Босичко Часть 3 Не плачь, моя Лю

III. Не плачь, моя Лю
                2014–2019

Из Бреля

Погода вразнос. И, сбиваясь со слога,
Ты мне переводишь из Бреля. Немного.

Смеется Матильда накрашенным ртом,
И крылья ломает метель за окном.

Летучий омнибус штурмует сугробы.
Как будто бы Бреля бывает немного.

А в городе пьяном гуляет метель.
Ты милый, хороший, и свой… и не Брель.

Et sur l'imperiale (Из Бреля)

Я теперь на берег прихожу
Словно не к любовнику, а к другу.
Дымный север пишет письма югу,
Те, что я никак не напишу.

Это он взглянул и победил,
Перешел за линию прибоя.
…Ночью море черное, ночное:
Тишина, провинция и тыл.

Ни следа побед или империй.
Тень у пирса ветер придержала.
Кто не видел звезд с империала…
Кто не видел, так и не поверил,
Что за лошадь по морю бежала.

У прибоя собственная память.
У причала ветреная конка.
Вся моя провинция негромко
Позволяет ездить, но не править.

Счастье

Взять бы в руки – и в карман
Положить на день унылый,
Чтобы с горем пополам
Счастье перышком носилось.

Не давило бы на грудь,
И рубах не разрывало,
И не весило ничуть,
И не улетало.

Тихо в домике одно
Проживало
И на пуговку окно
Закрывало.

Крейслерова соната

Домик кирпичный,
Ключик скрипичный –
Так начинались
Муки музычки.

Так рифмовалось
Витя с Наташей,
Улица с нашей,
Так с не бывало.

Скрипка сломалась,
Скрипка играет,
В «Муки» и «Радость»
Не попадая.

Не попадая
Снова и снова,
Все начиная
С первого слова.

Снова рифмуя
Снега с навалом,
Вальс с поцелуем,
Смерть с не бывало.

Sunday

Солнце в небе, ветер в ивах –
Кто еще на одного?
Просыпаешься счастливым
И не знаешь отчего.

Пробибикает машина,
Разгоняя голубей.
Сарафан из крепдешина,
Хоть завязочки пришей.

Трали-вали, тили-тили,
Точно – сяду и уеду.
И колеса не спустили
Моему велосипеду!

Подарок

Не «Орленок», только «Школьник»,
Но любовь не выбирает.
Раз в году и подоконник
От подарков погибает.

Будут гости и конфеты,
Будут санки по погоде,
Ходуном калитка ходит,
Это счастье, только это…
А «подковами звеня»?

…И в этом гуде-перегуде
Ведут железного коня.

И никогда уже не будет
Велосипеда у меня.

Вот с тонконогой грацией паучьей

Вот с тонконогой грацией паучьей
Застыл штатив в предчувствии мгновенья
Вот в бантах я как бледная поганка
Пытаюсь соответствовать минуте
«А ничего хорошего не будет»
Запечатлел документальный снимок
За целый год нахально порыжею
Начну смотреть смелее с фотографий
И кажется что все об этом знают
Но только я пока еще не в курсе
Держу портфель обеими руками
И нас таких здесь сорок и четыре
Как же в конце осталась половина
Вон тот в очках потом в меня влюбился
Зачем-то до сих пор об этом помню
Закатится монетка за подкладку…

Сейчас тренога подогнет колени
И на плече фотографа уедет
Тут кто-то самый главный даст отмашку
Нас наугад распределят по парам
И потечем по скользким коридорам
Исподтишка готовящим подножку
Очкарик больно вцепится мне в руку
Я ни за что не сяду с ним за парту
По крайней мере класса до седьмого
Но это из бордового альбома
Который затерялся с переездом
Там я уже умела улыбаться
А он был тем кто доверял улыбке
Нет тут пока еще он корчит рожи
И очень больно стискивает руку

Карусель

Просто солнце устанет светить,
Просто Черное море остынет
И не будет ни черным, ни синим.
А дожди будут лить себе, лить.

Нарисует художник другой
Все что хочешь не хочешь на свете.
Только ласточки будут не эти
И бумажный кораблик не твой.

А весна… И начнется весна,
И лошадка закружится в парке.
Только эту вот, в яблоках, жалко.
И жирафа еще. И слона.

Сачки и бабочки

они нас искали повсюду и не нашли
где же мы пропадали когда прилетали птицы счастья
расскажи им что мы ловили бабочек и задержались
крошки были так довольны находить наши сачки дырявыми
так рады всплескивать штапельными лоскутками и уноситься в небо
кажется им просто нравилось играть до заката

Песочная пара

это замечательная история Волк
песочное стихотворение к чаю и сумеркам
такие получаются если разобьешь песочные часы
но как разбегаются минуты
на чердаке последняя пара осталась
на три и на пять

Тень на ветру

Откинув виноградный завиток,
Пройти по солнцу за знакомой тенью,
За нею в летний вляпаться желток,
Сбегать за ней по каменным ступеням,

Ронять на память тапку, волосок,
Хрустальный свист… ну ладно, звон минуты.
Храни, не остывающий песок,
И тень твою, и тень мою как будто.

Пусть остаются сами по себе,
Не видя, как мы тянемся за ними.
Дай подмигнуть растрепанной судьбе:
«А ты ведь помнишь нас еще такими!»

Когда из волн едва сочинены
И, как ракушки, брошены на пляже.
Но вглубь глаза глядят из глубины.
И слов не слышно. И не нужно даже.

Как в море лодочка

Подожди, я хочу насмотреться
На начало последнего моря.
У него еще летнее детство
И бездонная синька во взоре.

Оставляют крылатые крики
Тишину и царапины в ухе.
Оставайся большим и великим,
Синева – это имя разлуки.

Это то, что звенит по соседству,
На ветру, на слепом расстоянье,
Обнимает, и некуда деться –
Синева до обрыва дыханья.

Это было когда-то – и где-то
Повторится в волнах Ланжерона.
И кружит как большая ворона
Стая чаек над старой «Жанеттой».

Белые бабочки лета (Перигрины)

И мотылек, и мотылек –
Пусть совершится непременно,
Как жизнь, которой невдомек,
Что только бабочка бесценна.

На двух бумажных лепестках
И паруса, и звездопады,
Все остальное пух и прах –
Одно мгновение крылато.

Все тяжелее – пустяки,
Когда от ветра и заката
Родятся мцыри-мотыльки,
А ты проходишь безвозвратно.

Им, перигринам бытия,
Бежать до головокруженья.
А впрочем, это только я
Совпала с ними как мгновенье.

На расстоянии руки,
На фоне облака и пиний,
Кораблики и островки,
Мы проплывали рядом с ними.

Облако ворон

Летит по небу облако ворон,
Летит по небу ангел сизокрылый.
Их роща с голых веток отпустила,
Их тополя выходят на поклон,

А зритель воздух выдохнуть не в силах.
Но месяц есть еще до Рождества,
До белых птиц на белых деревах,

Когда любви не надобны слова,
Повел плечом – зажгло и отожгло.
Но вот уже виднеется едва
За враной тучей рваное крыло.

А ты стоял и плакал: «Как же так?..»
И вместе с ними по небу летел,
И с берега на облако смотрел,
На тающее облако смотрел,
И так и не увидел ни черта.

Ветреные дни

Летят две белых простыни,
И поднимает ветер крылья.
В такие ветреные дни
Безрукий колокол звонит
И рвут веревки сухожилья.
………
Набатной вот такой зимой,
В ее сиамский год,
Вот так с веревки бельевой,
Лишь ветер запоет,
И все ничтожество мое,
И бездну в глубине
Однажды в небо унесет
На белой простыне.

Осенние гости

К нам приезжают бесшумные гости
В шелковых блузах шафрана и охры.
Комнаты пахнут сырою постелью,
Летним, забытым на плечиках счастьем.

От дальнозоркости вымытых окон
Гости болеют мигренью и сплином,
Необратимо губной лихорадкой,
Блюзом последнего землекруженья.

Где же наш ключ, я закрою их в доме
С дождевиками на каменных стенах.
Я буду слышать шаги по ступеням,
Я буду слушать их неприкасанья.

Окна захлопнут прозрачные веки,
Музыка, музыка под листопадом.
Ветер кидает по крыше каштаны,
Желтую розу на туче катая.

Пусть никого не окажется подле,
Пусть ничего не останется после,
Лишь соскользнувшая змейка с запястья
Спрячется в шорохе сброшенных листьев.

Георгины

Покуда лейки разливали
Под окна долгие дожди,
А розы чайные дышали
О чем-то теплом впереди –

Цыганам верилось нетрудно,
Катилось лето колесом
С цветком в карманчике нагрудном
На обещании одном.

Как будто все и так, и то же:
Вода, садовые цветы.
Но первый лист в ломбард заложен
Из ненадежных золотых.

Немного лишней фурнитуры –
А георгин горит огнем,
А уходящая натура
Блестит слезами под дождем.

Проходила мимо

Проходила мимо, посмотрела,
Обернулась черною вороной.
Ни прибытка вроде, ни урона –
Обернулась птицей, улетела.
Ни о чем таком не говорила,
Ничего как будто не хотела,
Только вдруг воронья эта сила
И крылом, и бездною задела.
Где-то в мире стало птицей больше –
И стоишь под небом небывалым,
Две ладони складывая в ковшик,
Только небо под ноги упало.
И звенит пронзительней и тоньше
Тетива натянутою жилой.
Ей бы песней – песня бы убила…
Ей струною – порвалась струна бы…

Ключи

сколько помню она целыми днями слонялась по улицам
и разглядывала трещины на дорогах
даже когда лил дождь и трещины уходили под воду
тогда она искала под деревьями и козырьками
я отдала ей старый ключ и больше никогда не встречала
боже мой неужели она нашла дом от этого ключа

Ну и для вас, моя радость, если захотите

только сегодня
последние два выигрышных билета
исключительно для полуночников и влюбленных
представление под открытым небом
брать сачки и шляпы
они будут падать
но не разобьются
хотя какая разница
для расклейщика афиш
он в шесть заканчивает
и в семь включает вечерние новости
только сегодня они слишком добрые
в городе дождей стоит хорошая погода
значит завтра снова ходить с плакатами
пока не разберут все пригласительные
до одного моя радость до одного
всегда остается один непарный

Постойте

будьте добры еще немного постойте вот так на закате
в эту соломенную шляпу сейчас садится солнце
оно устало как человек весь день кричавший на площади и сорвавший голос
ну вы ведь знаете как отвечают пустые тротуары

Бабочки летнего времени

июль июль в каждой абрикосовой косточке и открытой ракушке
бесконечный летний день
в воздухе висят белые капустницы
у самого времени шлепанцы прилипают к асфальту
на маленьких птицах написано зачем торопиться
все это вымысел чистой виноградной воды
к тому же их бумажные крылья так безнадежно коротки
не найдешь места для пассажа о смерти

все пропало соглашается время
и садится рядом на песок раскуривать первую утреннюю сигарету
не было случая чтобы оно ошибалось
но пока у берега лежит черное как моя собака море и слушает его байки
можно сидеть спина к спине и выковыривать из воздуха бабочек
не обращая внимания на тиканье наручных часов
которые тут никто не носит на счастье

Человечек

Я слеплю из глины человечка.
На лице улыбку нарисую.
И большое красное сердечко –
Пусть живет с улыбкою вслепую.

Глаз не будет – не польются реки.
Рек не будет – не сотрутся губы.
Станет он смешным, как человеки,
А слепое сердце – однолюбом.

Может, в руки дам ему гитару,
Или шляпу с тростью, как случится.
Молодой он выйдет или старый? –
Что за дело в том, когда родиться!

Я слеплю из глины человечка,
Одного – не много и не мало,
Чтобы белокаменная печка
Не мое сердечко обжигала.

Обыкновенная история
миссис Джекил и миссис Хайд

Приходит ночь, садится на кровать,
Расчесывает волосы вороньи.
Нельзя смотреть. Напрасно узнавать
Рисунки на повернутой ладони.

Едва дрожит оконный водоем
И выдает присутствие чужого.
Как спросит миссис Джекил: «Вы о чем?
Мы с вами даже не были знакомы».

Однако все улики налицо.
И аверсом чеканного портрета
Она твою докурит сигарету –
Разбитыми губами близнецов.

Она в глаза направит лунный свет.
Она – допрос до бледного восхода.
А на двоих единственный ответ,
Седой как лунь, как мир – белобородый.

Когда кричат ласточки

Чернеет. Ласточки в бреду
Истошно носятся под крышей.
Я выйду. Неба не найду.
И не найду того, кто выше.

Термобетонный потолок,
Висит вода, скрипит резина.
Сидит под крышей паучок
И ловит мух на паутину.

Он ангел был, но поседел,
С тех пор плетет свои веревки,
Как оказался не у дел
И цокнул зубик мышеловки.

К дождю. Вот с ним и говори,
Пока с небес бетон стекает
И тускло лампочка горит,
Звезда почти что неземная.

Канцлер
                …Где улыбается картина одними тонкими губами.

И мы забыть договорились,
Что потускнели кавалеры,
А фрейлины под слоем пыли.
И пыль, и пудра – дело веры.

Что мучит канцлера подагра
(Их что-то мучает обычно),
В миру тринадцатое марта,
Летят грачи и католички.

Тут, впрочем, тоже дело веры
И наблюдение природы.
У писаря дурны манеры
И шашни с дочкой гугенота.

Все это кончится прескверно.
Ну он-то знает, что напишут!
Он предал Францию не первым.
Он просто не любил худышек…

Какая Франция, несчастный,
Спустись в свою библиотеку!
Вот это, канцлер, и ужасно.
А вас убьет злодей аптекарь.

Что и не лучше и не хуже,
И, право, разница какая?
Мы оба приземлимся в лужу.
Но вас отравят, я-то знаю.

Хранилище

Вот книги, которые мне не читать,
Все тихое кладбище тут.
Заглавий вьюны по надгробьям ползут.
Мне не о чем с вами молчать.

К вам ваш собеседник на век опоздал,
Он сам по ошибке не мертв.
Он черт знает где эту жизнь промотал,
А может, не знает и черт.

