Овидий, Метаморфозы, книга 12

Плакал о сыне Приам и не знал, что Эсак существует,
птицей крылатою став. Гектор с братьями высекли имя
на погребальной плите и дары посвящали впустую.
Этот печальный обряд лишь Парис не почтил посещеньем,
в дом он тогда приводил, похищая чужую супругу,
горести долгой войны. Появилась дружина пеласгов,
тысяча крепких судов, общей клятвой направленных в битву.
Не затянулась бы месть, если б ветры не вспенили море
так, что нельзя было плыть, если б долы земли беотийской
не удержали суда в серебрящейся рыбой Авлиде.
Как им обычай велел, все данайцы священным обрядом
стали Юпитера чтить. Заалело алтарное пламя
и увидали бойцы, что лазоревый змей появился
чуть ли не над алтарём, на высоком соседнем платане.
Там находилось гнездо, в нём же восемь птенцов обречённых.
Мать их летала вокруг. А тот змей, до вершины добравшись,
мать и несчастных детей поглотил своим ртом ненасытным.
Воины изумлены. Фесторид, их правдивый гадатель,
вымолвил: «Мы победим! Торжествуйте, родные пеласги!
Знайте, что Троя падёт, но придётся нам долго работать!»
Счёл он годами войны девять птиц, уничтоженных змеем.
Тот же, когда обвивал сытым телом зелёные ветви,
камнем недвижимым стал, сохраняя змеиную форму.
Не утихает Нерей  и суда по волнам эонийским
в Трою не хочет нести. А ещё утверждают, что Трою
долго Нептун защищал, потому как он стены ей строил.
Но Фесторид убеждён, что для девственной нужно богини
некий обряд совершить, утолить её девственной кровью.
Долг всенародной войны оказался сильней благочестья,
царь пересилил отца, и тогда Ифигения встала
над алтарём, чтобы дать непорочную кровь для богини.
Плакали слуги вокруг, даже сами жрецы прослезились.
Впечатлено божество. Всё окуталось плотным туманом,
и среди шумной толпы, и молитв, и обрядовых действий,
лань от богини пришла и микенку собой подменила!
Как ожидали бойцы, гнев Дианы той жертвой смирился,
Феба  забыла свой гнев, успокоилось гневное море.
Тысяча стройных судов обретает попутные ветры
и, натерпевшись невзгод, на песок выползает фригийский.
Место есть в центре земли, между сушей, и морем глубоким,
и областями небес – трёх различных миров сочетанье.
Всё, что случается в них, сколь бы ни было это далёким,
явственно видится здесь, и наполнены полые уши.
Это жилище Молвы. Дом на самой вершине построен,
входов там не перечесть, даже в крыше хватает отверстий,
нет ни единой двери, днём и ночью всё настежь раскрыто.
Медные стены кругом. Всё гудит, наполняется эхом,
эхо плодит голоса и любые слова повторяет.
Нет никакой тишины ни в каком отделении дома,
впрочем, и крика там нет, но везде растекается шёпот,
словно шуршание волн, если слушать неблизкое море,
или рокочущий гром, если чёрные тучи Юпитер
вяло сшибает вдали, завершая суровую бурю.
Толпы по залам снуют, кто-то входит, а кто-то выходит,
скопища ложных вестей, как и тысячи слухов правдивых,
грузно толкутся везде, и шуршат, и бормочут, и бродят.
Эти потоком речей наполняют бездонные уши,
эти разносят слова, новым вымыслом их украшая.
Каждый не только гонцом, но и автором сделаться хочет.
И Легковерие там, и порывистое Заблужденье,
Радость, пустая умом, и толпа растревоженных Страхов,
и неостывшая Рознь, и гурьба ненадёжных Шептаний.
Там наблюдает Молва, что случается в небе, на море
и у людей на земле, и повсюду гонцов рассылает.
Слух распустила она, что огромное скопище войска
с греческим флотом идёт – и враги не явились нежданно.
Вход перекрыли в залив, берега охраняли троянцы.
Гектор явился с копьём. От него самым первым из греков
Протесилай принял смерть. Было туго сначала данайцам.
Гектор их столько убил, что стяжал себе славу героя.
Да и фригийским войскам не ничтожною кровью открылась
доблесть ахейских дружин. Забагрянился берег сигейский.
Тысяча храбрых мужей силой Кикна, Нептунова сына,
в царство теней отошла, но Ахилл погонял колесницу
и пелионским  копьём по равнине разбрасывал мёртвых.
Смотрит герой на врагов, ищет Гектора или же Кикна.
Вот попадается Кикн (был судьбой до десятого года
Гектор от смерти спасён). Очень плотно сжимая ремнями    
белые шеи коней, устремился Ахилл на героя
и, потрясая копьём, закричал: «Кем бы ты ни являлся,
юноша, ты обрети лишь одно утешение в смерти –
что потеряешь ты жизнь от руки гемонийца  Ахилла!»
