Босичко Часть 1 Oblivione

Ллюре, Вале, Коле, Алле, Свете, Оле, моим Таням, Маринам, Сержам и всем моим, живым и в вечности.

Все, что можно было собрать в четыре части.
Остальное – недописанное, неудачное или невместившееся.
Отсутствующие в шрифте буквы заменены на приблизительные английские.


Босичко
                Владу

l. Oblivione

Красная шелковица

Проскачет чудо-конница
И скроется вдали.
Гори, моя шелковица,
Рубашка, не боли.

Была рубаха новая,
Да было тех рубах!
А белая, шелковая,
И пятнышко, и ах…

Босичко

Босичко, босичко, травой дорожной,
Луковой правдою, клеверной ложью,
Маковым полем, сухою стернею
Топают ножки с дурной головою.

Катится, колется, дождиком льется.
Всякий журавль шипит у колодца.
Всяко водица – не всяко напиться,
В землях растут деревянные птицы.

Семечко к семечку – клин уродится,
Крыла распустятся, цепь отцепится.
И полетят за живою водою
К облачным маковкам на золотое.

Вот уж напьемся снегами-дождями,
Вот погуляем босыми ступнями!
Наточка с Виточкой, Сашенька с Машей.
Виточка облаком, травкой Наташа.

Из ноября переведя две трети

Из ноября переведя две трети,
Свалилась осень беспробудным сном…
Ты помнишь – переводчикам не верьте,
До строчки «Перлюстрировано смертью»
Мы в книге никогда не доживем.

Рука взмахнет и листьями укроет.
И мы любимых прячем в рукавах
И выпускаем подышать луною…
Что делать с этой памятью земною,
С горячим сном на тающих губах? –

Они прозрачней с каждым поцелуем.
«Какие сны приснятся нам потом?»
Уже зима метет напропалую,
А мы на белых окнах их рисуем
Дыхания простым карандашом.
………
…Стоял январь, мело, и печь дымила,
За обе щёки треская дрова,
Труба пыхтела, надрывая жилы,
И на антенны задранные вилы
Катилась ватной тучи голова.

В снегу до плеч сараи увязали,
Хрустело простынями и халвой,
И дни, сбиваясь снегирями в стаи,
Неслись с горы и всякий вздор болтали
И сладко врали нам наперебой.

Список

Классики, карты, пиратские шхуны.
Месяц в просыпанном сладко кунжуте.
Только бы северный ветер не дунул –
Доброю будет Жар-птица…
Не будет.

Сердце в ладони, перчатка оленья.
Бремя побед и вина безоружных.
Классиков присное время старенья.
Зависть. Синяя птица…
Не нужно.

Дождь. Купола под дождем воскресенья.
Голуби, голуби в небе бесхозном.
Реки как слезы. Дорога. Служенье.
Утро спокойного выдоха…
Поздно.

Ситцевый полдень в тени винограда.
Спицы, пинетки, рыбацкая лодка.
Две сигареты бессонные рядом,
Верные други…
Давайте водкой.

С вишней на память
                Все памяти притворство,
                Как заговорена,
                Стоит с ватрушкой черствой
                И кружкою без дна.

А тебя уже, вишня, нет,
И от дома – скошенный пень.
Вот и ясно как белый день.
А ночами стоишь в окне.

И скребется лапой щенок,
И стучит по стеклу клюкой
То ли та, что к тебе за мной,
То ли этот слепой стишок.

А подсолнух горит-горит
И на ветке, и в садике.
А на карточке года три
Мне и Вадику.

Край

Белая, уставшая от сна,
С пряником зима в окне стоит.
Дождались. А сердце не стучит,
И сама от счастья не пьяна.

Здесь, в забытом Господом краю,
От гостей хорошего не ждут.
Постоят, посмотрят и уйдут
В жизнь свою и в пряничность свою.

Спросит братец старшую сестру:
– Кто к тебе сегодня приходил?
– Это ангел снился поутру.
– Белый?
– Белый.
– Значит, Гавриил.

Город

Как, город мой, не любим мы друг друга! –
Как друг на друга смотрим дотемна.
Но отчего вся мировая скука
В мое окно глядеть обречена?

Мы столько лет друг друга не выносим,
Что рукава без рук не оторви…
Ну, может, море. Море, берег, осень.
И то, что безнадежней нелюбви.

Утро

Утро в лестничную клетку,
Утро, пахнущее дурно.
Соберешь его в газетку,
Завернешь и бросишь в урну.
Кто-то вытащит на свет,
У кого другого нет.

Мельницы

Где мельницы руками машут,
Весенний ветер призывая,
Где ничего не пропадает,
На поле молодости нашей
Растет великая немая
И дольше века зреет слово.

Проходит человечий век,
Как разрывает листья голос –
Кричит весна на поле голом.
…И слово падает на снег.
А колокольчики звенят…

Зачем ты, мельник, звал меня?
На север музыки морозной,
Где мельницы молотят воздух,
Взбивая вьюгу лопастями,
И Вагнер властвует над чувством.
Где белый демон за плечами,
Застывшими неосторожно,
И край лежит нехлебосольный
В дыханье чистого искусства.

Одна, что на меня похожа,
Стоит с пустыми рукавами,
С нее давно всего довольно,
Но ветер властвует над чувством…
Есть что-то общее меж нами –
И черный год неурожайный,
И черствый хлеб белее соли,
Кирпич, от холода хрустальный.

Что плакать музыке впопад
Печальной повести словами,
Да будет долгий снегопад
По доброй и последней воле.
Зима сидит на снежном троне,
Державных зерен не считая,
Скользит улыбка ледяная.
Поднимет веко, взгляд обронит –
И пропадает имярек.
И мельник, снежный человек,
Муку с ладоней отрясает.

Над чистым полем снег и снег…

Млечный Путь

О чем поговорить с тобой?
О смысле жизни? Смысле неба?
Ты заскучаешь, Боже мой.
Но есть бутылочка плацебо –

И в ней ни пользы, ни вреда,
Ни смысла тоже, слава богу.
Но открываешь иногда –
И видишь звездную дорогу.

А где-то в звездах дремлешь ты,
Презревший опыты и смыслы,
И борода на две версты
Над черепицами повисла.

Вот этот крайний завиток
Похож на гронку винограда…
А если лишним был глоток,
Прикрой – скажи, что так и надо.

Серебряная ложка счастья

И солнца бубенчик, и месяц подковой,
И звездные рыбы на черном мутоне –
Звени же серебряной ложечкой слова!
И снова ты тянешь пустые ладони.
Вот се человек. Нарисуйте другого.

Ни пера

Оставлен день в закланье всем ветрам,
Сорвало прирученные ненастья.
Вот дерево согнулось пополам,
Холодным летом раненное насмерть.
Бежать, бежать, из города бежать,
Туда – по строчкам вымокшей аллеи,
Не спотыкаясь на анжамбемане
(В июне парки грозами болеют,
А что до парки – эта не обманет).

Бежать не глядя, щеп не собирать,
Забросить все к чертям на рейс норд-оста –
Пусть сами разбираются. Бежать
Читать сонеты курицам и звездам,
Петь в кабаках, прощать и ревновать
До края, до утра, до поцелуя,
Менять строку на первую любую
И каждую на стойке забывать.

Гори в котле вечерней кочегарки,
Звезда без сна, названья и числа, –
Зачем-то ты сияла и лгала,
Но так лгала, что небу было жарко,
Как будто над обрывом пронесла.
А что до счастья – дело проживное.
Не спать с тобой и падать за тобою –
Позволь, когда скукожатся дела.

Поэты как по жизни – ни пера,
Желайте им того, что бескапризней:
И пуха легкого, и белого пера
Ко всякому несчастью в личной жизни.

Дом

А построимте дом в облаках –
Во дворе чтобы снежные ели.
Чтобы лето в цветах карамели.
Чтобы сад, и фонтан, и качели.
Все, что мы на земле не успели
И уже не успеем никак.
________________________________________________
                2022–2024
Замок

*
Вот мой дворец, мое жилье,
Ничем не хуже скита,
Чтоб одиночество свое
Плащом влачить по плитам.

Когда устраиваю бал,
Ах, как смеются славно
Все отражения зеркал
И бронзовые фавны!

Фехтуют скрипки и альты…
В волшебное мгновенье
Взмахну плащом из темноты
И сяду на ступени.

Все смолкло, в мире ни души,
Потухли в замке окна.
Накидка на плечах дрожит,
От сырости промокла.

*
Что, мой гонец, ты мне принес
Из мира посторонних?
Венок, сплетенный из волос,
Что девушка обронит?

Быть может, пламенную речь
На обгоревшем свитке,
Какую некому прочесть,
Познав чужую пытку?

Аплодисментов дальний гром,
Когда дождя не снилось?..
Воды желаешь? – Выпей ром
И посчитай за милость.

Да лучше бы в твоей руке
Была хоть капля смеха!
Сходи достань ее в реке
Коварного успеха.

Она всегда на самом дне,
Нырни и возвращайся.
Потом расскажешь о цене,
Плати и улыбайся.

*
Волшебник скверный – о-ля-ля! –
Других и не водилось.
Но он важнее короля
Со всей придворной силой.

Он жил да был и вдруг уснул –
Проснуться невозможно,
Но троном стал садовый стул,
А камень стал пирожным.

И миром сделалась война,
И муравьи – войсками.
И рыжим муравьям хана.
………
Но слава богу, в яви
Жара полуденного сна
Не властвует над нами.

*
В тишине глубоководной,
Где ни рыбы, ни малька…
Потому что так угодно
В добром сне волшебника.

Он, пожалуй, слишком добрый,
Но не мне его судить.
Пауки его и кобры
Отдыхают, может быть.

Он проснется, он учует,
Кто подглядывал в глазок.
В сон к тебе перекочуют
И змея, и осьминог.

*
Из пчелиного хаоса слов,
Из лузги и газетных обрезков
Что-то комом покатится в мир.
Оттого что оно ожило,
Превратилось в Лауру с Франческо,
Никакой, не надейся, факир,
Для тебя не найдется награды.

Оттого что дышать не смогло,
Ты один недостоин пощады.
Ни на что не надейся, факир,
Эти души вдыхает огонь –
Не твои торжество и заслуга.
А развеявший прах над рекой –
Ты убийца девятого круга.

*
Какой-то путник в темный час
Стучится в двери замка.
Неужто вспомнила про нас
Старуха-интриганка?

Блестит провалами, гремит
Костьми, не умолкая.
Ведь ты приходишь за людьми?
Здесь только мастерская.

Подайте кубок ей с вином!
Сойдет и уксус, впрочем.
Что заработала трудом
Своим чернорабочим.

Располагайся, обыщи
Палаты и гримерки.
Живую душу притащи
Хоть из одной каморки.

Велят шампанского подать
Изысканные люди…
Но, мать, их здесь не отыскать,
Шампанского не будет.

То дело, в сущности, Отца –
Мешать вино с водою.
Ты начинаешь ход с конца.
Пойдем и мы с тобою.

Dura lex, sed lex

Из всех законов этот надо знать,
Когда весь мир разделит биссектриса:
Ни с дьяволом, ни с Богом не вступать
Ни в сделки, ни тем паче в компромиссы.

Из всех приятельств нет ни одного,
Годящегося в стропы парашюта.
Но выбор есть, и больше ничего.
А впрочем, нет и выбора как будто.

Маков цвет

Ветер в поле потеряю,
Потеряюсь, маков цвет.
Есть в провинции Китая
То, чего на свете нет.

Спят бумажные драконы,
Словно бабочки в саду.
Ночью ветка белладонны
Похищает красоту.

Обожженными губами
Выдыхаются слова,
Неба загнутый пергамент
Обливает синева.

И глядят большие совы –
Нет безвыходнее глаз –
Вниз на парус тростниковый
И на тростниковых нас.

Все согласно, все готово,
Не печалься, маков цвет.
Тает рисовое слово,
Испуская лунный свет.

Утки

в то лето ты умер
мы ходили по парку Мельниц собирая первые букеты желтых листьев
кормили в четыре руки ленивых уток на пруду купленной у лоточника булкой
они подплывали к пальцам и смотрели слишком печально для всем довольных в жизни
ты поднял плоский камень и бросил его прыгать по воде
жалобные утки рассыпались в разные стороны став еще печальней
чего вы боитесь он умер и ничего вам не сделает
да и ты тоже крякали утки но какая нам разница
у тебя осталась еще половина поторапливайся
скоро садится солнце нам пора смотреть на закат

Раав

Ну как мне это передать
Туман
Потерянные люди
Пусты как белая тетрадь
И после ничего не будет

Они столкнулись наугад
И растворились в океане
Он говорил ей
Снегопад
И называл по-польски
Пани

Он говорил с ней обо всем
Она почти не понимала
И невозможное «потом»
Их белым пледом укрывало

Он написал созвездья нот
Он протрубил на иерихонском
Сказал
Раав достоин тот
Кто побывал в плену полонском

Раб и блудница
Что еще
Ты рядом Господи положишь
Кого как саваном плащом
И обелишь
И уничтожишь

Импрессионизм

Как будто в церкви пела тишина,
Умылась светом улица нагая.
А это ведра полные луна
Расплескивала, рядом проплывая.

И лунный след, и легкость шардоне
(И перспективы утренней размытость) –
Все проходило кисточкой Моне
По лодочкам разгромленного быта.

И в общем-то, заглядывать к чему
За край того, что проплывет по ночи:
Мерцанье лилий, берега в дыму
И вечность, впечатления короче?

Потом, когда умолкнет тишина,
Покроется воронами картина,
Оставь немного музыки, война,
Для ласточки, поющей на руинах.

Ракушка

Над ракушкой стоит Афродита,
Время спит еще в створке ракушки,
Но открыто, открыто, открыто
То, что дышит, и то, что удушит.
Эта дырочка в ямке пупочной…
Я не знаю печальней открыток.
Так и надо рисовать смерть, оправляя по почте.