Богомил

Он в платье бабочки сидел,
На подоконнике белея.
Светилась профиля камея
Печальней всех небесных тел –
И говори не говори,
А что-то плакало внутри,
О смертной жизни сожалея.
Так горько колокольчик пел
Слепцам об участи ужасной,
О тьме страстей огнеопасных,
Что дух мой рядом с ним скорбел,
Готовый выпрыгнуть из тела.
Но песня добрая сумела
Поймать глупца за поясок
От гибели на волосок.
Повел крылом – уснули муки.
Повел другим – простерлись дали.
И дух забыл свои печали
И счастья изучал науки,
Покуда крылья трепетали
И ветер окна не закрыл…

Но кем бы ни был богомил,
Он шелестел простосердечно,
И в черноморский летний вечер
Покоем веяло от крыл,
Когда о жизни человечьей
Бесполый ангел говорил.

Добрый вечер

А кто-то нарисует плечи,
Дождем окно задрапирует.
И столько рек, и столько речек
Тут побежит на мостовую,

Что до утра не перебраться
На берег противоположный.
И платья белые акаций
Насквозь промокнут невозможно.

А кто-то скажет «Добрый вечер»,
Допишет улицу слепую,
Лицо, и руки, и подсвечник,
И линию береговую.

Остынут капли стеарина,
Растает комната с часами,
Где улыбается картина
Одними тонкими губами.

Тридцать три мои сестры

Тридцать три мои сестры
На лугу альпийском пели,
Жгли осенние костры,
Звали зимние метели.

Сосчитай сестер моих –
Улетели вместе с дымом.
Братец ветер не затих,
Носит лета, носит зимы,

И бросает их в костер,
И кружит на карусели.
Собери моих сестер –
Закатились во все щели.

Каркают на ветках голых,
Точат ночью топоры
И летят на майских пчелах
Тридцать три мои сестры.

Едем!

Сколько бастардов рождает цыганская песня! –
Ночь отвечает кочующей скрипкой рома.
Ты – только тень пролетающей птицы над степью,
Я – только танец, и бубен, и голос цимбал.

В пекло бессонных костров,
В дом струны трансильванской,
За покатившейся полем серьгой золотою,
Едем к цыганам! – все золото наше такое,
Едем к чертям, да хоть к ангелам в табор с шампанским,
Голым лодыжкам еще омываться росою.

Едем же, едем за начисто русской слезою,
Неутолимой тоскою-дотла-по-славянски.

Рома

* * *
                Деду Андрею, борцу за оседлость,
                ну и за цыганскую грамотность и открытие театра «Ромэн»

Вынимаю цыганские кости,
И гремит тишина в сундуке.
Привидения – странные гости,
Помолчат и уйдут налегке.

Вот и свиделись. Как оно дальше?
Может, где-то в цыганском раю,
Без нарядной легенды и фальши,
Ваши ангелы песни поют.

И когда уходящие в небо
Зажигают костры в темноте –
Вижу черное поле и Вегу.
Только дома не вижу нигде.

Что за край, за бескрайняя местность
И дорога, дорога в пыли…
Только сэрвам и звездам известно.
Обманули. Осели. Ушли.

* * *
                Тете Ляле

Они приходят и уходят
И на плечах приносят ветер.
Старуха ночь глаза отводит –
Ищи цыганку на рассвете…

Твой братец День-босые-пятки
На пыльной площади танцует.
Кто знал цыганские повадки,
Тот… Все равно ведь обворуют.

Цыган на руку не в обиде,
Цыган цыгану не гадает.
Я тут стою, никто не видит,
На шумной улице босая.

* * *
Смерть приходила много раз
С дырявым решетом.
Но каждый вечер много нас
Сидело за столом.

И дети по ее следам
Входили в старый дом.
И снова тесно было нам
За собранным столом.

Она не трогала стола,
Ждала за годом год.
Однажды младшего нашла,
И оборвался род.

Уходят беженцы мои

Уходят беженцы мои,
Все безмятежнее их лица,
И лебедь красная садится
Закатом море напоить.
Прекрасна меркнущая птица.

Их имена на языке
К губам теряют доступ частный,
И соль, и вкус тягучих гласных,
И право болью бить в виске.
Но промедление прекрасно.

Еще блестят на берегу
И разрывают клювы чайки –
Так ловят рыбку Нескучайте
И голосов не берегут.
Но песни их необычайны.

Так убывают налегке,
Все больше, больше чужестранцы,
О жизни с гидрой эмиграций
Болтая как о пустяке…
Прекрасна вспыхнувшая в танце.

Когда бы не было дождей

Когда бы не было дождей,
Кто останавливал бы время,
Шаги на улице моей,
Планеты в Солнечной системе,
Перебирание имен
Бессонным пальцам оставляя,
На каждый звон и перезвон,
На верещание трамвая
Срывался с места со всех ног
И забывал на полдороге,
Что предают земные боги
И не работает звонок…

Когда бы не было дождей,
На что делилось бы сиротство?
Свиданье в городе теней
Часам молчания дается.
Бросают трубки старики,
Бросают службу конвоиры,
И удаляются шаги,
Пока сплетаются два мира.
Когда бы не было дождей,
Кто бы стучался в день рожденья
И отвечал за воскресенье
Календарю и жизни всей…

Горошек

Я встречу свой призрак однажды в кафе на закате –
Он смотрит в окно и листает сюжеты прохожих.
Скажу полушепотом: «Чем-то мы с вами похожи».
Он вздрогнет от ветра, горошек посыплется с платья.

Ах, прошлая мода на шляпки и ситец с горохом!
Как все разлетается, стоит на миг разминуться, –
И входит в стеклянные двери другая эпоха,
И тает пломбир на давно расколовшемся блюдце.

Нет, он не придет, не пришел, не остался в романе –
Еще многоточья обрыв и пустая страница.
И слепой эпилог – я читать не умею в тумане…
Еще от тумана воздушная шляпка кружится.

Давай погадаем на завтрашний день по осадкам,
По стертой монетке – а все же, орел или решка?
Немного дождя и соленая жменя орешков
И город, плывущий под вечной луною, в остатке.

Виденье исчезнет легко, словно счастье и горе,
Оставит у столика призрак мерцанья улыбки,
А я, обознавшись, скажу о нелепой ошибке
И пригоршню белых горошин рассыплю у моря.

Сеньор

Здесь растут мои города –
На затопленных солнцем песках,
На подставленных ливню руках,
На сиреневых облаках.
Иногда, сеньор, иногда.

Караваны идут гостей,
Великаны ведут слепцов,
Дромадеры везут купцов –
Ворота всегда на засов.
От людей, сеньор, от людей.

Пролетит мотылек-мираж,
Да поднимется ветерок,
Да ударится о порог
Покатившийся перстенек –
Или ваш, сеньор, или ваш.

Барахолка забытых вещей

Как объявят финальное слово,
Я не встану и так не скажу:
«Вы знавали кого-то другого,
Этот кто-то порядочный шут».

Так одна неслучайность случится
С барахолкой чудесных вещей.
Где ж вы, ключницы, дверцы, ключицы
И замки-язычки без ключей?

Шла по улице собака

Он купил батон и сахар,
Две газеты наугад.
Предсказанье Зодиака
Предсказало листопад.

Небесплатное, однако.
Но счастливое зато.
Затянулся: «Это ж надо…»
И подумал: «Нет, не то».

Желтый лист счастливо падал,
Куцый дождик затрусил.
Он подумал: «Значит, надо».
Или просто докурил.

Шла гулящая собака
За сиреневым плащом,
Или плащ гулял с собакой,
Или что-нибудь еще.

Он подумал: «Ветер будет.
Надо чайник вскипятить.
Голова болит к простуде.
Обойдется, может быть».

Ветер думал: «Я к простуде» –
И отказывался дуть.
Нет, наверное, не будет,
Обойдемся как-нибудь.

Посмотрел, как с тучей рядом
Новый месяц в небе плыл.
Он подумал: «Так и надо».
Он смотрел – и месяц плыл.

Он подумал: «Будет ветер,
Кто бы что ни говорил».
Как еще на белом свете
Будет много разных «был».

Как в пальто демисезонном
Под окном она пройдет.
И колечко сальтисона
Положил на бутерброд.

Фрау

– До нас, фрау, слухи дошли, будто сын ваш попал в неприятность.

– Ну что вы, герр доктор, каким только сплетням ни верит народ!
Ах, дети, проблемы и нервы, а, что предпринять, непонятно…

– Поменьше вниманья и нервов, фрау Замза, – проблема пройдет.

Ма майская

Мама, я улыбаюсь как надо
И, вообще, сохраняю лицо,
Демонстрируя полный порядок.

Все равно и в конце-то концов
Каждый мертвый, вернувшись с парада,
Сам хоронит своих мертвецов.

Это, мама, твои камарады,
Отбывавшие сроки отцов.

Что ж так девочек, Рая и Ада,
Вы назвали своих близнецов…

Дело

Смотришь в небо на снегу –
Бездна, бездна – не могу!
Разрывается по шву
И цепляется за тело
Жизни маленькое дело,
Бестолковое на белом
Умирает наяву
В воскресенье поутру.
Так и знал, да не привык.
Что теперь до остальных,
Пробегающих красиво:
«Ах, простудитесь!» – «Спасибо».
«И умрете». – «И умру».

Черешня

Вот-вот и свалится черешня
С вишневой ветки прямо в рот.
Пора об ангельском и грешном,
А морда косточки плюет.

И вид ее отображает
Печальной мысли поворот:
Вот грач черешню обрывает,
Вот-вот и душу оборвет.

Как майский гром на небе чистом –
Стоишь и с места не сойдешь
И с белой рожей коммуниста
Спокойно косточки плюешь.

Аврора

Этот мрак, этот мертвый медведь,
Придавил белокаменный город.
Нам до красных коней дотерпеть,
Легконогих любимцев Авроры.

Есть, окажется, жизнь, Кибальчиш,
На отдельно не взятой планете.
Вот отпустит, как птицу… Не спишь?
Вот тогда и уйдем на рассвете.

Negru de Purcari

Налейте в кувшины вина
И пьяниц зовите к нему,
Зовите любого, кому
Луженая глотка дана.

Пусть будет черно от гостей,
Пусть до неба гости кричат
И по столу кружки стучат –
Чтоб Гостю пилось веселей,

Пилось от темна до темна
И черное в море моем,
И красное в сердце твоем,
Хватило бы только вина
Да бражников в городе всем.

Pinot Grigio

А эти мертвые цветы,
Что красоту изображают,
И воду пьют, и открывают
Бутонов маленькие рты,

Что рассказали бы они
С покрытой лепестками сцены –
Как перерезали им вены
В саду железные клешни?

Как подавали их к столу
Стоять в гробу хрустальном рядом
С фужерами и шоколадом?
Но слава богу, сытый глух,
А красоту читают взглядом.

Mein Lieber

Куда катился апельсин?
А бабочки пропали?
Там за дверями клавесин,
Там дети танцевали,
И щелкала замками речь:
«Mein Lieber, нас не уберечь,
Мы таем, таем, таем, та…»
Не стойте, фрау Смерть, под дверью,
Что вам в оставленных местах?
В нас невозможно даже верить,
Mein Lieber, верите вы нам?
«Падам, падам, падам, падам…»
Ах, наши пальчики устали,
Нам нужно с фрау поболтать.
Куда-то бабочки пропали,
И фрау не умеют ждать.

Гранит

Когда граниту высекли глаза
И села птица первая на веки,
Вдруг ощутив, как катится слеза,
Он захотел проснуться человеком.

Над ним смеялся каждый воробей,
И ветер бил по левой и по правой,
И объяснял, что щеки у людей
Куда нежней, и объяснял на славу.

Но то, что в грудь гранитную зашло,
Застряло, как колючка полевая,
И трещиной безумца рассекло…

Он выходил, каменья отрясая,
И плакал, и отхаркивался зло.

Деревья

А вот деревья, вот деревья
Не ходят друг на друга лесом.
И землю чтут без суеверий,
И родину не сносят с места.

Она горит – они сгорают,
Черт знает как, но встык стоят.
И никогда не оставляют.
И ничего не говорят.

Аэропортовский

А по утрам хожу теперь я в лес –
Ты видел бы наш лес на три фигуры…
Но он дремуч, и дух в нем не исчез,
Тот, что давно забыт литературой.

Там по соседству кладбище собак –
Какой нюхач назвал бы их лоха'ми?
Должно быть, в этом есть какой-то знак,
Но три фигуры разберутся сами.

Поскольку рождены от желудей,
Дремучие и длинные как жерди.
И желуди, поскольку нет свиней,
Еще родят без страха перед смертью.

И не сказать «не ведая стыда» –
У них, дремучих, ведомство простое:
То молнию роняет иногда,
То окунает в небо ледяное.

А по дороге, ты представь, идут
Такие тощие фигуры речи…
Когда б весь лес раздрёмствовался тут,
Сожрали бы без дроби и увечий.

Не то чтоб… но хотелось бы узнать,
Где у дубов дубовое их сердце?
Ведь это ж как дремать, ядрена мать,
С аэропортом нужно по соседству!

Вздох о Лаэрте

Слышится мне ветер,
Это ветер прощанья.
Он говорит о смерти,
Все выдает дыханье.

Может быть, чуть слаще
Или еще небрежней
С губ, едва шелестящих,
Падает: «Неизбежно».

Вздох о бедном Лаэрте,
А на губах иней.
Он говорит о смерти
Как о живой машине.
………
Мы говорим с ветром.
Люди в комбинезонах
Сложат в шесть инструменты,
Выйдут дышать озоном.

В масле мои черти,
Руки у них в бензине.
Мы говорим о смерти
Как о пустой машине.

?

Зима. Рой диких белых ос.
Дороги стерты. Но подвох где?
Крадется лес и точит когти.
Луну куда-то черт унес.

Сугробов пышные гробы.
Красиво. Нелюдимо. Тихо.
Но где же спрятанное лихо
У перемётчивой судьбы?

На палочке

Скачет-скачет на лошадке
Деревенский дурачок
И стрекочет, как сверчок,
И легко ему, и сладко.

По-цыгански угостили
И лошадку сколотили.
Только держится едва
У лошадки голова.

Потеряет гребешок
Карамельный петушок –
И заплачет дурачок.

Каретное (Маше)

                По дороге бессарабской,
                В зимни тапочки обут,
                Скачет Ваня на салазках,
                Едет Машенька в гробу.