Вот что сказал Эакид,  и копьё эту речь завершило.
Впрочем, хотя был бросок и могучим, и непогрешимым,
острый металл прозвенел, не достигнув положенной цели.
В грудь он ударил бойца, и доспехи едва оцарапал.
Кикн отвечал: «Про тебя, сын богини, мы всё разузнали.
Что же ты так удивлён, что я тоже остался без раны?»
(Тот был и впрямь удивлён.) «Этот шлем золотой и гривастый,
также и бремя щита, что висит на руке моей левой,
не защищают меня, но являются лишь украшеньем.
Носит оружье и Марс! Если даже сниму я доспехи,
раны я не получу! Нереида меня не рожала,
но у меня есть отец, приструнивший и бога Нерея,
и дочерей-Нереид, и пучину бескрайнего моря!»
Молвил и бросил копьё прямо в кромку щита Эакида,
чтобы ту кромку пробить. Остриё медный слой прободало,
девять слоёв бычьих шкур, и задержано было десятым.
Снова собрался Ахилл и копьё задрожавшее бросил
мощной, умелой рукой. Вновь остался противник без раны,
вовсе не тронут копьём. Даже третий удар не поранил
Кикна, который стоял, для атаки себя открывая.
Остервенился Ахилл, словно бык на открытой арене –
тычет он гибельный рог в трепетанье пунической ткани
(как она бесит его!), а противник всегда ускользает.
Смотрит Ахилл на копьё – там ещё наконечник железный?
Вроде сидит хорошо. Тут герой говорит: «Я всю силу
в правой руке потерял, на врага одного лишь потратил!
Крепко трудилась рука, разрушая лирнесские стены!
Тенедос я покорил, а потом и матёрые Фивы,
где Ээтион царил, затопил их же собственной кровью!   
Побагровел и Каик после мною устроенной бойни,
да и Телефу пришлось дважды с этим копьём повстречаться!
Сколько здесь павших бойцов! Я покрыл их телами весь берег
этой вот правой рукой, сильной прежде и сильной доныне!»
Эти слова он сказал и, как будто себе не поверив,
тут же ударил копьём по простому ликийцу, Менэту,
с лёгкостью панцирь пробил и под панцирем грудь изувечил.
Воин сражённый упал, головой ударяясь о землю.
Медное жало Ахилл из горячей, дымящейся раны
выдернул сам и сказал: «Вот рука, вот копьё, вот победа!
Так я расправлюсь и с ним! Я молюсь о таком же исходе!»
Снова по Кикну он бьёт, снова ясень копья не ошибся,
в левое стукнул плечо, мелодично промчавшись под небом,
но отскочил от плеча, будто это стена или камень.
Радостно вскрикнул Ахилл, видя кровь у врага на доспехе,
впрочем, он зря ликовал. То пятно было кровью Менэта.
Тут уж Ахилл зарычал, соскочил с колесницы высокой,
выхватил блещущий меч, стал кромсать невредимого Кикна,
парму  его расколол, даже шлем размозжил, но, едва лишь
к телу притронулся меч, наконечник его отломился!
Нет, не сдаётся Ахилл! По лицу три-четыре удара
резко наносит врагу, бьёт по впалым вискам рукоятью,
бьёт наклонённым щитом, напирает, гнетёт, наседает,
не позволяя вздохнуть. Враг уже не на шутку боится,
тени поплыли в глазах, начинает он пятиться задом,
но налетает ногой на булыжник, оставленный в поле.
Кикна толкает Ахилл и всем телом к земле прижимает,
воин лежит на земле, будто намертво к ней пригвождённый.
Грудь ему крепко сдавив как щитом, так и грузом коленей,
тянет Ахилл за ремни, прикрепившие шлем к подбородку,
не позволяя вздохнуть и душе всякий путь отрезая.
Намеревался Ахилл снять с лежащего Кикна доспехи,
только пустые они! Бог морей в белоснежную птицу
тело его превратил, сохранив ему прежнее имя.
Тот поединок и труд много дней перемирия дали,               
чтоб отдохнули бойцы и к оружию не прикасались.
Зоркий отряд часовых охраняет фригийские стены,
зоркий отряд часовых над аргосскими рвами шагает.
Праздник уже начался. Вот Ахилл, пересиливший Кикна,
сердце Паллады смягчил жаркой кровью убитой телицы,
ворох её потрохов положив на алтарное пламя.
Дым, посвящённый богам, поднимается в бездну эфира,
мясо уже на столах, для вождей специально накрытых.
