Поэты, которые губят поэзию

Судьба у Цветков трудная, но он не поэт. Это не стихи, все коряво, надумано, бесталантливо. Такая поэзия воцарилась в наше время вытеснив подлинную поэзию. Писать подобным стилем легче всего, вот писать стилем классической русской поэзии трудней всего. Надо изгонять подобную поэзию, чтобы сохранить подлинную.

ВАСИЛИЙ ИВАНОВ. ПУБЛИКАЦИЯ В ФЕЙСБУКЕ

Очень важный поэт для русской культуры. Важный. То есть один из немногих  поэтов без которых русская литература непредставима.   
  Таким он безусловно для меня  был и есть.

   АЛЕКСЕЙ ЦВЕТКОВ  родился в 1947 году в Станиславе (сейчас Ивано-Франковск).
   Вот как пишет он сам о детстве:" Мой отец - смешанных славянских корней, но, в итоге, русский. Он из Донбасса. А мать моя еврейка из Днепропетровской области. Такое там было большое там еврейское село Петропавловска. Вот она оттуда. Но, в общем-то, если говорить насчет детства, то у меня случилась такая история, что я очень рано в детстве заболел. Случилось это в то время как раз мой отец, который был военный, он был в Москве, учился в Академии Фрунзе, а я заболел костным туберкулезом, и меня отвезли в Крым. Это была какая-то привилегия, поскольку отец был офицер. И это был санаторий для детей офицеров. Я там провел 7 лет. То есть большую часть детства я провел лежа, потом снова учился ходить." Страшное детство -два раза учиться ходить. Но обошлось.

   Учился на химическом факультете Одесского университета, затем в различное время обучался на историческом факультете  и факультете журналистики МГУ (1971—74). Именно в это время-в 22 года,-по его утверждениям-стал писать серьёзно стихи. То что писал до этого практически всё уничтожил.

  Про это время он пишет:: "Больше всего дал истфак, но именно в смысле истории. Потому что там кое-что, что не приходило в голову и о чем я даже не знал, попадало в руки. Были преподаватели интересные, хотя далеко не все.....Я довольно рано выучил английский язык, на котором еще в Союзе не говорил особенно, но читал свободно. Это очень помогло. Потому что я как-то открыл совершенно другую Вселенную, где пишут совершенно другие люди не о том. И, кроме того, еще обычные переводные польские книжки в магазине «Дружба» в Москве. Допустим, Камю я впервые прочитал по-польски и еще какие-то книги, и Фолкнера читал. Тяжеловато Фолкнера читать по-польски. Но через это я пришел к польской литературе и к замечательной польской поэзии. Одни из самых моих любимых поэтов до сих пор - польские."
   В это же время образуется круг друзей на всю жизнь Сергей Гандлевский, Александр Сопровский,  Бахыт Кенжеев и еще несколько. До этого завязалась тоже дружба настоящая на всю жизнь с Борисом Херсонским.

   В это же время начались преследования со стороны КГБ, вот как он их описывает:
   "Были какие-то гонения на фиктивную антисоветскую организацию, а я к ней никак не был причастен, то есть, никто к ней не был причастен. Но я был как бы идеолог. Потому что я был человек в Запорожье известный, я был человек несдержанный на язык, говорил, что я думаю об этой власти. И, в итоге, там завертелась какая-то карусель, один человек погиб в результате преследований, я уже учился на журфаке, пришла телега в Москву, и меня стали отчислять. В итоге, я прожил какое-то время в Сибири, в Казахстане, где работал в газетах, потом решил уехать. И уже когда я был в Москве, я работал сторожем. Вот тут и началась беготня. Уже было приглашение из Израиля, так что я уже никем не работал. Сторож была последняя работа. И меня стали ловить. Причем ловил угрозыск по указке КГБ. Но интересная деталь, что в момент моего ареста им дали мое описание точное и сказали, что я опасен и вооружен. То есть если бы я совершил неправильный жест, меня могли бы убить. Это потом мне сами ребята из угрозыска сказали, когда я был арестован, и они отвезли меня во Внуково. Все обезьянники были полны, это было перед майскими праздниками, и я провел всю ночь в машине. Вот тогда они мне это рассказали. А потом меня погрузили на самолет и отправили в Запорожье, по месту жительства родителей. После этого я пытался разведать и отдать КГБ деньги за билет. Вплоть до того, что звонил сам в КГБ. Но никто не признался. Я остался им должен 16 рублей." Сюжет просто для интересного фильма. Захватывающего.

 После этого работа в Сибири в газетах и наконец получение разрешение на алию. В 1975 году он уезжает, но не в Израиль , а Америку.