То ли бездворовая собака,
То ли ветер лает по дворам –
Хорошо в жилетку пьяно плакать
Босякам и нежилетникам.

И куда к вам, Господи, податься,
И какой навешать бы лапши?
Подавай карету на двенадцать!
Так и так ответишь: «Не греши!» –
Рады, соответственно, стараться.

Крысовод на тыкве не доедет
Или переедет с ветерком.
Это сказка «Маша и соседи».
Ты с ее соседями знаком?

Удалой морозец нарумянит,
Бросит снега в бомжию ладошь.
Плюнешь. И докинешь сотню пьяни.
Выйдешь к людям. По снегу пойдешь.

Ворон (Раз в столетие)

А на ужин хмельные слова,
Доживи до рассвета – и баста.
Если так же болит синева –
Бог с поэтом гуляет нечасто.
Раз в столетие. Может быть, два.
В облаках. Только черту плевать,
Он как ворон слетит на дорогу,
Будет рядом на каждом кладбище
Пить с убогим, и сирым, и писчим,
Он не фраер. Ну, может, немного.

Побежденные

Время – старый дезертир,
В х о д и т  в  г о р о д  н е п р и я т е л ь.
Здравствуй, славный Новый мир
В нежурнальном варианте.

Предисловие мертво.
Мы – из этих предисловий,
Пули Первой мировой:
«От минувшего, с любовью…»

Кабы лучше сочинить,
Отженить бы смерть от жизни
С русским «быть или не быть
Ветром в поле – только свистни!..»

А за полем пустыри,
Лес и сердце каннибала.
И стоят богатыри,
Где беспамятство застало.

Словно город Ретроград
Шел по улицам столетий,
И попал в него снаряд,
И войны он не заметил.

Панихида

Смеются вороны твои.
За что, Василий Верещагин,
Тут кости русские легли
У Вислы, Одера и Праги?..

Вставай и заново рисуй –
И не опустит поп кадила,
И жизнь качнется на весу
Перед открытою могилой.

Накроет обморок землей.
Но возле божьего рабочего
Вторым причетником постой,
Последним, видевшим воочию.

Мы век чернил переживем,
Словами по небу промажем.
Но ты вставай и стой при нем
И в Третьей, и в Четвертой даже.

Недекаданс

Мы все умрем, такая нынче новость,
Мы умираем с каждою строкой.
А я хочу, чтоб шел поэт здоровый
По Маяковской. Питерской. Ямской.

А если так с поэтом не бывает
И быть не будет – дважды потому
Хочу, чтоб стих мой шел не спотыкаясь
И чтоб не жала улица ему.

Девушка с веслом

Прокатился по городу гром,
Он как шар биллиардный катился
Мимо лодочной, лодок и пирса
И дельфина с отбитым хвостом.

Месяц май или месяц июнь
Собирался на крымские воды,
Как всегда, подводила погода,
И качалась мечта – только дунь…

Там стояла пловчиха одна
И весло для чего-то держала.
Только ветром ее не качало,
И за ней не качалась страна.

Кто крестись тут, а кто не крестись –
Гром споет на заре и закате,
Но всего буржуинства не хватит
Ей бессмертнее вылепить жизнь.

Можно камень и гипс расколоть,
Переплавить железо и бронзу…
Есть у статуи вечная плоть –
Это крепче огня и мороза.

Немая эпоха (Одна из рода Горгон)

Величество проходит у окна,
Роняя взгляд и штор не задевая.
Ей столько лет… не меньше, чем цена
За каждую прогулку над сараем.

Ей столько верст… не вместится в окно.
Есть счетовод – он собирает цифры.
Эпоха молчаливого кино,
Плыви, гречанка, сброшенная с Кипра.

Туда, к созвездьям белых островов,
Шипящим волнам завещав мерцанье,
Не покрываясь патиною слов,
В ежерассветном смертью наказаньем.

Она прошла, растратив серебро,
И замерли матросы, прижимая
К холодной кружке воспаленный рот,
Не видя край и не желая края.

И оттого, что крох не подберу,
Что названного имени не вспомнить,
Я говорю с ней с легкостью старух
И с дерзостью уверенных любовниц.

Безумная, но как она молчит –
И берега, и губы цепенеют,
Словно никто в шагреневой ночи
Не звал ее по имени Персея.

Записки о бежавшем капитане

*
Как милосердно оставались дни,
Не торопясь из комнаты больного! –
Больной был сам безумней, чем они.
Сестра! Сестра!.. Ах, ничего такого.
Вы вспомните о бедном старике?
Вы вспомните о бравом мореходе,
В полуживом застрявшем уголке?
Сестра! Сестра! Куда же их выводят?
Неправда ваша – так не подают,
Неужто океаны обмелели!
Все Магелланы засыпают тут,
В прологе мира, в комнате с постелью,
Открыв шестые номера кают.
Сестра! Сестра! А если корабли?..
Зачем же жгут, зачем же чертов жгут!
«Сент-Августина», «Эмма», «Розали»…
Не пропускали.
Дуры.
Берегли
Последнего из проклятой земли.

*
А капитан –
Но он сошел с ума.
Но не на берег, нет, но не на берег?
Его взяла иллюзия сама
В ряды гребцов, прикованных к галере.

Кто вздумает его освободить –
Да будет сброшен в яростные волны.
Он обречен смотреть и не сходить
И океан безумием наполнить.

*
Все комнаты научены молчать,
С камнями разговаривать – как с морем.
И забывать, навеки забывать.
И все же их язык огнеупорен.

Цветок заката корчится в окне,
Питает стебель вена Ахерона.
И яблоко расплавилось в огне –
А глаз глядит, глядит приговоренный.

Мой враг, давай побелим еще раз,
Стене скорбей простительна побелка.
Мой брат, а Бог тогда и вправду спас,
Когда не дал… Когда поставил к стенке.

*
– Любимая, я знаешь как дышу?
(Из разговора с мертвым капитаном.)
Проклятых мертвых по морю вожу.
Что удивительно, но, в общем-то, не странно.

И сорок лет... Ведь время не прошло.
И не пройдет, не сомневайся в этом.
Дышать по смерти так же тяжело,
Как проводить экскурсию с поэтом.

Но тот бы не был русский капитан,
Кто бы оставил парня по-английски.
По-итальянски. Бог не книгоман,
Но эти воды видел слишком близко.

*
Глухая улица, холодная земля,
Наверное, дадут немного снега.
Библейский кит во чреве корабля.
Ты знаешь лучше место для побега?

Сейчас раскинет руки силуэт,
И борт пробьет короткая заточка,
И вывалятся на безумный свет
Кит и моря. И растворятся в ночи.

Глухая улица, январская земля,
К утру, похоже, высыплется манна.
Мы похороним ребра корабля.
Ты оценил бы красоту обмана.

Интервью

вот странные люди
зададут вопрос на который за всю жизнь не нашли ответа и ждут
хитрецы и лентяи
вы хотите чтобы я потратила свои два часа на ваши поиски?

с другой стороны где еще научишься выбираться из больших проблем за два часа
сама читаю если хорошее
в хорошем интервью раздающий сразу переходит к анекдотам
бомбу обычно прячут где-нибудь в середине чемодана
между бельем и Библией

*
когда бог целует
он дарит вселенную
и оставляет в ней сироту

ночью в небе видны его горящие поцелуи
мириады воспоминаний о погибших звездах
мы даем им красивые имена
и складываем мертвые души в амбарную книгу созвездий

На холме

Ветров и снегов немерено
У неба со всех сторон.
Гнется убогое дерево,
Взобравшееся на склон.

Листки эти пчел не видели,
Не пили цветочный мед
Сироты у врат родителя.
Ах, кто ж его кружкой пьет?

А пьют его дети малые
В своих расписных сундучках,
И птицы поют, не жалуясь
На прах, уходящий в прах.

Ах, где ж наши гуси-лебеди,
Ну лебеди-то кому?
Вот этим, упавшим в трепете
Еще на пути к холму?

И думает древо шепотом,
Торчащее под дождем:
«А столько воды и грохота
Куда в облаках несем?..»

Гонцы

Все в человеке вечная беда,
Была б мука да не болели ноги –
И он дошел бы, Господи, туда,
Где ты сидишь на камне у дороги.

Где прописи никто не написал.
И ноги шли направо и налево,
Из пункта «А» к стене «Не угадал»
Дорогами отчаянья и гнева.

Я так еще подумаю теперь
В краю, где море черное от нефти:
Ты положил в буханку слово «верь»,
Чтоб не черствела корочка до смерти.

Ну вот послал ты нас во все концы,
И каждый уходил первопроходцем…
Должно быть, мы хреновые гонцы,
Но хоть один с несъеденной вернется.

Божья коровка

Да гори все огнем, да беги ручеек,
Ничего, Гёльдерлин, не спасти.
Если вера моя разожмет кулачок –
Вот коровка на небо взлетит!

И на крыльях пройдет над державой ея,
Насекомее всех мелочей.
И поднимет курган у елового пня
Для нее бригадир-муравей.

Погудит с ветерками и, лапки сложив,
Там уронит и тело свое,
Чтоб не зревшие пропасть, не мявшие ржи
По клочкам растащили ее.

Не расступится рожь, и не выдаст солдат,
Поцелуя земле не вернет.
Колокольчик кивнет, мотыльки окружат,
Паучок паутинку сплетет.

Новоселье

Пляшет небо в пышных белых юбках,
Голова кружится от веселья.
С новосельем, райская голубка,
С новосельем, птица, с новосельем!

Принесут подарки и гостинцы
Новые товарищи по дому.
Повстречаешь Маленького Принца,
О цветах не вспоминай ни словом.

Розы никогда не облетают.
Если снежный вальс на всей планете –
Это перья голуби теряют,
Как легко теряют слезы дети.

Отчего непрочное красиво?
Словно этим облаком воздушным
Станет все, что неостановимо,
Станет морем в ропоте ракушки:
Лепестки, капустницы, стрекозы
И легко роняющие слезы.

Пастушки' & пасту'шки

Ах, милый Августин, ах, милый,
Идут по улице дожди.
Кого ты, песенка, забыла
И спишь в фарфоровой груди?

Ах, слишком нежно, слишком хрупко
Носить стеклянные сердца.
И незабудка, и забудка –
Динь-динь! – и разбиваются.

Мы бы поладили с дождями,
Мой милый Августин, мой… ах!
Дожди не властвуют над нами,
Но умирают на руках.

И снова ходят по дорогам,
И ждут пастушку у крыльца.
И недотрога, и дотрога –
Динь-динь! – и разбиваются.

Мы с пастушками из фарфора
О милости поговорим,
Когда покинем этот город
И разобьемся вместе с ним.

О ком ты, песенка, жалеешь?
Любовь пропала, ну так что ж?
И нас бы вздернули на рее,
Да в поле реи не найдешь.

Ах, моды ветреные эти,
Ах, электронный менестрель!
Со всем мы сладили б на свете –
Динь-динь! – и снова динь-дилень!
………
У магазина раритетов
Я иногда еще смотрю,
Как за приличную монету
Твою пастушку выдают.

Полукровка

вхожу в комнату как привидение
меня не узнала собака
ладно тебя не предупредили а мне говорили что ты продажная
еще в апреле как ты облизывала мои руки
разве только потому что они пахли мясом
да и черт с тобой ты вообще не моя
но из-за тебя я теперь не могу верить даже в собак

Кто на свете

самый важный все равно могильщик
и что же его дети – те же могильщики
экий индюк
никогда не заказывайте паштет из такой надутой печенки
слишком много холестерина

Лучший шарлатан

ничего подобного лучший лекарь счастье
а время просто обманщик
не верьте шарлатанам
они лечат триппер святой водой и добрыми наставлениями а потерю чувств благовониями
когда труп всегда пахнет трупом чем же ему еще пахнуть
и оно это прекрасно слышит
но если хочешь стать историей…

Не может быть

все существует пока в него веришь
ровно до того
сказала любовь в образе Офелии и умерла

не может быть захлопал зритель
не верю

господи боже мой сколько можно
триста девяносто шесть лет спектаклю
выругалась Офелия и ушла поправлять грим

вот глупая подумал зритель
за триста девяносто шесть лет ничего не поняла в классике
над чем же мне завтра плакать

на самом деле он как культурный человек думал вежливо
безрассудная как любовь
но это же Шекспир а что вы хотели

Дорогая Рэйчел

дорогая Рэйчел
пишет он каждую ночь
дальше я никогда не читаю
это не мое имя
чужие письма неудобно
к тому же из-за тумана почти ничего не видно
совершенно не умею читать во сне
сегодня оно пришло под утро и пропустило все начало
…за год нашей переписки
но почему ты называешь меня дорогой Артур
это не мое имя

Воспоминание о розе

Бог создал лучший из цветков
и было это гениально
он оказался таким совершенным что не находилось слов
и таким прекрасным что каждому захотелось потрогать и рассказать

Бог дал ему шипы
но язык сильнее

когда оно вытягивает шею из шуршащих целлофановых воротничков
там еще можно рассмотреть места аккуратно срезанных бородавок

Ателье

она подошла к витрине
протянула руку
расстегнула на нем жилет
и вынула сердце

когда ей позвонили
бросила в сумочку
засмеялась и ушла

внутри стало легко и свободно
он полетел вслед на воздушном шаре
срывая по дороге комнатные цветы в распахнутых окнах
и ленточки с пробегающих школьниц

в шесть вечера зашипело радио
хозяйка поправила на манекене костюм
щелкнула выключателем и ателье закрылось

Лодка

Господи дай мне лодку
о море не беспокойся

Господи дай мне лодку
и я буду верить в берег

Господи ни о чем не беспокойся
море спит

Ракушки

сидевшие до меня на этом камне давно превратились в морской песок
волны перемешали всех и рассеяли по берегу
не знаешь чье тело пересыпаешь в ладонях

они садятся рядом и вместе нам не видно края
как в дни свадеб за укрытым виноградным навесом столом во дворе
здесь играют долго катящиеся вдаль песни и с рассветом расходятся кто куда

соленая вода в твоих руках дед
он всегда отвечает что это море

Будет легкая песня

*
отец и мать идут по берегу в разные стороны
не мешая мне тонуть в море

морю тоже никто не нужен
оно слушает свои ракушки и болтает с давно мертвыми чайками
тогда я еще не родилась

*
бабушка варит абрикосовое варенье с разбитыми косточками
целая тарелка золотой пены
в ней плавает пчела погибая от сладкой жизни
каждому свое говорит бабушка
я таскаю косточки из полного таза

жерделевая попалась говорит бабушка когда я выплевываю остатки
там еще много моих

*
когда цветы перестают помещаться в свой горшок
они стряхивают с лап землю и глиняные черепки и улетают как птицы
и вот если бы не эти крики раскалывающегося горшка

аллилуйя аллилуйя повторяет он с каждой новой трещиной на боку
как прекрасен этот мир посмотри
не забыла ли ты приготовить нарядное платье посмотри заодно
завтра некому будет напомнить

*
пой бабочка на крыльях твоих белая песня
мне удалось не добавить туда ни слова
будет легкая песня

Она

– Она умерла.
– Потом похороним у берега. Море польет – вырастет новая. На ветру хорошо растут.
– Эту жалко.
– Удобрением станет. На пустом не бывает, нужна плоть предыдущих.
– Кровожадная выйдет.
– Ну, они такие. Или ты их, или они.
– Отчего так?
– Мечта должна быть сильной.