Чинно они возлежат, насыщаются мясом горячим,
глушат заботы вином, утоляют великую жажду.
Слух услаждают вождям не кифары, не звучные песни,
не завывание флейт из обильноотверстого букса,
но разговор на всю ночь, обсуждение воинской славы,
воспоминанье боёв и побед, как своих, так и вражьих.
Радость рождает в душе всех опасностей перечисленье,
кто их и как избежал. Что ещё подобало Ахиллу?
Что бы ещё подошло для беседы с великим Ахиллом?
Все в основном говорят о недавней победе над Кикном,
всех удивляет весьма, что оружием не повреждалось
юное тело бойца, что нельзя его было поранить,
что притуплялись мечи, если тело его задевали.
Сам Эакид поражён и сидят, изумляясь, ахейцы.
Нестор  же им говорит: «В поколении вашем лишь Кикну
был безразличен металл и угроза жестоких ранений.
Я же когда-то видал перхебейца  Кенея,  который
тысячу ран получил и остался весьма невредимым.
Жил перхебеец Кеней на горе под названием Офрис,
и, что страннее всего, он сначала был женского пола.»
Этот чудесный рассказ представляется невероятным,
все продолжения ждут. Их желанье Ахилл изъявляет:
«Красноречивый старик, поколения нашего мудрость!
Что же, рассказывай нам, все хотели бы это послушать,
кем был тот самый Кеней, почему превратился в мужчину,
чем он известен тебе, по какому походу и битве.
Если он был побеждён, то скажи нам, кем был победитель!»
Так отвечает старик: «Обветшал я и медленно мыслю,
многое я позабыл, что видал в годы юности ранней.
Многое, впрочем, со мной. Но ничто не оставило следа
большего в сердце моём, знавшем войны и мирное время,
чем этот странный рассказ. Да, рассказами старость богата,
прожил я двести годов, третью сотню уже начинаю.
Я о Кениде скажу. Дочь Элата среди фессалиек
самой красивой была как во всех городах по соседству,
так и в твоих городах (ты, Ахилл, тех же мест уроженец).
Мог пожелать и Пелей на красавице этой жениться,
если бы не был уже связан браком, а, может, помолвлен
с матерью славной твоей. Говорят, что Кенида отвергла
всех, кто посватался к ней, и, гуляя по берегу моря,
взята насильно была повелителем водной стихии.
Лишь насладился Нептун сладострастием новой Венеры,
девушке он говорит: «А теперь пожелай чего хочешь,
ты не услышишь отказ!» (И про это молва сообщает.)
Ну а Кенида в ответ: «Возместит лишь огромная просьба
то, что ты сделал со мной. Потому ты устрой, чтоб отныне
женщиной я не была и насилья мужского не знала!
Так мы сочтёмся за всё.» Тоном более низким был сказан
ряд завершающих слов, будто слышался голос мужчины.
Это и произошло. Повелитель глубокого моря
просьбе немедленно внял, и Кенид был отныне свободен
и от ранений любых, и от всех смертоносных орудий.
Повеселел Атракид. Он, довольный, идёт и проводит
время в занятьях мужских, и блуждает в Пенеевых  долах.
Сын Иксиона-царя  получил Гипподамию в жёны
и тучеродных зверей  пригласил за столом по порядку
в горной пещере возлечь, под раскидистой сенью деревьев.
Он гемонийских вождей и меня самого приглашает,
ярко искрится дворец, наполняется праздничным шумом.
Все Гименея  поют, залы пышно дымятся огнями,
вот и невеста вошла, с ней матроны и юные девы,
чудо как все хороши! Поздравляя тогда Пирифоя
с великолепной женой, мы и сглазили эту женитьбу!
Ты распалился, Эврит, самый дикий из диких кентавров,
как изобильем вина, так и видом красивой невесты,
страсти взыграли в тебе, опьяненье удвоила похоть.
Праздник прервал ты, Эврит, вместе с блюдами стол опрокинул,
грубо невесту схватил, потянул за роскошные косы.
Ты Гипподамию взял, а другие кентавры ловили
тех, кто понравился им. Стал дворец как захваченный город.
Женщины всюду кричат. Все мы на ноги быстро вскочили.
Первый Тезей говорит: «И какое же ты непотребство
тут начинаешь, Эврит? И при мне-то живом Пирифоя
думаешь ты оскорбить, и в одном оскорбляешь обоих?»
[Великодушный герой, эту речь не бросая на ветер,
злобных врагов раскидал и невесту кричащую отнял.]
Не отвечает Эврит (разумеется, что тут ответишь,
если ты так оплошал), но, на мстителя молча кидаясь,
бить начинает его по лицу и груди кулаками.
Там был старинный крате;р, весь покрытый высоким рельефом.