  В  США. Редактировал газету «Русская жизнь» в Сан-Франциско в 1976—1977 годах. Преподавал. Работал в знаменитом издальстве "Ардис"  В 1983 году в Мичиганском университете получил учёную степень доктора философии. Преподавал русскую литературу в Дикинсоновском колледже.
  Потом с  1989 года работал в Мюнхене и в Праге на радио «Свобода» редактором и ведущим программ «Седьмой континент» и «Атлантический дневник». С 2007 года жил в Вашингтоне, в начале 2009 года переехал в Нью-Йорк.
   В 2018 году  наконец то Цветков репатриировался в Израиль  (мать еврейка)и жил в Бат-Яме и ему там было очень комфортно по его словам.

   Пётр Вайль выделили у Цветкова две основополагающие  вещи в стихах. Это замечательный юмор и ирония и выдающаяся эрудиция. "Эрудиция, в которой я бы сравнил его только с единственным современным русским поэтом – Львом Лосевым".
  Мне тоже всегда казалось, что у них много общего в понимании и мира и поэзии.
   И ещё Вайль:" И, наконец, Цветков - это, я думаю мировой рекорд. По крайней мере, российский рекорд точно. С 1986 по 2003 год он не написал ни строчки стихов. Может быть, более глубокие и узкие специалисты укажут примеры, но в русской литературе такого точно нет.".

  И после такого перерыва он сразу, практически за полтора года написал новую отличную книгу стихов.
   А вот как говорил о нём Лев Лосев:"Это единственный поэт со времен Мандельштама, которому так органично удается слить низкую обыденность с высокой культурой.

    В последнем интервью  в сентября 2021 года,  Цветков говорил: «Я представитель этого биологического вида, я представитель русской культуры, и да, она для меня остается стержнем. Что это такое? Это какая-то коммуна носителей языка… Я вижу вот этот просто букет, цветник людей, к которым я обращаюсь. Это, конечно, они не все, но я отлично понимаю, что Россия — это не моя аудитория, и никто не моя аудитория. Моя аудитория — именно эта общность людей, говорящая на одном языке.

  2 мая  2022 Цветков был госпитализирован с подозрением на воспаление легких. Последняя его запись датирована 7 мая этого года: «Прошу прощения, писать не о чем, а о том, что есть, малоинтересно. Реанимация, но симпатичный врач. Полагает, что раз обо мне справляется столько людей со всего Израиля, я в их жизни сделал что-то хорошее»..
  Великий Поэт. Очень важный для русской литературы.

Вещь
 на черном заднике созвездия фигурны
осенней мелочью позвякивает ночь
прохожий человек вдруг достает из урны
неведомый предмет и убегает прочь
и даже если сам присутствовал при этом
молниеносен свет секунда как стрела
куда он припустил с неведомым предметом
и то ли он нашел чего искал сперва
в окне над мостовой где сбивчивая тень я
столпились версии сомнение в груди
загадочен объект его приобретенья
хоть на монтажный стол отснятое клади
хрусталика в глазу отсохни чечевица
где прежний ум сиял навеки с толку сбит
к чему бессоннице зеницы очевидца
зачем в стене окно в котором мысль не спит
а в черной хляби туч десантных звезд эскадра
сигналит бедствие и медленно ко дну
с избытком знания что беженец из кадра
себе имеет вещь какую-то одну
наутро брошу все в котомку упакую
картофель соль крупу и весь остаток дней
в пути и поисках чтобы понять какую
он в урне вещь нашел и что он сделал с ней
Острова
император наш огнеликий ши хуанди
сорок лет ревнивое сердце носил в груди
а на сорок первый в недугах врача виня
бросил заживо тиграм и звать приказал меня
я к стопам и ни жив ни мертв а он говорит
что к бессмертию путь непрост и тропа не та
гематит и золото киноварь и нефрит
он вкушал как советовал съеденный все тщета
что уже невозвратный дух норовит в полет
и гремит барабан и печаль цисяньцинь поет
собери говорит мой простертый торс оглядев
столько сотен юношей сколько и сотен дев
донесла до наших ушей говорит молва
что за морем бессмертные спрятаны острова
на одном из которых века обитает тот
чья нетленна плоть и алмаза тверже скелет
за мгновение он человеческий держит год
припади к стопам и вымоли нам секрет
снаряжай порезвей караван кораблей и в путь
ну а мы покуда опять наляжем на ртуть
поступил как велели и вечность стала ясна
с той поры как нетленный нам явь отделил от сна
а жестокому ши чтобы сердце разбить верней
мы вернули с отказом обманный корабль теней
дескать за морем только туман а спасенья ноль
и последняя жизнь растаяла в нем как воск
только известь теперь он уголь один и соль