Если утро

Если утро – пусть небо и птицы.
Если полночь – пусть небо одно.
Или так. Если время проститься –
Приготовь и постель, и вино.

Будь добра, если только возможно,
Или так – не суди за спиной.
Не дели меня правдой и ложью –
Ты судьба. Оставайся судьбой.

Все могилы свои и курганы
На закате приди распахнуть.
Просто «утро» скажи, если рано,
Или так – разбудить не забудь.

Мой бедный

Мой добрый гений все беднее,
Все больше снега в волосах,
И воздух синью леденеет.
Остынь и ты, мой бедный страх.

Еще полцарства до рассвета,
Одна прозрачная рука
Прошита бледной ниткой света
И легче призрака легка.

Держись, мгновение, попробуй
За оголенный локоток –
Найдешь недвижный ужас гроба
И сновидений порошок.

А впереди еще полцарства,
И ни собаки, ни коня.
И время, чертово лекарство,
Вот-вот и вылечит меня.

Комарик

Колокольчика голос хрустальный
Зазвенит и опять пропадет:
«Здесь когда-то такая Наталья
Проживала?» – «Теперь не живет».

Отворится и хлопнет входная,
И комарик пройдет по ножу.
«И не скажите, где проживает?»
«Да и этого вам не скажу».

Раздухарится пьяная липа,
И какой-то летающий шкет
Без единого вздоха и всхлипа
Просвистит комариную вслед.

Колыхаясь от летнего зноя,
Будет песенка долго звенеть:
«Тут покойно – а ты беспокоишь,
Тут так сладко во сне умереть».

Соломенная дудочка

Я усну у тебя на груди
На пороге закрытого дома –
Нам никто не позволит войти.
Мы проснемся в дворце из соломы.

Он не греет ни в ливень, ни в снег,
На осеннем ветру облетает.
А пройдет стороной человек
И соломенный ветер поймает.

Ничего у нас лишнего нет,
И нелишнего больше не будет.
Он один простоит столько лет,
Сколько с ветром беседуют люди.

Сколько дудочка тихо поет
И соломенной силы хватает –
И вот-вот, и вот-вот, и вот-вот…
И душа из нее вылетает.

Электрические розы

Нет звезды на белом свете,
Кроме этой проходной.
Дождь идет, луна не светит,
Да и черт с такой луной.

Электрические розы,
Как умеют, так цветут
Над Торговой и Привозом
И на Тещином мосту.

Пусть от лужи и до лужи –
А поверишь в этот свет,
В электрические души
Тех, кого в помине нет.

Все на свете пропадает…
Ты гори, гори, звезда.
А ботинки протекают,
Это горе, это да.

Райская птичка

А день пошел на поворот,
Горит как спичка.
Зверушка славная ползет
За райской птичкой.

Лоснится шкура и трава
На солнце божьем.
Но птичка добрая жива,
И кошка тоже.

А я, как ребе, воздаю
И тем и этим.
И никого я не люблю
На белом свете.
………
Нет, Господи, как эти лица
Выносит фужер на боках?
И хочет посуда разбиться,
Не разбиваясь никак.

Лишь елочный шарик покажет
Картину страшнее лицом.
А держится лапками каждый,
И каждый глядит молодцом.
………
Проходит улица зазря,
Идет туда, идет обратно,
Гулящая невероятно,
Непроходимая моя.
………
Обманут глаза – глаз не открою.
Друзья принесут – оставлю за дверью.
Птицы споют – в птиц не поверю.
Сердце мое, что делать с тобою…
………
И что-то там, где ветки тополей,
Отсвечивая мокрым серебром,
Болтает о доступном и простом,
Что понимает каждый воробей
И только переводится с трудом.
………
За забором бело и спокойно,
На ветру высыхают рубахи,
Можно думать о елочно-хвойном.
Если б только не выли собаки.

А собаки все воют и воют,
Тут собаки у всех во дворах.
А оно и зимой голубое…
…И не могут навыться никак.

Молоко звездных коров

Задерет с телескопом башку астроном –
В облаках ни Рабле, ни черта.
И такая тоска на глазу голубом,
Что Рабле не сказать никогда.

Он пропьет неразумной души инструмент,
Он откроет консервным ножом
Этот самый бескрайний реликтовый свет
И вот так поклянется с великим понто'м,
Как последний герой на земле:

«Пусть закончилось время больших чудаков
И соврал телескоп и ослеп –
Мы с другой поглядим стороны облаков
И с тобой еще выпьем, Рабле!»

Язык

Бывает проще и быстрее,
Ни молнии не озаряют,
Не лорелеют Лорелеи,
Одна слюна пересыхает.
Бывает, замерший язык
Так к горлу прирастет впритык
И застревает птичка в глотке –
Что только выплюнуть ошметки,
Прости, без чистой красоты.
Тут можешь быть немного ты,
Великорусский мой, обкусан,
Но, даже празднующий труса,
Тут промолчать не сможешь ты.
………
Еще нелепая деталь –
И речь упрется в берег мглистый.

Я вижу: руки пианиста,
Не отпустившие рояль,
Летят во сне над мертвым телом,
Как будто музыка хотела
Не знать про смертные дела,
Взяла – и руки унесла.

Вот так и он не помнит нёба,
Когда под струями дождя
Ее несут в пустыне гроба,
Слов обходных не находя.

Кто-то маленький идет по большому городу

Помнишь тот молочный год:
Как схватил за бороду
Деда снежного – везет
По любому поводу?

Кто-то маленький идет
По большому городу.

А на саночках летит
Папочка и мамочка.
Много горок впереди,
Где вы, кони-саночки,

Жеребёнки-вороны?
Ветер в городе свистит.
Едем мимо города!

Вальс повелительного наклонения

Пусть птицы Дафны за стеклом считают пленных,
Дрожит свеча, ползут вьюны по бледным стенам,
Но легконогий совиньон бежит по венам.
Не разливайте тишину. Маэстро, в Вену!

Играйте вальс, срывайте пульс горячим бредом,
Не поминайте на балу и за обедом.
Что за окном? Какой пустяк из черных перьев!
Давайте вальс – и наплевать на суеверья!

Танец

Так ты держишь меня на весу,
Даже страху вздохнуть не давая.
И пускай ты канатный плясун –
Только небо над нами взлетает,
Только ухает пропасть внизу.

Сколько танец ступни обжигает,
Нас не может разъять неизбежность.
Мы танцуем над ждущею бездной.
Ты оступишься – я не узнаю
И с разбитым аккордом исчезну.

Взаймы

Бьется ровное сердце зимы –
Улыбаются бледные губы.
Оттого что мы с ней однолюбы,
Не давайте убогим взаймы.

Кто посадит в саду золотой –
Кто подаст ледяной возле сада?
Слышишь: «Надо – не надо – не надо» –
Ворожит метроном за спиной?

Не кидайте счастливых монет –
Напоите калиновым чаем,
Чтоб растратчикам грошиков рая
Не гореть бы – сгореть бы в огне.

Не бросайте фартовых минут –
«Не вернутся – вернутся – вернутся»,
И за каждый пятак отольются,
И за каждый глоток обожгут.

Пансион

Пока в саду скрипят качели,
Пока пчела кружит над розой
И замерли в нелепых позах
Воздушные мадмуазели,
Ничто плохое не случится
В забытом мире на балконе,
Пока спокойно врут страницы
Мари, Терезе и Симоне,
А засыпающие пальцы
С коленей книгу не уронят…
И разбегутся постояльцы,
Мари, Тереза и Симона,
Никто не вспомнит о пионах,
Пчеле, которая кружится,
Качелях, розах, пансионах
И прочих действующих лицах.

Мирабель

Он на мельнице зерен не мелет
И в пруду не разводит форель,
Отчего же с тобою он делит
Эту лунную ночь, Мирабель?

Он под парусом в море не ходит,
Он бездельник и враль, мадмуазель,
Он подружек повсюду заводит
И поет о любви, Мирабель.

Прижимая гармошку губную,
Он играет, как праздничный хмель,
И девчонку другую целует.
Но поет о любви, Мирабель!

Он про солнце поет под луною,
Он обманщик, как месяц апрель.
Оттого он и делит с тобою
И любовь, и весну, Мирабель.

Бессарабский Luceafarul
                Nemuritor si rece

Как всем рожденным под звездой
Молдавского Гомера –
Задеть положено строкой
Бездомность Лучафэра,

Раз с молоком напополам
Стекала песня по губам.

Какой иначе ты пиит
Родного Бессарабства
И демона какого спит
Беззвездное пространство,

Холмами выгибая грудь?
К о г д а - н и б у д ь,  к о г д а - н и б у д ь…

…И ночь за ночью видит сон:
В  т о т  ч а с  н а д  з а м к о м  ч е р н ы м,
Е д в а  о б н и м е т  д е в у  о н –
Роняет небо зерна

На бессарабские холмы,
На лист лозы, где спали мы.

И то, что сядет на окно,
И то, что рухнет наземь, –
Горит тебе и мне оно,
Горит без всякой связи

С небесной долей и земной,
Где он просил судьбы иной.

Иллюстрация

Высоколобые дома
К весне отращивают клювы –
Тут секретарские костюмы
Подходят времени весьма,
Любому – при дурной погоде,
Когда от Гретхен не отводит
Глаза история сама.

Лица у фройляйн разглядеть
Не кракелюр не позволяет:
Снежинок мартовская стая,
Их воле случая стереть –
История не пострадает
Ни до, ни ныне и ни впредь.

Куда бы дело ни зашло,
Весна без нас умоет снегом
И пса, и лошадь, и телегу,
И улиц бледное крыло.
Читатель, брось за фройляйн бегать,
Ей места нет в тому втором.

И мы своим займемся делом,
Усталым выведем пером:
«Как бы лицом ни вышла дева,
Не будь история другой,
Кто дочитал бы том второй?»

И мы, не тратя красок лишних,
Оставим Гретхен под луной
Смотреть на вздернутые крыши
На репродукции одной…

…Где, не встречая слова «смерть»,
Мгновенья будут шелестеть,
Луна таить, собаки лаять
И снег над городом лететь,
Лицо от ветра укрывая.

Анюта

И поплачет Анюта,
И намокнет платок.
Покричать бы кому-то –
Не услышит никто.

В небе месяц повиснет,
Повисит да уйдет.
От веселой от жизни
Нюша песни поет.

Развеселые песни
За веселым столом.
Да и горько невесте,
И гостям весело.

«Не плачь, моя Лю»

Чем больше за окном дождя,
И ноября, и сумерек,
Тем легче дышится в гостях,
Где жили-были-умерли.

Где чайник паром обдает,
А в блюдцах гуси плавают.
Где не допишут «Турандот»
И партия не главная.

Ах, «Nessun dorma!» – не уснет
Никто сегодня в городе,
Когда Италия поет
И ночь стоит на холоде.

Танец семи покрывал

Прекрасная и мертвая луна
Цветет в застывшем небе Галилеи.
Она нага, бескровна и бледна
И холодна, как сердце Саломеи.

Она цветет, и царские сады
Свой забывают шелест, стекленея.
Она цветет, роняя с высоты
Семь лепестков на плечи Галилеи.

Она танцует в небе босиком,
Она танцует в небе Галилеи.
Она цветет отравленным цветком
И, как нарыв на черной коже, зреет.
………
…И оставляя чаши без вина,
И обжигая губы Саломеи,
Багровая и сытая луна
Опустится на блюдо Галилеи.

Галатея

Гармония, прекрасная без страсти,
Смири огонь небес и лед глубин –
Ты знаешь цену этому согласью,
Такому «Господи, благослови
Стоять на голом кафеле начала
И распускать, как волосы, цветки».

Слова твои, как бабочки, легки,
Ладонь вино из камня выжимала –
Всего лишь молви слово «Оживи!»
Вот так – чтоб Галатея задышала,
Чтоб ей хватило выжатой крови.

Прима

Что сцена? – балетки и доски.
Балетки и доски опять.
И мне этот жок кишиневский
На них довелось танцевать.

Наверно, не стоило дело
И тапочки левой ноги –
Воздушнее прима умела
Стоять на котурнах тугих.

О, где вы, немые танцоры,
Кто помнит мозоли и пот? –
На пальцах ушла Терпсихора.
Другая по доскам идет.

Теперь не поверится в действо,
В банкет после шумного бала –
Партеру матерых судейских
Матерее прима плясала.

Но стало ей тесно под рампой,
И стих, наплевав на занозы,
Попер, не влезая в пуанты,
По шву неошкуренной прозы.

Билет для Анны и Вики

День состоял из посторонних,
День суетился, как вокзал,
На переполненном перроне
Из личной жизни выпадал.

А поезда все отправлялись,
Все прибывали поезда.
Кто уезжал – те уезжали
И возвращались не всегда.

Но  б ы т ь - п о в е ш е н н ы м  не может
Под доброй балкой не пройти.
И Анне железнодорожной
Оставлен выбор на пути.

А впрочем, классика читают
Не для того, а потому.
А потому что жизнь такая,
Чтоб соответствовать ему.

Но даже личное вот это
Всем добавляло маеты.
Стонал июль, пылило лето,
Шел поезд в город Алматы.