Этот огромный сосуд наш Эгид, сам крупнее сосуда,
взял, размахнулся, швырнул и врагу всё лицо изувечил.
Начал тот кровью блевать, и вино, и свой мозг исторгая
сразу и раной, и ртом, и лягая песок увлажнённый,
грузно на спину валясь, а его двуприродные братья,
зрелищем возмущены, восклицают: «К оружью! К оружью!»
Дух распалило вино. Много кубков, непрочных кувшинов,
дугообразных ковшей прямиком во врага полетело,
вещи для мирных пиров, а совсем не для войн и убийства.
Сын Офиона, Амик, первый бросился в бой, не гнушаясь
дар у невесты отнять – канделябр из красивейшей бронзы,
гроздьями ярких лампад весь увешанный и уплотнённый.
Поднял его высоко, как секиру, готовую впиться
в белую шею быка, и на лоб Келадонта-лапифа
резким движеньем низверг, и все кости лица раскурочил.
Вылезли к носу глаза, сам же нос глубоко продавился
в щель посредине лица и застрял, остановленный нёбом.
Впрочем, пеллейский Пелат стол кленовый разбил, и ударил
ножкой Амика по лбу, и с вонзившимся в грудь подбородком
в Тартар послал, а злодей зубы с чёрной выплёвывал кровью.
Рядом топтался Гриней, направляя ужасные взоры
прямо на дымный алтарь. «Не метнуть ли его?» Так подумав,
поднял огромный алтарь, беспокойным огнём полыхавший,
и в середину толпы, на лапифов собравшихся бросил –
так Орион и Бротей там погибли. А мать Ориона
ведьмой Микалой была и заклятьями часто сводила
месяц рогатый к земле, несмотря на его противленье.
«Ты не уйдёшь от меня! До оружья лишь дай дотянуться!» –
гневно Эксадий сказал и схватил посвящённую кем-то
пару оленьих рогов, под сосновою кроной висевших.
Ткнул он Гринею в глаза этой парой оленьих орудий,
правый, раздавленный глаз повисает на кончике рога,
левый же глаз к бороде прилепляется сгустками крови.
Рет из алтарных огней головню сливяную хватает,
бьёт ею в правый висок бушевавшего рядом Харака,
вмятиной блещет висок, вязью жёлтых волос обрамлённый.
Волосы мигом зажглись, точно в поле сухая пшеница,
схвачена быстрым огнём, ну а кровь, запечённая в ране,
стала ужасно шипеть, как металл, докрасна раскалённый
в жаркой кузнечной печи, исступлённо шипеть начинает,
если обхватит его и опустит кривыми щипцами
в кадку с водою кузнец, нагревая бурлящую воду.
Раненый с пышных волос отряхнул исступлённое пламя,
поднял на плечи порог, тяжелее воловьей телеги,
выломанный из двери, но порог, непомерно тяжёлый,
не долетел до врага и, к несчастью, зашиб Кометея,
да, своего же бойца, воевавшего неподалёку.
Радости Рет не сдержал: «Я молю, чтобы все остальные
воины в стане твоём были так же тверды, как и этот!»
Снова бросается в бой и своей головнёй получёрной
трижды, четырежды бьёт. Раздвигаются швы черепные,
кости врага, захрустев, глубоко в жидкий мозг оседают.
А победитель напал на Эвагра, Корита, Дрианта.
Первым из этих троих погибает пушком обрамлённый,
розовощёкий Корит. «И какой же ты славы добился
тем, что ребёнка сгубил?», – восклицает Эвагр, но не может
больше сказать ничего. Злобный Рет золотистое пламя
в рот ему крепко вогнал и всю грудь изнутри раскурочил.
После, свирепый Дриант, на тебя полетел он, махая
пламенем над головой, но атака была неудачной.
Ты вколотил во врага, опьянённого страшным убийством,
кол обгоревший – туда, где в плечо упирается шея.
Рет застонал, закричал, вырвал кол из массивной ключицы
и поскорей убежал, весь измаранный собственной кровью.
Скрылись Орней, и Ликаб, и ещё заработавший рану
в правом предплечье Медон, а за ними Тавмат с Пизенором,
Мермер, и тот отступил. Раньше бегал он великолепно,
всех в состязаньях побил, а теперь ковылял еле-еле.
Фонт убежал, Меланей, и Абант, убивающий вепрей,
и предсказатель Асбол,  тщетно всех от войны отвращавший.
Нессу он крикнуть успел, замечая, как тот заметался,
раны боясь: «Не беги! Ты оставлен стреле Геркулеса!»
Ни Эврином, ни Ликид, ни Арей, ни Имбрей не избегли
смертноразящей судьбы. Были правой рукою Дрианта
все уничтожены там. Ты, Креней, хоть и спину подставил
шумно бегущим врагам, был в лицо поражён, потому что
оборотился назад и раненье тяжёлым железом
в нос получил, между глаз, где верх носа на лоб наползает.