командир терракотовых из подземелья войск
до скончания света недвижен последний полк
барабан прохудился и цисяньцинь умолк
вот уж третья с тех пор накатила тысяча лет
никакого в бессмертии цвета и вкуса нет
ни единой ощупи в нем ни вершка длины
даже тени смертных из вечности не видны
сквозь стеклянный воздух не полыхнет мотылек
терракотовый полк до костей пробрала зима
и земля в которую гибкий мой торс не лег
не дождавшись его постепенно мертва сама
где блуждает с посохом дух переживший мир
озирая вверху караван перелетных дыр
С той стороны
где памяти оголена основа
стоп-кадрами с заиленного дна
реликтовые лица выпускного
плюс девочка на лестнице одна
в чье одиночество помехой впасть я
не рисковал дверным стеклом скрипя
она там пела про возможность счастья
советское смешное для себя
какое-нибудь про тайгу и подвиг
угар высоковольтного труда
и я без непременных мыслей подлых
поверил что вот ей быть может да
она была толста печать печали
на юности хотя в семье уют
но толстых мы в тот день не замечали
ну разве вдруг когда они поют
я вышел в зал а после взял и вырос
но счастье подать временем берет
и скоро анатомия на вынос
истертыми подошвами вперед
но вдруг стоишь перед порталом ада
в орбитах слизь и рот предсмертный сух
на лестнице из никуда в не надо
где эта песня девочкина вслух
как жутко неожиданно и мило
но невозвратна времени стрела
и нечем вспомнить что с ней дальше было
на лестнице с той стороны стекла
*   *   *
 я был всевозможный писатель
рифмованных строф и эссе
читательских душ воспитатель
чтоб льнули к прекрасному все
для вас непростые потомки
ростки из бесформенных груд
бросал семена из котомки
на ваш невозделанный грунт
вся в ссадинах шкура за годы
от мысленных пней и коряг
мне груз непосильной заботы
всю голову перенапряг
все путаней сверстников свора
в ней проблески смысла редки
нутром постигаю что скоро
подамся и сам в дураки
уйду я наверное к этим
к медведкам к неясытям к детям
негодным к борьбе и труду
вот вещи сложу и уйду
присяду в носу ковыряя
на склон где пустая вода
беглянка сгоревшего края
стекает как мы в никуда
 Кормление кота
при виде нищего щенка
глаза отводишь грустно
и вмиг от жалости щека
соленой речки русло
порой раздавишь муравья
наощупь в спецодежде
его найдя и жизнь твоя
уже не та что прежде
она из дыма и камней
хоть в световых полосках
и с каждым днем все больше в ней
голодных или плоских
уму хоть вон из кожи лезь
события случайны
порой мерещится что здесь
ни истины ни тайны
однако истина проста
мы до нее охочи
как человек кормить кота
встающий среди ночи
в трусах обвисших налегке
идет впотьмах икая
и банка с вискасом в руке
коробочка такая
закрой глаза и ты внутри
а ночью даже хуже
но веки тряпочкой протри
и ты опять снаружи
проходит жизнь минует год
ясней порталы ада
но если сыт хотя бы кот
то истины не надо
Lux aeterna
когда они нас убивали
и тьма по бетону текла
которой они омывали
для доступа к небу тела
на каждого в паспорте виза
у них проступала за нас
под радужный свод парадиза
где им начисляли баланс
сперва они нас отпускали
сливая наш сурик в ручьи
потом мы лежали кусками
не помня которые чьи
транзитный терпел и неместный
сойдясь на прощальный привал
откуда отец наш небесный
своих постепенно прибрал
на суд к беспристрастной астрее
сочтя скоротечные дни
мы падали вдвое быстрее
чем нас убивали они
подобно остывшему слитку
остаток сознания гас
в нечаянный вторник навскидку
земля отдохнула от нас
но мы прорастали как злаки
как стебли свекольной ботвы
сквозь землю где наши собаки
и кошки еще не мертвы
 После ветра
под потолком паук в подполье мышь
свет на нуле из вычисленных лишь
скитальцы сумрака в своем домене
лес осмелев гурьбой в дверной пролом
и голова над письменным столом
с графой о государственной измене
вниз меж стволов наощупь где река
в ней форма рыб реликтовых редка
их древний дрейф к предсказанному входу
в час нереста стерильная икра
спасибо что вода еще мокра
сам сослепу не опознал бы воду
сквозь фосфор звезд она едва видна
здесь угадай дунай или двина
ориентир на дух прибрежной свалки
ботинок без супруга труп русалки
худые в нашем русле времена
ты нынче ночью лодка ты баркас
снесенный прочь от человечьих глаз
рассыпанных с их непосильной грустью
в траве попарно словно васильки
отсюда ноль названья у реки
рейс выполнен пора спускаться к устью
вода все ближе к звездным небесам
всем поровну кто остается сам
мышам мышьяк а паукам пиретрум
сквозь тленный дух полей и липкий ил
