Genius Loci

I - Gioia

Я спрыгнул на морской песок
С попутной соррентийской лодки.
На небольшом песчаном пляже
Меж перевернутых челнов
Играли местные мальчишки,
Их обнаженные тела
Мелькали бронзово в прибое.
В тени у лодочных сараев
Чинили сети рыбаки
В фригийских красных колпаках.

А возле пристани стояли
Осёдланные шесть ослов,
И их уздечки украшали
Букетики лесных цветов.
А рядом девушки болтали,
Шесть девушек смеялись, пели!
Серебряные их сверкали
Заколки в чёрных волосах,
И красные платки алели
На смуглых девичьих плечах…

Да, ослика Розиной звали,
Который должен отвезти
Меня наверх в деревню Капри,
А девушку-хозяйку - Джойей.
В её агатовых глазах
Сияла пламенная юность,
И губы нежные - красны,
Как нитка яркая кораллов
Морских на шее у неё.
И зубы белые, как снег,
Во рту смеющемся сияли,
Что крепкий драгоценный жемчуг.
Сказала - ей пятнадцать лет,
А я сказал, что никогда
Ещё я не бывал так молод!

Розина же была стара,
- Е antica - сказала Джойя.
Немедля, я сошёл с седла
И зашагал неторопливо 
Вверх по извилистой тропинке
В деревню Капри на горе.
Передо мной, танцуя, шла
Легка и босонога Джойя,
В венке, как юная вакханка.
А позади, на расстояньи,
Понуро шею опустив,
Шла вислоухая Розина,
О чём-то горько размышляя,
Миниатюрными копытцами
В изящных чёрных башмачках
Постукивая по камням.
Мне ж неповадно было думать!
Моя душа была полна
Ошеломительным восторгом,
И жизнь моя была прекрасна,
И радостным казался мир!
Мне было восемнадцать лет.

Дорога длинная вилась
Между цветущими садами.
Каких я и не представлял,
Живя в снегах страны Линнея,
И тут, и там цветы виднелись,
И поднимали из травы
Свои изящные головки,
Чтоб только поглядеть на нас.
- Как называется цветок?
С восторгом, спрашивал я Джойю.
Она брала его из рук,
И нежно на него смотрела,
И говорила мне - Fiore!
- А этот? - страшивал опять.
Она рассматривала вновь,
С такой же нежностью и лаской:
И отвечала мне - Fiore!
- А этот? - И о нём - Fiore!
И улыбалась - Bello! Bello!

Навстречу вереницей шли,
Как нимфы - девушки из Капри,
И бережно на головах
Несли большие плитки туфа,
Величественней и стройнее
Кариатид Эрехтейона…
Одна из них, с улыбкой, мне
Вложила в руку апельсин.

II - Tiberius

Я перелез через ограду,
Поднявшись к старенькой часовне
По узкой каменной тропинке.
Пол погребён под грудой щебня
В обломках рухнувшего свода,
По стенам нависает плющ
И дикой жимолости куст.
А в чаще мирта с розмарином
Играли ящерицы резво,
Вдруг останавливались резко,
Время от времени, они
И, тяжело дыша, смотрели
В меня блестящими глазами.
Из темного угла бесшумно
Вдруг поднялась сова лесная…
Да чёрная, как смоль, змея,
Спала на солнечной террасе
С мозаикой покрытым полом,
Неспешно развернула кольца
В клубок закрученного  тела,
И, угрожающе шипя,
Скользнула в тёмную часовню.
А может это древний дух -
Угрюмый император старый
В развалинах былой часовни
На этом месте обитает,
Там, где его стояла вилла?
Смотрел я на прекрасный остров,
Весь у моих, лежащий, ног…
Как он, живя в таком раю,
Был столь коварным и жестоким?
И, как могла его душа
Быть мрачной в этом блеске моря,
На грани неба и земли?!
И почему покинул виллу,
И удалился он в другую, -
Ещё мрачней и неприступней
Среди морских восточных скал?
С тех пор его носила имя
В руинах сумрачная крепость,
В которой три последних года
Тиберий-император жил.