В переполохе борьбы, наполняя дремотою вены,
юный Афид возлежал и, от шума ничуть не проснувшись,
вяло кархезий  держал с недопитою смешанной влагой,
шкуру собой придавив длинношёрстой медведицы осской.
Хоть он и мирно дремал, и ни с кем и не думал сражаться,
злобно Форбант процедил: «Со стигийской водой ты отныне
смешивать будешь вино!» Вставил пальцы в ремень и мгновенно
в юношу дротик метнул, и железом окованный ясень
в шею вошёл глубоко, пока юноша был запрокинут.
Гибель без боли была. На мохнатое ложе и в кубок
чёрная, терпкая кровь заструилась из сочного горла.
Я наблюдал, как Петрей выкорчёвывал жёлуденосный
дуб из упрямой земли. Мощный ствол обхватил он руками,
вот уже вырвал почти, вот уже приготовился бросить,
но не дремал Пирифой, и Петрея копьём через рёбра
грудью к стволу пригвоздил, тот же стал вырываться и биться.
Мне говорили, что Лик пал от мощной руки Пирифоя,
позже убил Пирифой и Хромида – но меньшую славу
эти ему принесли, чем Диктид побеждённый и Гелоп.
В Гелопа впилось копьё. Справа это копьё подлетело,
в левое ухо вошло и сквозь оба виска проломилось.
Прочь устремился Диктид, но сорвался с двуглавой вершины,
слыша, как мчится за ним ужасающий сын Иксиона,
в горную пропасть упал, налетел на огромнейший ясень
и, разломив его ствол, на обломок нанизался брюхом.
Чтоб за него отомстить, Афарей запустил было камень,
выломанный из горы, но врага со всей силы ударил
ветвью дубовой Эгид  и сломал ему локоть огромный.
Раненого добивать ни желания нет, ни досуга.
Он  к Биено;ру бежит и, запрыгнув на круп высоченный,
кроме себя самого, отродясь никого не возивший,
рёбра коленом сдавив и за волосы левой рукою
взявшись, ему и лицо узловатым орудьем кромсает,
и угрожающий рот, и висков толстостенные кости.
Он и Недимна потом, и метателя копий Ликота
веткой дубовой забил, и взлохмаченного Гиппазона
с длинной, по грудь, бородой, а за ними гиганта Рифея,
ростом превыше лесов, и Терея, который медведей,
злобно рычащих, живых, приносил прямо с гор гемонийских.
Видеть, как ловок Тезей, слишком тягостно Демолеону,
древнюю хочет сосну из тенистой дубравы он вырвать
и запустить во врага, но сосна слишком крепкая корнем,
так что пришлось от сосны отломить половину и бросить.
Быстро Тезей отскочил по совету богини Паллады
(как он мне сам рассказал и хотел, чтобы я ему верил).
Но результат всё же был: повалился осанистый Крантор,
с грудью и левым плечом, отделёнными грубо от горла.
(В оруженосцы, Ахилл, дал его царь долопов, Аминтор,
лично отцу твоему, проиграв ему битву, в знак дружбы.)
Издали видит Пелей, как он был изуродован жутко,
и говорит: «От меня, самый милый из юношей, Крантор,
дар погребальный прими!» И так яростно в Демолеона,
прямо в ребристую грудь, острый дротик из ясеня бросил,
что тот в груди задрожал. Враг за древко схватился рукою,
вынул с огромным трудом, наконечник же в лёгком остался.
Мука прибавила сил. На Пелея кентавр устремился,
начал копытами бить и неистово втаптывать в землю.
Каждый звенящий удар тот на шлем и на щит принимает
и, защищая плечо, совершая стремительный выпад,
снизу пронзает копьём грудь и конскую, и человечью.
Раньше, бросая копьё, он прикончил Флегрея с Гилеем,
а в рукопашном бою Ифиноя убил и Кланина,
с ними погиб и Дорил, шкурой волка виски покрывавший,
парою бычьих рогов, как рогатиной, вооружённый –
жутко алели рога, обагрённые струями крови.
Я обратился к нему (гнев прибавил мне новые силы):
«Вот, полюбуйся теперь, как рога уступают железу!»
Крикнул и дротик метнул. Тот не смог от него увернуться,
лоб заслоняет рукой, а мой дротик ту правую руку
прямо ко лбу пригвоздил! Что за крик раздаётся ужасный!
Но подбегает Пелей (он поблизости был) и кентавру
новую рану нанёс, острый меч засадил ему в брюхо.
Прыгнул тот, рассвирепев, а кишки по земле потянулись,
он и топтал их, и рвал, и ногами в них путаться начал,
и повалился потом незаполненным брюхом на землю.