баркас в котором если кто и был
гребцом практически рассеян ветром
*   *   *
 все башку изноравливал прочь
постепенному змею
но кругом начинается ночь
и теперь не успею
за подсчетом чего учинил
наступили кошмары
словно в синее море чернил
напустили кальмары
на посту где осталась верста
в истекающих сутках
спохватись как нехватка остра
совершенных поступков
сам застыл спотыкаясь на дне
рыбьи лица зверины
с роковым плавником на спине
силуэт субмарины
заслонит как сквозь сучья сова
от последнего света
неуспетое неуспева
емое вот все это
Контрпример
 жесткие атомы необходимости
носят внутри себя все
в каждом коне образец лошадиности
стержень собачества в псе
крылышки кошке ***ня получается
или селедке седло
даже лобковая вошь отличается
от остального всего
тянется в самую древнюю грецию
разница смыслов и рыл
там старина аристотель эссенцию
в каждой субстанции вскрыл
но ничего кроме имени-отчества
у человека увы
он гражданин своего одиночества
строго внутри головы
 *   *   *
на пляже тени влажные ложатся
кружат стрижи и не хотят снижаться
сто шестьдесят девятый день в году
скрипят ворота и орфей в аду
река на букву с и бессловесны
птицеподобья в тучах муляжи
животных на притворном водопое
над всеми кипарисовые свечи
пылают черным правильным огнем
и бабочки как проруби в сетчатке
стократ черней чем допускает глаз
не шелохнуть ушей бесшумной лирой
вот жители умершие из нас
и страшен всем ротвейлер троерылый
он здесь повторно раньше он имел
спецпропуск на какую-то одну
из этих нас но слабо в мелкий шрифт
вчитался и ротвейлер на контроле
вмиг завернул которую привел
тот даже с горя спел по-итальянски
стеная вслед упущенной добыче
в окошко тыча справку и печать
мол дескать que far; senza euridice
что дескать делать и с чего начать
нас нет никак мы созданы из вздохов
из допущений и негодований
из слез и всхлипов тех кто нами был
на елисейских выселках отныне
где так черны стрижи и кипарисы
и метит камни оловом река
там наверху зачем кадите богу
не возвратится с музыкой жених
из этой бездны где ротвейлер ногу
вздымает над надеждами живых
*   *   *
когда в густом саду когда в тенистом
я вызывал тебя условным свистом
сойти к реке где нам луна светла
когда к утру мы первых птиц кормили
я ни на миг не сомневался в мире
что он таков как есть что он всегда
как мы играли там в эдеме дети
нам верилось существовать на свете
он состоял из лета и весны
какие липы нам цвели ночами
и каждый знал что завтра нет печали
наступит день где мы опять верны
теперь река за плесом половины
уходит в рукава и горловины
слепые липы угнаны в пургу
мир выстоял но уцелел не очень
дороже прежнего но так непрочен
он весь река а мы на берегу
там на холме все светит в сад веранда
я посвищу тебе моя миранда
до первых зорь пройдем в последний раз
где тени прежних птиц над нами грустно
и на глазах прокладывает русло
прекрасный новый мир уже без нас
     *   *   *
 в сердцевине жары стеклянная вся среда
преломила в кадре прежние дни недели
получилось так что я исчезал без следа
возникали друзья но на глазах редели
в том краю где у матери было две сестры
незапамятной осенью астры в саду пестры
деревянный дом где все как одна на идиш
и дряхлела овчарка слепая на левый глаз
там теперь никого из них никого из нас
я ведь так и думал я говорил вот видишь
в том последнем стакане зноя в канун огня
нас теснило к столу и от пойла зрачки першили
я бросал без разбора любых кто любил меня
только взгляд к этим лицам лип насовсем как пришили
если быстро проснуться поверю пусть не пойму
в том краю где уже никаких сестер никому
в самом месте где астры протерта ногтем карта
деревянный день только идиш из уст немой
во дворе овчарку звали рекс или бой
я ведь знал наперед я и жил-то с низкого старта
под реховотом горьким я тебя хоронил
эти тридевять царств песок с высоты соколиной
здесь бывает северный рыхлый наш хлорофилл
не дает кислорода и слабые дышат глиной
но чтоб рано не ожили марлей подвяжут рты
треугольником сестры в острой вершине ты
по бокам ни гу-гу на иврите кто-то
если правда горнист просигналит последний миг
тот кто алчно из туч наводил на нас цифровик
отопрет свой альбом и покажет фото
под крылом опустев страна простирает огни
к некрасивому небу которое знал и бросил
не снижаясь лайнер скребет фюзеляжем о пни
если врежутся в трюм спастись не достанет весел
по бельму напоследок друга узнав во враге
я на идиш шепну подбежавшему рекс к ноге
