Глава 8. Путь к свободе

Я ехал по знакомой дороге, радовался, что наконец-то выбрался из Шацка. Ковель, потом пересаживаюсь в автобус до Львова. Всё шло как по маслу. Старая дорога, знакомая и родная, как следы на песке, которые исчезают с каждым шагом. В автобусе я чувствовал, как напряжение уходит. Турбаза, эти бесконечные вечера с пьянкой и громкими разговорами, этот холодный взгляд СБУшников... Всё это осталось позади. Я свалил, и это была победа.
Но чем дальше я уезжал, тем более чуждой становилась эта свобода. Я начинал ощущать их взгляд, даже когда не было рядом ни одного из этих уродов в форме. Что-то не давало мне покоя, и вот, в Ковеле, когда автобус тронулся, рядом со мной втиснулся какой-то мужик лет шестидесяти двух. Он был простецкий на вид — слегка сутулый, чем-то похож на дальнобойщика. Но его глаза… они не были такими, как у других.
Сначала он молчал, но вскоре начал распрашивать.
— Ты, случаем, не слышал что-то про фуры с оружием, которые идут через Львов на фронт? — голос был ровный, но в нём была какая-то настойчивость. Не просто интерес, а скрытая цель.
Я почувствовал, как его вопросы начинают меня напрягать. Сначала я хотел просто проигнорировать его, но потом что-то в его тоне заставило меня понять: он не случайный попутчик. И уж точно не первый раз задаёт такие вопросы.
"Этот тип меня явно проверяет", — подумал я.
Вместо того, чтобы отвечать на его подозрительные вопросы, я решил, что лучше всего будет устроить ему пытку моими стишками. Ведь я действительно ничего не знал о его фурах, и знал, что этот разговор только сподвигнет его на ещё большие вопросы, но на этот раз я контролировал ситуацию. Я не просто молчал, я начал нагло и беззастенчиво читать ему свои сексуальные стишки. Пусть скисает, пусть понимает, что я не в настроении отвечать на его вопросы.
Я взглянул на его лицо, как оно меняется, и продолжал.
"Она рыдала в туалете гостиницы «Континенталь» — Её ****и те и эти, и вдруг себя ей стало жаль, И вдруг однажды на рассвете она решила полюбить, Но как листали те и эти, никак уже ей не забыть."
Он сразу изменился. Его лицо покраснело, глаза забегали, и я видел, как его пальцы начинают нервно сжимать подлокотники. Он пытался что-то сказать, но его голос срывался. Он был в панике. Его реакция только подстёгивала меня. Чем больше я его раздражал, тем больше я чувствовал власть. Он продолжал метаться в поисках контроля, но я уже чувствовал, что он не может мне помешать.
— Ты что, с ума сошел? — он буквально вскочил на сиденье. — Я не о стихах спрашиваю!
Я смотрел на его рваное дыхание и продолжал, наглее, держа его на грани.
"Вылюбить или Выебать? Очень хороший вопрос. Ну, или просто джаст минимал — Пару часов ярких поз. Разврат, агонь, амбиции… На этой войне все равны. Ну, и по старой традиции, Раз в рот, во имя любви."
Его лицо стало ещё более красным, пальцы сжались до предела. Он замер, его глаза не могли скрыть растерянности и злости. Но как только он пытался прервать меня, я повышал голос, продолжая без усталости.
— Ты что, ёпт, с ума сошел? — повторил он, уже не скрывая злости. — Это что за бред?
В его глазах была не просто злость — там было беспокойство, что он оказался в ловушке. Я видел, как он пытается найти выход, но его ноги теряли опору. Он больше не пытался отвечать, не пытался понять. Он знал: я его перехитрил, и теперь его всё раздражает.
В какой-то момент, не выдержав, он резко отвернулся и замолчал.
И так мы ехали до Львова. Он сидел молча, а я почувствовал, как напряжение спадает. Он уже не был тем, кто мог бы составить мне конкуренцию. Мои стишки и неуважение к его вопросам сделали своё дело. Этот мужчина больше не интересовался фурами с оружием, и ни я, ни он не пытались продолжить разговор.
Тишина. Я сидел у окна, мы заезжали во Львов.