Не был ты тоже, Киллар, красотою избавлен от смерти,
если мы всё же решим, что твой род красотой обладает.
Начал ты только ещё золотой бородой украшаться,
с плеч и до самых локтей золотые колечки струились.
Милая живость в лице. Шея, плечи, и клетка грудная,
руки – всё близко вполне к лучшим статуям или портретам,
весь человеческий стан. Им часть конская не умалялась,
так же красива она. Дай коню только гриву и шею –
Кастор  поскачет на нём! Так удобна спина для сиденья,
мышцами дёргает грудь. Самой чёрной смолы он чернее,
белый, однако же, хвост и такие же белые ноги.
Толпы настырных невест за Килларом ходили, однако
он Гилоному избрал. Среди самок тех полузвериных
не было краше её в тёмных недрах дремучего леса.
Тонкою лестью она, и любовью, и нежным признаньем
держит Киллара в сетях, и убранством, насколько возможно
тварей таких украшать, и работой прилежного гребня.
В локоны то розмарин, то фиалку, то розу вплетает,
носит порою венок из прелестно белеющих лилий,
и пагасейским  ручьём всё лицо дважды в день умывает,
к самой горе подходя, дважды в день затевает купанье,
и никогда ни плечо и ни левую сторону тела
не украшает ничем, кроме шкур наиболее ценных.
Равно любили они, по горам они вместе бродили,
спали в пещерах вдвоём, и теперь под лапифские кровы
вместе на праздник пришли, вместе стали участвовать в битве.
Кто же копьё то метнул? В левый бок наконечник вонзился,
где завершается грудь и уже начинается шея.
Так ты и умер, Киллар. Твоё сердце, хоть мало задето,
лишь извлекли то копьё, вместе с телом застыло навеки.
А Гилонома бежит, к умирающему припадает,
рану ласкает рукой, бледный рот закрывает губами,
чтобы душе помешать из недвижного тела умчаться.
Видя, что умер Киллар, Гилонома промолвила что-то,
в шуме не слышное мне, и на то же копьё опустилась,
и, прекращая дышать, обняла дорогого супруга.
Перед глазами стоит и воитель, узлами связавший
шесть львиных шкур на себе, покрывая коня с человеком,
звался он Феокомед. Он древесным стволом, над которым,
с места сдвигая его, две бы пары волов потрудились,
верх головы проломил Тектафону, Оленову сыну.
[Сфера его головы, широчайшая кость, раскололась,
и через рот, и глаза, и просторные ноздри, и уши
мягко мозги потекли, как творог сквозь дубовое сито
или как вязкий раствор, своим весом дуршлаг отягчая,
плотным потоком ползёт сквозь густые шеренги ячеек.]
Я же, пока тот кентавр начал стягивать с трупа доспехи
(что твой отец подтвердит), меч вонзил ему в самое брюхо.
Хтоний и Телебоад от руки этой тоже погибли,
первый из них воевал крупным суком с двумя остриями,
дротиком бился второй. Он меня этим дротиком ранил.
Видишь вот этот рубец? На всю жизнь он со мною остался.
Вот бы тогда мне пойти осаждать укрепленья Пергама!
Если бы не одержал я победу над Гектором славным,
то хоть сдержал бы его! Но тогда он ещё не родился
или же мальчиком был, а теперь я и старый, и слабый!
О Перифанте сказать, погубившем двойного Пирета?
Ампика снова хвалить? Он с размаху неострое древко
в рот Эхеоклу вогнал, так и сгинул тот четвероногий.
А Макарей одолел Эригдупа из чащ Пелефрона,
грудь ему брусом пронзив, и ещё я копьё вспоминаю –
Несс его ловко метнул и Кимелу живот раскурочил.
Ты не спеши полагать, что лишь образ грядущих событий
видел сын Ампика, Мопс. От копья прорицателя Мопса
пал двоевидный Одит. Говорить он хотел, но приколот
был к подбородку язык, подбородок же к самому горлу.
Пять за Кенеем побед. Антимах со Стифелом погибли,
далее Бром, и Гелим, и Пиракм, воевавший секирой.
Я не запомнил их ран, лишь как звали и сколько их было.
Бросился в битву Латрей. Он убил эматийца Галеза,
снял и доспехи с него. У Латрея огромное тело,
возрастом был тот боец и не стар, но уже и не молод,
сила была молодой, а виски уж вовсю серебрились.
Он прикрывался щитом и копьём потрясал македонским,
быстро вертел головой, к двум отрядам врагов обращаясь,
громко металлом звенел и, скача очень ровно, кругами,
ожесточённо вопил, наполняя словами пространство:
«Мне и Кениду терпеть? Для меня ты всегда только баба,
только Кенида – и всё! Ты не помнишь, как ты возмужала?