он остался один где бельмо проступает картой
где в безлюдных лесах словно князь на тевтона рать
собирает миньян но не может никак собрать
очумевший от бездорожья кантор
 *   *   *
дома уперлись в тучи и молчат
в них полночь отмечают человечью
в логу волчица вывела волчат
и мучится что не владеет речью
как объяснить что рождены в чужой
стране зверей как передать потомку
что через поле движется межой
судьба с дробовиком наизготовку
когда бы говорить она могла
и если б ей язык а детям уши
то речь ее как черная игла
пронзила бы их маленькие души
пускай в лесу барсук на речке бобр
лось на лугу и дичь повсюду летом
но если мир на первый взгляд и добр
ты волк ему не забывай об этом
 Ноль по кельвину
они уже гурьбой на перекрёстке
кто вдребезги кто в копоти и воске
термометры питомцы утюги
вприпрыжку тапки нищие без пары
скелетики ставриды канцтовары
стаканы только память напряги
кредитки с древним истеченьем срока
вязанка в столбик подписного блока
чьи сквозь обложку жалобы слышны
вот говорят мы за тобой пришли
к исходу дней имущество огромней
не зря годами стаскивал в нору
чем дольше жизнь тем под конец темно в ней
когда они повадятся к одру
допустим дрель пришла себе и рада
куда ты сам теперь её не надо
трусы мичуринской величины
но и они червям обречены
стоп-кадр или попытка фотоснимка
коробочка внутри морская свинка
сложивши мирно лапки на груди
в последний рейс и ты давай иди
выходит нынче время возвращаться
когда вещам взбрело на ум прощаться
мы открываем блока наугад
но час настал и ты ушла из дома
вот суки здесь же нет второго тома
и без второго перебьёшься брат
последний мозг с оригиналом сверен
ещё в примерочной толпится мерин
и половой внезапный орган с гор
вдруг вспомнил свинку звали невермор
в ведомостях три строчки нонпарели
падёж скота овсы в полях сопрели
уже не надо ни трусов ни дрели
и в минусе полвека не по лжи
вот фотокарточка с фигурным краем
о том что мы живём и умираем
термометр где
да вот же он
держи
 Камилавка
всё думал посвятить себя науке
вселенная манила велика
ломать мозги о стул стирая брюки
над внутренним дизайном червяка
не дураком как остальные дети
а знатоком прослыть небесных тел
зелинский в камилавке на портрете
вот я себе похожую хотел
свет разума и со всех ног к нему ты
со всей врождённой глупостью в войне
я с нетерпеньем ожидал минуты
когда мой ум прорежется во мне
но жизнь прошла и всё сильней загадка
обвисла плоть остепенилась прыть
мечта была подобием задатка
на выплаты которых не покрыть
ума себе в кастрюле не согреем
не вспыхнет мозг не воссияет свет
а в камилавке проще быть евреем
какому вся наука алеф-бет
твой генный код уже стекает в лужу
извилины торчком из гнойных дыр
вот ты стоишь у выхода наружу
тем дураком каким явился в мир
нехватка скудных средств с повинной явка
темно как в червяке по сторонам
и потная в ладонях камилавка
где и штаны без надобности нам
* * *
он примерил судьбу непосильную двум
привинтил в голове человеческий ум
засмотрелся на падчериц ночи
и когда убедился что полный набор
вознамерил колени и вышел на двор
он в меня воплотился короче
вот хожу из орбит озирая края
в иллюзорном задоре что я это я
истоптали до магмы места вы
этих утренниц взлёт этих падчериц звон
но когда вспоминаю что я это он
стекленеют опешив суставы
неподъёмно на тонких мембранах моржу
я не тот за кого себя гордо держу
здесь проломы бы надобно шире
только выбор не мне и судьба такова
только держит до дрожи внутри голова
человеческий ум на шарнире
 опыт конца света
лучи заката били точно в сад
меж тёмных крон с артритными узлами
когда он был от нас внезапно взят
но мы об этом ничего не знали
мы там в саду играли в казаков-
разбойников в разводах глины лица
освобождая космос из оков
и в грунт копытами вбивая фрица
на брата брат налаживал кинжал
орал сержант ломовики потели
я там убитый кажется лежал
должны же в гарнизоне быть потери
игра игрой но он был взят от нас
притворно верить было бы нечестно
и свет над садом безнадёжно гас
поскольку в нём его нужда исчезла
развеществлялась глина под пятой
стволы бледнели сбилась в пар погода
и вся реальность становилась той
какой ей быть после его ухода
гадать без пользы что его взяло
о тщетном мысли отгоняю прочь я
нас в наступленье поднимало зло
но в нём оно лишилось средоточья
мы даже не погибли в ту войну
всех по стеклу мороз размыл как сало
мы вместе жизнь не сдюжили одну
нас просто было а теперь не стало
квинсские идиллии
1.