III - Genius Loci

Я - дух бессмертный этих славных мест,
И время для меня ничто не значит.
Две тыщи лет назад стоял я здесь
С другим таким же смертным человеком,
Которого судьба, как и тебя,
На этот остров древний привела.
Он не просил, как ты, земного счастья,
Хотел он лишь покоя и забвенья,
Надеясь только их и обрести
На острове моём уединенном.
И я назвал ему такую цену:
Печать бесславья до конца веков
На имени его незамутненном -
Он согласился, заплативши цену.
Одиннадцать недолгих лет он жил
Лишь с несколькими верными друзьями,
Людьми высокой честности и чести.
Он дважды попытался возвратиться
В свой родовой дворец на Палатине.
Ему на это  духа не хватило,
Его не видел больше вечный Рим.
Он умер по пути туда на вилле
Роскошной легендарного Лукулла,
Там где Сорренто виден дальний мыс.
Его последним приказаньем было,
Чтоб отнесли его назад в галеру  -
Для возвращенья на любимый остров,
На чьём обрыве ты сейчас стоишь.

IV - Anacapri

Пришла весна, и ею полон воздух!
Дрок расцветает, мирт пускает почки,
А лозы виноградные - ростки.
Цветы повсюду! Жимолость и розы
Вновь обвивают тело кипарисов
И стройные колонны галереи,
Где крокусы, фиалки, гиацинты
И колокольчик - светятся в траве.
А голубой чудесный воробейник,
Такой же яркий, как Лазурный Грот,
Ковром небесным покрывает скалы.
Две ящерки, гоняясь друг за другом,
И черепахи, ползая - поют!
А вы, наверно, даже, и не знали,
Что черепахи тоже могут петь?

V - The Birds

Насколько был бы я  счастливей
На этом острове прекрасном,
Когда бы меньше их любил.
Весной я радовался, видя,
Как птичьи тысячные стаи
На остров Капри прилетают,
С восторгом слушая их трели,
Когда поют в моём саду.
Но наступил тот день, когда
Об этом горько пожалел.
О, если бы я только мог,
Подать им знак лететь подальше -
Над морем с дикими гусями,
На мой родной лапландский север,
Где им опасность не грозит.
Узнал, что мой прекрасный остров,
Рай для меня - для них был адом.
Как и другой такой же ад,
Который ждал на Via Crucis.

Они обычно прилетали
Под утро, до восхода солнца,
С единственным всего желаньем,
Чтоб после долгого полета
Над Средиземным синим морем
В пути немного отдохнуть.
Им предстоял ещё далекий
И очень трудный перелёт.
Была так далека земля,
Где родились, там, где они
Стремятся вырастить птенцов.
Туда их тысячи летят:
Дрозды, щеглы, перепела,
Малиновки и красношейки,
И кулики, и трясогузки,
И ласточки, и вяхири,
И зяблики, и соловьи,
И жаворонки, и скворцы -
Созвездья крохотных певцов
Здесь отдыхают пред концертом,
Который предстоит им дать
В полях весенних молчаливых
И в диких северных лесах…

Но, через час они уже,
Беспомощные, бились в сетях,
Везде расставленных людьми
По острову всему коварно
От скал у моря и утёсов
До пиков призрачных вершин
Гор Барбаросса и Соларо.
А вечером пичуг без пищи,
Без малой капельки воды
Отправят в таре деревянной
На пароходе до Марселя -
Гурманам тонким на потребу
В парижский модный ресторан.
Была так выгодна охота,
Что продолжалась эта бойня
С успехом несколько веков.
Охота птичья составляла
Существеннейшую статью
Доходов епископа Капри.
«Перепелиный епископ» —
Его так называли в Риме.
А знаете, как этих крох
Тайком заманивают в сети?

