Комбуча или мы в ответе за

Кактусы нельзя так расточительно приручать,
от этого они растут совсем бездушными – выживают иных.
Первой – собачку Фриду,
потом отца выпроводили бегать от инфаркта,
с тех пор я его не помню.
Мать прижали в углу, она там до сих пор.
Правда, днём её почти не видно,
а ночью…
а ночью она надевает белый свет на голое платье,
туфли… английские лакированные лодочки-хамелеоны - 36 размера,
каплю-другую,
подкрашивает помадой вылинявшее: сердце
и одну-единственную фразу.

Я не знала, как быстро решаться, но вчера взяла хозяйственные перчатки,
нож и все кактусы сделала умершими.
Даже неживые они искололи мне руки в ответе,
никакие перчатки не спасли.
От этого руки запали на тёмное, отчаялись:
слишком долго они кромсали мясистые,
истекающие стеклянным соком тела,
выносили на помойку желейно шевелящиеся на изломах куски,
за которыми тянулась злая зелёная слюна нити Ариадны –
вернуться.
Хорошо, что в октябре дождь уже в семь.

Но мама всё равно не научилась уметь выходить из своего угла
и в тысяча шестьдесят седьмой свой ночь напоминает: «Сахар и чай».

А я по-прежнему не могу ровно жить
на скользком и выпуклом теле,
отчего отчаиваюсь вслед за темью рук,
чувствую, как разрастается чайный гриб,
и качусь по слизи к стенке трёхлитровой банки.
Одна нога уже попала в западню: между слоистой плотью и стеклом.
Я даже не могу посмотреть мучителю в глаза:
у нас одинаковый цвет глаз, перетекающий в общие ресницы.
Если бы кактусы были живы… Ведь не поручишься что почём.
А могла бы за них хвататься.

Не надо кормить гриб. Но мама…
Мама каждую ночь настаивает его:
«Сахар и чай! Сахар и чай! Сахар и чай!»
- Да, да, мамочка, сахар и чай.
Я или ты так громко не плачешь?
Умей научить дочь держаться посередине,
и тогда комбуча, достигнув баночного горла, вымолчит меня в небо.
Готова ли я к этому нечеловеческому счастью?