Сара

Имя мое – Сара.
Время мое – лето.
Звонкие браслеты.
Завязь пустоцвета.

– Имя твое Сара.
Где твои побеги?
Дети твои – реки.
Имя твое – Сарра.

С Ревностным не спорят,
Разве тебе мало? –
Разойдется море,
Рассекутся скалы.

Вот! – взойдут Завета
Огненные главы.
Вот! – сынам несметным
Царствие по праву.

Пронесу в ладони,
Славою покрою,
Выжженной строкою
Полагая явь.

– Господи! Оставь
Моих детей в покое.

Где-то в Галлии

Ночь идет, царю не спится.
Танцев, праздника, вина!
Скучно в доме. Что царица?
До последнего верна.

Чуда звать – скорей охрипнешь,
Сколько в Галлии чудес?
Померещилось Антипе –
Зал растаял, стол исчез.

В Галлии и воздух кислый –
Все там уксус без вина.
Ночь без дна, восход без смысла…
Но по-прежнему верна.

Ужин нищего на блюде
Смотрит рыбной головой:
«Ты ли спрашивал о чуде?..»
«Прочь! Несите с глаз долой!»

Поднимается с подноса
Глаз, исполненный тоски:
«Как прикажешь, без вопросов.
Только нет у нас слуги».

И кружится, и кружится,
Облетая чешуей,
Рыба, небо и царица
Где-то в Галлии глухой.

Анна на шее

Любовь немая на груди,
И Анна черная на шее.
Идут дожди. Она бледнеет.
Стоит октябрь. Не уходи.

На лист без завтрашнего дня,
Нырнувший оловянной рыбкой,
Есть три попытки у меня –
На три ошибки.

На ночь, не выданную днем.
На день, отбившийся от стаи.
Спи, тучка, спи, не улетая,
Снись Ане белым журавлем.

Рут

В краю, где ни люди, ни черти
Любовников сна не прервут,
Купается в озере смерти
Твоя молчаливая Рут.

Солнце ее остыло,
Тает ее луна.
Крепче озерная сила
Радости и вина.

«Рут!» – говорит ей ветер.
«Рут!» – говорит щегол.
«Разве никто на свете
Радость твою не нашел?»

Плечи ее прозрачней,
Губы ее бледней.
Разве из всех полячек
Ты не найдешь нежней?

Лунные ночи в мае,
Ветер покорный спит.
Радости он не знает,
Солнцу не повелит.

Майская ночь короче
Памяти Рут твоей.
Разве из панских дочек
Ты не найдешь верней?

Если же до рассвета
Ты посмотреть не пришел,
В воду обронит с веток
Имя одно щегол.

Тихо в озерном крае
«Рут!» повторит вода.
«На берегу оставляют
Радости навсегда».

Уленшпигель из города N

Где-то в городе N на окраине светится флигель –
Быть положено башне, но ладно, сойдемся на том.
В городке без названия старый живет Уленшпигель,
Совершенно название города тут ни при чем.

Каждый вечер, как только у Ламме закончится пиво
И никто не подумает кверху задрать головы,
Возвращается Неле к нему молодой и красивой.
И вздыхает сова. Но чего еще ждать от совы…

Это в городе N закружились резные лошадки.
Это светится чем-то у Неле особенным взгляд.
Ты сегодня как будто умрешь, просто так, для порядка.
Ты не бойся, там звезды – достанешь, вернешься назад.

Ну какой ты теперь Уленшпигель, седой и усталый?
Ты проснешься однажды, как Неле, всегда молодым.
Это сердце разбилось и бедного сердца не стало –
Будет новое сердце счастливым и город большим.

Дорогая моя судьба...

С благодарностью напишу.
Ты мне полные короба,
Да всего, о чем не прошу.

Как под руку к венцу ведешь,
Чтобы лиху не сбить с пути.
А в нехоженом поле рожь…
Засмотрись на рожь, отпусти.

Посетитель (Primavera)

Вот и она в щебетании юном…
О, не спеши разбудить никого!
Выпусти птиц в поднебесье бесшумно,
Вытряхни снег из пустых рукавов.

Здесь хорошо, здесь спокойно уснули –
Долгому сну предназначен покой.
Тот, что от Бога, от горя, от пули,
От «до последнего ждали зимой…»

Девочка в нежном салатовом платье
Первый цветок уронила в траву.
Снись же уснувшим в казенной палате
Ласковый шепот травы наяву,

Легкого ситца одно дуновенье,
Глаз одуванчика в море травы,
Жаркий, как солнце, слепой, как спасение,
Только застать не успевший в живых.

У синего моря

Замесил на вине и на прахе
И оставил в молдавском саду.
Виноградные наши рубахи
Я из листьев зеленых сплету.

Поутру мы уйдем, ну, ты знаешь…
Ты не выстрелишь косточкой вслед.
Но растут виноградники рая
На одной бессарабской земле.

И у самого синего моря
Шелестят на хмельном языке
За спиной, за волной, в приговоре –
О тебе, беглеце, дураке.

Поцелуй виноградной лозы

Если бы рука умела,
Если б руки выбирали
Лучший яд на свете белом,
Меру крови и печали –
Эти прутья изабеллы
У окна бы извивались.
Гибче девичьего тела,
Опьянительнее страсти,
Предо мною бы стояли
Возле счастья и несчастья
Девы виноградной масти,
Лидия и Изабелла.

Романс

Не уходи. Пяти минут
Глотка счастливого не хватит,
Когда, как вороны, придут
Часы толпиться у кровати.

Не станет времени в горсти,
Лишь перья черные запишут:
«Всех позабывший в город вышел,
А сердце спит в его груди…»
И все равно не уходи.

Романс на угольной золе

Поют бубенчики полей,
Звенят о счастье и печали.
И мы на две руки писали
Романс на угольной золе.

Все тише звон и перезвон,
За морем небо голубее –
Они поют о Лорелее.
А что поют они?
«Динь-дон».

Шумит весенняя волна,
Лошадка снежная растает.
Ах, эта песенка простая,
Утонет в море и она.
А как поют они?
«До-дна».

«И я там не был и не пил»
Мускат божественной отравы.
Но продал пьяный семикрыл
На виноград сухое право
И слов своих не отменил.

Птица рук

Когда приходишь ты ко мне,
Подруг печальных оставляя,
Бегут их руки по стене,
Ладони собирая в стаи,
Летят гонцы со всей земли –
О, если бы они могли,
Язык голубки и гадюки
И рук заломленных язык
Переплели бы эти руки
И отпустили в небо крик.
Догнал бы он волну морскую,
Поймал бы ветер восходящий
И пал на лодку роковую,
Как птица огненная в чащу.
Ты слышишь, как они тоскуют?..
Но ничего не слышит спящий.

Тайное возвращение дона Мигеля домой
на исходе последнего дня месяца июля,
удивительно совпавшее со временем
цветения олеандра и полнолунием

Слушайте, слушайте! Будет сегодня
Донна убита сиятельным доном!
Светлость его пропадала в походе
И возвращается к полночи скрыто.

Донна прекрасная, дней не считая,
Плакала так, что разбила два сердца,
Дона Родриго и дона Алонсо.
В общем, бескровной не станет интрига.

Донна в мантилье и розовом платье
Вечером выйдет гулять под луною.
Выйдет луна вместе с доном Алонсо.
Выйдет весь город бесшумно и скрыто.

Дона Родриго никто не разбудит,
Верный слуга опоит его зельем,
И в одиночестве под олеандром
Сядет печалиться донна Розита.

Лунной идиллии донны и скорби
Вздох ветерка не посмеет нарушить –
Он затаится в кустах олеандра,
Буйной листвою и полночью скрытый.

Ах! – по несчастию щелкнет заколка,
Чтобы упасть на дорогу со звоном,
И проходивший в сей миг дон Алонсо
Бросится в ноги заплаканной донне.

Скроют луну набежавшие тучи –
Это сиятельный дон, не сдержавшись,
Выйдет из душных кустов олеандра,
Но прочитает неправильно сцену.

Страстно обнимет он донну Розиту,
Жаркой щекою в мантилью уткнется
И, взгляда не тратя на дона Алонсо,
Прикончит неверную донну открыто.

Когда звезды были большими

Худая осень в кардинально сером
Продефилирует без слов по языку.
Запомнить до прожилок не смогу…

Откроют лужи мокрые глаза
Смотреть последний сон эСэСэСэРа.
Наш опелек «Нажми на тормоза»
Приобретет хорошие манеры
И перестанет фыркать на людей.
Все звездопады прочитает шкурой –
И ничего не сделается ей.
Наш Рим поделит преданных гусей.
………
А Эверест большой литературы
Не снимет белой шапочки своей.

Два грека на закате
                Гвоздями и гармониями

Пройдет каких-то двадцать лет,
Для моря вечности ничтожно…
Однако как умеет свет
Менять иссякнувшую кожу!

Видавший тысячи времен,
Похоронивший всех матросов,
Ни одного б не вспомнил он –
Но некому поднять мастоса.

Да здравствует слепой Гомер,
Забытый смертью и волнами,
Довольно знавшими афер! –
Но кто пойдет под парусами,
Когда состарится Улисс?

Пусть горизонт и берег чист,
Где пену дней перетирает
С великим первый аферист –
Пока гекзаметра хватает
И виноградный сок не скис, –
Но вечны Греция и лозы!

...Где судоделы и матросы,
Следы сличая до сих пор,
Проносят мимо тень за тенью,
Шьют паруса стихотворенью,
Но не прервут их разговор.

Бретер

Мой умирающий бретер,
Скажи, что есть смешней дуэли?
Но мы назначить их успели
С каких-то давних славных пор.

Пора ответ держать, пора
Припомнить, в чем там было дело…
А жизнь, как шутка, пролетела,
И шутка, кажется, стара.

Такой простить ничто не в силах,
Мой подписавшийся бретер, –
Нарушим мирный уговор
Последний раз перед могилой.

Птичье молоко

Шумят мои руки и тянутся в небо.
Но это лишь руки. Но руки и небо.

И корни кривые уходят во тьму.
Но черви ее не видны никому.

И пьют они, корчась, подземные соки.
Но белые птицы на ветках высоких.

Поют, и не помнится им ничего
Про черное птичие молоко.

Дневник одного года

мои костюмы здорово справляются с ролью гостеприимных хозяев
пока я сижу в шкафу и жду когда разойдутся по домам все скелеты
………
не хочу смотреть трагедию
там мои друзья играют
………
луна как роза
как кровь-любовь
никто красивее не придумал
………
лунный душ
бывает помогает
если не бывает все равно не верю что мертвая
мертвые так не смотрят
………
сегодня не вышла
красивая как роза
может выбирать
………
смерть сильнее
поэтому я за жизнь
………
последняя белая змейка прижавшись к окну еще держится на карнизе
но у дождя много клювов
………
сегодня гуляли с платанами
рядом с другими похожи на бескожих людей
хорошо молчали
………
скоро паводок
а ты все уходишь
возьми кораблик

На бабочек смотреть

На бабочек смотреть издалека
Катать на языке морское слово

Носить ребенка позднего второго
Качать уснувший ветер на руках

И ждать дождя по-летнему слепого
И ждать у пирса лодку рыбака

На бабочек смотреть издалека

Снег пошел под воскресенье…

Вышел ночью на мороз,
Надышал стихотворенье,
Так вот в варежке и нес.

Не упал, не поскользнулся.
Поскользнулся – не упал.
Чтоб ребенок не проснулся,
Чтоб ладонь не потерял.

Какой-то Регул

Вот море – рыба и вода,
Ленивое стихотворенье.
Горит ленивая звезда
И не боится повторений.

О, сколько изведенных сил,
О, сколько рыб и водорода,
Чтоб не спеша над огородом
Какой-то Регул восходил!

Schwansee
                Ж. А., учительнице музыки

Ах, Петр, ах, Петр, ах, Петр Ильич,
Снежное озеро в утреннем небе,
Дом, где живет умирающий лебедь.
А скрипачам только ключик скрипич…

В дом, где лежит ускользающий ключик,
Я захожу с бесполезной коробкой.
Ключик уже ничему не научит,
Ключик уснет в сероглазой хрущевке,
В серой, как зимнее небо, постели.

Белые лебеди к морю летели…

Ах, отчего это так хорошо –
Чтобы зеленые пачки звенели,
Чтобы под снегом никто не нашел
Мертвой весны старика Боттичелли…

Тишина в карманах

Там они, собрались, веселятся,
Водку пьют, закусывают мясом.
Жизнь скрипит пружиною матраца.
Смерть не выбирает декораций.

В мышеловке окна есть и двери,
В мышеловке ходы есть и дыры.
Сыра нет, в него придется верить,
Как же умирать без ве… без сыра,

Усыпить глухонемых голодных,
Накормить отравленных ночами –
Эти не подавятся хлебами,
Не упьются водкой благородной.

Тишина в карманах у хрущевки,
Темнота и пара тараканов.
Спят на третьем полные стаканы,
Спит под крышей божия коровка,
И без бо… да вот без пармезана
На втором покойник засыпает.

Noli me tangere

Растет печаль на тонких ветках,
И раздается яблок крик,
Когда срывает их старик,
Роняя вновь из рук некрепких.
И змей, свернувшийся в ногах,
Небольно жалит старика.
Ни смех бегущего огня,
Ни кровь цветка не-тронь-меня
Не обжигает рук холодных.
Лишь ветки корчатся в поклонах,
Когда проходит он по саду
В сезон антоновки зеленой
За недоступною наградой.

Повилика

Отвечает «невозможно»
Ветер в клюве каждой птицы,
Повторяет «невозможно»,
Чтобы снова повториться.
Оседает на ресницах
Память, вскормленная ложью,
Оплетает повиликой
Горло, сточенное криком,
Повторяя «невозможно».
Вдруг под ношею великой
Закачается прохожий,
Переломится, как спица,
Спит, оставленный надеждой,
Сном далеким, безмятежным.
Только птица всполошится,
Только ветер закружится
Над холодным побережьем
И обронит: «Невозможно».

Снежинка

Кружись же, бабочка, кружись –
Еще мгновенье до земли!
Чтоб обреченные на жизнь
Тебя приветствовать могли.

Любви воздушный мотылек
В ладонях тает от тепла –
Да будет кровь его бела
На весь оставшийся глоток.