места тем пригляднее чем реже их видишь
но зато всюду парки озёра и кладбища
некоторые из кладбищ почти до горизонта
так что глазу есть на чём и отдохнуть
если по бульвару направо
там простирается суровый мир юстиции
конторы по выдаче залога под имущество родни
гнездилище цепких уголовных стряпчих
амбалы со связкой ключей на заднице
один из которых от популярных браслетов
и шеренги обезвреженных в жерло окружного суда
где однажды сватали в присяжные
налево манхэттенское направление
всё остальное для немедленных нужд
супермаркет медпункт быстрого реагирования
звёздная россыпь бутербродных и чебуречных
буддистский храм за ним еврейский пункт
конечного прибытия вагончик
для коганов которым вреден вид
наглядной смерти дальше часовщик
в чей зоркий глаз вмурован окуляр
для созерцанья чисел фибоначчи
пикап внезапный бентли катафалк
китайский продавец фуфла и сора
в окне бухарский парикмахер жора
крысиный труп на мокрой мостовой
мир голой правды квинс как таковой
2.
когда подъезжали по тернпайку с востока
дед эразми махнул рукой в сторону окна
и сказал но я же помню
это была больница
там стояло одно из самых мерзких
зданий в округе глыба чёрного льда
но дед сказал что не это
раньше было другое
а я подумал на собственный дом
дом был довоенный красного кирпича
ещё сохранились указатели убежищ
на случай ядерной войны
когда я сказал суперу что съезжаю
он отговаривал и просил остаться
я вносил плату всегда вовремя
и каждое рождество совал ему полтинник
в таком доме где все временные
это случается нечасто
хотя временные все повсеместно
и один из полтинников всегда последний
кроме деда или так тогда казалось
дед эразми был бруклинский уроженец
но после войны поселился в квинсе
так и прожил семьдесят лет
но не в том квинсе где я
по соседству с чёрным торосом
с аптекой лопнувшей накануне отъезда
а в своём квинсе-призраке
где с сорок шестого не сдвинулся ни один камень
3.
в фильме прибытие по рассказу теда чана
гептаподы возвещали контакт гудением
я жил как раз посередине
между jfk и la guardia
и гул садящихся самолётов был точь-в-точь
ожидание контакта меня вконец вымотало
тогда ещё доставала эта мозоль
в очереди прислушиваешься к испанской речи
и красивые диаграммы на стенах
лакомые куски из которых состоим
вспоминалась разблюдовка коровы
на стенке мясного отдела в запорожье
но ни то ни другое конечно
не имело отношения к анатомии гептаподов
наверняка у них такие кабинеты
в числе самых популярных
одного убил патриот человечества
видимо впоследствии избиратель трампа
расплескал чашу нелюбви
не стоило искать контакта и контента
в мусорном крыле космоса
после второй биопсии
в изменённом состоянии сознания
потому что всё-таки валиум с перкоцетом
зашёл в навороченную аптеку
и купил там английский одеколон
просто ткнул пальцем заверните
а он сто баксов с прицепом
но русские не отступают
до сих пор стоит у меня на полке
ума не приложу что с ним делать
4.