Ты позабыла уже, чем ты дар этот свой заслужила?
Быстро давай вспоминай! Подними свою прялку с корзинкой,
нить шерстяную сучи и челнок поворачивай пальцем,
войны мужчинам оставь!» А Кеней, пока тот надмевался,
дротик метнул ему в бок, при стремительном беге открытый,
в связь человека с конём. Аж зашёлся от гнева и боли
враг и ударил копьём прямо в рот молодого филлейца,
но отскочило копьё, словно градина от черепицы,
или как если в тимпан кто-то маленький камешек бросит.
Но подбегает Латрей и мечом начинает Кенея
бить в непронзаемый бок, совершенно напрасно стараясь.
«Нет! Я достану тебя! Серединой меча перережу,
раз наконечник тупой!» Говорит и, свой меч направляя
длинною правой рукой, по брюшине Кенеевой рубит.
Громко удар зазвенел, будто сталь натолкнулась на мрамор,
и, не пробив живота, разлетается меч на кусочки.
Долго дивится Латрей, а противник ему не мешает
и, наконец, говорит: «Что ж, ударим и нашим железом!»
Сразу же по рукоять загоняет он меч судьбоносный
прямо в кентавровый бок и, орудьем вращая вслепую,
режет врага изнутри, оставляя там рану на ране.
С криком тогда на него коневидные люди помчались,
и по нему одному все мечи ударяли, все копья.
Но притупляется сталь, а Кеней Элатид остаётся
непоражённым ничем, и на нём нет ни пятнышка крови.
Воины изумлены. Вот Моних, наконец, восклицает:
«Что за ужасный позор! Нас так много, а мы не умеем
сладить с мужчиной одним! Он мужчина, а мы, недотёпы,
сделались тем, чем он был! Что нам пользы в телах этих мощных,
в мышцах людей и коней, да и в том, что двойная природа
объединила для нас наилучшие тварные силы?
Мать не богиня нам, нет! И никто тут не сын Иксиона!
Он был великий герой, он хотел на Юноне жениться!
Мы же все терпим позор от какого-то полумужчины!
Эй, навалить на него и деревья, и камни, и горы!
Массой дремучих лесов придавить эту стойкую душу,
чтоб задохнулась она, если ранить её невозможно!»
Видя поблизости ствол, опрокинутый бешеным Австром,
взял он его и швырнул, всем кентаврам пример подавая.
Малое время прошло, и деревьев лишается Отрис,
после уже Пелион с пышной тенью свой расстаётся.
Грузом завален Кеней, он ворочается под стволами,
на огроменных плечах целый ворох дубов поднимает,
но невозможно дышать, потому что весь рот с головою
скрыты под грудой ветвей, ни единого вдоха ни сделать!
Вот замирает Кеней, вот пытается кверху пробиться,
скинуть набросанный лес, и становится, двигая телом,
сильно на Иду  похож, пробуждённую землетрясеньем.
Был непонятен исход. Если верить отдельным рассказам,
тело под грузом лесов провалилось в зияющий Тартар,
но Ампикид говорит, что он видел, как жёлтая птица
вылетела из ветвей и помчалась по влажному небу,
видел ту птицу и я, в первый раз и, признаться, в последний.
Мопс на неё посмотрел, как весь лагерь она облетала,
неторопливый полёт обрамляя пронзительным криком,
и говорит: «Будь здоров, славный светоч лапифова рода,
муж величайший, Кеней, а теперь бесподобная птица!»
Мопсу поверили все. Гнев намного усилился скорбью.
Подло огромной толпой расправляться с одним человеком!
Мы не убрали мечи, пока многих врагов не убили,
части сбежать удалось под сгустившимся пологом ночи.»
Кончил пилосец рассказ о кентаврах двойных и лапифах.
Грустный сидел Тлеполем, не скрывая, что он опечален
тем, что рассказчик седой ничего не сказал об Алкиде,
и, наконец, произнёс: «Но, старик, почему Геркулеса
ты не хотел похвалить? Мне отец мой рассказывал часто,
как он в боях побеждал этих тварей, из тучи рождённых.»
Мрачно пилосец в ответ: «Ну зачем ты меня принуждаешь
давнее зло вспоминать, разжигать позабытые беды
и про отца твоего говорить нехорошие вещи?»
Он героизмом своим (видят боги!) всю землю наполнил,
этого я отрицать, даже если хотел бы, не смог бы.
Впрочем, не станем же мы Деифоба, и Полидаманта,
Гектора даже хвалить? Кто врагу похвалы расточает?
Он, твой любимый отец, разворочал мессенские  стены,
в груду камней превратил без вины и Элиду, и Пилос,
даже в пенаты мои он вогнал и огонь, и железо.