За портьерой

Вся ошибка аналогий –
Продлевать знакомый вектор.
Получается Полоний,
А на самом деле Гектор,

Предводитель гордой Трои.
Трои нет, но всё детали –
За портьерой спрятан воин.
Только руки задрожали.

Zwergspitz, отважен, не доставляет особых хлопот, обладает веселым и игривым нравом

Слишком длинные ноги ломались в коленях.
Перешли б на ого, но сгибались от лени
Роняться пред каждыя фея границ.
Ах, папа и мама, зачем вы не шпиц?
Зачем вы такие борзые?
Всё русские, непроходные.

Убийцы
                Я участвую в сумрачной жизни…
                О. Мандельштам

Убийцы ходят по дворам –
С восходом обыватели.
Произнесут свое «сезам»
И слушают внимательно.

А если дверь не открывать,
Зашить глаза и уши,
Забиться мертвым под кровать
И грохот сердца слушать?

Скорей всего, сойдешь с ума,
Не выходя из дома.
Кого ты думаешь поймать? –
А в мире нет такого.

Он обменял на шепот звезд
Затмение минутных,
Всесильных, вдруг вошедших в рост
Опричников Малюты.

Он вместе с вами, в целом тут,
Что надобно подпишет.
О, знал бы ты, что этот плут
Творец таких делишек…

Что разрезай его, как торт,
Он повернется коркой.
Короче, неуместен торг.
Но хоть сыми ермолку.

Он в этом цирке лишь стажер,
Где шарики – планеты.
Вот вспыхнул в небе метеор,
И – ах! – вопросов нету.

Вот голова твоя летит
С небесными телами…
Он тоже входит в аппетит
И властвует мирами.
………
Но пять минут тебе даны,
Пока Гудини связан.
И ты выходишь из стены,
Уже больной проказой.

Толпа в восторге верещит –
И черти любят чудо.
Ну как же тут метеорит
Не уронить на блюдо…

Твои, Скуратов, пацаны
Съедят тебя без соли.
Жаль только мира и страны,
Скривившейся от боли.

Граф

Кто там в полночь?.. Все не спится?
Будь как дома, скрасишь вечер.
Проскользнул через границу?
Только не дыши на свечи.

Света нет. Средневековье.
Да о чем я, вам в привычку.
Не найдется кружки крови!
Ты же бросил, как обычно.

Ну, давай пугать, я только
Заберусь под одеяло.
Покачай при звездах койку,
Как нас бабушка качала.

Милый граф, не обижайся,
Я стараюсь, даже слишком.
Но таких без аусвайса
Принимают за мальчишку.

Не кричи, что нестандартный,
Что дрожишь от вида крови, –
Марсиан и Бонапартов
Раньше спрятавшихся ловят.

Что-то ты кислей, чем рислинг.
Посмотри на фейерверки,
Отвлекись от грустных мыслей, –
Это рядом, где-то сверху.

Вспомни, сам чудил на Пасху,
Все по миру разлетелось.
Княже, будем верить в сказку –
Понижение за дело.

Как «прощай»? Какого черта?
Стой! Назад не выпускают.
Но тебя-то! – к добрым мертвым?
Даже мертвые стреляют!

Убежал к своим вампирам.
А казалось, был покрепче.
Пронесло. Покойся с миром.
Извини за страшный вечер.

Метроном (Русский рай)

Воздух тягостен и горек.
Это смог, забытый смог.
В царстве старых новостроек
Выпил родины глоток.

Веселей пошла дорога,
Прокурлыкал грузовик,
Там вдали, где место Бога,
Прямо к родине впритык.

Не хватало только дыма,
Смога, рева всех чертей.
Ты все так же не делима
На уродов и людей.

Там останется на месте
Девяносто первый год.
Девяностый год повесьте,
Пусть над площадью орет.

Ленинградским метрономом.
Стуком каменных копыт.
Даже будущим Содомом,
Обернешься – оглушит.

Будет хлеба, будет валом,
Первым делом травят хлеб,
Чтобы воля объедалась,
Чтоб отчаянный ослеп.

Человек подходит к краю,
Дальше некуда идти.
Может прыгнуть, но взмывает.
Может взмыть, но не летит.

Где-то рай. Не видно рая.
Перед дверью только край –
Двери сами открывают.
Ни за что не подавай.

Олень

Стрела уже летит,
Олень еще несется,
Но в воздухе звенит
Их огненное сходство.

Пусть встретятся они,
Летящие навстречу,
На пламя, на огни,
На жизни наконечник.

И кто-нибудь потом,
Охоту восславляя,
Запьет кусок вином
И скажет: «Дорогая,

Мы живы до тех пор,
Пока олень несется,
Жена лопочет вздор
И мужу отдается».

Охотника жена,
Житейское созданье,
Была ему верна?
Звени, звени незнанье!

Иначе для чего
Нестись сквозь лес оленю,
И стрелам, и «Арго»
По бурному теченью?

Мира

Мира, Мира, ты опять
Не закрыла двери в небо.
Выйдешь ночью погулять,
Принеси хотя бы хлеба.

Хлеба не было сегодня,
Хлеба не было вчера.
Так у лавочки господней
Простояла до утра.

И за это ей не будет
Ни пинков, ни кренделей.
У виска покрутят люди.
Только Бог откроет ей.

Сейчас

Ну как там, что там следом?
Ничего.
Здесь – по макушку,
Все до одного
Полны, как море волнами, –
Дыши!
А там…
Да ну, попробуй опиши.

Бедный ангел

Они стоят невдалеке,
Не попадая в кадр с цветами.
Цветы в протянутой руке
Отец несет в подарок маме.

Ну, это, стало быть, роддом.
А это, видимо, кладбище.
Они опять в составе том,
Хоть их присутствие излишне.

Не ожидалось никого,
Садилось солнце, тихо, медно.
Там пили два за одного
И ангел, почему-то бедный.

Любовное предложение

*
Душа иллюзии хотела,
Пила шампанское до дна.
Как будто жизнь прошелестела
У приоткрытого окна.

Фиалки, плечи, губы, ленты,
И, остановленные в блюзе,
Мы были лучшим из моментов
В ее собрании иллюзий.

*
Сквозила бедность изо всех щелей,
Мы грелись у страстей и вдохновенья,
Пытаясь из разбросанных вещей
Любовное составить предложенье.

О, если бы до строчки, до чулка
Вмещалась жизнь в одно произведение…
Рука щеки касается слегка,
Она же первой бьет без промедленья.

Любовь, а ты все так же хороша
И, бросившая, больше чем прекрасна.
На расстоянье греется душа
Звезды далекой светом безопасным.

*
Не от жестокости и страха
Впивались мы друг другу в вены.
Ей нужен жизни терпкий запах,
И мы платили эту цену.

Пусть это много – это мало,
Ни полупуст, ни полуполон –
Любовь бы лучше голодала.
Не утоляем больше голод.

Останься

Нацарапано лапой в снегу
Или веткой по каменной коже:
«Я дойти до тебя не смогу.
Смерть совсем на тебя не похожа».

А похожа она на метель.
Не считай это даже изменой,
Только с нею я лягу в постель,
Напишу из холодного плена:

«Оставайся лампадой в окне,
Тихим светом в заснеженной дали.
Не предай наяву и во сне,
Чьи бы руки меня ни обняли».

Халиф

*
Спой мне, любимый, о нас,
О береге битых ракушек.
Ты будешь халифом на час,
Я лягу рабыней послушной
У края песочной земли,
Где волны качают овечек.
Пой о любви им, халиф,
Пока не закончилась вечность.

*
Я зачем-то сюда прихожу
И следы на песке оставляю.
Там трамвайный катается шум…
Этот город не видел трамваев.

Заусенцы его, тайники,
Двойники невозможного «рядом».
На слепом расстоянье руки
Грозди дикого винограда.

Берега омывает овраг
Каплей озера. Море в ладони.
Даже чайка не может никак
Не рассыпаться в перьях вороньих.

Эта глушь, эти зелень и синь…
Мы бы жили в затерянном мире…
Только куртку плотнее накинь,
Здесь ветра пробивают, как в тире.

*
Всей музыкой, со всем добром,
Воронами, собачим лаем,
Не поместившись под окном,
Она войдет не извиняясь.

Наступит долгая зима,
Как поселяются навечно
Сверчки, сводящие с ума,
В таких историях за печкой.

Седою музыкой любви,
Вороньей, сякнущей, бессмертной.
И скрипку не остановить
По окончании концерта.

В нелепом фраке силуэт
По снежной площади проходит.
Тебе идет вороний цвет.
И крылья точно по погоде.

Дождь с молоком

Дождь с молоком. Мне, кажется, пора.
В нем даже зонтик может потеряться.
Тем более оставьте до утра,
Я требую волшебных декораций!

Туман любви с туманностями нас,
Рассыпанных горошинами света.
А кто-то потеряется сейчас
И потеряет форму силуэта.

Сто лет тому, вчера при свете дня…
Но прошлое ничуть не осторожно.
А в голове какая-то фигня,
Как будто пьян и счастлив невозможно.

Купец

За окном желтый профиль луны
И березы поникшая грива.
Ну и чем это от старины
Отличается? – так же красиво.

Ты вот так же сейчас не придешь,
Как купец, сто рублей прогулявший.
И глазеешь в окошко, и ждешь
Этот аленький цветик вчерашний.

От угла я слоняюсь к углу
По пустой теремочной квартире,
В вышиванье втыкаю иглу,
Протыкая пробоину в мире.

Застучат сапоги у дверей,
Крикнет голос хозяйку земную…
Брось, купец, ни о чем не жалей,
Дай тебя, дурака, поцелую.

Оберег

Думала, это снег,
А оказалось, соль.
Дал ты мне оберег –
Оберегаю боль.

Вдруг я да без нее
Спичкою догорю.
Я не люблю ее
И не благодарю.

Дай мне глаза небес,
Море за шиворот,
Ты же смелей, чем бес,
А не навыворот.

Что бы ни приберег –
Чтобы не Иово.
Чтобы такой цветок –
Краше красивого.

Так бы его сорвать –
Пусть задыхается.
Так бы поцеловать.
Так бы покаяться.

До завтра

До завтра! До встречи! До воспоминанья…
Всю жизнь назначаешь кому-то свиданье.
И вот, предположим, умрешь в пустоту:
«Ну, здравствуйте!» – скажут и в гости зайдут.
У слова окажется жуткая сила…
Да что же ты раньше меня подводила?

Слезы счастливых

Птицы сбросили желтые перья,
Обгоревшая кожа шуршала,
И считала я пальцы деревьев,
И себя только недосчиталась.

Нам хотелось над кем-то заплакать,
Но не стоили слезы счастливых…
Наша верность приходит собакой…
Это все-таки было красиво.

И любви ускользающей крылья
Шелестели. И некому плакать.
Наша верность приходит собакой
К нашей пригоршне пепла и пыли.

А теперь, когда все это мимо,
За деревьями птичьи скелеты,
Отвернись, чтобы леди Годива
Проскакала, облитая светом.

Если не тонет птица

Рыба и так не тонет
Птице надо держаться
Можно потом разбиться
Можно и помешаться
Воздух в моих ладонях
Он ничего не весит
С песней про тонн шестнадцать
Сколько же весит песня

Сфинкс

Вдвоем и врозь. Луна и Сфинкс.
Танцует в небе балерина.
Стекает платья парафин,
Столетий падая лавиной,

И запечатывает рот,
И вяжет патокой ресницы.
Окаменевший отомрет –
Я не смогу пошевелиться.

Она кружится как волчок,
Он с силой говорит всевышней.
Дыханье Сфинкса горячо.
На низкой скорости не слышно.

Недвижна арматура лет,
В молчанье ночи неизменно:
Пустыня, отраженный свет,
Примат, упавший на колено.

Нищая

И пошла по свету
Нищая с клюкой,
Подала монету,
Встретившись со мной.

Я бы рассмеялась,
Только не дыша,
Мертвая, смотрела,
Как прошла душа.

Я б ее спросила:
«Беглая, ты чья?»
Я вина купила,
Бедная моя.

Пиастры

Никто не спасся. Пьют на корабле
Скелеты неразбавленную воду.
Блестит бочонок полный на столе –
Пиастры, сэр, пиастры и свобода!

С подзорной трубкой вышел капитан,
Швырнул пиастр скелету попугая.
На горизонте Тихий океан,
На дне погоды лучше не бывает.

Известий бури не было и нет.
Мы все уже. Нас тихо и спокойно.
Ну кто еще наставит так мушкет,
Как ничего не значащий покойник!

Кому еще бы нечего терять?
Вокруг одна безумная свобода!
На все исходы мира наплевать,
Здесь самый младший времени Исхода.

Да, мы темны – вокруг морская мгла.
А дальше дно земли, и следом – лава.
Но карта дамой черною легла,
И проиграл свои монеты дьявол.

Пиастры, сэр! Термальная вода!
Спокойных снов тому, кто проиграет.
Да, мы темны, но светится звезда,
Заткнув пиастром горло попугая.

Еще глоток упавшим за столом!
Выигрывать – забава не для слабых.
Пусть море отвечает за улов:
Пиастры, сэр! Бессмертие и слава…

Безусый юнга ночью не уснул,
Как все, кому не суждено напиться.
И первым морю песню затянул,
А море не могло пошевелиться.

Цена

Он говорил родившейся звезде:
«Свети над миром грез моих, покуда
Здесь люди спят, обнявшись в темноте,
И все еще надеются на чудо».

Он говорил, хотя наверно знал,
Как хрупко в человечьем измеренье
Все то, что на мерцанье жизни дал
Считавший волосинки и мгновенья.

Как все легко растает на глазах…
Любовь и смерть – извечные химеры.
А их цена… Но дай не видеть меры
И вляпаться, как в стену стрекоза.