нам нужно дружить с городскими пейзажами тоже
от пчёлок в тычинках и листиков клейких уволь
буколика к нашему существованию строже
в ней уже простор для разврата и рюмочных ноль
но впрок приумножить богатство так тоже не очень
чем ближе к бульвару тем житель на деньги бедней
и тенью гротескной плашмя к мостовой приурочен
трёхмерно чихнёшь и проекция плоско на ней
с утра променад торопливой привержен повадке
прохожий нейтрален ни плюнуть в глаза ни обнять
какое-то срочное дело в твоём распорядке
и рысью к сабвею хоть нассано в лифте опять
к подъезду везут совратителей школьных племянниц
чтоб чары на них насылал прокурор окружной
порой вероятный убийца моральный засранец
в конвойных тисках бижутерией звякнет ножной
а пончик уже маслянисто у стойки доеден
в сабвее несытые власти взвинтили тариф
ты сам если честно собой неприятен и вреден
и где этот бог чтобы в силах любить нас таких
5.
а когда в европе всё закончилось говорит дед эразми
я ожидал переброски в азию
а майор говорит я давно подозреваю
у меня в части два эразми а так не бывает
давайте разберитесь сами
прихожу а там конечно сидит папаша
он так сразу и признался
я его уже совсем не помнил маленький же был
он говорит маменька твоя просто меня уела
ну не мог просто больше
меня в азию а ему по возрасту уже дембель
он говорит как службу закончишь
так давай сразу ко мне и пишет адрес
у меня там дело я опять запущу
работы на двоих хватит за глаза
у него была тут в квинсе обойная мастерская
и мы хорошо развернулись после войны
все тогда кинулись строить и ремонтировать
тут вот женился и зажили
даже и не мечтал
только маменьке твоей сказал тогда папаша
не обмолвись ни словом
я ей буду деньги слать по-прежнему
чтобы ни о чём не догадывалась
ух как же я её ненавижу
6.
значит так
сначала они подарили белый вафельный халат
и бутылку для воды с эмблемами больницы
чтобы скрасить предстоящее
сохранились до сих пор могу показать
ну как подарили страховка же оплатила
подарки были со смыслом
литровую бутылку выпить перед процедурой
потом всё с себя долой
и сидишь вафельный с этой эмблемой
с другими такими же в приёмной
пока не вызовут
кладут тебя в этот коллайдер
ставят чернилами точку где сегодня мишень
оператор после обстрела говорил по телефону
я спросил это по-креольски
он спросил откуда ты знаешь
я ответил ну вроде французский но не французский
произвёл впечатление
и конечно с такой уймой знаний
было обидно сознавать себя смертным
но я понимал что не тот случай
что ещё какое-то время побултыхаюсь
но сидя в очереди в вафельном хитоне
невольно вглядывался в соседей
пытаясь и боясь угадать кто из них
потому что знал что некоторые наверняка
а вечером сядешь к монитору
напишешь в фейсбук что-нибудь смешное
и особенно перед закатом
эти гептаподы ревели всё настойчивее
7.
первую неделю я ездил туда на убере
квинс оказался огромным
гораздо больше чем нужно
потом расчистили место в больничном автофургоне
шофёра звали рой он был родом с ямайки
школы не кончил но читал абсолютно всё
сервантеса толстого беллоу
спрашивал где можно почитать моё
был набожный но не агрессивный
пребывал в абсолютном убеждении
что такой хороший человек как я
не может не прийти к вере
я не стал его разуверять в моих мнимых качествах
мы говорили о политике и ни разу не поссорились
ну и попутчики конечно
круг моих знакомств небывало разросся
одну пуэрториканскую тётку все возненавидели
даже кажется кроткий рой
она всё время требовала чтобы её отвезли первой
хотя жила дальше всех
я вылезал из синхрофазотрона
рысью в туалет и раздевалку
рой уже поджидал у выхода
но однажды мы вместо того чтобы домой
углубились в самое сердце квинса
алфавитные улочки односторонние тупики
надо было подобрать новых пациентов
рой мог ездить с закрытыми глазами
но тут он прямо вспотел
мы наконец их увидели
они стояли у своей двери
ветхие и прозрачные ветер продувал их насквозь
я тогда не представлял себе что такие бывают
дед эразми и его миссис
8.
однажды проснёшься в недоумении
кто ты такой и как здесь оказался
тут главное не растеряться вконец
не растечься жидким гелем по поверхности
быстро нашариваешь на ночном столике
записку составленную как раз на такой случай
с перечислением всех основных параметров
или даже лучше положить паспорт
он развеет последние сомнения
у тебя для достоверности есть даже два
можно открыть оба и сверить показания
или даже ещё не пролистав документы
пройти к зеркалу и вглядеться
в то с чем теперь имеешь дело
осевая симметрия парные органы
кроме легко объяснимых двух
ожидаемой чешуи нет и в помине
износ конечно сильно выше среднего
но ничего не поделаешь
надо жить с тем что есть
и уже успокоившись придя в себя
то есть в него заняться подробностями
википедия источник не хуже других
многое может оказаться кстати
в том числе самые фундаментальные факты
дата рождения и дата смерти
9.