В кустах под сетью ставят клетки
Подменных птиц для привлеченья,
Что беспрерывно повторяют
Печальный монотонный зов,
Не могут так остановиться,
Кричат, пока не умирают.
Сам дьявол выдал человеку,
Прилежному ученику,
Задолго до того, как тот
Узнал о нервных центрах мозга,
О том открытии ужасном  -
Что если выколоть глаза
Иглой железной раскаленной,
То будет непрерывно петь
Ослепшая навеки птица.
Сей способ был известен грекам
И древним римлянам, и франкам.
И по сей день он применяем
На побережии морском.
Из птиц немного выживает
От операции жестокой,
Но это прибыльное дело
Безбедно продолжает жить,
И перепелка ослеплённая
На Капри стоит двадцать лир.


VII - Pacciale

Разыскивал я тщетно запись
В муниципальной книге Капри
И год, и день его рожденья,
Так и не смог я их найти.
Забытый с самого начала,
Он мною никогда не будет
Забыт, он - в памяти моей,
Его всегда я буду помнить.
Бесхитростнейший человек,
Душою чистый, самый честный,
Какого довелось мне видеть
На жизненном моём пути.
И нежный, добрый, как ребёнок,
Его рассказывали дети -
Ни матери, ни в адрес их
Он не сказал худого слова.
Он и к животным добрым был,
Всегда в карманах у него
Для птиц лежали крошки хлеба.
Он был на острове один-
единственнейший человек
Кто птиц ни разу не ловил,
Ни разу не побил осла.

Мой старый преданный слуга,
Он перестал мне быть слугою,
Пакьяле был мне просто другом,
Что было честью для меня.
И был меня гораздо лучше!
Хотя он и принадлежал
Всю жизнь совсем другому миру,
Мне незнакомому почти,
Но мы прекрасно понимали
Друг друга и без лишних слов,
И дни и ночи, мы тогда
Подолгу проводили в море, 
И многому он научил,
О чём я в книгах не читал,
О чём не слышал от других.
Был молчаливым человеком,
Седое море научило
Его молчанию давно.
И думал он не слишком много,
Тем было лучше для него -
Его высказывания, фразы
Были поэзией полны
И архаичной простоты.
Его немногие слова
Казались греческими, словно
Хранились в памяти с тех дней,
Как здешний берег огибал
Он с Уллисом на корабле.

По возвращению домой,
Он, по обычаю, работал
В моём саду или трудился
На родовом своём участке
Под скалами крутыми к морю.
Но мне не нравились его
Вниз постоянные прогулки
Знал, что артерии его
Уж не были так эластичны,
Он задыхался очень сильно
От восхождения наверх.
А в остальном, как будто бы,
Со временем не изменялся,
И никогда, и ни на что -
Совсем не жаловался он.
Ел макароны он свои
С его обычным аппетитом,
С рассвета до захода солнца
Всю жизнь провёл он на ногах.

И вдруг, в один из этих дней,
Однажды отказался есть,
Какие б лакомства ему
Мы за столом ни предлагали,
Он повторял одно лишь «нет».
Однако он признался мне,
Что чувствует un poco stanco -
Себя немножечко усталым.
И несколько, казалось, дней,
Он с удовольствием сидел
На галерее, видя море.
Затем он заявил, что хочет
К себе спуститься на участок,
И мне его, с большим трудом,
Всё ж, удалось отговорить.
Возможно, он и сам не знал,
Зачем его туда так тянет,
А я отлично понимал,
Что в нём инстинкт заговорил.
Ему хотелось одного:
Уйти от всех, чтоб под скалою
За камнем спрятаться иль в гроте,
На землю лечь и умереть,
Где много тысяч лет назад,
Как люди, умирали звери.

Около полудня сказал,
Что он хотел бы лечь в постель.
Он - тот, который в долгой жизни
Днём никогда и не прилёг!
Когда я спрашивал его,
Как же он чувствует себя,
Благодарил и говорил -
Вполне нормально, хорошо.
Под вечер я распорядился
Кровать его к окну подвинуть,
Чтобы Пакьяле мог увидеть,
Как солнце погружалось в море.
Когда вернулся я домой,
После вечерней службы в церкви,
Все домочадцы и друзья
Сидели в комнате его.
Никто их там не созывал —
А сам, признаюсь, я не думал,
Что очень близок был конец.
Не говорили, не молились,
Они всю ночь сидели молча,
И все, по местному обычаю,
Они держались в стороне.
Лежал Пакьяле очень тихо
И только на море смотрел…
Всё так торжественно и просто,
Как и должно, наверно, быть,
Тогда, когда земная жизнь
Подходит к своему концу.