Пускай звездой окажется Венера.
Все, что Ему не значит ничего,
Пусть бросит у порога моего
И задерет невиданную веру.

Кто-то из нас

Тот, кто останется, –
Боже мой, ты далек! –
Тот, кто останется,
Тень свою не найдет у ног,
В небе – созвездия,
Воздуха – на двоих,
Просто исчезну я
Снегом из рук твоих.
Просто исчезнешь ты –
Господи, не спеши! –
Высшею нежностью
Остановись! Дыши! –
Криком над берегом,
Взрывом, войной,
Нет, не неверием –
Верой одной.
Дай им пристанище,
Здесь и сейчас.
Если останется
Кто-то из нас…

Мадонна

Все дальше беглеца несло теченье.
Быть может, это берег отплывал.
Земное потеряло притяженье,
Никто не плакал, и никто не ждал.

Одна любовь стояла у причала,
Видение, взмахнувшее рукой.
Вот так и стой – чтоб память задержала
И навсегда оставила такой,

Когда в краях невиданных и древних,
Где камни дышат вечности пыльцой,
Я вспомню о тебе как о царевне,
В седые волны бросившей кольцо.

Ни траур не носившая, ни жалоб,
Ты отпускала всех своих сирот
И головой, безмолвная, качала:
«Где я умру, там море запоет».

Оно поет, и песнь его бездонна,
Но в самом ослепительном краю
Я упаду без памяти, мадонна,
Когда забуду родину свою.

Не Фавор

Не Фавор, но сложились однажды втроем,
За столом, в перелеске – неважно.
Каждый Яков сказал: «Так за что же мы пьем?»
Каждый Петр ответил: «За жажду.

За свободу от рабства. За вечный исход.
За багровую манну повсюду.
Моисей рассечется на три и придет».
И спросил Иоанн: «За Иуду?»

Беловежские кущи, разлившийся свет,
В рабстве Божьем князья негодуют.
«Аллилуйю, Илья! Ты допьешь или нет?»
И пророк ставит чашу пустую.

Нас не готовили к войне

Нас не готовили к войне,
Деды' за нас отвоевали.
Деды из пороха и стали
Забыть хотели о войне.

Мы забывали о цене,
Глотая небо голубое.
Другого времени герои,
Мы забывали о войне.

Нас не готовили к войне,
Мы быть хотели моряками,
Пилотами или врачами.
Мы пригодились на войне.

Жиды

Я стою у дверей,
Я не верю, что вход закрыт.
Эй, иудей! –
Ты по-нашему просто жид.
Что с того,
Что сейчас ты такой же гой,
Ничего,
Что связало бы нас с тобой.
Кроме вопля «Открой!
Мой Бог».

Кроме черных сапог
И красных ночей.
Кроме крика «бей!»
За тобой или мной?
Потерпи, браток.
Повернись щекой.

Там за спиной
Эти толпы орущих рож.
Кто ты такой? –
Не человек, а вошь.

Нечеловек, отвори облака!
Я же навек
Вторая твоя щека.
Как же далек
Русский Ерусалим!
Только ты тек
По русским щекам своим.

Молчать

Когда соседа поведут –
От страха не кричать,
В чужом вершащемся бреду
Всей силою – молчать!

Когда обуглены кресты,
Танцует в храме бляdь –
О Боже мой, как терпишь ты?
И все-таки молчать!

Когда в отрезанный язык
Втыкается игла…
Все это римские азы,
Раз Фульвия могла…

Раз нет того, что не смогло б
Хребта не доломать,
И ржет опричник удалой,
Под лавкою – молчать!

Однажды, выживший, и ты
Придешь их обличать.
Когда поднимутся кресты…
И потому – молчать!

А тот, который был распят,
К земле опустит взгляд
И скажет то, что говорят
Предателю: «Молчать!»

Доктор Фауст

Доктор Фауст спорит с чертом,
Ищет смысл и не находит.
Доктор сам как черт упертый,
Лед и пламень по природе.

Он еще оставит с носом
Мефистофельскую личность.
Что там с Гретхен? – безразлично,
Очень жаль, но в общем – сносно.

У него миры в кармане
И в запасе божье слово,
А видения в тумане
Душу выпьют из любого.

Бросят наземь полый кубок,
Чистоты лишив как силы.
Он обкусывает губы.
Где Елена? – растворилась,

Стала облаком и паром.
Дом безвестных языками
Слизан моря и огня.
Все же, век любви храня,
Их явленье было даром
Под луной и облаками.
Сотня лет бесплодней дня.

Море в пене, где лежало,
Катит волны и лежит.
Что-то требует души,
Той, что черту не досталась.
Ерунда, такая малость,
Чем расписку ни пиши.

Трое

Вот дух, проживший за меня,
И в мареве сиреневом –
Душа из снега и огня,
Уже другим беременна.

А я-то как? А я-то где?
Во всем несоответствии
Ее великой красоте,
Его большому бедствию.

Бездомный в доме на троих,
Постели согревающий,
Зачем-то приютивший их,
Не званный в сотоварищи.

О ком, быть может, помянут,
Оставив предисловие:
«Здесь брошен глиняный сосуд,
Им не пригодный более».

Палимпсест

Сплетенье эпох и народов
На площади в час предзакатный.
Ни даты такого-то года,
Ни некоей подписи внятной.
Звенят, суетятся, толкают,
Несутся к морскому вокзалу…

Как в детстве, глаза закрываю –
Вокруг никого не осталось.
Ни перьев, качавшихся гордо,
Ни окриков пестрых накидок –
Лежит первозданного вида
У ног неизведанный город.

Медь шеек кувшинов наплечных,
Визг чайного хобота острый…
Вовек не избавилась вечность
От запаха, бьющего в ноздри,
От дыма над медленным пловом,
Повисшего чайкой под крышей,
Что было безмолвное слово,
Весь необходимый излишек.

И самые синие волны
Стереть не способны покоя
На рынках, на улицах полных,
На кромке земли и прибоя,
Где стилоса древнее жало
На белом песке проступает.
Как в детстве, глаза закрываю –
Вокруг ничего не осталось.

Остановка

По мании привычки ждешь трамвая,
Которых никому не снилось здесь.
«Единственное, что мы знаем днесь…»
Из «мы» круглоголово выпадая,
Наткнувшись на асфальтовое «есть»,
Единственное, все опровергает.

Тасуются в колоде города
И чуждой речи чуждые напевы,
Ломается на пальцах право-лево,
Плывут сады, полночная звезда
По имени прекрасному Не-ваша.
Покажется, так было не всегда,
Сейчас вагон подхватит опоздавший…

Мы, ничего не смыслящий тростник,
Качается на шумной остановке,
А мимо проезжает материк.
И обознаться, и спросить неловко.
Покажется, так было не всегда…
Закрыть глаза в ужасный миг прозренья.
Вот твой трамвай. Он едет в никуда,
Но все-таки участвует в движенье.

Игла

Отравлен праздник брошенной иглой,
Укол напоминанием о смерти.
О Господи, ты слышал про покой?
Во всей своей вселенской круговерти

Ищи что хочешь – это не найдешь,
И потому – объявленная ложью,
Она зудит и крошится как ложь,
Но накормить, как черный хлеб, не может.

Ломая скрипки, музыка гремит,
Перебивая вальс военным маршем,
И кажется, что смерть любовь затмит,
Хотя любовь ее не видит даже.

Автор

И день пройдет, и два, и три,
А я все в том же положенье,
Откуда, как ни посмотри,
Участвуешь в миротворенье.

Хотя бы тем, что бросил взгляд,
И осветил, и покалечил,
И смысл придал всему подряд,
Хотя без смысла было легче.

Искусство

из всей картины запомнилась упавшая с плеча бретелька
искусство говорить о главном не засоряя память

Поэт

этот старый рыбак совершенно не разбирается в литературе
он приносит нам в сумерках блюдо украшенное петрушкой
на протертой временем фаянсовой тарелке и кувшин белого вина
оказывается рыбья кровь горячая
доброй ночи поэт

Равновесие

страшная картина равновесия
за ней стоит время с битой
и спокойно прицеливается

Снег

черные прописи леса
за полдня успеваешь прочитать одно слово «отчаяние»
к закату протянутые ветки выпросили у неба снежинок
теперь это уютное отчаяние

Последняя уборка

не дай бог
найти на антресолях крылья
еще запакованные

Макаллана не было

он проснулся и не обнаружил своего мира
на правах призрака вывалился из окна и зашел в ближайший бар
его не обслужили
он взял бутылку виски
и вторую
и послал всех к черту
когда понял что все бесплатно расстроился
придется жить в трезвом мире где ничего не работает
ни черти ни Ballantine's ни окно

Фантастика

юный друг
я наконец-то живу в будущем
том о котором ты сейчас читаешь книжки
читай побольше здесь о нем уже не пишут
так-то у нас все есть
большие запасы прошлого
продержимся

В камне

оставить один разбитый город на память
чтобы не переписывали

Железное молоко

мы пили свое утро из одной груди
потом поднялись и посмотрели на мать
не зная что выбрать
ты проткнул ее грудь гвоздем
ты отвернулся чтобы не видеть наготы
я хотела сказать не плачь мама
но разве это ей было нужно
она не умела плакать

Циклоп

*
Дворовый лай, гусиный крик,
Коровы жалоба… Какого
Ты к этому всему приник
Как к человеческому крову?

Бодливый разум не нашел
Закона в мире и опоры.
Жевал словесный стиморол
И выдыхался под забором.

Надежность каменную стен
Несуществующего дома
Ни осквернение, ни тлен
Не тронут участью Содома.

Укройся в лихорадке лоб
И сердце в пламени безлюдном.
За облаком ослеп циклоп,
Пройдя в молчанье обоюдном

Над призраком нагой земли.
Что думал Он, качая вечность?
Мы все, наверное, спаслись
Во сне его, слепом и млечном.

О бремя множества миров!
А ты тут со своей коровой…
Давай, Муму, не тратить слов.
Как говорил поэт лугов,
Нам в жизни умирать не ново,
Как проклинать своих богов.

*
Звучала музыка без слов,
То был язык нечеловечий.
И мы вставали из гробов
И расправляли гордо плечи.

Как будто возвращались в строй
И возвращали веру жизни,
Служили родине одной
И были званными в Отчизне.

Город

Как корабль, выплывает
И садится здесь на мель.
На холмах его качает
Вечный ветер, старый змей

Облака из белой кашки
Подгоняет под окно.
Может, страшно? Может, страшно.
Но красиво все равно.

Он не видит и не слышит,
Он давно уже не тот.
Но цветут на свете вишни
И акация цветет.

Заходи, когда случится,
Мой близнец, заклятый мой.
Эта римская волчица
Опоила нас с тобой.

И с матерыми волками
На кровавую луну
Смотрим волчьими глазами,
И не вытереть слюну.

Луговой

Был дворово'й и домовой,
Дворо'вый – что-то вне закона,
И самый главный – луговой
С пером из шляпы лепрекона.

Ну, шляпа так себе картуз,
Да и перо домашней птицы.
Но как забытой жизни вкус
По слову может возвратиться –

И ты катаешь языком
Комок из чистого пломбира,
А детство ходит босиком,
Не уходящее из мира.

Стихотворенье ни о чем,
О том, что жизнь не прибывает,
И домовой не помнит дом,
И дворового не хватает.

А третий, этот с ноготок,
Наобещавший без зазренья…
Не оставляй меня, сверчок,
Не доводи до преступленья.

Не выворачивай карман,
Посыплются труха и стружка.
Тем более когда ты пьян.
Тем более стихи и душу.

Предательство

И ты меня когда-нибудь предашь,
В моей груди бушующее сердце.
Какой-то канцелярский карандаш
Тебя проткнет, и никуда не деться.

Или, грозы не выдержав само,
Взорвешься продырявленною тучей.
И пятнами покроется трюмо,
Ему так выразительней и лучше.

Или еще печальнее судьбу
Нам изберешь в предательстве предательств:
Вот ты лежишь спокойно как в гробу,
Придавлено плитою обстоятельств.

Солярис

Я хожу по городу двойников,
Я встречаю вас, и живых, и мертвых,
Обманувших молодость стариков,
Обменявших ваши черты у черта

На какой-то дьявольский маскарад.
Я боюсь с собой оказаться в паре.
Я бегу домой, как бегут назад
В дом, который не проглотил Солярис.

Я бросаюсь в кресло в пустом пальто,
И почти знакомые домочадцы
Равнодушно спрашивают: «Ты кто?» –
И не вижу повода возвращаться.

Око

Будут деревья телами,
Душами станут птицы.
Духом под облаками
Ветер начнет носиться.

Свяжет сплетенье веток
Руки в благодаренье:
За наступленье – свету,
Ночи – за примиренье,

За «ничего не будет»
И «ничего не надо».
Ляжем, метлик и лютик,
На листке виноградном –

И Бетельгейзе око
Вспыхнет, и скажет Вечный:
«Вот теперь-то неплохо.
Вот теперь человечно».

Соловей

Когда темнеет голова,
Куда и мошка не влетает,
То нарастает там трава,
Вся безразличная такая,

Что даже лень ей зеленеть,
Не то что злаком колоситься,
Лишь равнодушная, как смерть,
Поет привязанная птица.

Ах, если б ты ее любил,
Тогда бы так она не пела
И не спускался Гавриил
Забрать ограбленное тело.

Ворон, роза

Я никуда не спешу,
Я пребываю во сне
Розы, оставившей мне
Розовых выдохов шум.

Ветер на камне прилег,
Розу к себе приманя.
Дышит расслабленный бог
И выдыхает меня.

Белая роза умрет,
Камни плохая постель.
Ворон влюбленный поет
И выдыхает метель.

Розу прекрасной мечты
Ворон на крыльях несет.
Падая с ней с высоты,
Ворон бессмертный поет.