слева от входа была книжная полка
с потёртыми триллерами и женскими романами
если кто хочет забыться в этой очереди
и стол за которым сидели добровольцы
чтобы говорить с нами и утешать нас
но ни разу не видел
чтобы кто-то воспользовался утешением
хотя навещали и из синагоги
оказалось к чтению роя приохотила
подружка она как раз была еврейка
но она умерла и когда он её вспоминал
тихо плакал за рулём
те кого ещё не вызвали в накопитель
просто сидели в холле
ожидая отмашки от регистратуры
тихо беседовали некоторые по-китайски
но мы с дедом ни разу не обмолвились ни словом
язык у него развязывался только в машине
у миссис эразми тоже был ещё тот букет
облучение и химия параллельно
иногда после процедур мы уезжали без неё
иногда её просто оставляли в больнице на ночь
в сказке старики умирают в один день
но там неясно когда их диагностируют
я пытался понять смогу ли пойти в добровольцы
и не знал как жалеть наугад людей
которых я уже никогда не увижу
как делить обречённость
которую самому ещё не прописали
10.
вдоль фасадов полозья метели
грызунов возле урны возня
в эту зиму за мной прилетели
но уже не застали меня
в переходе торжественный нищий
милосердных отваживал прочь
он бумагой похрустывал писчей
он в тетрадку записывал ночь
всё что впрок голоса рассказали
в голове очевидней чем в ней
с устремлёнными в кафель глазами
и лицом этой ночи черней
про потом накатившее вроде
как над квинсом в пике зависал
он прознал наперёд в переходе
он авансом в тетрадь записал
что снегами сезон отмечали
что в метро рокотала толпа
и про ту ли каргу на причале
двадцать баксов которой тогда
дозаправки не будет в полёте
на последний бензин позвони
всем терпения если поймёте
что конечная цель позади
ни чистилища ни парадиза
но в зрачках от прозрения резь
кто в небесный свой квинс воротился
в изотопах аж светится весь
там в орбиты порожние дуло
чёрных дыр неизбежен удел
только этого ровного гула
человек издавать не умел
за чрезмерную дозу свободы
полицейскую мелом кайму
а на взлётной стоят гептаподы
обратиться не знают к кому
11.
сорок восемь раз сорок восемь дней лета
через месяц рой заехал за мной снова
как не расставались отвёз на проверку
врач нашла меня пригодным неизвестно к чему
трудно было не согласиться
я подарил на память бронзового слоника
купленного на рынке в гоа
рой был тронут и снова прослезился
то ли от этого слоника
то ли вновь вспомнил ту которая научила
читать беллоу
он уже знал куда и когда я улетаю
и конечно же я спросил про эразми
он ответил неопределённым жестом
из которого следовало что ещё живы
но лучше не спрашивать
я принялся глядеть в окно
где бульвар пролёг как огромная труба
из моего прошлого
но уже в совершенно чужое будущее
пока я воображал себе страну
где живу далеко за морем и не вижу
как умирают люди которых я люблю
* * *
На четверых нетронутое мыло,
Семейный день в разорванном кругу.
Нас не было. А если что и было —
Четыре грустных тени на снегу.
Там нож упал — и в землю не вонзится.
Там зеркало, в котором отразиться
Всем напряженьем кожи не смогу.
Прильну зрачком к трубе тридцатикратной —
У зрения отторгнуты права.
Где близкие мои? Где дом, где брат мой
И город мой? Где ветер и трава?
Стропила дней подрублены отъездом.
Безумный плотник в воздухе отвесном
Огромные расправил рукава.
Кто в смертный путь мне выгладил сорочку
И проводил медлительным двором?
Нас не было. Мы жили в одиночку.
Не до любви нам было вчетвером.
Ах, зеркало под суриком свекольным,
Безумный плотник с ножиком стекольным,
С рулеткой, с ватерпасом, с топором.
       +++
* * *
воспоминаньем о погромах
под исполкомовский указ
в больших петуниях багровых
бывали праздники у нас
мы выходили по тревоге
изображая без вины
кристалл германия в триоде
где дырки быстрые видны
с утра садилась батарейка
сползал родительский пиджак
и мертвый завуч крамаренко
в зубах петунию держал
в оркестре мельница стучала
земля ходила ходуном
другая музыка скучала
в порожнем сердце надувном
мы перли в адские ворота
под оглушительный металл
и мертвый завуч как ворона
в зените с песнями летал