Осень в Высоком

Осень в село Высокое пришла, как вор, украв последнее тепло. 
Небо, серое от дыма, нависло над избами, будто сажа в котле. Ребятишки прятались за юбки матерей, а старики, согнувшись, глядели на дорогу, где пыль вставала столбом от сапог. Немцы вошли в село на закате, когда солнце, красное, будто кровящая рана, катилось за леса. Они несли смерть во главе с надменным герром офицером, но смерть эта была аккуратной, в начищенных сапогах, с геометрией ремней и пряжек.
Село замерло. Только куры, глупые твари, метались в сарае, да пес Тишка, хрипя, рвался на цепи…

Двух мужиков — дядю Витю и деда Евсея — по наводке местных полицаев решили расстрелять прелюдно. Больше для порядка и устрашения, поскольку предъявить им было нечего. Но  старший полицай, бывший при Советах конюхом, еще тогда не ладил с дядей Витей и теперь решил свести с ним счеты, а деда Евсея взяли за компанию. На главной улице уже собралась толпа. Авдотья, вдова с войны прошлой, пришла  с иконой Богородицы. «Чего же вы делаете, проклятые!» — закричала она низким голосом и попыталась закрыть собой приговоренных мужиков, держа икону, как щит. Офицер ухмыльнулся, снял перчатку, медленно, будто раздевал женщину, и махнул рукой. Солдат, курносый, с детским лицом, прицелился. Выстрел пробил тишину, и эхо его ушло вдаль, словно тоска по чему-то навсегда утраченному. Авдотья упала, икона разбилась о камень, а кровь ее смешалась с краской ликов святых. Дядя Витя и дед Евсей стояли рядом, не шевелясь, будто уже примирились с судьбой. Их убили следом, без слов, без церемоний…

Ночью село стонало. Горел сарай у реки, пламя лизало луну.
Поп Илья, повешенный на колокольне, качался под ветром, и казалось, что он сейчас зазвонит. 

Немцы пили шнапс в избе председателя, рвали гармонику. А в подполе, под грудой мешков, дрожала самая аппетитная на селе молодайка Анька с годовалым сыном на руках. Малыш плакал, и она, обезумев, прижала его лицо к груди так крепко, что он затих. 

Но её разыскали сволочи полицаи и отдали сильно пьяному офицеру как законную добычу. 
— Раздевайся! 

Если бы он её взял обычным способом, снесла бы ради малыша, как сносят всё в этой жизни. Но офицер схватил её за волосы, резко наклонил голову и стал тыкать себя в её перекошенный от ужаса рот. 

И тогда она, стиснув зубы, из последних сил укусила его за то самое место, где пульсировала жизнь. Офицер завизжал, но она не отпускала. Кровь хлынула ей в рот, горячая и соленая, но она сжимала челюсти всё крепче, будто вся её жизнь, вся её боль и ненависть вылились в этот укус. Он бил её кулаками, рвал её волосы, но она держалась, как будто её зубы вросли в его плоть. 
На крики прибежали солдаты, наконец,  оторвали её от офицера, но драгоценная арийская кровь, оставляя шлейф от Анькиной личной победы над фашизмом, стремниной вытекала из него вместе с последними остатками  гордыни, той самой лжи, что он мол выше других, сильнее, и неприкосновеннее. Офицер зашатался, лицо его побелело, и он рухнул на пол, хватая ртом воздух. А она, с кровью на губах, смотрела на него, не чувствуя ни страха, ни боли, только пустоту. 

Наутро её нашли с выжженными глазами.
А немцы ушли, оставив на земле следы своей цивилизации. 

После них начался затяжной дождь. Он лил, не переставая, смывая  кровь и страдания. Капли стучали по крышам, по камням, по мокрой земле, будто плакали за всех, кто погиб, за всех, кто остался. Дождь лил, лил, пытаясь смыть грех. Но земля помнила всё.