Теряют перья облака,
Весною птичий снег идет.
За ним сама наверняка.
Пообещает. Только вот...

Вот этот миг на два стежка,
Неосторожный, разобьет.

Джек под дождем

Край моего неба
Пахнет прелой листвою.
Флуера свадьбы соек
Ветер седой не вспомнит.

Дождь обошел землю
И не нашел солнца.
В пальцах лозы древней
Дойною перельется.

Встав под луной спелой,
Дерево голосует.
Тыквою по дороге
Катится жизнь впустую

Полем молитв к дому.
Зреют в земле тыквы.
Те, кто со мной знакомы,
И без меня привыкнут.

Выплачет дом стекла,
С поля дохнет гарью.
Там за судьбой легкой
В небе поплыл шарик –

В море, клевера полном,
Голь-перекати-горе,
Серп-раскрои-небо,
Крик-не-буди-спящих.

Вдаль идет по дороге,
Не дождавшись попутки,
Через-тебя-смотрящий
С тыквенной головою,

Вырвав с землей корни,
Дымя сигаретой сырою.
Помнишь его? – вспомни
Желудем над рекою.

Вот он несет плечи –
Спят на плечах птицы.
Долгая ночь встречный,
Идущий-через-границу.

Бездомное окно

Где вы, черти табакерок,
Аладдины керосинок,
Трижды сказочная вера
В золотые апельсины?
Пусто в царстве Турандот,
Только долгий снег идет.

Неужели пустота?
«Вспомнить все» – а помнишь мелочь.
Сыпал снег, окно горело,
Как за пазухой Христа,
Было теплым, было белым,
Было счастья до черта…

И вопишь ты, не библейский
Ни отец, ни персонаж.
(Тут партер желает действий,
Матерится бельэтаж.

А вокруг таких Ивовов…
Кто ни разу не Ивов?
Но застрянет в глотке слово
В пятом действии без слов.)

Ворон? – Слушал безответно.
Череп? – Рядом промолчал.
Сам на девочке буфетной
Эту цену прочитал.

«Мина, шекель и полмины» –
Театральный экзерсис.
Если просто и недлинно:
Подорвался и завис,

Как хлопок меж двух ладоней.
Небо доброе, не тронет –
Не отпустит руку мать,
Домовины не терять.

Дом сгорел, уснули трубы,
Спят герольды и шуты.
Улыбается безгубо
Желтый череп с высоты.
Спи под месяцем и ты,
В снежной лодочке качаясь.
Спи, мой мальчик, жизнь простая.
………
Где-то севернее рая
Жили пасынки райка…
…Снег идет, окно мерцает
На ветру. Не знаю как.

Зерна

Тот, кто зерна бросает горстями
В голубые поля небосвода,
Разве ждет появления всходов –
Перед ними безумство свободы,
По-над ними единое «Амен!»

И лететь им без сна и покоя,
И цепляться за небо корнями.
Вот упало одно над водою –
Плачь, малыш, над его судьбою,
Как не плакать ему над нами.

Не ищи от земли свободы,
Мир стоит на войне и чуде.
Звезды так же растут, как люди,
На земле своего народа.
А любовь надо всем пребудет.

Чтобы солнце с росой всходило,
Чтобы ночь звезду-человека
Не звала из морской могилы.
Есть на свете такая сила –
Слышишь, бьется под сердцем эхо?

Я включу тебе новую Вегу,
Если эта в руках разбилась.

Mein Herz

О эта шкура которую я ни за что не сниму потому что она защищает от боли
Облако в лодке плывет по реке рассыпаясь на ладанки белых кувшинок
Юркие тени скользят на коньках исчезая под солнцем а солнце а сердце Валгаллы
Медною рыбой идет по волнам в восходящее царство заката
Тянутся следом кораблики беглые птицы и крики матросов
Вместе с живою водой зачерпнувшие жидкого меда и неба
Выловишь миг на коленях напиться реки у судьбы из ладоней
Кружится ветром листок оброненный растерянной веткой на спину
Там за лопаткою краска победы и теплое сердце
Падают наземь бескровные боги и гордые люди
Первым дарована будет античная плаха по Гейне
По-над Дунаем летают осенние листья и копья
По-за Дунай опускается долгая ночь Нибелунгов
В танго которое оперный бог никогда не напишет

Имена улиц
                Черное молоко рассвета мы пьем тебя ночью
                П. Целан

Улица моя который год
В городе потерянном живет

Улице меняют имена
Ни одно не выскребут до дна

Постели же брачную кровать
Сон на сон ложится ночевать

Чтобы спать как мертвый на живом
Чтобы ночь давила животом

И носила семя палача
Приходи же месяц покачать

Лодочку Плыви-не-уплывай
Баю-бай и ты не умирай

Ворон. Сумерки
                Nie wieder

В больном часу опавших улиц
Не ты ли, тень не потревожив
Листка, в реке из лиц безлицых
Мое немое находил?

Их рты кривились, и кричали
Глаза в глаза. Кто был немее,
Тот не отпустит этот крик.
О, как мы слушали безмолвье
И сквозь зрачки переходили! –
Как носим крики их в ушах.

Скажи, о чем мы тосковали,
Когда еще живые листья
Друг с другом рядом просыпались,
А губы пахли поцелуем,
Как пекарь тмином и ванилью,
И с птицами не говорили
Самоубийцы перед сном?

Какое странное «потом»,
Ведь до него не доживают,
Мы все мертвы, не притворяйся,
Пусть на рассвете оживем,
Как будто долюбить, доплакать
Над красотою обреченной…

Мы видели мертворожденных,
Они больнее н е  к р и ч а т.

Еще предательствует эхо,
Бесплотным голос возвращая.
О ком поет пустая тара –
Когда забвения не сдать?

Я тоже вижу эти маки,
Твои следы красней, чем угли,
Что распускаются на камне
И только в сумерках цветут.
Вот ты прошел минутой раньше.
Вот никогда не отойдешь.

Упавших нет, белеет поле,
Земля в снегу по божьей воле.
Поверх, как чистое белье,
Надели память на нее.

Проснутся снегирями птицы,
И повторится, повторится…

Трещоток черное бельмо
Закрыло слово «Nevermore».

Испытание травы

Как будто в непривычку умирать
И объяснений требует проказа,
Горит травой и пробует кричать
Уже ничья ни мачеха, ни мать,
Еще не объясненная ни разу.

С лица земли не собирать морщин,
Очнется небо и разгладит рот…
Улыбка наша нас переживет.
Гнев от любви никак не отличив,
Она любую вынесет награду,
Золу с мукой найдя в одном замесе.

Должно быть, так по замыслу и надо –
Гореть траве и презирать пощаду
Ничтожеству без имени и чести,
Сходить с лица и возноситься с чадом,
Чтоб все, что должно, к лету наросло
И выпал дождь по первое число…

То есть один рассчитывался месяц
С тем, что в неделю дочиста сожгло, –
Тем, что сто раз взойдет, не перевесив.

Ave Maria

эти вавилонские города
стоят толкаются толстыми боками и узкими задницами
просвета не видно
вот пролетит самолет сразу другое дело
одна смешная фотография
каменная Мария вышла на улицу и молится без костела
зачем это
ты еще помнишь что хотела сказать богу
нет конечно
она показывает пальцем
ей же снесло голову
вместе с памятью
только руки
то ли напомнить богу о боге
то ли по привычке
упираться в крышу где теперь открыто

Луна и мята

А кто-то вымыслит опять
Луну и мяту,
Ладонь, и август, и тетрадь,
И дыни мякоть,

Прямую челку до бровей
И глаз под бровью –
И это небо, хоть убей,
Как млеко с кровью.

Солнце

летом одного пыльного города
я сижу на ступеньках и смотрю на болтающееся без дела солнце
оно только проснулось и еще не решило чем заняться
мне говорят что из круглых бездельников вырастают несчастные люди
что можно испортить зрение
помню это было самое счастливое время
а зрение испортилось при разглядывании беспросветных картин Триера
и прочей меланхолии

Виселица к Рождеству

в этом году умерла еще одна елочная игрушка
сорвалась
все дольше стоит елка с протянутыми лапами
боясь пошевелиться
все меньше ветеранов в коробке

уже развязывая ленточку чувствую себя убийцей
что же
просыпайтесь
кто первый

Потому-то

зачем вы набиваете библиотеки мертвецами
подумал он тихо чтобы ни у кого не испортилось настроение
они ведь еще живы

вот потому-то подумали они в ответ
чтобы показать что в таком месте не принято разговаривать вслух
гуманная смерть вы не находите

впрочем он хотел найти одного преверовского кита
и протянул им заполненную карточку
смотрители кладбища сердито развели руками
поднимая небольшой библиотечный ветер
и зашелестели опавшими листьями
тот опять улизнул

Стекло

надувает стеклодув большой околоплодный пузырь
и мертвая пустота в нем
смотри подмастерье
где тот миг когда войдет душа
не увидишь ничего
только как расцвела вишня на прозрачном берегу
значит кувшин родился
приготовь весеннюю краску

Прорехи

постели на чердаке сегодня
под старой крышей где в прорехи видны звезды
и сыплется лунная пыль мельче пыльцы незабудок
растрачивая обманутое время
и не уснуть до утра на крошках
пусть твоя жена не боится мышей и шагов
на рассвете от них ничего не останется
ни разбитых часов
ни следов
ни крошки

Река

шла девушка с кувшином молока на плече
оступилась случайно
упал кувшин
река получилась
сидим на берегу гадаем
куда течешь

Небо в розочку

А я тут чушь свою несу,
Как торт сельпошный
За красный бантик на весу,
И жить не тошно.

Великолепный маргарин
В коробке мокрой.
Но ты шампанское протри
И хлопни пробкой.

Сегодня в городе салют,
Звезды не видно.
Так тихо ангелы поют,
Что громко стыдно.

Когда поют на облаках,
Под веки глядя?
Вот дядя говорит «ба-бах».
Дурак ты, дядя.

Шкатулка

из черной шкатулки лучше всего извлекается молчание
не поймешь сразу слушаешь голос Бога или могилы
на боку кем-то нацарапано «вовремя захлопнуть»
неудачники обычно раздают хорошие советы

Терпение

просыпаетесь говорите с Богом
перед обедом и после ужина
и ночью присниться не забываете
что же такого вы ему еще не сказали
особенно вот это
«забери уже меня поскорее»
ну да ну да я бы тоже не торопилась

На фоне осени

он стоял и рвал на себе одежду
посреди дорожки на глазах прохожих
пожелтевшая водоросль в аквариуме города
умеренная осень цвела полнолунием
очаровательная пора сходить с ума
умирать лист за листком перед вечнозелеными елками
рассказывая что это больно ко всему привыкшим
на голых смотреть неудобно
зрители отворачиваются небо хмурится
каждый вспоминает о важном деле
он все-таки дождался своих аплодисментов
под занавес стучат каблуки
небо рыдает
в октябре обычное дело

Веревка

всю ночь за окном раскачивались два висельника
к утру пошел дождь и комбинезоны еще раз промокли

Последнее путешествие

чем сильнее гремело и лило за окном
тем плотней висела тишина в комнате
только пауки продолжали работать во сне
обвязывая Лемюэля новой тысячей канатов
давно уже сбитые высокие сапоги
утонули в тихоходных домашних тапочках
протертая до дыр шляпа исчезла под толстым шерстяным колпаком
а тугие варежки не оставили рукам никакой возможности
описывать дальше самое последнее путешествие Гулливера

Дворник-дворник, негодяй

эй дворник тут вчера были листья прекрасно помню
теперь-то двор блестит как твоя лысина
куда ты тащишь эту раздолбанную тележку
неужели так шаркают мои воспоминания
стой злодей стой
я вынесу тебе еще мешок
спали же их побыстрее

Поминки свободного стихотворения

какие-то толстозадые строчки
застревают в прихожей ни туда ни сюда
какие-то лежачие тяжелобольные по углам
вытягивают длинные конечности во все проходы
хочу видеть ту птицу которая вброд хотя бы до середины не облысев от старости
боже мой там в дверях дама
она зацепилась всеми крючками
помоги же ей выпутаться или придется ждать до конца корсета
долго нельзя
долго смертельно
бездна бездна покажите мне мертвого Ницше
отдохнем от покойников

Дятел

дятел живущий в моей голове
интересуется всем на свете

болван рассуждающий обо всем на свете
может разбудить меня ночью
и спросить как дела

ты слишком похож на дятла
говорю я ему
у которого вечный ремонт

что ты делаешь в моем дупле
спрашивает дятел
имей в виду только последний идиот кормит дятлов аспирином
и ходит в гости с веником

я собираюсь ему рассказать что собираюсь подмести всех дятлов
и выкинуть из головы
но этот долдон совершенно не интересуется моими делами

Зеркало

увидела маму в прихожей
а это я

Обманщики

первыми предают фотографии
простодушные борцы за правду
зеркалу еще с тобой жить
еще успевает перехватить улыбку в прихожей
но стоит застать врасплох
тут-то оно и попадется

Монастырские розы

ромашка воспитывавшаяся в монастыре роз
молча роняла лепестки
лишь иногда вдруг звенела в тишине
отвечая кому-то аминь
будто все еще стыдливо мечтала о колокольчиках

Manchester et Liverpool
                Мари Лафоре и песне без слов

На цыпочках пройти перед окном,
Когда на пятки «Время» наступает,
Надои обгоняют урожаи…
Ну, в общем, коммунизм переживем.
В окне всегда французская погода,
Что хорошо в любое время года
Под Ливерпуль с туманом и дождем.
…Там бабочка летает над огнем.
Ее поймают. Выпустят из рук.
Подхватит ветер маленький испуг.
Пора идти, сейчас откроют дверь,
Мари допела песенку потерь.
Кто не узнал, слова не растеряет.
Там больше не покажут ничего.
Еще все в сборе, все без одного.
Он только вышел. Встал за шторой с краю.
Его к чертям куда-то унесло.
А чашка ждет, сто лет не остывая.
А он прилип на мокрое стекло.
Небабочка. Вечерняя. Слепая.