Мы приехали во Львов, и город сразу захлестнул меня своим ритмом. Улицы гудели, воздух был пропитан кофе, влажностью и гулом голосов. Львов жил своей жизнью, а я впитывал его энергию. Я сел в такси, не имея чёткого плана. Главное — найти место на ночь.
Таксист бросил на меня взгляд в зеркало и усмехнулся:;— Вы думаете, нас тут можно купить всех? Что, на мешках с деньгами приехали?;Я усмехнулся в ответ:;— Ну, судя по ценам на квартиры и такси, уже купили.
Мы подъехали к нужному месту. Я вышел, передал деньги, не оборачиваясь.
Полумрак коридора, запах старой мебели. И тут —;— Все матрасы разобрали.;Я напрягся. Челюсти сжались.;— Как это разобрали? Я звонил, меня уверяли, что всё будет готово!;Секретарша посмотрела на меня, чуть склонив голову, будто разглядывала под лупой. На её лице читалась безразличная вежливость.;— Разобрали вчера.
Она не пыталась оправдываться. Не предложила извинений. Ей было абсолютно плевать.
Я почувствовал, как раздражение накрывает меня, будто меня выставили дураком. Пальцы сжались в кулак. Хотелось ударить по стойке.;— Что теперь?
Она сделала звонок, коротко переговорила и снова посмотрела на меня тем же пустым взглядом.;— Я устроила вас в синагоге. На втором этаже есть матрасы.
Я вдохнул, задержал воздух в лёгких, медленно выдохнул. Бессмысленно злиться. Надо решать.;— Хорошо.
На выходе вспомнил бабушкины слова: «Самое главное — не занимать деньги у самого себя, потому что себе труднее всего отдавать.»
Выбирать не приходилось — весь город был забит. Война изменила всё. В Львове больше не существовало случайных мест — здесь каждый метр был или куплен, или уже кем-то занят.
Я развернулся и пошёл в синагогу. Пусть это было далеко от идеала, но жизнь преподнесла мне очередной урок: контроль — это не твои планы, а умение лавировать между обстоятельствами.


