Элегия дырявых кроссовок

«Я с детства жил на скромненьком отшибе
и был угрюмым, замкнутым. Изгоем.
Среди своих был несуразным гоем,
среди чужих – дурным мальчишкой в кипе.
Читал занудство, выражался странно,
носил медальки, грамоты со школы.
Я не смотрел на шутки и уколы.
«Разумный стерпит» – мне твердила Мама.

Маман была фигурой очень строгой:
Напыщенной, весьма костлявой ланью.
Умела шустро невесомой дланью
гроши' считать из жервы синагоги.
Засядет утром и звенит упрямо,
подсчёт ведет структурно, скурпулезно.
Вздохнет поглубже, смолвит мне серьёзно:
«Все франки, Йозя, знай свои до грамма», –
Очки поправит и продолжит – «Йозя,
богат лишь тот, кто в жизни не шикует.
И к старости он вовсе не тоскует
по гро'шам, что спроста куда-то бросил».

Маман была суровой экономкой:
копила всюду и везде следила,
чтоб к старости ей всё ж таки хватило
набить матрас гроша'ми, не соломкой.
Копила на еде, жилье.. и сыне.
Да так, что тот в кроссовки уж не влазил.
Десяток лет их вдрызг обезобразил...
А были! И с липучкой посрединке.
Их Йозя уж терпел невыносимо.
Застегивал – они едва держались.
И в дырочку один смотрел уж палец
и мёрз, предатель, непереносимо.
До дыр протёрлись Йозефа кроссовки,
а там разулся вовсе. Босоногим
Он жил мечтой одной из всех немногих:
купить новее. Даже - на шнуровке!

По выпускному Йозефа из школы
Маман слегла и страшно захворала.
На издыханьи Мама завещала:
«Храните гро'ши в гроб со мной в коробке».
Маман ушла. И гро'ши закопали.
А Йозя повзрослел и духом вспрял:
он верил и судьбе он доверял –
ученым ведь судьба его избрала.
Быть величайшим жизнь ему сулила.
Ученье – свет! За светом денег вал!
И Йозя сел и очень долго ждал,
когда придут за Йози умной силой.

Недели шли, как в море пароходы,
За Йозей не прислали ни гонца.
Он понял: впредь начало тут конца
и ждут его невзгоды и расходы.
Он было сам порвался по заявкам,
где ум ценился бы со страшной силой,
да только Йозя был смышлён, но хилый.
И всё, что было – торгашом с прилавком.
Со злости Йозя бросил все попытки
и стал потиху мебель продавать,
что дома оставляла ему мать:
диван, стол, тумба и его пожитки.
Диван продал и тумбу людям втюхал.
Гроши' копил. Хоть и на голодовке
собрал он на кроссовки со шнуровкой.
Принёс домой и в тряпочку закутал.
На них смотрел, лелеял и голубил,
мечтал их хоть разочек он надеть,
да только не пришлося Йозе впредь
шнурки вязать. Так он и нос насупил.
Поставил Йозя словно пъедестал
оставшийся из мебели свой стол,
чтоб обувь не ложить на грязный пол.
На стол покупку в центр он убрал.
Покупка дорога, живот же – крутит,
поесть хотел бы Йозя хорошо,
чтоб горячо, пахуче и свежо!
Решил, что стол он всё же точно сбудет.
Продавши стол, обнявши свою обувь,
не смог придумать места для неё.
На пол улёгся, сверху – на бельё –
кроссовки ставил на свою особу.
Не спал ни час, боялся повернуться,
чтоб случай не пришел кроссовкам пасть.
В душе метался: «Что же за напасть!
Поесть – не смог. Не смог я и обуться.
Кроссовки жаль! Себя мне жаль поменьше.
Я с голоду недолго протяну,
но всё же чистота здесь накону
моей покупки самой наиценнейшей!»

По замещенью испокон привычном,
конец всему – начало есть иного.
Он мыслил это. Мыслил очень много.
Сумбурно и слегка лишь флегматично.
В петлю удумал. За шнурок вцепился:
«Я жизни пожил! Выучил всю Тору!» –
но со своим широким кругозором
узлы вязать так и не научился.
Отбросил шнур. Уставился вновь в стену
и думал всё о бренности лиричной.
Он умер бы доболи символично:
конечна жизнь, не подлежит обмену.
Собрался с духом, и в сердцах продолжил:
«Я бы менял её на франки золотые,
но в бытие лишь деньги – не пустые!».
Свой монолог, подумав, подытожил:

«Маман и вовсе горько ошибалась:
не стоят гро'ши этих всех мучений:
медалек, грамот и святых учений.
Зря ты, маман, с деньгами не прощалась!
Я понял это лишь в конце сей жизни.
Единое, что стоит всех страданий,
мук тела и моей души метаний,
и книжек всех печатных, рукописных –
шнурки в кроссовках, купленные мною.
Я завещаю их со мной схранить,
чтоб нас связала намертво та нить,
что связывает смерть и жизнь земную».

Скончался Йозя, обнявши кроссовки.
Хранили Йозю, к слову, за госсчёт.
Единственное, Йозеф не учёл,
что завещал он всё ж не под диктовку.

Изъяли обувь, выкинули в свалку.
И никому её не было жалко.