Романс для Ллюры и фортепиано

Как много утекло воды,
Как много в водах утонуло…
А я в плену у красоты,
Давно оставшейся в минулом.

Сегодня все вокруг мертво,
Но прикоснись еще рукою –
И возвратится волшебство,
Когда-то бывшее тобою.

Пусть невозможно удержать
Сорвавшиеся с клавиш звуки –
Я у стены стою опять
И тишине целую руки.

Царица

Мне бы день или два,
Чтобы снег пролежал,
Чтоб ни март, ни трава,
Чтоб никто не украл

Лебединый покой,
На стекле белый лес,
Тот, кто в нем ночевал,
Поутру не исчез –

И глазок продышал
Через ветки в окне:
«Ох и долго я спал!
Что-то грезилось мне.

Чистой музыки лед
И бессмертия пруд.
Там царица живет,
Где живьем не живут.

Есть Гармония, есть!
Все искусства вокруг
Почитают за честь
Ей служить, милый друг.

И служил бы я ей,
И внимал не дыша,
Только льда холодней
У меня госпожа.

Взгляд острее ножа –
Чуть остался живой…»

«Ты, наверно, душа,
Ты вернулась домой».

Отражение

Когда-нибудь не станет и луны,
И в звездной темноте проснутся люди
И затоскуют от ничьей вины,
А впрочем, и людей уже не будет.

Но отраженье в комнатном стекле
Меня запомнит рядом с желтым блюдцем
И двух ворон в белесом феврале,
Свершенные уже не разобьются.

И этот полуснег-полумираж,
И птицы крик останутся навеки.
Мне только жаль, что ты уже не наш,
Прошедший день, сейчас закрывший веки.

Метель

Зима уже метет к финалу,
Но ведь метет черт знает как!
Я бы себя зауважала
За эти ярость и размах,

За белый мрак до края света,
Когда надежды длиться нет,
Когда весь мир стоит раздетым
И, словно водку, глушит свет.

Вид

Сядешь на кровати смятой –
Может, в два, а может, в три, –
И Великий Имитатор
По душам поговорит.

Прямо спросит, что угодно,
Сей же час изобразит
Вид животный и подводный
И небесный тоже вид,

Византийские палаты,
Африканский материк…
Я ведь помню про расплату:
«Забирай свое, старик!»

И не то что пожалеет,
Но прицокнет языком:
«Не встречал души мертвее,
Не спросившей ни о ком».

Ладан

За ночь липы поседели,
Побелел дервиш орех.
Будто первыми прозрели
И ответили за всех.

И во всем крещеном мире
Некрещеные стволы
Аравийским задымили
Белым призраком смолы.

Белым-белым-белым-белым,
Словно вдруг забинтовал
Тот, кто сам все это сделал,
Вывел в лес и расстрелял.

Статуя

Разбитой статуи покой,
Пленивший в мраморе движенье,
Я тут беседую с тобой
И сочиняю продолженье.

То, что Гомер не дописал,
А древнегреческие боги
Давно сошли с верховных скал,
Пока ты взгляд бросала строгий

В потемки следующей ночи,
Слепой и страшный между прочим.

Тишина

Оборвется разговор,
Растворится собеседник,
Словно облачко во двор
Пыльный вытряхнул передник.

Только семечки из рук
Воробьями в небо взмоют,
Зачирикают испуг
Оказаться с пустотою.

И напрасно голосят,
Пустота всегда болтлива,
Глушит пение цикад
И дышать мешает сливой.

Здравствуй, здравствуй, тишина!
Обратиться как, не знаю,
Но великая она
Все живое наполняет.

Все на свете перед ней
Вспоминает назначенье:
Быть не гомоном вещей –
Быть бессмертным откровеньем.

Кровь Юпитера

Пой же, ветер, безумные гимны,
Пусть внимают нам гордые скалы!
Правда, скалы глухи как тетери,
Но для них и слагаются песни,
Ради них и рыдают на флейте
Наши лучшие стихотворенья!
Стоит ли удивляться – все это
Разбивается в сумрачном сердце,
Как прекрасный графин санджовезе.
Впрочем, мне до сих пор не встречался
Ни один сумасшедший от камня
Ожидающий аплодисментов.

Мания

Какая красивая строчка по тротуару идет…

Из всех привязавшихся маний
Мне Господи эту зачтет.

Поставит малиновый плюсик,
Глаза промокнет от росы:
«Давай назовем ее Люсей
И хоть бы оденем в трусы».

Дорогая, верни акварели

Дорогая, верни акварели,
Так нечестно и ты неправа.
Наши розы в саду потускнели,
Ты уходишь, болит голова.

Ты смеешься – а мне не до смеха,
В каждой раме пустые холсты.
Даже кофю вариться не к спеху,
Безразличны и розы, и ты.

Ты, наверное, долго держалась
И устала ходить по ножу,
Затупилось у ножика жало.
Я портрет ваш углем напишу.

Она обещает (Ангел)

Она обещает, она возвратится,
Не бросит в тоске одного.
На радостях самое время напиться,
Хоть горе и так ничего.

Какое везенье! Какое несчастье!
Подруга свобода, прощай!
Любимая вырвет из дьявольской пасти,
И с нею отправишься в рай.

Дождливою ночью, с дырою на пятке,
В компании пса своего
Вздохнет он: «Все было бы в полном порядке.
Но дырка не стоит того».

Во сне и за дверью не дай только, Боже,
Увидеть гонца твоего –
Пусть русский он выучил неосторожно…
И это не стоит того.

Пускай в домовину лопата стучится,
Но я говорю за него:
«Никто не откроет и не огорчится.
Все это не стоит того».

Оказывается, по ночам они кричат

Да, был покой, покой и ничего –
Что описать в отсутствие морфемы?
Но неврастеник Бог порвал его,
Кроя меня и звездные системы.

С тех пор ищу, нигде не находя.
Всю ночь кричит разбуженная птичка,
Такая же несчастная, как я,
Прокаркавшая сыр неврастеничка.

Воспоминание до востребования

Наверно, это был фотон,
Свободный в легкости беспечной
Отождествлялся с духом он,
Летя прямою бесконечной.

Не помню больше ничего,
Такой полет, такая скорость!
И власть желанья одного
Нестись по вечному простору.

Но голубел планеты вид,
Земля плыла навстречу с жертвой,
Где кто-нибудь меня родит,
Земною делая и смертной.

Лавка

Эта уличная лавка
Не теряет ничего.
Там английская булавка
От кармана моего.

Там шкатулки без замочка
И замочки без ключей.
Выбирай, душа, что хочешь
Из пропавших мелочей!

Где хозяин? В табакерке.
Где табак? Ушел в дымок.
Молодым захлопнул дверку –
Стариком открыть не смог.

Соломон

Кто-то мудрый, кто-то старый,
Как почти что Соломон,
Говорил: «Держи гитару,
Все придет и выйдет вон».

Как цыгану не поверить,
Захотел бы – не соврал.
Все прошло, по крайней мере.
Но ее не удержал –

Годы, время, отголоски
Той гражданской – на руке
Помню белую полоску
И полоску на щеке.

Это шрамы Самарканда,
Или музыка войны.
Вяца маре, вита гранде,
Две гитарные струны –

Отзвенели, отыграли,
Да из внуков только я,
Без гитары и без шали.
И война. Кругом. Моя.

Привидение

Осень в рубище Иова
На ветру похолодела,
Примерявшая обновы
Задрожала вдруг всем телом.

Я б сказала в утешенье…
Я бы что-то ей сказала…
Не она, а привиденье
Предо мной сейчас стояло.

Вечный гой
                …И более ни для чего.
                Э. Чоран

Черный крап на золотом,
Вороны и листья.
Этот парк похож на дом,
Можно поселиться.

Он пустует, он привык
Мстить тоской надежде.
Ты поймешь его, старик,
В красоте безбрежной –

В общем, в эдакой глуши –
Рождены к познанью:
Листья сбрасывать с души
Станешь вычитаньем,

Дуя пеплом на огонь,
Сея мрак вороний.
Сколько Богу на ладонь
Ни дыши – обронит.

Дом не греет и не ждет,
Только звезды светят.
Только ворон запоет.
Только ветер встретит.

Попутчики

Все за руку беру его –
Все сквозь ладонь ладонь проходит.
Воспоминаний вещество
В несуществующей природе.

А мы идем, идем, идем
Сто раз исхоженным путем,
И день за днем, и ночь за ночью…

Но может быть, наоборот,
Воспоминание, как строчку,
Меня по памяти ведет,

И у обрыва обрывает,
И оставляет на краю –
А я и будущей не знаю,
И прошлую не узнаю.

Незабудка

Я там собирала цветы.
Ты был еще бледной луной.
Венок из ромашек простых
Украсил цветок голубой.

По полю гулял ветерок,
И не было слышно луне –
Про самый красивый цветок
Нашептывал на ухо мне.

Ромашки клялись: «Никогда
Его не коснешься рукой»,
И ветер к губам припадал:
«Останься, останься со мной».

Ты был незабудкой-цветком.
По небу луна проплыла.
Звенел ее крик серебром,
Когда я тебя сорвала.

Иссечение

В цвет серебряный, в след неживой
Обмакнули вишневые кисти…
Вот и вишня под бледной луной,
Все звенит иссечением жизни.

Извлеченьем из снега на свет,
Удаленьем от мира и света…
Отчего-то согласия нет
Даже в слове мерцающем этом.

Снегопад примиряет луну,
Обреченность, и зыбкость, и краткость.
Я тогда безнадежно тону,
И живу, и люблю без остатка.

Фрэзи Грант задержала побег –
И снежинка накрыла ресницы.
Долго падает, падает снег.
Иссекается белая птица.

Мост над городом

Построить над городом мост,
Ходить по мосту босиком.
И чтоб высота – десять верст.
И чтоб суета – под мостом.

А рядом плывут облака,
И всей суеты – иногда
Проносится местный Икар
Да прыгает в речку звезда.

А речка о двух берегах,
Гудит на реке пароход.
А там высоко в облаках
Сверкает пятой пешеход.

Голые склоны, пустая дорога

Голые склоны, пустая дорога.
Долго идти ли до Господа Бога?

Красная в небе сияла звезда,
Где она? Эх, господа.

Есть ананасы, а рябчиков нет.
Съели товарищи всех на обед.

И не застряла же в горле звезда
Красная. Эх, господа.

Здесь Он прошел, Он опять впереди.
Он-то спасет, но Его не спасти,

Если отдали Его города,
Если проели Его господа.

Пароль

Я приду к Тебе с вопросом,
Не ходить же просто так.
Скажем, нету папиросы?
Папироса – это знак,

Данный дочери и сыну.
Если ангельский дозор
На пароль «Герцеговина!»
Отвечает: «Беломор!» –

Значит, будет все в порядке.
Пусть не сразу и не здесь.
Но чертям щекочет пятки
Предложение присесть.

У одра

Да, этот треск! Ползет по швам
Мундир раздувшегося мира –
В нем мертвый разродится сам.
Еще неслышно и незримо,
Но то, названья нет чему,
Из разложения и смрада
Выходит, вспарывая тьму,
Плюясь протуберанцем ада,
Ярясь ли новым Михаилом…
И выбора у мертвых нет.
Кинь розу на его могилу,
Рожденный мир на красный свет.

Тьма

Ветка клюкой
В окна стучит.
Ночью глухой
Потеряла ключи

От закрытых дверей,
Рождественских дней.
Эй, Вальсингам!
Пой веселей!

Гимны чумы,
Завтрашней тьмы –
Кто, как не мы,
Вспомнит о ней!

Вон у окна.
Между гостей.
Всюду она.

Эй, Вальсингам!
Прежде до дна
Пили мы с ней.

Или страшна
Мрака княжна?
Эй, Вальсингам,
Доверху лей!

Больше вина!
Не пронесет? –
Трезвых она
Тут не найдет.

Если двоих
Ей не поднять,
Станешь за них
Сам допивать.

Если там смерть
С плачем по нам –
Вместе гореть
С ней, Вальсингам!

Кубок

Мы были знакомы, когда же? Не помню.
Луны ускользает холодный обмылок,
Лучом задевая уснувшие кровли,
Хоть сон их бескраен и время застыло.

Там все уже было, там все еще будет,
А нас прикололи иглой на картину,
И мы бы бежали, но бледные люди
Сплели наши крылья огнем воедино.

Прилипла рубаха горящая к коже.
Прощайте, мой друг, еретик и задира!
Ни этот святоша, ни этот безбожник
Ни пили из кубка грядущего мира.

Мы встретимся. Где-нибудь. Спинами свяжет
Одно из укрытых в утробе столетий.
Я вижу костер, освещающий даже
Улыбку, которую им не заметить.

Надежда

Войди, останься и забудь
Чужую шкуру за дверями,
Все составляющее суть
В землей написанной программе.

Вот так-то, бедная душа.
Ты мерзнешь в заведенье этом!
Давай-ка выпьем не спеша
Что боги подают поэтам.

Повеселее кровь бежит,
Стальною сделалась закалка.
Тут сотворение души
Проходит в лихорадке жаркой.

Так отчего ты не пьяна,
Косишься на пустые двери?
Не забредет сюда она,
Здесь уступают только вере.

А осень, что ж…

А осень, что ж, взахлеб красива,
И месяц ясен и раскос.
И жизнь себя проносит мимо
С пустыми ведрами для слез.

Ну, может быть, для роз и прочих
Воздушных, нежных, неземных,
Не обронивших лепесточек,
Но плакать хочется о них.

О той звезде, что не ответит,
О розе, что не обожжет, –
Да в общем, обо всем на свете,
Пока за край не перельет.
………
От листьев болят глаза.
Идешь слепой и немой.
Все, что хотел сказать,
Сказано тишиной.