Пришел священник, чтобы дать
Ему последнее причастье,
Велел Пакьяле перед смертью
Он исповедаться в грехах.
У Бога попросить прощенья.
Тот утвердительно кивнул,
В руках поцеловал распятье,
Священник дал ему, тогда,
Всех отпущение грехов…
С улыбкой, Всемогущий Бог,
Се подтверждая отпущенье,
Сказал:  Охотно принимаю
 Пакьяле старого к Себе!
И я подумал, - что уже
Старик отправился на небо,
Как вдруг, Пакьяле поднял руку
И, очень нежно, даже робко,
Меня погладил по щеке.
- Siete buono come il mare! -
- Ты добр, как море! - прошептал.

Я привожу его ислова
Здесь не самодовольства ради,
А потому, что поразили
Меня тогда они тогда.
Откуда те слова не знаю,
Но несомненно лишь одно -
Они пришли издалека,
Как отзвук золотого века,
Давно минувшего, когда
В лесу ещё живым был Пан,
Деревья тихо говорили,
А волны моря песню пели,
И человек на берегу,
Прислушиваясь, понимал.

VIII - Eye

Я жил вдали от Сан-Микеле,
Там находился целый год,
Где так напрасно тратил время.
Вернулся я на глаз беднее,
А уезжал с двумя глазами!
К чему об этом говорить…
По-видимому, для того лишь,
В предвиденьи такого дела,
В начале беспокойной жизни
Мне пара глаз была дана.
Другим вернулся человеком,
Мне кажется, теперь смотрю я
На мир одним доступным глазом
Иначе - под другим углом.
Не вижу больше безобразных,
Но, исключительно, прекрасных
Всех окружающих людей!
Все окружающие люди
Теперь мне кажутся иными,
И низкого я в них не вижу,
А только духа красоту!
Благодаря сим иллюзорным
Оптическим явленьям странным,
Людей увидел не такими,
Они какие в жизни есть,
С тех пор я вижу их другими,
Какими быть они могли бы,
Какими быть они хотели,
Позволь им это их судьба.
 
IX - San Michele

Мой бой проигран навсегда.
Был изгнан я из Сан-Микеле -
Творенья жизни всей моей.
Своими строил я руками,
За камнем камень, на коленях,
Святилище земному солнцу,
Нашёл я, что источник света -
Премудрый Лучезарный Бог,
Которому я поклонялся!
Мои глаза огнём палило,
Но я не внял предупрежденью,
Не захотел тому поверить,
Что не достоин жизни там,
И место для меня - в тени…
Как лошади, что возвращаясь
В свою горящую конюшню,
Погибли в пламени её,
Я возвращался каждым летом
На остров Капри в Сан-Микеле
Под ослепительнейший свет,
Не вняв суровому совету:
Берегись света!
Берегись света!

X - Blind

Бог дня, Податель света, Царь земной!
Ты можешь хоть чуть-чуть побыть со мной?
Ночь так длинна, и мне, не о добре -
Опять мечтать об утренней заре.

Ночь так темна для глаз уже без слёз,
Они не могут видеть света звёзд!
Неужто Ты не дашь душе моей
На миг - сиянья вечности Твоей?

Увидеть вновь Твой мир: издалека -
Плывущие по небу облака,
Увидеть море, мною столь любимое,
Необозримое моё, Тобой хранимое!

Потоки вод и горы горделивые,
Суровые, весенние, правдивые,
Цветы и травы, и деревья милые!
В пылинках света пинии и лилии.

Увидеть снова нежность лепестков,
Зверей и птиц на поле и в лесу!
Оставь мне пару полевых цветков,
Которые домой я принесу

В моей руке - порадуй Ты меня!
Дай видеть звёзды на закате дня,
Чтоб мне они указывали путь…
Об этом, мой Господь, не позабудь!

по книге Акселя Мунте