Я расположился в синагоге на втором этаже, где было всего два матраса. Оба оказались моими. До комендантского часа оставалось полтора часа, и я решил немного расслабиться. Принял душ, смывая с себя дорожную пыль, и, почувствовав лёгкое облегчение, решил выйти прогуляться по Львову.
Город жил своей жизнью. Шум, запах кофе, толпы людей, двигавшихся в своём привычном ритме. Я шел по улицам, поглощая этот ритм, и в какой-то момент понял: возможно, это мой последний раз здесь. Но сейчас я был здесь, и всё, что оставалось — впитывать этот момент. Я хотел сохранить его как что-то своё, как кусочек мира, который остался.
На летней террасе я купил шаурму, сел за столик, раскурил сигарету и достал телефон. Всё вокруг исчезло. Осталась только она.
"Привет. Уже во Львове. Всё ближе к тебе."
Экран сразу вспыхнул её ответом. Я увидел её слова и почувствовал, как что-то внутри меня дрогнуло.
"Привет, мой хороший! Я в Вене, всё как обычно… но мне так не хватает тебя."
Её голос был живым, тёплым, как объятие, как что-то, что я так давно не чувствовал. Почти слышал его. Почти ощущал её дыхание, её присутствие. Этот короткий, но тёплый ответ стал как луч света в туманном Львове.
"Твои слова делают этот город уютнее. Скоро буду рядом."
"Ты согреваешь меня даже через экран. Как же я жду."
Я снова перечитал её сообщение. Экран телефона вдруг стал единственной реальностью. Львов, шум, запах кофе — всё ушло на задний план. На мгновение мне казалось, что я совсем не в этом городе, а рядом с ней. Чувствовал её так близко, как будто она была всего в нескольких шагах.
Она ждала. Я знал это. Она была где-то там, в Вене, но её слова, её тон — всё это заставляло меня чувствовать её рядом. В нескольких строчках на экране. Я хотел к ней. Срочно. Это ощущение было сильнее всего.
Я выдохнул, прикрыл глаза на пару секунд, чувствуя, как в груди растекается тепло. Пальцы невольно сжались вокруг телефона. Глоток воздуха, взгляд в небо — звёзды пробивались сквозь облака, как будто тоже ожидали чего-то. Я задержал дыхание, а затем резко выдохнул, будто пытаясь выкинуть из себя нетерпение. Провёл рукой по волосам, пригладил их. Эта переписка зацепила меня глубже, чем я ожидал.
Секунды тянулись. Я набрал сообщение, но удалил, не отправив. Хотел сказать что-то ещё, но знал — не нужно. В этот момент пришло новое сообщение от неё.
"Я не могу… Я сейчас приму душ. Ты… ты не представляешь, как я тебя хочу."
Я почувствовал, как по спине пробежала дрожь. Её слова прошли сквозь меня, заставляя дыхание сбиться. Я сжал телефон в ладони, глядя на экран, и представил, как она там, в другой стране, застывает перед зеркалом, закрывает глаза, чувствуя меня так же сильно, как я чувствовал её. Я мог почти слышать её короткий, сбивчивый вдох, её нетерпеливые пальцы, которые уже искали облегчение.
Я опустил голову, прикрыл глаза, тяжело дыша. Слишком много, слишком сильно. Хотелось сорваться, выйти, выплеснуть это напряжение. Я допил колу, стиснул зубы, глядя на телефон, где её сообщение всё ещё горело, словно пламя.
Но как только я убрал телефон в карман, все мысли о ней остались там, в телефоне. Я сделал глоток из бутылки, прислонился к холодному стеклу и посмотрел на город, который уже не был тем, что я знал. Всё изменялось. Я изменялся. Но её слова всё ещё звучали в голове, как музыка, не покидающая.
Мне нужно было к ней. Быстро. Срочно.

На следующее утро я набрал Лизу и предложил встретиться через два дня. Она была очень рада, её голос через телефон звучал так тепло, что я почувствовал, как напряжение немного уходит. Мы договорились, что встретимся в городе, и она пообещала, что подготовит что-то особенное для нас обоих.
Я знал, что мне нужно быть осторожным. Я помнил, что мои старые телефон и ноутбук были под наблюдением, и быстро решил этот вопрос. Продал их в ближайшем ломбарде — не хотел, чтобы кто-то мог следить за мной через эти устройства.
Стоя в очереди, я разговаривал по телефону, и тут одна женщина, стоявшая рядом, явно почувствовала, что что-то не так. Услышав, как я говорю по-русски, она, не сдержавшись, решила меня "научить жизни". Сначала она просто косилась, а потом не выдержала и громко заявила, что если я хочу жить во Львове, мне нужно срочно перейти на украинский.

— Ты, наверное, не понимаешь, — сказала она, показывая пальцем на меня, — в этом городе на русском говорить не принято. Ты, если хочешь здесь жить, срочно учи украинский. Это основа, понимаешь?

Её слова звучали, как приговор. И я почувствовал, как что-то внутри меня взрывается. Я повернулся к ней, взгляд был ледяным, и с холодной решимостью сказал:

— Слушай меня сюда, тупоголовая бендеровка, — я бросил на неё раздражённый взгляд. — Это вы втянули Украину в войну, это вы превратили страну в руины, а теперь ты мне рассказываешь, на каком языке мне говорить? Закрой свой грязный рот и не мешай другим жить.