Твердый горит металл,
Золото или медь.
Что бы ни потерял,
Большего не суметь.

Падает в руки дождь,
Медленный и сухой.
Господи, не итожь
Меня на земле другой.

Лошадка

Как на солнечной поляне
Развернули чудо-скатерть…
А на ней лошадка скачет.
Под гору несутся сани.

Домик с красной черепицей.
Жизнь счастливых невидимок.
Над трубою вьется птица
Из сиреневого дыма.

Как темнеет-вечереет,
Разгораются глазенки
Приднестровской Лорелеи –
Скособоченной избенки.

…Сотню лет идет прохожий
И ведет с собой дорогу.
Только перейти не может
Эту реку, слава богу,

Отыскать заветный мостик.
Словно пропасть под ногами.
Ах ты, скатерть с пирогами!
Всюду кости, кости, кости.

Он смеется или плачет –
Возвращенья призрак сладкий?
Снег идет, лошадка скачет,
Деревянная лошадка.

Когда камни запоют

Всего лишь ночь, она моя –
Плывем, Жанэ, плывем!
Ни ворона, ни воробья
Под проливным дождем.

Но как блестит мой черный плащ,
Как весела волна!
И мой хранитель, мой палач
Сегодня пьет до дна.

На море ветер ледяной
Ласкает корабли.
Моя любовь и смерть со мной.
Ты веришь в край земли?

А там, за краем, будет дом,
Где мы уснем вдвоем,
Единым скованные сном.
Плывем, Жанэ, плывем!

На ветке вырастет звезда,
И камни запоют.
Но не разбудит никогда
Никто любовь мою.

Ей кажется

Когда в такие сумерки огни
Соборные расцвечивают стекла,
Ей кажется, тепло хранят они,
Той улице, которая промокла.

Ей кажется, здесь только я с дождем,
Нам никого и ничего не надо.
Мы призрачные за руки идем,
И нас хранит виденье листопада.

Одно окно погаснет за другим,
Век завершится сном и темнотою.
Ночь будет долгой, ветер будет злым,
Но призраки скользят над мостовою.

И даже время, вечный враг живых,
Проходит мимо, глаз не поднимая.
Оно однажды отпустило их,
Как зверь из лап добычу выпускает.

Тонанцин

Из безыменной глубины
Все в то же море безымянных.
Одно движение волны.
Одно дыханье океана.

Рожденье – выдох. Смерти вдох.
И между ними промежуток –
Текучей жизни краткий срок.
Глоток заката пряно жуток.

Как будто небо надо мной.
Куда-то хочется вернуться,
Сказать кому-то: «Боже мой,
Как быстро облака несутся!»

Моргнешь – и детства не найти,
Лошадка с мячиком пропала.
Большое облако в груди.
И только солнце стало алым.

А мне бы руку протянуть
И ухватить его за гриву.
Приподними меня чуть-чуть.
И все же красное красиво.

Лицо Марии в облаках.
Росой войны облиты склоны.
Она одна стоит в глазах
Как Гваделупская Мадонна.

Свита

Она была в большом и малом,
Она во все стучала двери,
Да просто с петель дверь срывала,
Ей оставалось только верить.

Война со свитою своею.
Не до стихов и не до жиру.
Но в свиту – в эту ахинею,
Что поползла свиньей по миру,

И чавкает в твоем мозгу,
И проповедует с корыта…
Война в лицо глядит врагу,
Но человечину ест свита.

Свиное рыло ни при чем,
Оно играет королеву.
И убивает не мечом,
А тем, что храм равняет хлеву.

Сверчки

Как тишина густеет от сверчков! –
Земная и нездешняя повсюду.
Пусть этот мир не стоит пары слов,
Их откровенье равнозначно чуду.

Оно звучит из тысячи времен –
О том, что было, было и проходит,
О том, что самый обреченный сон
В сравненье с ними никуда не годен.

О том, что где-то прячется душа
От всей тоски – хотя бы в этом теле.
О том, что больше некуда бежать,
Когда они безжалостно запели.

Аленький цветочек (Филиппок)

Кто-то сказал по случаю
Открывшейся невзаимности:
«Писать надо было лучше,
Наверное».
                Божьей милости
Хватило бы на обычное,
Осталось бы на земное.
Кружат твои опричники
Белые надо мною.

Грозен ты, грозен, Батюшка
Неба, земли и моря.
Если меня спохватишься –
Место найдешь пустое.

Лишь пустоте пожалуешь
Блик отразить во взоре,
Лепет цветочка алого,
Право с тобою спорить.

Объяснение в любви
                Как в кино

Был на свете Филиппок,
Был, писал о чем-то книжки.
Проходила между строк
Жизнь эпохи и мальчишки.

А о чем он их писал –
Разве в этом дело, Зина?
Что-то он такое знал,
Но сказал наполовину.

Как захочешь назови
(Все рано ведь не читала)
Объяснение в любви,
Для которой жизни мало.

Вот и все, окончен срок.
Почему же знаю, Зина,
Где-то пишет Филиппок
Ту, вторую, половину?

Где опять малым-малы
Все отпущенные сроки…
Ты бы вымыла полы,
Больше смерти будут строки.

Рыбаки

Забегают волны в двери,
Чайки в окна залетают.
И приходится поверить,
Что на свете так бывает.

Ты за всеми рыбаками
Вышел в море на рассвете.
И когда взмахнул руками –
Поднялся бескрайний ветер.

«Я вернусь, – кричали птицы, –
За тобою, обещаю».
Море в дверь мою стучится.
Чайка в комнату влетает.

И день пройдет, и ночь пройдет

И день пройдет,
И ночь пройдет,
И смерть свой пепел соберет.

Но даже там,
В краю теней,
Ты будешь мой,
А я твоей.

Когда уснувших разлучат,
Поднимет ворон воронят:

«Кого вы встретили во сне?
Скажите мне!
Отдайте мне!

За ночью ночь приговорен
На черный сон,
Бессонный сон.

Как будто крылья шелестят –
Так дышит рай,
Так шепчет ад…
Но в бездне моря тонет взгляд.

Чье сердце ищет он на дне?
Откройте мне!
Верните мне!»

Посланник мрака улетел,
Хоть был он стар и бел как мел.

«Кого мы видели во снах?
Двух мертвых птиц.
Двух спящих птах.

И не могли их раздвоить.
Они и так навек твои».

Поющие по ночам

Совы завелись на даче,
Завели свои привычки.
И глаза уже не прячет
Рядом спящее обычно

Сном почти что невесомым,
По соседству, очень близко,
Повторяя: «Совы! Совы!
Сколько жалобы в их писке,

Как кричат они тревожно!
Опустилось небо низко.
Не проси неосторожно,
Слово брошенное может –
И считается – распиской».

Голос древний, голос детский
Ветер утренний уносит.
Слишком близко, по-соседски.
И сильнее жизни просишь.

Орех

Кто-то трогает окно
По ночам зеленой лапой.
Пусть орех, но все равно
Я высовываюсь с лампой.

Тень отпрыгнет от окна
И укроется ветвями,
И опять темным-темна
Ночь повиснет между нами.

Что-то ждет там чуть дыша,
Шелестит с негромким смехом.
Словно пленница душа
Есть у старого ореха.

О родине

Да, надо бы о родине, о ней
В дождливый вечер говорить и надо.
Она лилась из тысячи кистей,
Протянутых лозою винограда.

Она была молдавским молоком,
Была водой и виноградной кровью.
И до сих пор здесь ходят босиком,
И это не считается любовью.

Все как-то так, без форса, без понтов,
Проста, как жизнь, и дорогого стоит,
Когда в один из долгих вечеров
Свою ладонь подносит не пустою.

По холмам ходил пророк

Легок летний вечерок,
Плачут лозы сладким плачем.
По холмам ходил пророк,
Говорил: «Танцуйте, плачьте –

На ветру и в солнце алом,
Чтоб вино играло в бочках,
Чтоб за край переливалось, –
Все поставлю, кроме точки!»

Раз пророк, то как иначе?
Не запрешь же солнце в бочке.

Дорога

Посмотри в свои ладони,
Говорит, и не проси
Все, что раньше похоронит,
Чем сумеешь унести.

Я смотрю, а там дорога,
Никого и ничего –
И ступай как хочешь с Богом.
Донести бы одного.

Волосы

Ты встретишь этот лес без птиц –
Здесь тишина у приграничья.
Цветы не поднимают лиц,
Над ними только тени птичьи

Кружатся, крик не обронив.
Но что за музыка, откуда
Манит мучительный мотив
Изнанки ужаса и чуда?

Дыханье леса говорит
Не о тебе и не с тобою,
И вовсе и не лес стоит
Над морем мира и покоя.

Колышет волосы медуз –
У бездны нет границы четкой…
Но видишь ровную черту
Под нависающею челкой.

Жуть

Вид этой жути разбудил.
Но, даже выбравшись на волю
Под гроздья комнатных светил,
Стоишь один, как в чистом поле, –

И ветер теребит плечо.
Не ветер вовсе, а дыханье.
Ни холодно ни горячо.
Не проповедь, не наказанье.

Понятно разом все и так,
Что человеку непонятно.
Ты дал не рубль, не пятак
И не возьмешь уже обратно.

Нет, все же дура человек,
Глядит – копеечка простая,
А не кончается вовек –
И как спустить ее не знает.

Перед таким любая жуть
От безысходности бледнее.
Казалось бы, еще чуть-чуть…
Нет, никогда не протрезвеет.

Зачем я помню номера Генрихов и Людовиков?

А писцы писали и писали,
Как пошла стихия на стихию.
Письменами землю пеленали.
Помнишь, как стирали Византию?

Рим трещит от старости и жира,
От червей, уже грызущих чресла.
Вечный Рим и вечный Цезарь мира,
Вечный Брут, а вдруг она воскресла?

И пробила сквозь бумагу камень,
Как зерно, вытягиваясь к небу
Через все, что писано руками,
Возвращая Богу нивы хлеба.

Этот поезд

Говорю, что это сон,
Что ошибся кинозритель,
Сел в свихнувшийся вагон.
Машинист, остановите!
Этот поезд в никуда,
Этот поезд прямо в бездну.
Поправляет провода
Машинист рукой железной
На титановой груди.
Бьется сердце цифровое.
Ад остался позади,
Впереди совсем другое.
Цех нейроновых сетей,
Склад химических иллюзий.
Убежавший от чертей,
Пропадает шарик в лузе.
Загнан шарик на убой.
Этот поезд до конечной.
Машинист – почти живой
И в перчатке человечьей.

Ген

Повторялась, повторялся…
Понимаешь: наконец
Ген истории сломался.
Доигрался. Молодец.
Значит, будет все иначе.
Как-нибудь, но вот не так.
И глядишь – Иуда прячет
Не серебряный пятак.
И Пилат – как бы евреям –
Говорит в другие дни:
«В этот раз хоть пожалеем».
И толпа кричит: «Распни!»

Маттиола

Пахнет стираным бельем,
Маттиолой или чем-то,
Что обычно ни при чем,
Но за рамкою момента

Продевает нить в иглу,
И латает, и сшивает
Все, что падает во мглу,
А до дна не долетает.

Потому что и на дне
Пахнет лето маттиолой.
И, разбитая, нежней
Блюз играет радиола.

Чем печальнее мотив,
Тем рассеяннее вечер
Говорит свое: «Прости,
Но тебя пришить мне нечем».

Сорви цветок

У мира для меня известий нет,
И самого его надежно нету.
В окне прекрасно никакой рассвет.
И у меня нет слова для рассвета.

Растут меланхоличные цветы
Бескровно на обочине дороги.
Такой увядший гений красоты,
Когда б смотрели гении под ноги.

Попробуй всем им чем-нибудь помочь,
Пройди дождем… А лучше и не пробуй.
Пускай скорее наступает ночь,
Сорви цветок и уступи дорогу.

О чем еще там Ницше говорил? –
И замолчал, когда увидел ужас.
Но это лошадь выбилась из сил.
А ты дошел. И никому не нужен.

Пешеход

Пройдет по жизни пешеход,
И вслед кричит она: «Счастливо!»
Не пешеход, а переход,
И перейти необходимо.

Но в общем, можно просто лечь,
Сама пройдет, куда ей надо.
Пусть до земли свисают с плеч
Густые кудри винограда.

Какой-то в этом есть резон:
Одна струится кровь по венам,
А ты, прекрасный, как газон,
Лежишь пред ней самозабвенно,

Глотками разбавляя речь,
Про все на свете понимая,
Где смертью можно пренебречь –
Что ни на что не повлияет.

Спи скорей

Мир, который только снится
Дни и ночи напролет.
В птице главное не птица,
В птице главное – полет.

Перья, косточки, сердечко…
И не спрашивай, дружок.
Кошка – это та же вечность.
В кошке главное прыжок.

Все пройдет, ночник потушат.
Сон как птица – спи скорей.
Это только наши души
Превращаются в людей

Посмотреть, как солнце светит
И выходит в облака
Ветер – главное на свете –
Перелистывать века.

И на краю Вселенной

И месяц на изогнутой брови
Идет по морю мрака, как по краю.
И вот я умираю от любви,
И ночь, и это небо обнимая.

Он утонул и больше не горит.
Но где-то там, где полной тьмы владенье,
Где никогда не светят фонари,
Он проплывает солнца отраженьем.

Не может быть, но если и умрет
Моя любовь, меня опережая,
Пообещай, что свет не пропадет
И на краю Вселенной, и за краем.

Най

Пой, ветер, дудочка, дыши –
Пусть ты сейчас зовешься наем.
Загадки жизни и души
С тобою мы не разгадаем.

Бузинных веточек секрет –
Ну что там? что там? – все пустое.
И мотыльки летят на свет.
И это только жизни стоит.

Всего под небом сразу жаль,
Накрыть ладонью бы и спрятать,
Пока реки недвижна сталь
И пахнет клевером и мятой.

