет,
Навеки уснут голоса…

Охрипшие волки, как венские птицы,
Восходу решаются петь.
Под солнцем предательский голос садится,
И катится скрежет и медь.

И что им всей Австрии вальсы-чаконы,
Кто в стертую кожу одет? –
Кто плыл Ахеронтом и шел Флегетоном,
Кто милостью божьей поэт.

*
В бесплодный век кургузых междометий
Заглавья говорить благоволят
На языке умолкнувших столетий.
И сердце – цель, и слово – камнепад.

И спят слепые демоны рассудка,
И крылья махаонов шелестят.
Забыт язык. А солнечно и жутко.
И сердце – цель, и слово – камнепад.

Тюбик

Я вас нарисую – свободный художник,
Бог-шизофреник бумажного мира, –
Одену в батисты, железо и кожу.
Куда бы с листа убегать дезертиру?
Считайте как есть – он из лучших возможных,

Из тюбика чистого аквамарина!
Ах, как-то неловко ты вышел, прохожий…
Не бойся, я буду стирать осторожно –
Соленые слезы испортят картину.
Я тоже из мира глухих и безбожных.

Ну, что ты мне можешь сказать о текстуре?
Об этой игре между светом и тенью?
Я тоже стою под дождем и сомненьем
Того, кто посмотрит на лист с сожаленьем
И выдавит каплю небесной лазури.

А в руке у меня

А в руке у меня златогривые кони.
А в ладони другой белокрылые птицы.
И сейчас я создам человека и поле
И машину Телега, почти внедорожник.
Я не Бог, я художник,
Мне просто до боли
И по правилам всем в самый раз удавиться

Да с конем говорить на пути к переправе –
Деревянные-Ноги-Души-Никакой –
Как не трижды Малевич, но младший осел:

«Где ж ты, конь удалой?
То ли люди украли,
То ли сам ты к цыганам за счастьем пошел.

Тут корова стоит без ноги без родной.
Теремок-то на крепких, но крышу бы справить.
Ну как свиснет разбойник? – а ты неживой…
То есть крыша – так бог с ней, но вдруг за тобой?
Мы еще, Соловей, не на все отгуляли!
Нам и жизни-то нет погулять ни одной.

Что там бредило в сердце звериной тропой,
И срывалось с цепей, и неслось с журавлями?..»
И опять удавиться от жизни такой,
Но вперед все отправить Таинственным Лесом
По слегка тридевятовой русской прямой.

Нет, но все же, веревку вписали на кой?
И пожить – исключительно из интереса.

Ars vivendi

Просыпаются в городе гуси
Защищать город Рим от гостей.
Мы не гости, мы хуже, эскузи,
Мы привыкли к дразненью гусей.

Носит пеплы по небу без края –
Не по райскому шляху идти.
Пантеоны, стоишь, поминая,
Будто город Москва позади.

Здравствуй, древнее Римское право
И не дрогнувший мраморный свод! –
Где проходит живая орава,
На правах все живое берет.

Есть у жизни багровое знамя,
Есть у крови такие права.
И не город Москва перед нами.
Что нам, варварам, Рим и Москва?

Затяжка

И курил табак неслабый,
И молился как привык
У подножия Валгаллы
Красный ангел-еретик.

Ты подумай что за крылья! –
Только пепел и зола.
Мы бы с ним поговорили
Про бессмертные дела.

Он ответил бы как дунул:
«Сядешь рядом посидеть?
Spatiu liber pentru unul.
Ну и нечего звездеть».
………
Я, когда ни сна, ни серной
На последнюю одну,
Подхожу с окурком веры,
Чтобы спичку протянул.

Упс

Цветут георгином азартные лица,
Давлением крови из горла наружу,
Мятежным огнем или пробой смириться,
Одно к одному – будем ждать сколько нужно,
Чтоб, значит, подымут и рассортируют,
Расчистят ковровую от посторонних –
Которых (черт знает за что) и обронят, –
А в чистом и белом пойдешь аллилуйей
По мягкому небу и пряничным звездам,
В ладони их сахарный свет собирая, –
Куда бы? – придумают фишку для рая,
Всю вечность кругами бродить несерьезно,
И надо же что-нибудь доброе делать,
Бороться, искать и сдавать стеклотару,
Пусть даже нектары с амброзией даром,
Пусть вовсе никто вам и не намекает,
Душа-то взалкает – осталась живая,
Все та же она, прости господи, стерва,
С утра на иголках и вечно на нервах,
Когда отболит – запоет по-другому,
Развяжет тоску по проклятому дому,
И хочешь не хочешь, а братья и сестры
Надумают мериться ангельским ростом,
Уж перья пощиплют, уж лики надраят,
Ну, сам понимаешь, как дело бывает,
Опять же, опять же, возможно, кто лишний –
В ряды затесался и срамное пишет,
А кто-то изрядный по родственным связям,
При том без диплома по всем десяти
Столпам теоизма, еще раз прости,
Но в спешке и давке они и пролазят,
Тогда, стало быть, и пойдут отчисленья –
И снова творца недостойно творенье,
Вот свалится с неба и шею свернет,
Но в назидание всем оживет
И дальше как есть с наказанием этим
Порочить тебя поползет по планете,
Кусая язык и надеясь наружу,
Здесь не прижился и сверху не нужен.

А нет той наружи, закатом плюя, –
Что бел, аки блед, одинаково жарок, –
Смотришь в свои миллионы помарок
И, пепел роняя, выводишь коня.

Коник

Как желал – разжелал
Как хотел – расхотел
Кто бы спрашивать стал дурака
И по черному небу движения тел
Направляет стальная рука

И по белому свету ведет под уздцы
И подводит к воротам коня
И такие подковы ему кузнецы
Наковали – что мама моя

Раз ударит копытом – и нету ворот
Два ударит – и крышу снесло
Но пока из руки твоей сахар жует –
Это только ладонь обожгло

А когда уже песня легла на крыло
И река свое русло нашла
А как под ноги сбросила лошадь седло
И кентавром по углям пошла

Значит паном пропал и без пана звездец
По нему тебя ветер несет
Это чертовой крови твоей наконец
Отворяется выход и вход

И неполным отравленным литрам пяти
Предстоит затопить города
Потому что не мир ты им будешь нести
Потому что Потоп не вода

Потому что Он снова нашел игрока
И поставил игрок на коня
Потому что держава Его широка
Он кремень
И желает огня