Я умолчу о других, от него пострадавших безвинно.
Молоды были мы все, дважды шесть превосходных Нелидов,
чуть ли не все дважды шесть от руки Геркулеса погибли,
кроме меня одного. Ничего тут уже не поделать,
но удивительна смерть одарённого Периклимена,
этот умел принимать и менять хоть какие обличья –
так соизволил Нептун, основатель Нелеева рода.
Многие формы приняв и победы в бою не достигнув,
птицей стал Периклимен, для верховного бога милейшей,
молнии носит она в своих мощных, изогнутых лапах.
Птица ударами крыл, остриём крючковатого клюва,
также серпами когтей всё лицо растерзала герою,
но тиринфянин свой лук, мимо цели не бивший ни разу,
поднял и птице пронзил, пока та к облакам поднималась,
прямо то место, где в бок основанье крыла переходит.    
Не был смертельным удар, но разорванные сухожилья
птице служить не могли и летать ей уже не давали.
С неба упала она, непослушными крыльями воздух
больше не в силах ловить, и стрелу под собой придавила,
та же проткнула крыло, где сначала держалась непрочно,
слева прошла через грудь и вонзилась под самое горло.
Ты понимаешь теперь, что мне петь о делах Геркулеса
трудно, прекраснейший вождь боевого родосского флота.
Мщу я за братьев лишь тем, что убийцу их не прославляю,
впрочем, к тебе самому остаюсь я всегда благосклонным.»
Так своим сладостным ртом все рассказы Нелид завершает.
Выслушав речь старика, к дару Вакха опять приложившись,
гости потом разошлись и остаток той ночи проспали.
Но повелитель морской, укрощающий волны трезубцем,
тяжко по сыну скорбит, что он стал Фаэтоновой птицей,
горя не может забыть, всей душой ненавидит Ахилла
и проявляет свой гнев, совершенно себя не стесняя.
Два пятилетья прошло, а война всё ещё продолжалась,
и говорит Посейдон со сминфейцем,  волос не стригущим:
«Ты мне милей всех сынов, моим братом на свет порождённых,
мы возводили вдвоём бесполезные стены для Трои.
Разве не стонешь и ты, видя гордые башни, которым
скоро придётся упасть? Ведь и жалко тебе стольких тысяч
мёртвых защитников стен? Ты хотя бы тень Гектора видишь?
Помнишь, его волокли вдоль его же родного Пергама?
Этот жестокий Ахилл, хуже всякой войны разъярённый,
всё ещё жив и здоров, разрушитель всей нашей работы.
Вот он достался бы мне! По нему так трезубец и плачет!
Но не дано мне с врагом в честной битве померяться силой.
Ты им займись, хорошо? Порази его тайной стрелою!»
Молча делосец кивнул, с пожеланием дяди согласен,
по небесам полетел, облаками густыми обвёрнут,
видит уже Илион и Париса в толпе ратоборцев,
как он по горстке солдат, никому не известных, стреляет.
Бог заблистал перед ним и сказал: «Почему же ты стрелы
тратишь на всякую чернь? Если ты за свой город радеешь,
так Эакида убей, отомсти за погубленных братьев!»
И указует ему на Пелида, который железом
воинов Трои крушит, и, Парису взять цель помогая,
сам смертоносной рукой направляет стрелу поточнее.
Так престарелый Приам после гибели Гектора снова
радость почувствовать смог. Что ж, Ахилл, сокрушитель героев!
Трусом ты был побеждён, расхитителем греческой спальни!
Если пришлось бы тебе пасть от женщины, движимой Марсом,
ты предпочёл бы топор с двумя лезвиями, фермодонтский.
Вот и сгорел Эакид, украшенье и слава пеласгов,
худший фригийский кошмар, предводитель жестоких сражений!
Бог дал доспехи ему, тот же бог и послал его в пламя.
В прах превратился Ахилл, да и этого праха так мало,
что не наполнится им до краёв даже малая урна.
Слава, однако, живёт и собою весь мир наполняет,
блеском душе той равна, и Пелид сам собой остаётся,
Тартаром не затемнён. Даже щит, чтобы помнили люди,
кем был хозяин его, продолжает участвовать в битвах,
ради доспехов его смельчаки надевают доспехи.
Больше никто: ни Тидид, ни Аякс Оилид, ни Атриды,
младший, а с ним и другой, и уменьем, и возрастом старший,
дара не смели просить. Это сделать отважились двое –
сын Теламона, Аякс, и Улисс, порождённый Лаэртом.
А Танталид, от себя отводя и заботу, и зависть,
дал арголидским вождям приказанье на встречу явиться,
сесть и совместно решить, кто же в споре одержит победу.