Куда нас ветром занесло?
А просто дудочка тоскует.
Костер. Молдавское село.
Не обожгись от поцелуя.

Если бы не море

верлибры равнинных городов
улицам все равно куда вести и безразлично сколько это займет времени
им остается только упасть в море чтобы оправдать свое существование

Город на холмах

Наверно, это просто вечный лес,
И тот, кто здесь решил построить город,
Влепил дома и улицы окрест
И посадил цветы и помидоры.

Глотнул вина, присел передохнуть,
Обозревая красоту творенья.
Решил дорог до Рима не тянуть –
Ручьи найдут свое стихотворенье.

Где побегут они с вершин холмов –
Там и ложится завиток дороги,
Как рифма самовольная стихов
В земные и божественные строки.

Молдавский полдень

Не каркая с вороной, раз они
Оставили мое окно в покое,
Я мирные закатываю дни,
Как перед самой долгою зимою:

И сон холмов в сиреневом соку,
И розовые лепестки варенья.
Хотя кого они уберегут
При наступленье или отступленье?

Вороны вдруг пропали, боже мой!
В сгущенном небе тишина такая,
Как будто в дом бежишь перед грозой
И поле пробежать не успеваешь.

Такая местность

Уже шиповник белый покраснел,
И солнце по утрам не обжигает,
Хотя без счета загорелых тел –
Но это местность южная такая.

Вот от чего зависит всё и вся?
Допустим, ты родился здесь когда-то,
И каберне разлилось не спросясь
На все твои рассветы и закаты.

И эта лень, какую не убить,
Но назови привычкой к созерцанью, –
Ей только тень под вишней раздобыть
И солнце принимать как наказанье.

А после начинаются дожди,
И воет ветер на пустых дорогах,
И можно никуда не выходить,
Здесь никого не встретишь, кроме Бога.

А там уже не стой как истукан,
Узнал ли, не узнал – отнюдь не важно,
Зайдешь к нему, и он нальет стакан.
Тяжелый. Настоящий. Не бумажный.

Возвращение

Дерево стоит раскинув руки –
Добеги, оно тебя обнимет.
Листья пожелтели от разлуки.
Упади на землю перед ними,

И земля окажется подушкой.
Посмотри, как небо закружило,
Как сейчас оно в тебя обрушит
Никому не отданную силу, –

Оттого, что где-то нас любили
И не исполняли обещанья,
Как легко прощают те, кто в силе, –
Все ему единожды прощая.

Дорога, возвратившая меня

Дорога, возвратившая меня,
Мои следы, как тапочки, подносит.
Она хранит ответы на камнях,
Но плохо разбирается в вопросе.

Всё – пыль и ветер, ветер и простор
И путники, бредущие по пыли.
Воспоминаний долгий разговор.
О чем с тобою тени говорили,

Пока в домах огонь не развели,
Легко делясь вином и хлебом пресным?
Вот и они растаяли вдали,
И хлынул дождь безудержный отвесно.

И побежали реки по холму!
Ни берега, ни выбора, ни дома.
Я обращаюсь к небу моему –
Оно горит и отвечает громом.

Эхо

Любовь осталась. Ищет и зовет.
Но мы ушли, она осиротела.
Ей все равно, какой на свете год,
Ей до земли и времени нет дела.

Слепое эхо бьется во дворе –
И залетает в окна детский мячик.
Да ладно, пляжный мячик в ноябре!
Ну кто так убивается и плачет?

Ей обернемся вслед последний раз,
Уже почти покинувшие землю.
Она руками разведет за нас,
Ни жалости, ни смерти не приемля.

Спроси ее: «Как ты не умерла?»
Ведь я предам. Предательство простится.
«Да ладно, брось. Должны быть два крыла», –
И полетит, не падая, как птица.

Розовый город

И этот город на холмах
Допит до донца,
До нежной дымки на губах
В закатном солнце.

Роняют розы лепестки
Холмам на плечи.
Всем семиструнием тоски
Латинской речи

Последний раз своих гусей
Сзывает ветер.
Одна из тысячи ночей
Ему ответит,

Бездонней звездной высоты,
Чернее хлеба:
«Какого чуда просишь ты,
Какого неба?»

Ах, если б мог он рассказать
И ветром не был,
Он бы остался умирать
Под этим небом.

На двух холмах

однажды в грозу дому приснилось что он опустел
с тех пор в угловой комнате горит свет до зари
а ночь в моем окне не бывает абсолютно черной
хотя между нами спящий город
и долгий полет птицы от холма до холма

Перед окном

ты прислал за мной больших птиц
они кружили в холодном небе и кричали
вы слишком высоко сказала я им
ты расстелил поле цветов на закате
но я не наступила на них
они были слишком красивы
я стояла у окна
и мое отражение смотрело на меня твоими глазами
здравствуй

Дядюшкин сон

Снится дядюшке странный сон,
Дядюшка дремлет в соломенном кресле.
Старый военный, индийский слон,
Он еще помнит Монро и Пресли.

Впрочем, какое нам всем до них –
Это история, Братец Кролик.
Он досыпает последние дни,
Он посмеялся над ней до колик.

И, не попавшийся на крючок
(И не поймаешь его, хоть тресни),
Не забывающий ни о чем,
Он уплывает в садовом кресле.

Мама склоняется над рекой.
Небытия голубая нега.
«Ты не оглянешься, мальчик мой?»
Речка впадает в большое небо.

«Мама, истории больше нет».
Сковано тело в холодном гипсе.
Медленно гаснет осенний свет.
«Мальчик мой, мальчик, ты не ушибся?»

Небо пробито, в саду вода.
Этот соломенный гроб утонет.
«Все исполняется, мама, да?»
«Видишь, по облаку скачут кони…»

Кажется, поздно, закончен век,
Можно тушить золотые звезды.
…Мальчик бежит по сырой траве,
Детской рукой вытирая слезы.

Ореховый прутик

Колотит палками окно,
Стегает плетью –
Гигант стоит передо мной
Тысячелетний.

Он стены тенью укрывал
Слугой на страже.
Он этот ветер долго ждал,
Он не промажет.

Набрался первобытных сил,
Напился жути…
А помнишь, кто тут обронил
Хозяйский прутик?

Как в землю корни он пустил,
Расправил плечи.
Как ничего он не простил,
Он ищет встречи.

И о докодонтах

Утром в небе темная вода.
Солнца нет. Не выплыло. Не будет.
Может быть, утонут города,
Каждый в личной каменной посуде.

Может быть, потом аквалангист
Триста девятнадцатого века
Вытащит на свет бетонный лист
И найдет рисунок человека.

Очередь хитиновых плащей
Проползет в открытый люк музея,
О пропавшем племени людей
И о докодонтах сожалея.

Двое в комнате

И вот остались мы вдвоем,
По В. В. М. вполне,
Бог на стене и я при нем.
И красный гриб в окне.

Мы об искусстве говорим,
О смысле смысла нет.
О чем беседовать двоим,
Когда погаснет свет?

«Ты правда этого хотел?»
Он повторит: «А ты?»
И губы белые как мел
Смеются с высоты.

«А может, ты уже не Бог
И никого здесь нет,
Создал – и большего не смог?»
«А ты?» – сказал портрет.

Наследство

Кто болен здесь, кто здесь лежит,
Раскинув руки перед небом?
Вокруг роятся миражи,
Он смотрит в них легко и слепо.

Толпу рассерженных сирот
Он породил, не убивая.
Морское солнце жаркий мед
В ладонь пустую проливает.

Он перед ними виноват –
Здесь только небо с облаками
И губы бледные закат
Целует алыми губами.

И то и это все равно –
Они прекрасно бестелесны.
Не станет уксусом вино.
Вот это, Господи, нечестно.

Разум бедный

Безумный разум, пена над волной, –
Спроси его, куда несет он море.
Зачем движенье, если есть покой,
Сон без тревоги, радости и горя?

Быть может, он услышит с высоты,
Ответит просто: «Вредная привычка.
И сигаретой в мире будешь ты,
А я погнал на всех ветрах за спичкой».

Ну да, ну да, высок его полет…
Но мы о целях мелочно не спорим.
Возможно, море он не подожжет,
Но пролетит над восхищенным морем.

Оно тогда волнуется, кричит,
И волны поднимаются все выше.
А он свободный по небу летит
И вместе с морем этим штормом дышит.

Поп домой идет с поминок

Распевая во всю глотку,
Поп домой идет с поминок
Легконогою походкой,
Как бывает без ботинок.

Чтоб земля держала цепче.
И орет он что есть силы
О печалях человечьих,
Чтоб слышнее небу было.

А покойник спит как репка,
Положась на Божью милость.
За него сегодня крепко
Вся деревня помолилась.

Темное время

В пьяном небе хохочущий рот,
Бороденка расхристанной тучи.
Город этот, а может быть тот,
Тот не хуже, и этот не лучше.

Он как будто бы хочет спросить:
«Ну и как вам последние вести?»
А у Бога опять на Руси
Те же самые вечные десять.

И живет там дремучий народ,
Но тебя, темнота, не древнее.
Ты закроешь паршой небосвод,
Но светил удержать не сумеешь.

Обратишься овцой, и тельцом,
И напившимся моря верблюдом.
Говоришь, обнималась с Отцом?
Ну, Иуда так, значит, Иуда.

Это гиблой воды миражи,
Как ни мерь им блестящие перья.
Кем костюмчик дырявый пошит?
То-то хвост не дает тебе верить.

Русские книжки

Тут сказал он как друг: «Что-то с вами не так».
И напомнил мне вдруг вопросительный знак.

И печенье, и бочку варенья
Из советского произведенья.

И продал бы Плохиш, и купил Буржуин,
Только тайну свою не отдал ни один.

Так она и лежит под рукою,
Но консервным ножом не откроешь.

И момента вот этого ради
Перечту вас, товарищ Аркадий.

Сопротивленье слова

Ну расстреляй его, повесь,
Приговори к оковам.
И не с таких сбивало спесь
Сопротивленье слова.

От чужака родная речь
Не требует любови,
Но пусть попробует пресечь
Сопротивленье крови.

Есть в мире воля языков –
Вольнее нет родного.
Ломало армии штыков
Сопротивленье слова.

Оружье? Ну разоружи.
Трясешься, трясогузка?
И безоружное страшит
И остается русским.

Месса. Югенд

Это дьявольское место
До сих пор не изменилось.
За столом сидит невеста.
Веет ладан. Тянет илом.

Гости древние пируют,
Медных масок не снимая,
И невесту дорогую
Никому не уступают.

Дверь скрипит на петлях ржавых.
День ли, ночь – не разобраться.
Всюду тени прошлой славы
Видят призраков двенадцать.

Стол – накрытая могила,
А цветы не увядают.
Чья-то проклятая сила
Стебли краскою питает.

Стул хозяина пустует,
Но дыханье за спиною.
И невеста поцелуя
Ждет под черною фатою.

Вот тебя-то нам и надо!
Заходи, сыграем в кости.
Тридцать сребреников ада –
От тринадцатого гостя.

Разговор с дедом

Тут такие дела…
Хорошо, не дожил.
Вся Европа пошла
Поднимать на ножи.

Хакенкройцы пестрят
Возле наших могил.
Только ляха ты зря,
Командир, отпустил.

Закричит: «Пожалей!» –
Пожалеешь опять.
Ты же русских кровей,
Не пойдешь добивать.

Есть у крови цена –
Мир за нефть. И за газ.
В общем, снова война.
И предатель предаст.

Ну куда же ты встал,
Ведь еще раз убьет.
И сказал и упал:
«Коммунисты, вперед!»

Деревья

Наведался ветер в деревню,
А в ней ни души, ни собаки.
Надели льняные рубахи
И вышли навстречу деревья.

А кто у них был командиром
Тяжелой встряхнул бородою.
И небо цвело синевою
И свет проливало сквозь дыры.

«Узнали?» – спросил он. «Узнали…» –
Как пса обступившие суки,
Когда они взялись за руки
И ветер на лапах качали.

Безлюдно в рыбацком поселке,
А память – из снега и пыли.
«Забыли?» – спросил он. «Забыли б.
Но память на каждой иголке».

Вставали от стара до млада
Дремучие сосны и ели.
Как будто за день поседели
Под новым своим снегопадом.

У края ресниц

Сколько раз, оказавшись во сне,
Мы бежали из этого сна,
И опять накрывала волна,
И опять просыпались на дне

Каждый раз, каждый чертовый раз
И почти что у края ресниц…
Только капля сбегала за нас
И катилась, соленая, вниз,

Истончая границу миров.
Все прозрачнее занавес век.
И уже не совсем человек
Отвечает волне: «Я готов.

Я уже не боюсь ничего.
Я готов раствориться в реке.
Я слезою Отца моего
Прокатиться пришел по щеке».

Ранка

Еще недавно свет летал,
Как мотылек, от ветки к ветке.
Но вот сиреневый металл
Потек сквозь прутья сосен в клетку.

Пригнули головы цветы,
Чешуйка в облаке мигнула
Как объявленье немоты.
Лишь ящерица прошмыгнула.

И где он, утренний покой?
Полет пчелы по солнцепеку?
Спит светлячок над головой
Во всем пространстве одиноком.

И это тоже благодать –
Соединить восторг с изнанкой
И до звезды расковырять
На небе высохшую ранку.

Прекрасная ложь

Тот, кто жил здесь, тот умер давно.
Сочен день, как вишневая мякоть.
Повторяется дважды кино.
Отчего же так хочется плакать?

Кто сказал, что известен финал? –
Все обман, волшебство и искусство.
Что Создатель создал, то создал,
Это слишком красиво и грустно.

Покрываются сетью морщин
Юный месяц, сиреневый вечер,
Эти женщины этих мужчин,
Эти губы, улыбки и плечи.