Её лицо покраснело. Она застыла на месте, не зная, как ответить. В её глазах мелькнула растерянность, а потом страх. Она больше не произнесла ни слова, только отступила, пытаясь найти себе место среди других, как будто я выбил её из привычной роли. Она пыталась восстановить свой баланс, но уже не могла.
В этот момент мне стало ясно, как легко ломается эта игра, где один "сильный" голос может повернуть всё наизнанку. Это было так просто — сказать несколько слов, и весь этот идеологический барьер, который они так упорно строили вокруг себя, рухнул. Как домик из песка.

Покупка новых телефонов и симок, смена идентичности — всё это стало частью защиты от их контроля, что постоянно пытался меня душить. Я знал, что не могу позволить им следить за мной. Я снова был свободен — хотя бы на время.

Я осмотрелся по сторонам и понял, что Львов уже не тот. Ещё десять минут назад по центру города шагали украинские националисты с чёрно-красными флагами, как будто город был полностью их. Но теперь вокруг меня стояли совсем другие машины. На Харьковских и Днепропетровских номерах — трёхсотые крузаки, припаркованные вдоль дороги, как будто здесь они чувствовали себя как дома. Центр города вдруг заговорил по-русски.

Этот контраст был слишком очевиден. Львов, который я знал, который казался мне оплотом украинского духа, теперь словно лишился своей идентичности, как вырванный кусок из истории. Я подходил к ресторану Бачевских и, несмотря на всё это, радовался. Львов снова заговорил по-русски. Я ощущал облегчение — как если бы город вернул мне знакомое, привычное, что я потерял, но при этом чувство раздвоенности не покидало. Всё менялось, но в этом было что-то... настоящее, пусть и странное.


Местные жители, чьи лица я видел через окна кафе и магазинов, уже не были такими спокойными. В их глазах был какой-то странный оттенок смирения — не яростного протеста, а скорее принятия неизбежного. Кто-то молча с этим мирился, кто-то пытался унять раздражение, но всё равно чувствовалась некая усталость от перемен. В их взгляде не было той уверенности, что Львов всегда был оплотом украинского духа. Они начали осознавать, что их город больше им не принадлежит;

Я зашёл в ресторан "Бачевских", ощущая, как львовский воздух пробуждает чувство местного стиля. Всё вокруг было как-то живо, как будто я оказался в самой гуще жизни. Этот ресторан был одним из тех, что собирал у себя людей, чьи деньги говорили громче, чем их акценты. Деньги с востока Украины, туристы, львовская элита — все они здесь. И если раньше львовский центр был этим утонченным местом, сейчас он стал не просто столкновением культур.


Здесь русская речь слышалась гораздо чаще, чем украинская. Я заметил это сразу. Взгляд за столики — и передо мной весь этот коктейль. Киевские, Харьковские, Донецкие и, конечно же, наши миллионеры, которые приехали из Днепропетровска и Одессы, точно зная, как надо вести бизнес здесь, на "западном фронте". Я заказал завтрак, ожидая привычного ощущения удовольствия от еды.

И вот, один из официантов, проходя мимо, оглядел зал. Увидев нас, сидящих за столиками, его взгляд сразу стал напряжённым. Видно было, как в его глазах мелькнула искра раздражения и негодования. Он не сдержался и с гордостью выпалил: — Слава Україні!

Тишина. Полная тишина. Взгляды гостей за столиками пробежались по официанту. Он стоял с этим вызовом, ожидая, что хотя бы кто-то из нас, русских, ответит ему. Но, кроме тишины, не было никакой реакции.

Он ещё пару секунд постоял, не зная, что делать, с поднятым взглядом. В его лице мелькнуло колебание, словно он понял, что перешёл границу. Губы чуть дрогнули, он будто хотел сказать что-то ещё, но осёкся. Это мгновение сделало его поражение ещё ощутимее.

И тут, из-за столика одного из гостей, раздался беззаботный голос:

— Мальчик, водочки принеси нам. Мы за победу пьем. За нашу победу.