Еще в снегах

Еще в снегах, отпраздновавший зиму,
Стоит февраль и отойти не смеет,
А я смотрю, как по молочной коже
Весна проводит сеткою проталин,
И снова попадаю в эти сети.
Нам столько лет, снегам и половодьям,
Нам столько лун, что выплыть невозможно.
Все тоньше грань миров и междумирий,
Прозрачней перепонка ледяная.
…А мы во сне катаемся на санках,
Сквозь тонкий лед проваливаясь в реку.

Глухонемые

Здесь, где волнами одними
Ветер с небом говорит,
Валуны лежат глухими,
Неприступными на вид.

В каждом замершее слово,
Каждый – рта не отвори.
Взять бы сердце у немого,
Вырвать правду изнутри.

Отыскать волшебный молот,
Тайну выпустить на свет.
Утолится жгучий голод:
«Или Бога в мире нет…»

Сердца вызволенный ужас
Отольется мерой всей
В каменеющие уши,
В новый камень из камней.

В присутствии

В монастыре, в убежище от Бога,
И тишина особого разлива.
Счастливая, когда взыскал счастливость.
Суровая, когда принес суровость.

…Зайдет мирянин мира как прохожий,
Посмотрит, как играют чудесами,
Не то убогий сам, не то безбожник,
Не то игрок – допрашивайте сами.

Махнет рукой и на плечо положит,
Пошевелит гвоздями на кресте…
Не дай и мне увидеть слишком много.

Не зажигают света в темноте
В присутствии неназванного Бога,
В отсутствие благой simplicite'.

Небесная механика

Как будто птицу не заговоришь…
Заговоришь – и это будет птица.
И станут реки на ладони литься,
И листья плыть,
И ты ее простишь.

Научишь петь – и это будет песня,
Ронять крыло – и это станет тишь.
Она умрет и на заре воскреснет,
И ты ей ночь молчания простишь,

И то, что не зовет в свое залесье,
И жизнь, и горло с песней в кулаке,
Что говорит на общем языке,
Что смерти нет, что есть земная песня.
Что заведешь и чудом воскресишь –
Ты птицелов,
И ты ей не простишь.

Осенний вид на закат с Горбатого моста

Поклонятся – и облетает
К чертям от смеха голова.
Не золотая, так дурная,
Все остальное трын-трава.

А это шляются деревья
По встречным улицам, когда
Горят в руках стихотворенья
И рыбкой прыгают с моста.

Вот ты упал на дно заката,
Душа пускает пузыри
И мост качается Горбатый –
Хоть до утра проговори.

Не спит фонарь, и горько тает
Последний в мире леденец –
Он луч во тьме изображает.
И хорошо, и молодец.

Темная сторона ворон

Сидели три вороны
На ветке под окном
В наряде похоронном
Без всяких похорон.

И не было злодейства,
Но мантии черны,
Сидели три судейских
В предчувствии вины.

Расселись птицы-дуры
Под вечер с кондачка
И, целясь глазом хмурым,
Убили мужичка.

Хорошие манеры

Я ветер не сею
И бури не жну,
Не рею на рее,
Я так утону.

И буду спокойно
Лежать под водой.
Вот, скажут, покойник
Приличный какой!

Физика

Брожение белковых тел,
Вся эта химия внутри…
Гори же, елочка, гори!
А проводок перегорел.
Расколупали, что к чему,
Забинтовали проводок.
А не горит нипочему
Ни елочка, ни огонек.

На фоне молдавских гор

Стоят под небом великаны:
Холмы, деревья и дома,
И человек не безымянный –
А с длинным именем весьма –

Стоит и объяснить не может
Ни дереву и ни холму,
Кому он нужен с умной рожей,
Такой не нужный никому.

Август

Новорожденный император
К утру уже сдирает кожу
С почившего навеки брата,
В песке устраивая ложе.
Красны и ветрены закаты…
………
Ночами августу не спится,
Глядящий в волны одинок –
Уже плебей, еще патриций,
И только море на песок
Из вены вспоротой струится.

Как на развалинах империй,
Теперь здесь холодно и пусто.
Но живы все – по крайней мере,
За дверью солится капуста
И ждут зимы без суеверий.

А чайки все еще жиреют,
И золотится волосок
На шее ивы длинношеей –
Такой печальный завиток,
Который помнят, не жалея.

Волшебное слово

Чего тебе надобно, рыбка?
Оставь старика в покое.
Ему и земного в избытке,
Куда ему деть морское?

Царской любви сила
Длится до побережья.
Море в твоих жилах
Крепче цепей держит –

Шумят в груди океаны.
Верь волшебному слову:
Плыви подобру-поздорову,
Есть дальние-дальние страны...

Не будет в них по-другому.
Все возвращается к дому,
Поздно скорей, чем рано.

Ноготки
                И просыпалось Рождество седым.

Календаря ломая ноготки,
Проходят те, кто больше не возможен.
Их рукава прощаются в прихожей,
Их голоса скрипят, как сапоги.
Всё старики, всё младше старики…

Сначала пропадают имена,
И, поводов не зная возвратиться,
Они идут и рассыпают лица
На слой мелкозернистого пшена.

Страна теней моих разорена,
Над каждым домом пролетала птица,
За каждой дверью стыла тишина.
И засыпало улицы корицей.

В холодном сквере выдохнешь пустым,
Пойдешь на взгляд из старого альбома,
Пойдешь, не замечая перелома,
Пойдешь без ног, глотая летний дым,
К ним, нестерпимо близким и чужим,
Теряясь в криках улиц незнакомых,
По утонувшим в солнце мостовым…

Высокопарность
                Парковому колесу и первому пляжу

Мой город мокрых тротуаров
Еще встречается со мной
В районе улицы Базарной
И Арнаутской небольшой.

Как первый дождь, еще бывает,
Пройдешь по улицам и паркам.
…А колесо обозревает,
И это есть высокопарность.

И это есть стихи такие,
Когда весь город на ладони.
Уже не самые плохие.
…Все началось на Ланжероне.

Часы в духе Пруста

Ничего теперь не стоит
Это время на запястье
Ходят часики с тобою
И показывают счастье
Через мутное окно

Господин Марсель вылазьте
Ах в могиле
Все равно

Выпьем старое вино
За утраченное время
За ночную встречу с теми
Кто хранится под манжетой

На руках зимует лето
На часах «полным-полно»
И пора пора давно

Умирается смешно

Ах как выглядит воздушно
Ваша тень на фоне парка
Как просвечивают ярко
На атласном наши души

Где вы прячетесь Одетта
В ящике древесных стружек
В табакерке с муравьем
В муравейнике моем

Все возможно-невозможно
С господами полусвета
Проходите осторожно

Повторяетесь Одетта

Ах фарфоровые блюдца
За спиною рассмеются
Треснувшими голосами
И оббитыми губами

Скоро к чаю соберутся
Целовавшиеся с нами
Жили-были жили-были
Громко часики пробили

А у нас все решено
Повторяется смешно

На качающихся стрелках
Исполняют Лакримозу
И показывают слезы
И грызет орешек белка

Ах орешек золотой
Возвращаемся домой

Ах домой домой домой
Ходят пестрою толпой

И галдят в окне сороки
И танцуют недотроги
И цыганят золотой

Ах домой домой домой
Спать в шкатулке дубовой

Frunza verde

Мэй, какой ливень! – полные ведра
Града и молний, молний и града.
Вот и зима прокатилась по саду.
Вот и трещат виноградные ребра.

Вот и кричат виноградные души
В бочках дубовых и в листьях зеленых.
Выпусти красную птицу на стужу –
Станет звенеть ее песня по склонам.

Руки влюбленных как гибкие лозы,
Губы, хранящие сок винограда,
Белые розы и красные розы –
Свадьбы играет свирель листопада.

Сладкие песни бузинного ная.
Как он поет, умирает, тоскует,
Красное сердце в ладонях качая,
О виноградном цветке поцелуя…

Ай, какой ливень…

На крыше в четыре крыла

На крыше в четыре крыла,
На поле молочных початков
Хранятся мои отпечатки,
И я никуда не ушла.

Пусть в доме растет виноград,
Пусть голуби ходят по детской –
Нетрудное это соседство,
Мы просто вернулись назад.

Стоим под куриным дождем,
Качаемся в лодке разбитой.
Я знаю, что нет нас. Что двери открыты.
Что мы никогда не уйдем.

Он был садовник и поэт

                И только розы голубые
                Всю ночь роняли лепестки
                На голубые мостовые,
                На голубые чердаки.
………
Все завершится звездопадом:
Земля, и облако, и кони –
Садовник выйдет за ограду
И хлопнет времени в ладони.

Он постарел, вино заждалось,
Созвездья винные созрели.
Растивший счастье, а не жалость
Рыб выпускает из купели,

Переливает небо в море,
Лошадкам крылья возвращает.
Хранивший радость, а не горе
Все возвращает и прощает.
………
Однако август пишет письма,
Уходят за одну монету
И магия любовных чисел,
И безвоздушные планеты.

Что до последнего Орфея –
Он космос с берега окинет,
О жалости не пожалеет
И перед бездною застынет,

Понять не думая пытаться
Стиха свободную стихию:
И шепот роз, и шум акаций,
И тайну чувственных алхимий.
Найдет единственный ответ –
О н  был садовник и поэт.

Ты прочитаешь все как надо:
«Стоял садовник перед садом,
Смотрел на камни и цветы…»
Как много раз стоял и ты.
Горит звезда над Петроградом,
Выходят рыбы из реки.
Горят его черновики.
И гроздья радости и гнева
Уставший бог срывает с неба.

Штукарь

Сквозь сон, случившийся однажды,
Тянулся палец самострела
И тыкал в неуснувших граждан:

«А ты выделывал колена?!
По крови красный в коже белой,
Такой единственный и каждый…»

Алел плаката глаз бумажный,
И бледная стена ржавела.
Над полем конница летела.
И через век летит бесстрашно.

Кричали вороны, горела
Под стук копыт и в рукопашной
Гражданская, ничья и наша,
И наше, скомканное дважды,
Во сне разломленное тело.

Глаза

У мадонны глаза голубые,
Это честно художник наврал.
Это небо в глазах у Марии
Он увидел и нарисовал.

Он увидел в них много такого,
Что увидеть совсем не просил.
И набрал он что есть голубого
И на веки ладонь положил.

Пшеничное поле

Прошел по полю человек,
Срезая колосом мгновенье, –
И проглотило поле зренья,
И спрятало под камнем век.

Там будет синяя река,
Не вытекая из глазницы,
Нести поля и облака
И человеку будет сниться.

Он сотню раз в нее войдет,
В пшеничном поле обернется,
И теплым ветром захлебнется,
И в черноуску упадет.

Успеешь выдохнуть: «Сейчас!» –
По новой переснять картину,
В сто первый, в сто счастливый раз
Ладонью заслоняя спину…

Там деду будет двадцать пять.
Там впереди большая драка.
Там будет в деда дед стрелять
И колоситься поле злаков.
………
А впереди двадцатый век.
Век двадцать первый за плечами.
Идет по полю человек.
Играет музыка в начале.

Гваделупская песня

Ах, боже мой, какой обман,
Какой обман иезуитский!
Налить стакан, подать стакан
И не давать губам напиться.

За камень истины на дне,
За винный и невинный камень,
Эдем, ты вспомнишь обо мне?
Бог с ними, с добрыми богами,

Но пусть гора зимой цветет
И розе быть. Быть может, красной.
Быть может смерть, как жизнь, прекрасной,
Но лучше пусть наоборот.

За крошкой крошка сын придет…
Мы все придем за ней однажды,
Накормлен будет каждый рот
И допьяна напоен каждый.
Но лучше падре пусть не врет.

Индеец или неиндеец,
Мария или Тонанцин –
Рай, он всегда чуть-чуть правее,
Всегда за поворотом, сын.

Там губы – розы розовее,
Там розы – губ не отвести.
Там тот же ад – чуть-чуть левее,
Стучит, как часики, в груди.

Но однажды я поймала его за руку

Вот тогда-то его и поймали за ру'ку –
Он ходил и снимал с бельевой веревки
Кружевные чулки и нарядные платья.
Я бродяге сказала досадное: «Хватит
Воровать наши лучшие в мире желания!»
Он попал, он попался, как мышь в мышеловку! –
Тут уж крепко луну привязали заранее…
До сих пор сторожит золотая и круглая,
Не бросая своих полоумниц и умников,
Обещая, что жадный за все переплатит.
Мне бродяга ответил: «Ну, хватит так хватит».
…И покойник, качаясь, висит на канате,
И никто не таскает желанья у пугала.

Рожок

Уснул пастух. Уснул его рожок.
Уснул на небе месяц бледнолицый.
Вспорхнул последней спички лепесток
И не успел на руку опуститься.

Такая ночь, на ощупь и на слух, –
Как ватный шарик впитывала влагу.
Молчал рожок. Молчал его пастух.
И тишина ложилась на бумагу.

Я говорить умею с тишиной.
Я не умею с ней договориться.
Ах, этот шарик, шарик голубой.
Ах, этот месяц, месяц бледнолицый.

Белый стих

Все больше хочется зимы,
Ее спокойного «не надо».

Не новогодней кутерьмы,
Но долгих дней и снегопадов.

Но долгих снов и долгих дел,
Вершащихся неторопливо,

Где снег без памяти летел,
Глуша тона и перспективу.

Где сшитое из лоскутков
Переводило в ранг событий

И церемонию звонков,
И ритуалы чаепитий.

Той камерности вечеров,
Написанных для разговоров

Под снегопады белых слов,
Какие выпадут не скоро.

Скрипичный романс

Я столько лет тебя ждала,
Весна сносила много платьев –
И осень каждое сожгла,
А листьев новому не хватит.

Мой самый долгий снегопад
Устанет рассыпать желанья.
Напрасно скрипки говорят,
Договорятся до признанья…

А голос все еще живой.
Какие шутки канифоли
Творит смычок! – но, боже мой,
Они умрут к утру от боли.

Наверно, будет снежный год,
Закроет окна лёт снежинок.
Воздушный обморок пройдет,
Длиннее станет вечер длинный.

Одна лишь, бедная, никак
Не ляжет спать в футляр скрипичный,
Все голосит: «Не так! Не так!..»
Ну, в общем, плачет, как обычно.