С расстояния в тысячу лет
Ничего не изменится в парке.
Собирает Франческа букет,
Виноград пробегает по арке.

На картину случайно зайдешь,
Промелькнешь в проходном эпизоде.
И искусства прекрасная ложь
Повторит: «Ничего не проходит».

Сирень

Ты, как всегда, не вовремя, любовь.
Ошиблась днем, цветами, адресатом.
Ты скажешь: «Ленты черные готовь,
Ведь я умру. Не будет виноватых».

Ты, как всегда, найдешь, кому больней,
Пообещаешь обнимать сильнее.
И сколько есть у боли степеней –
Ты все пройдешь, ничуть не сожалея.

Все потому, что так устроен свет,
Что без тебя и солнце не сияет.
И я беру сиреневый букет,
И голубую ленточку вплетаю.

Аэродромный блюз

Я вас приглашаю на танец с печалью.
Сиреневый сумрак ложится на плечи,
И снег этот майский, вишневый, миндальный
О том, что я больше нигде вас не встречу.

Придумайте повесть с другим продолженьем,
Она разлетится, как птицы и ветер.
От ветра бывает головокруженье,
И нас потеряет земля на рассвете.

А там, за рассветом, за снегом, дорогой,
Далекое поле и близкие взрывы.
Протяжно поет не труба, а тревога.
Поставьте пластинку. Останьтесь живы.

Беглецы

А тень моя, что бросила меня,
Когда она с твоею сговорилась?
Они бежали на исходе дня –
Есть в сумерках особенная сила,
Лишающая власти мир вещей.
Когда бесплотным ветер рукоплещет,
Мы исполняем партию теней,
Как все неповоротливые вещи.
Встань на носочки, потяни за край
Страны незримых соскользнувший полог…
Ах, тень моя, меня не забывай,
Бросая в мире крупного помола.

Паутинки

Воздух свеж, упоителен вдох,
Сладок май, как бывает вначале,
И какой-то за этим подвох,
И на всем паутинки печали.

Только завтра сплетут пауки
Наши самые крепкие сети.
Но лежит отпечаток тоски
На однажды рожденном на свете.

Обреченность оставила след,
Пролетела над лесом кукушкой,
И потерянный звездами свет
Дотянулся лучом до подушки.

Заскользил по нему паучок,
Невесомо, почти незаметно,
Как бегущий по времени ток
Между старым и будущим светом.

Птицы
                Идет бычок, качается…
                А. Барто

И куда ты идешь? – Я давно никуда не иду.
Я смотрю, как летят эти белые птицы по свету,
Как качается время и курит твою сигарету.
А бычок упадет, и дощечка, и я упаду.

Может быть, только с ними останутся небо и голос,
Безграничному небу свободные крылья даны.
А из русой копны упадет непосчитанный волос –
Донесут его птицы до снежной своей стороны.

Облака, облака, вы соседи созвездий и ветра,
Кто-то вас постелил, потому что бычок упадет,
Замолчит Вавилон и песками покроется Петра…
Постели же нам, Господи, облако в первый полет.

Парусник

пока ты спал во двор прилетал белый корабль
мама помахала полотенцем с балкона
гудите тише не нужно никого будить
он покружил перед домом и оставил свою тень под окнами
там где сушится на веревках белье и рубашки ловят ветер пустыми рукавами

Сердце розы

Как страшно, Господи, в твоем земном раю!
Уже тревожно проносились пчелы.
Дыханье роз все слаще на краю,
Все розовее дырочка укола.

Давай глаза захлопнем, как цветы,
От ночи укрываясь лепестками.
Ну вот уснули все твои сады.
Но даже ты не властвуешь над снами,

Такой же сам – неумолимый сон,
Где мы летим на свет и майский запах.
А после пчелы все выносят вон,
Сжимая сердце розовое в лапах.

Старик Шекспир

Скорей, скорей! – тут лучший вид и ряд.
С повисшего над пропастью балкона
Увидеть можно первый звездопад
Последнего в истории сезона.

Да ну какой к чертям Армагеддон,
Опять делили голубую шкуру.
Кричал петух. Молчал на небе Он.
Душа сильней цеплялась к телу сдуру.

Стоял экономический вопрос,
Едва прикрытый веточкой печали,
Работали газеты на износ,
И фиговые листья опадали.

Старик Шекспир однажды все сказал,
Быть может и по поводу другому,
Но чтобы англичанин выбирал
Твое «не быть» – еще не быть такому.

Их было девять

Штаны по облаку пройдут.
В карман закатится планета.
Взорвутся вороны в саду.
Звезды померкнет сигарета.

Лицо… Не разглядеть лица,
Проходит тень в костюме бога,
Одежде Господа Отца,
Как невидимка-недотрога.

И этот сад, и этот ад –
Корней и веток продолженье.
Любой из листьев виноват
И будет сорван в искупленье,

Познавший кровную вину.
Непозволительное знанье
Бросает листья в вышину
И обрекает на изгнанье.

Ну докури меня в аду,
В колечках Солнечной системы
Планету Данта не найдут
И не докажут теоремы.

О том, что дети за отца…
О том, что не было подвоха…
Пустует место подлеца,
И к черту катится эпоха.

Гарпии

Где-нибудь, в парках города Дита,
Где на ветках качает плоды
И не могут наесться досыта
Диких карлиц разверстые рты,

Те же звезды на небе сияют,
Летний ветер гоняет листки,
Бовари от любви умирают,
Не успев умереть от тоски.

Шелестят вечерами аллеи,
Все привычно, а значит, не в счет,
Что закаты от губ багровеют,
Что зловонная речка течет.

На Плутоне бывает иначе,
Но пока созревают плоды,
Соком мертвое дерево плачет
И прохожие лица пусты.

Никому нет особого дела
До того, что бывает и нет.
Древний город, как блудное тело,
Собирает келен на обед.

Он от старости нем и бескровен,
Он такой же фантазии плод,
Этот призрак без стен и без кровель,
Этот крик, превратившийся в лед.

Мицкевич по ночам

Когда ворон соседство надоест
(Они и так к полуночи уснули),
Я тут брожу, их табора окрест,
Где ни души. Мицкевич в карауле

Один без сна скамейку сторожит,
Два фонаря и дверь библиотеки.
Ну е-мое: «А вас в такой глуши
Без подписи не угадать вовеки».

Чугунное спокойствие храня,
Он дышит дымом лучшей сигареты –
Мы с ним по Польше дальняя родня.
И вообще, найди сейчас поэта,

Какой не рвал рубаху на груди,
Над синим морем распыляя клочья.
«Juz! – говорит. – И Польши не найти.
Два фонаря погасли этой ночью.

Прогорклый дым несет со всех сторон…»
Поэт… Я потушила сигарету.
Нас бросила компания ворон
На ожиданье долгого рассвета.

Oblivione

Здесь та же жизнь, у жизни на краю
Библейский сад оставил отраженье.
В нем так же все предельно, как в раю,
И продолженья нет за огражденьем.

Беспечен день, не помнящий границ,
Качает лодку волнами прилива.
Но хрупок воздух, вязок щебет птиц,
И пустота за линией обрыва.

И тикает безмолвие в часах.
В поющих ивах прячется усмешка.
Сейчас кукушка тихо скажет «ах!..»
Но, Боже мой, не помешай ей мешкать.

Пепел

Привязался бездомный мотив
И тащился за мной по пятам.
Так и так, говорил, по пути,
Все дороги ведут в никуда.

И скулил, и хватал за рукав,
И заглядывал робко в глаза.
Был он слишком мазов и кудряв
Для свободно живущего пса.

И, не веря ни в Бога ни в Рим,
Никуда бы мы с ним не дошли.
А дорога лежала в пыли.
И вот тут расходилось с моим

Все его «никуда» каждый раз.
И сгоревший Иерусалим
Не стучал в него, как Клаас.

Жизнь ворон

*
новая шестнадцатиэтажка перестала изображать вавилонскую башню и выключила надпись sky house на крыше
дома быстро взрослеют

*
эти в гнездах вдвое больше обычных и чернее
каркнут короткой очередью замирают на ветках и смотрят
всегда только смотрят не выпрашивая крошек
один и тот же усаживается на ночь под окном
приручать или не надо
думаем по разные стороны стекла

*
дерево голый орех по ночам похоже на цветущий каштан в черных свечках

*
начинаю волноваться на рассвете
хватит ли у солнца сил сегодня взобраться на гору

*
пока утро умывалось в озере
я забыла что идет война
птицы закричали уходи-уходи ты не отсюда

*
видишь ангела на костылях?
лучше бы добили
веру держат крылья

*
на рассвете когда выветрился лунный хмель
я выбежала за теми кто танцевал со мной всю ночь
и нашла только росу на траве

Сад

Засыпают вороны на ветках.
Ветер прячется в шелесте перьев.
Этот город, похожий на клетку,
Оставляет открытыми двери.

Разлетаются души по свету,
Отрываясь от тел посторонних,
И несутся на крыльях вороньих
В распахнувшийся сад до рассвета.

Тот, куда долететь невозможно.
Только гавкнет и стихнет собака.
Только скатится капля по коже
Ледяного соленого страха.

Что им снилось – неважно, неважно,
Оживают тела на восходе.
И свобода, позвавшая дважды,
Мимо запертой клетки проходит.

Ви

Дорогая любимая Ви,
Я пишу тебе после заката.
Если хочешь, не глядя порви.
Мне зачем-то писать тебе надо.

Ты такая, какая ты есть,
По-французски, по-русски, по крови.
Мне писать тебе горькая честь,
Как шалаве признаться в любови.

Ты нахлынешь, возьмешь, и предашь,
И однажды утопишь в объятьях.
Но зачем-то скрипит карандаш
Перед самой прекрасною бляdью.

Лорелея

Где-то есть этот город и есть этот дом,
Человек у окна и метель за окном.
Близорукий старик – словно пепел и дым, –
Я не знала его никогда молодым.

День и ночь у окна он не гасит огня,
Где бы я ни была, он глядит на меня.
И бескровные губы, немея,
Повторяют в бреду: «Лорелея».

Он придумал меня на речном берегу,
Но замерзла река, и деревья в снегу –
В белом воске отлитые цапли.
Чье-то время стекает по капле…

Он его собирает в большие снега,
Простыню расстилает на все берега,
И приходит к нему Лорелея,
Все прозрачнее и ледянее.

Как старик постарел, не увидит она,
Только пепел и дым, и на небе луна
Облака распахнула мальчишке.

Он обнимет немецкую книжку
И уснет у слепого окна.

Звезда

Теперь по-волчьи часто тянет в лес.
Быть может, лес зовет обратно волка.
…Огонь большого праздника исчез,
Остались тени мертвого поселка.

Там тихой ночью слышен топот ног,
И люди небезгрешные танцуют,
И девочка выходит на порог
Искать звезду над миром голубую.

Она слетает точно по часам…
Никто не скажет, много или мало –
Смотреть на небо, замирать глазам
И ждать звезду, которая пропала.

Косматый ветер, верный пес дорог,
Седую песню под дверями воет.
Мэй, говорит, всему приходит срок,
Пойдем и мы за синею звездою.

Мы с Карлом (Прогулки по Англии)

Семнадцатый ужасный век,
А между прочим, в нем
Идем мы как-то с королем –
Вокруг и плач, и смех.

Идем мы как-то с королем
Под крики «тру-ля-ля!»,
Толпа увидела живьем
Меня и короля.

Ее приветствуя кивком
(Сильней стараюсь я),
Король гуляет босиком,
Я выше короля.

А надо мною синева,
Прекрасный славный век!
И я – в короне голова,
И чертов дровосек…

Прогулки по Франции

Его Величество почесывает нос,
Фамильное достоинство Бурбонов.
Монархия слетает под откос,
Качается Бастилья и корона –

И славная подставка для нее,
Так хорошо прилаженная к телу.
Но греет мысль, как теплое белье:
«Что ж, Франция, ты этого хотела».

Когда-нибудь история поймет,
Что головой бросаться некрасиво.
Прости, король, ей смех и эшафот
Перед ее грядущей перспективой.

По Фруктовой улице

Когда ночами бегали дома
Друг к другу в гости, номера меняя, –
От легкой мотыльковости ума
И оттого, что улица такая,
На ней должно успеть произойти
Все, до чего потом не достучишься, –
И рассыпали с крыши конфетти
Какие-то пернатые мальчишки…
Да мало ли упало звезд с тех пор
И разлетелось прямо под ногами,
Но как гуляли улица и двор
И все дома со всеми номерами!

Дорога в Рим (Пыль)

«А Данте всех отправил в ад…»

«Так у поэтов повелось,
Кого зацепит хмурый взгляд –
На том строкой срывают злость.

Сойди с колена моего…»
Он встал, из пыли поднимаясь.

«…Юстиция – жена слепая, –
Вам не докажешь ничего! –
Капризно слушает того,
Кто ей ее напоминает.

Но центр мира, лед забвенья,
Но высшей меры низший ярус!..
Увы, лишь шутка вдохновенья.

Куда направит ветер парус –
Туда и стилусы взлетели,
У них и слово на подхвате».

«Оно читается «предатель».
А кем ты был на самом деле?»

«Я предал руку? Клевета!
Рука судьбы нашла тирана!»

«Но ад ты видишь?»

«Вижу, да:
Напрасны были эти раны.
Они свободу дать могли –
Не взявшему – народу Рима…»

Тут Брут упал лежать в пыли,
Когда проехал Цезарь мимо.

Веревка

Куда бы ни дошел:
Вершина, утро раннее…
Вдруг схватит за подол
Друг Разочарование,

Отстав на полшага.
Согреешься в плаще его –
На солнце тень врага,
Восходит Отвращение.

Как «Франция – клопы»,
Зараза не отвяжется.
Тащи свои горбы
На облако лебяжее.

Куда бы ни дошел…
Но где-то там небесное –
Где добр или зол…
И мысли неуместные.

Мой лучший друг и враг,
Мы с вами в окружении.
Вот поднял черный флаг
Бесплодный бог Сомнения.

Отчаяние

Только скроется солнце за гребнем холма,
Невидимка неслышно стучится в дома.

И никто никогда не откроет ему
И не впустит полночные холод и тьму.

Но проходит сквозь окна и стены –
Ни свободы не ищет, ни плена, –

Оставляя следы на стекле, на полу,
Разливая из чашек смолистую мглу,

Пахнет гарью, землею и хвоей,
И уже не оставит в покое.

А пристанет, как липкая к пальцам смола,
А проест до кости, а разрушит дотла –

И, присохшие, с криком сдирает бинты,
И слезами спешит окропить кислоты.

Не Паллады в дверях говорит голова,
И не ворон к цепи «Nevermore!» приковал.

Это солнце зашло,
Это гостем пришло –
И отчаянье дом свой нашло.

Одержимость

*
Не «Глобус», но театр, театр теней.
Я славно сражаюсь опять со своей,
И падает бледный противник у ног.
Да я поднялась бы – а этот не смог.
И что теперь делать, куда мне идти,
Все тени как тени стоят на пути,
Кривятся презрительно рожи,
Хотя различить невозможно:
Ни лиц, ни мерцания глаз, ничего –
Бессмертные все на тебя самого,
Такого живого-родного,
Не веря ни в шпагу, ни в слово.
А ты что урод посреди силачей…
Но где им до первых-последних кровей
Скандалить, стреляться и спорить!
Вставай, мое счастье и горе.
Давай поднимайся из пыли,
Нас насмерть еще не убили
Усталые двое на сцене пустой.
Вставай и держись за моею спиной.

*
Кому-то эти дни нужны.
Зеро. Пора топиться в луже.
Пропали сукины сыны.
И ты, кому такой ты нужен?

Дожди размазывают сопли,
Как графоманы на тетрадь.
Тем более что все оглохли.
И точно нечего терять.

И все отнюдь не слава богу.
Тем более, давно пора.
И тут выходят на дорогу
И начинается игра.

*
Больше грохота и свиста,
Сумасбродней реквизит.
Театр требует артиста,
Или театр прогорит.

Или вдруг проснется зритель,
Тот, что зрит, на все забив,
В наше райское жилище,
Тишины не пережив.

Душит пауза в антракте,
И от этого сильней
Крикнуть хочется: «Исправьте!»
Получается: «Забей».

И не действие, а действо
Перед веками скользит…
Он проснется! Не надейся,
Одержимость победит.

Он не слышал о пределе,
Кровь артиста не течет –
Если зрителя в дуэли
Эта шпага не проткнет.

*
Дойти до полюса, до сути,
Увидеть космос мастерской,
Где механизм вселенской жути
Рождает диск над головой

В процессе производства мира
И эту каменную твердь,
Пружины, лопасти, шарниры…
И двери плотно запереть.

В руке подобие подобья.
Ломают спичку для того,
Чтоб, взгляд бросая исподлобья,
Прозреть величие Его

И океаном захлебнуться,
Запнуться, боже мой, очнуться:
Как ни смотри всей мыслью вниз –
Там безусловный механизм
И холод вечности безликий,
Всё – лед, бездушный, чуждый, дикий.

И в нем сознания комок,
Вернее червь, чем царь и бог,
Дерзавший властвовать мирами…
И можешь слезы лить на пламя,
И можешь развести костер,
Смывая глупости позор,
И даже выпрыгнуть в окно.

Но в безысходности дано:
Вписать иные измеренья;
Еще стереть без сожаленья;
Еще, не споря ни о чем,
Согласно проползти червем.

Маячит смерть неотвратимо
Над всем, что было и любимо,
А фрак на выход недошит…
Так в костюмерную, пиит?

Реальность штука колдовская,
Пусть рацио ей управляет,
Пускай гудит машинный зал –
В строенье должен быть подвал.
Но чиркни – и взлетает птичка.
И просто – зажигайте спичку.

Неразделенная тоска –
Немое эхо одиночества
Во тьме седого старика
Без сына, без любви, без отчества…

А там, в иллюзиях и снах,
Апокрифических мирах,
Его мерцающие земли,
Где веет дух и духу внемлет.

Кочегар

Какая-то вползающая жуть,
Я вижу ад, сознание в обломках.
Но, кочегар, поддай еще чуть-чуть,
Напрасным назиданием потомкам
Мы станем через времени виток –
Напрасной жизни тонкий коготок.

Работою натружено плечо
(А наши тени бегают по стенам) –
Один из всех полезным занят делом, –
Играют мышцы, светится зрачок,
Ликующая кожа запотела.
Призванье отыскавшая душа
Страшна и отвратительно красива…
И этим можно воздухом дышать,
И этим счастьем можно быть счастливым.

Там, в ореоле красных языков
(А наши тени бегают по стенам),
Бог кормит печь драконьим молоком.
Как набухают вздыбленные вены!
Пожалуй что, взорвется весь котел,
И паровоз, и частное собранье
Отпетых персонажей и сестер,
Не милосердья, значит, состраданья.

А наши тени бегают по стенам.

Он

Ответьте. Что-нибудь.
И оброненным словом
Возможно повернуть
У пропасти слепого.

Он выйдет наугад,
На голос и на ощупь.
Он заслужил свой ад.
Хотя молчанье проще.

Он тот, кто «подтолкни»
Прочел еще у Ницше.
Он бы кричал «распни!»
Не громче и не тише

Других в другой судьбе,
Сложись бы все иначе…
Он плачет по себе,
И по тебе он плачет.

Сезам

Вокруг египетская тьма,
Во тьме слова и мимолетность.
Попробуй не сойди с ума,
Как все пропавшие без счета.

На спичку не щедрее их,
Сезама верного не зная,
Я подношу последний стих
И под ноги ему кидаю.

Молчанье Сфинкса ледяно,
Как смех пустыни безответной.
– Я принесла твое руно
Овцы, закланной и отпетой!

А ты не этого хотел?
Булыжник мертвый и холодный!
Когда мы выпрыгнем из тел –
И я рвану куда угодно…

И, вспомнив славный львиный род,
Кошачьи лапы разминая,
Освобожденный Сфинкс встает,
Песок Египта отрясая.

Орион

Человеком Леонардо
Орион распят на небе.
На краю открытой карты
Только тихий звездный лепет,

Где-то там, над головою,
Где не знают белых пятен.
Заливает небо тьмою,
Только звезды как проклятье

Расцветают в поле черном,
И распахивает веко
В тишине огнеупорной
То, что больше человека.

Значит, вот оно, как надо.
Шелестит мирами вечность,
Жаркой кистью винограда,
Беспощадно-человечной.

На языке заката

*
Чудесное свойство науки –
Запутывать ясные вещи.
Заглянешь в глаза ей от скуки
И перед громадой трепещешь:

Цитат вавилонские башни,
Членистые демоны формул…
А ты, побежден, ошарашен,
Ответа не видишь упорно.

*
Да какое мне, собственно, дело
То того, что сейчас за окном, –
Может, все уже заледенело
И оттаяло разом потом.

Что такое «сейчас» вот для этой,
И ворон растворившей в глуши,
Неумытой, безумной, раздетой,
Ожидающей смерти души?

То ей грезится Штраус, то Верди
И, уж если совсем повело,
Миг бессмертья, свобода от смерти…
Смерти нет. А бессмертье прошло.

*
Я узнаю тебя во всем,
Вот пробежала тень по лицам.
Сидящие перед огнем
Не перестали веселиться.

Прокрался зябкий холодок
Сквозь истончившиеся стены.
Накинуть хочется пальто.
Подбросить новое полено.

И продолжать, и продолжать,
Согнать нелепостью нелепость.
Как будто может не летать
Крыло, раздвинувшее крепость.

Не согревает огонек,
Уже никто не верит в братство,
Уже собрался наутек,
А через спящих не прорваться.

И снова кто-то у дверей
Бокал шампанского подносит.
Так опьяни меня скорей,
Пока крыло весь мир разносит.

*
«Настойка особого сорта
У нас, – говорила она, –
Давай поднимайся из мертвых».
Никто не спросил: «На хрена?»

И брал эту белую склянку,
И в черное перья макал,
Поэзией звал самозванку,
И пьянствовал, и оживал.

Любители чертова риска,
Вас все-таки проза убьет.
Но пишут и пишут расписки
Во имя и славу Ее.

*
Тяжелый круп стихотворенья
Блестел под зимним фонарем.
Считалось жутким оскорбленьем
Свой пот не вытереть на нем.

Оно вдруг стало паровозом,
Переезжало улицу.
А по лицу струились слезы,
По авторскому по лицу.

Тащила мертвая кобыла
Вагоны, полные камней…
Какое мужество и сила
В руке, стреляющей по ней!

*
И вот ты приходишь с пыльцой на висках,
Сама на себя не похожа,
И думаешь только о пойле стиха,
Поэзия, господи боже.

Сегодня полюбишь, затянешь узду,
Обнимешь за шею сильнее
И – пенкою с губ собиравшая мзду –
Убьешь, никогда не жалея.

*
Радуюсь присутствию тебя,
Все равно – безмолвной, ослепленной.
При тебе спасают осужденных,
Трубы водосточные трубят,
Праведная музыка пасует –
Или пробивает облака.
Подожди, не целься, мы танцуем,
Выжившие, пьяные слегка.

*
Зачем мне книги, если в них не напишут о нас?
В каждом Риме, в любом из упавших царств,
Тот же ветер сидит на твоем плече,
Те же капли дождя на моем лице.
Ты уходишь, ты уходишь так много раз,
В этом мире и во всех остальных мирах.
Миг – за вечность, за минуту в тысячи лет.
Мы обнялись и застыли так на земле.

*
И у времени есть перевод,
Но слова пребывают в движении.
Пары сложатся в хоровод –
Упростится до стихотворения.

И давайте смотреть на закат
Как на свадебный танец рассвета.
В этом мире часы не стоят
И, наверное, ходят не в этом.

*
Вселенная! Какая жуть!
Свобода и ремни Прокруста!
Ты видишь смысл какой-нибудь
В произведении искусства?

Вершись, гармония, тебе
Не снисходить до объясненья.
Поэт – единственно воспеть
Одно Его произведенье.

Ты в пламени нашел изъян,
Восстал по следу Люцифера?
Да ты, должно быть, глуп и пьян,
Но первое приносит серу.

Греми, бумажный коробок,
Согреешь руки в день холодный.
А ты бы лучше Бога смог?
Ты, как Отступник, был голодный?

Ни то ни это, буква «зю».
Вот буква «зет» и знак вопроса…
И ты уже горишь вовсю
В губах господней папиросой,

Роняя пепел невпопад, –
Когда Ему нужны ответы.
Сегодня в мире снегопад,
Бросают ангелы монету.

Давай поставим на ребро
Пиастр, сверкающий под носом,
Снежинку, божье серебро,
Его ответы без вопроса.

*
Заломлю берет,
В галстуке атласном –
Вылитый поэт,
Выгляжу прекрасно.

Времена железные,
Палец на струне.
Пощечина поэзии
Испанская на мне.

*
Что бы, Соня, вы сказали
В потрясении основ,
Что бы, Соня, вы сказали,
Если бы хватило слов?

Соня, слава богу, знает,
Где бычки, а где омлет.
Соня олицетворяет
Этот город двести лет.

С Соломоновым величьем
Пишет свой Экклезиаст
В телефонной книге личной:
«Крестик.
Крестик.
Бог подаст».

*
Опустело воронье гнездо,
Отраженье скупо и уныло.
Шьют вороны передники вдов.
Но художество требует пыла,

Даже если обрушится мир,
Даже если смешно про искусство.
Мы проехали, впрочем, ампир,
Все закончилось кислой капустой.

Боже мой, а ведь ты графоман,
Не умеешь придумать уюта.
Можешь молнию прямо в платан?
Что тут скажешь… Воистину круто.

*
«Сир, но поэты середины,
Они, наверное, простимы,
Ты сам им недодал слегка».
Мой сир ответил: «Ни фига.

Ты или да, или же нет,
Агностик – это не поэт,
А ни мацы ни пирога…
Так что ж, досыплем порошка».

«Ну ты жесток, однако, Боже, –
Всю жизнь по вспышке уничтожить!»
«Но ты хотя бы видел вспышку.
Хотя бы спорил со Всевышним».

И, не затягивая речь,
Все рукописи бросил в печь.

*
Весь мир вещей застывших пал,
Когда, проскальзывая мимо,
Его он в ухо надышал
И перешел в неуловимость.

Зачем ты нужен был вот здесь,
Непонимающий, осенний,
Где только вечный ветер есть
И безответный собеседник?

Зачем оркестру инструмент?
Чтобы согласно дирижеру,
Вступив в единственный момент,
Не оборвать дыханье хора.

*
А давай я не буду просить ни о чем,
Ни равнин, ни глубин, ни вершин.
Но когда… перед тем, как случится облом,
Не решится когда ни один –
Ты быстрее любой неотложки
Санитарно поставишь подножку.
Чтоб не стало вдруг всем неудобно,
Не пришлось говорить «бесподобно»
И смотреть, как цепляется строчка за жизнь.
Что поделаешь с мертвым поэтом?
Тут ты веки открой и скажи: «Отвяжись.
То есть просто заткнись вот на этом».

Персонаж

Танец со смертью. Она ненадежный партнер.
Танцуйте, герой, вам шесть строчек еще продержаться.
Это автор подлец, но сейчас не о нем разговор,
Он для вас приберег неплохой револьвер и прекрасные вздохи акаций.
Или вот, например, невесомого облака клок,
Белоснежный платок – подхватите, пока он летит от ладони к паркету…
Не успеете, ваши тут несколько джазовых строк,
Тех, которых у бедного автора более нету.