Героическое свойство

Трагедии, имеющие свойство
От времени неметь и истончаться,
Раскраивают личные участки,
Осваивая малое пространство,
В карманчике нагрудного размера
Великое рождая беспокойство.
Да-да, герой, не смейся и не бойся
Ни ордена звезды, ни кавалера.
Какое там карманное геройство
Перед давящей силой атмосферной…

И глядят неугомонно

Походил ты за три моря,
Плыл за тридевять земель,
Видел счастье, вынес горе
И донес его досель.

Только бледная мадонна,
Отрясая с платья взгляд,
Промолчала полутонно.

А они опять глядят,
Наглядеться не хотят.

Ходят в гости миллионы,
Носят слезы в кулачках.
Оставляют их в зрачках
Белокаменной мадонны.

На чердаке

на дачном чердаке гуляет ветер в плохую погоду
качается в гамаке столетней паутины засохший паучок
в хорошую через открытое слуховое окно забирается кошка
в любую живет мышь
даже мышь когда-нибудь попадется
время или одна из кошек изловчится и поймает
только восьмирукий хитрец вскарабкался выше всех
и сплел себе шелковую люльку под потолком
теперь ее раскачивает неторопливая клешня вечности
и не знающая покоя гуттаперчевая ладонь ветра
а маленький обманщик безмятежно уснул надо всей суетой
там где до него никто никогда не доберется
как бы говоря это меня совершенно не касается
а вы как хотите

Уроки птичьего

Что-то в нем было от птицы,
Как в клетке следов от песни.
Песни не видят прутьев.
У него были яркие песни.

Она изучала птичий,
Но говорить не умела.
В горле не помещались
Шпильки и шпульки вместе.

Вечером были танцы.
Вместе они не умели –
Она говорить на птичьем,
Он танцевать на шпильках.

Но у нее были тонкие пальцы,
А у него золотые крылья.
Вместе они любили
Тонкое и золотое.

Она натянула на пяльцы
Его на батисте снежном
И протыкала иголкой.
У нее были тонкие пальцы
И нитки китайского шелка.

Ветер, листья улетают

Ветер, листья улетают,
Свет закончился опять.
Что угодно понимаю,
А хочу не понимать.

Улетают даже звезды,
Ночь придет – и ни одной.
Понимаю слишком поздно,
И ни спички под рукой.

Но была, какая хочешь…
Где там ангел, ангел – слишком,
Пролетала как-то ночью
Перепуганная мышка.

Залетела, поморгала
Парой крылышек на нитке –
И на чем еще держалась
Эта радость, эта пытка?
Вот оставила когда…
Что там пытка! Ни черта.

Сеньора

Светает нескоро.
Похоже, сеньора,
Нам с вами как раз по пути.

Вы дама ночная,
Я часто встречаю
Вас в парке от двух до пяти.

Как нынче охота?
А мне по субботам
Совсем себя некуда деть.

Позвольте заметить –
Луна еле светит.
Не вы ли оттяпали треть?

Всегда без подружек,
Вам тоже не нужен
Никто под ущербной луной?

А так, с посторонним,
Хоть слово оброним.
Идемте, сеньора, домой.

Идемте, сеньора,
За час разговора
И белку, и хвост, и свисток

Продашь с потрохами.
Подумайте сами,
Не дай же нам господи бог,

С такою судьбою,
Что вниз головою
На конике крыши висишь…

Так доброй вам ночи
И крепкого скотча,
Сеньора Летучая Мышь!

Со сбоем

Ну сколько там на сломанных часах? –
Сурок без дня гуляет и призора.
Так привыкаешь жить по чудесам:
– Какое чудо?
– Пятое, сеньора.

Уж постарайтесь больше не проспать,
В двенадцать тыква выедет с вокзала.
У нас Кукушка с Петькою сбежала
И некому без боя выступать.

Но пустяки! – замены не найдем,
Полезем стрелки разводить вручную.
В конце концов, и арию ночную
За дуру птицу как-нибудь споем.

Мы и Жар-птиц, бывало, заменяли,
Еще с тех пор валяется перо –
Вон между третьей ножкою рояля
И запасным Адамовым ребром.

Верните пострадавшему до завтра.
И не кукуйте лишнего в антрактах –
Что вам «ку-ку», то умному – экспромт!..
Нет, и ребро оставьте под столом.

Пока ку-ку, оно и рассвело,
Опять зазря таскали помело.
На всех уже без четверти волшебно,
Антуанетта снова королевна –
Когда еще на трон да с плеч долой!
Походит до обеда с головой.

Кафе

А я живу кафе напротив,
И он приходит не ко мне.
Летит бумажный самолетик.
Окно и сумерки в окне.

Одну минуту угадает,
Когда поднимешь сигарету.
Мы вместе спичку зажигаем,
И только это, только это.

Быть может, пепел против ветра
Он отряхнет моим движеньем.
Мы что-то слушаем из ретро
Перед закрытьем заведенья.

Горит фонарь в начале света,
О Вавилоне плачет Коэн,
В руках танцуют сигареты,
И все такое, все такое.

Застынут профили в блокноте,
На нас похожие случайно.
Ах, скрипка, что же вы поете!
Ах, выкипает в кухне чайник!

Весь вечер говорили о тебе

Весь вечер говорили о тебе,
Текли дома, текли автомобили,
Прогулочный проплыл велосипед,
И верстовые фонари проплыли.

Текли дороги к морю на закат
И возвращались, никого не встретив,
Как все, что возвращается назад
На этом не совсем реальном свете.

А голоса сгущались в темноте,
И обретали  т е н и  д н е й  дыханье.
Кричал вороной чайник на плите.
Но это из другого мирозданья,

Где время – керосин и упарсин –
Качало паутинку «или-или».
Мидийские маршрутные такси,
Как пароходы, в море уходили.

Однако скрипка умерла

Однако скрипка умерла
Счастливой камерною смертью.
Их забирает милосердье
Из рук земного ремесла,
Вдруг ощутивших оперенье.

И покидает помещенье
Душа, сгоревшая дотла.
Включают свет в неполном зале.
Кто выжил, те не умирали.
Но тень коснулась и прошла.
………
И потянулись за пальто,
На пальцах номерки вертели
И говорили не про то
От острой близости потери.

Кто там

Как призрак по своим следам,
По листьям сброшенным проходишь,
По тишине в осеннем роде –
И никого ни тут ни там…

Так забывают города
И руки места не находят.

Так переводчик переводит
На деревянное «Кто там?»
Плач ветра по пустым садам
И губы слово не находят.

Так в бочках сок янтарный бродит,
Так флуер бродит по холмам
И месяц ясный по дворам
Идет и дома не находит.

И муст стекает по губам,
Течет и сердца не находит.

Осенние листья

А каждый лист наперечет,
Скупой итог осенних хроник.
А каждый день как посторонний,
Лишь календарь листок обронит –
А каждый лист наперечет.

И перехватывает дух
От мотылькового круженья.
Но лист сиреневый заденет –
И дышишь «Белою сиренью»,
И перехватывает дух.

Мертвый сезон

Стояли дни сезона на распутье,
Бросало море волны вразнобой,
Портовый ветер танцевал с листвой
И рассыпался под ноги: «Забудьте

О том, что цвет имели города,
Названья дни и невесомость шторы».
И падал лист, как летняя звезда,
А ночью снился падающий город.

А за окном горело, что должно
Гореть и падать – и опять, сгорая,
Держать звезду и город над волной,
И улетать как дым, не отпуская.

Мелом

Ты заходил и не нашел,
А я стояла и смотрела,
Как незнакомый человек
Обводит взглядом помещенье.
Примерно так обводят мелом
Места печальных происшествий.
Мы даже думали примерно:
«Она сегодня не видна».
Наверно, я была бледна.
Как происшествие, наверно.

Визави

В отсутствие любви,
В безвыходности веры,
Мы с вами, визави,
Лжецы и лицемеры.

Нам чувств не расточать,
Нам обольщать словами,
Нам проще описать
Не прожитое нами.

Клеймит одна печать
Великого уродства.
Нам не дано прощать
Мучительного сходства.

Катится слово

Катится слово на север, на юг,
Катится яблоком, катится сливой.
Свойство счастливое всех несчастливых
Падать в объятья любые: «А вдруг…»

Вдруг – не любовь, но уже собеседник.
Вдруг – камертон, резонатор, ответ.
Так безнадежно горит пустоцвет
Летнею краской под ветром осенним.

Домино

Они готовили побег,
Сдирали завязи и метки.
Еще не мыслил человек,
Но умножался сумрак едкий,
Но, безразличьем заболев,
Неслышно умирали чувства.
Лгало врачебное искусство,
Как все искусства на земле.

Легла костяшка пусто-пусто.
Уснула рыба на столе.

О другой

Это ветер в пустом рукаве
На рассвете деревья листает –
Полувдох, полутень, полусвет,
И стена абсолютно пустая.
Дорогая моя. Дорогой.
Это снежная память чужая,
Запрети ей стоять под стеной!
Уложи ее спать и укрой,
Укачай в колыбели гранитной,
Пусть ей спится на каменных плитах.
Глубоко ли ей спится зимой?
Сколько сердце послушно гарцует,
Сколько губы невесту целуют
И не помнят, не помнят другую!
Прикажи им забыть о другой!..

Змея

Перчатка тонкая сползает по руке,
Змея неслышно сбрасывает кожу.
Кто со змеей знаком накоротке
Ее сегодня может уничтожить.

Она коснется пальцами виска –
И передразнит зеркало движенье.
Когда в лицо смеется отраженье,
Оно всегда смеется свысока.

Там за дверями ждет спокойно тот,
Кто заказал стакан змеиной крови.
Сейчас перчатку зеркало обронит.
Сейчас она улыбку подберет.

Автодорожное

Надо же, как стучит.
Август, случайный град.
Сердце мое, молчи,
Не отвечай впопад!

Это гроза в пути,
Мокрой рубашки бред.
Сердце, не колоти,
Не закричи в ответ!

Просто дорожный тик,
Летний горячий лед.
Я ведь скажу «прости».
Это гроза, пройдет.

Сверчок

За полночь. Звезды. Тихо-то как…
Только стрекочет сверчок безутешный.
Я бы с тобой поделилась надеждой,
Я б отдала как последний пятак.
Ты бы играл на шарманке потешной,
Грустно и сладко, горько и нежно.
Тише, сверчок, посидим просто так.

Пеликаны
                В.

А птицы летят, как бы ни было, птицы летят,
Наверно, кричат – но к утру говорят о погоде.
Слепые скворечни с открытыми ртами стоят,
Наверно, зовут – и дожди перехожие входят.
А город рассыпанных листьев умрет от тоски,
Умрут без любви телескоп и принцесса Бурунди,
Оставят глаза протекать на ветру фонари,
Пусть улицы спят, как попавшие в сеть пеликаны.
Я буду смотреть на дорогах подхваченный сон,
Как будто им спится, нелепым стреноженным птицам.

Улица такая

Гуляют улицы и здания,
И где-то тут среди прохожих
Идут мои воспоминания
И кто-то на меня похожий

Идет, помахивая сумочкой
И каблучки переставляя.
А улица такая шумная,
Большая улица такая.

Планетарий переменной облачности

Вот так стоишь, как бывший планетарий,
Надевши крест и озаботясь вечным.
А май как май – по Привокзальной шпарит
И жарит чебуреки в чебуречной.
А тут стоишь с улыбкой на губах…

Что планетарий – сердце пропадает!
То гром ба-бах, то вечное ба-бах…
А тут горит сирень и – «ох!» да «ах!» –
В тропических сиреневых лесах
Летает солнце желтым попугаем.

Персики

Приморский полдень. Завтрак. Воскресенье.
И девочка, и персики, и с краю,
Не по картине, так, по настроенью,
Немного синего и чайка пролетает.
А вот и я, и удочка с ведром.
Какие рыбы! Покати шаром.
Какие рыбы в мире золотом…

Первому ливню

Первому ливню подставишь ладони,
Падают капли, задержишь – обронишь.

Падают письма, кленовые листья,
Падают в снег виноградные кисти.

«Любит – не любит» – «Жили да были»,
Лебеди-гуси счастье носили.

Счастье носили, платье кроили,
Вот и рубаху белую сшили.

«Будет – не будет» – «Облаком станем»,
Вот соберемся в белые стаи.

Падают слезы в руки счастливых,
Русское счастье шьют из крапивы.

Белые лебеди, крики вороньи.
Первому ливню тянешь ладони.

Воскресный снег

Он шел с утра, он шел без отступлений
На вдох и выдох, перемену платья,
За всех своих несбывшихся собратьев,
За все слепорожденные мгновенья,
За всех таких красивых, за уродцев,
За всех счастливых, всех без исключенья –
Белело тишиною воскресенье
О том, что невозвратно отберется.
О миллионах их, неповторимых,
О самой нежной в мире из симфоний,
Об этой долговечности снежинок,
О красоте и смерти на ладони.

Облако

А тишина… И вправду тишина,
Огромная, как впадина морская.
А город, нет, не спит, но замирает,
Идет ко дну и не находит дна.

По-над волною облако плывет,
Нет, Моби Дик плывет над рыбаками.
Плывут сверчки, что будет со сверчками,
В них тишина без жалости поет…

Ее смычки отчаянно легки,
Наверно, так поют и провожают,
Когда всего пол-облака до края
И голубое море у руки.

И это ты

И это ты там за окном
Холодный ветер ловишь ртом,
Стоишь, дождя не замечая,
А жизнь прекрасная такая…
Так и запомнится гуртом:
И март, и лодки кверху дном,
И дождь, каких на свете всем
И не было, и не бывает –
Но, может быть, потом, потом…
За «может быть», за все кругом
Ее решительно прощаешь,
За все прощаешь, целиком.
………
Откроешь окно и молчишь у окна –
Полночь как полночь, весна как весна.
И двое промокших стоят под дождем.
Сейчас поцелуемся мы и уйдем.

Когда цикады поют по ночам

А я только вижу луну над мостом,
Забытую лодку на речке.
А мы всё идем, мы куда-то идем,
Как будто за берегом вечность,

Где долгая осень платки развернет,
С царевыми выйдет дарами.
А я только вспомню, как небо течет
И тонет у нас под ногами.

Куда мы, зачем мы, откуда пришли,
Под ветром и под листопадом
Стояли на маленькой точке земли…
Да ладно.
Но пели цикады
Всю ночь
И не петь не могли.