Гость с нескрываемым презрением сунул официанту в карман 50 долларов. Всё сжалось, как если бы кто-то поднял занавес, показывая истинную реальность. В два счета вся их идеология разрушилась в одно мгновение.

Официант замер. Его взгляд на секунду дрогнул, он стиснул зубы, но руки сами сжались в кулаки. Потом взгляд потух. Он смотрит на деньги, и вдруг, гость демонстративно с полным презрением сплёвывает на пол — прямо перед ним. Он смотрит официанту в глаза, улыбается и говорит:

— Але гараж, давай, шустрее.

Официант замолкает. Он не говорит ни слова. Он просто поворачивается, снова опускает взгляд и идёт выполнять заказ. Как послушная сучка, обслуживающая тех, кто платит. Всё в зале стало очевидным. Эти люди, эти патриоты, которые гордо восклицают "Слава Україні", в тот же момент готовы закрыть глаза на всё ради выгоды.

Я сидел и наблюдал. Теперь эта сцена воспринималась как закономерный итог. Очередь в ломбарде, где женщина пыталась меня поставить на место, была лишь разминкой. Там я нанёс удар первым, жёстко, без колебаний. А здесь — я просто наблюдал, как ломается система. Бандеровская гордость, честь, борьба — всё это всегда было и есть за деньги. Когда им платил Гитлер, они прислуживали. Теперь, за 50 баксов, они готовы пресмыкаться как собаки.
Я сделал глоток кофе, медленно, с ленцой, смакуя момент. В отличие от официанта, у меня не было сомнений. Я знал, кто здесь победитель.
"Слава богу, их всех можно купить."


Выходя из "Бачевских", я почувствовал, как город вокруг меня стал чужим. Львов больше не был тем местом, с которым я связывал всё — борьбу, силу, надежду. Он стал рынком, где продаётся всё, включая идеалы. Я шёл по его улицам, и они больше не говорили мне того, что я хотел услышать. Это был не тот Львов, с которым я когда-то себя ассоциировал.


Я сделал несколько шагов по мощёной улице, и вдруг впереди замаячили флаги. Колонна украинских военных двигалась по проспекту. Они шли чеканным шагом, высоко поднимая ноги, сапоги глухо отбивали ритм по мостовой. Флаги развевались на ветру — сине-жёлтые, чёрно-красные. Их лица были суровы, а глаза смотрели вперёд, не мигая, как будто уже видели грядущую битву.

— Слава нації! Смерть ворогам! — выкрикнул первый ряд, и сотня голосов за спиной взревела в ответ.

Они шли ровным строем, оружие покачивалось в руках, каски поблёскивали в свете вечерних фонарей. Они вскидывали руки к Солнцу Зигуя, их жесты были отточены, как и их марш. В этой точности, в этой ритмичной поступи было что-то звериное и неумолимое. Как будто передо мной маршировала не армия, а идеально отлаженный механизм.

Я остановился, пропуская их вперёд. Они двигались через Львов так, словно город принадлежал им. Как будто всё, что здесь было раньше, — улицы, кафе, чужие жизни — просто фон для их походного марша. Они шли не по своему городу, а по захваченному пространству, как хозяева, которым больше не нужно ничего доказывать.
Я скользнул взглядом назад, на двери "Бачевских". Внутри ещё гремел смех, звенели бокалы, шелестели купюры. Две реальности столкнулись в своём противостоянии. Там мы русские делали бизнес, а здесь за углом украинская армия шагала по улицам, утверждая свою власть над этим миром.

Я глубоко вдохнул и двинулся дальше. За моей спиной колонна уже скрывалась за поворотом, их лозунги затухали в шуме ночного города. Но внутри меня их ритм всё ещё грохотал, отдаваясь пульсом в висках.

Я глубоко вдохнул и двинулся дальше. За моей спиной колонна уже скрывалась за поворотом, их лозунги затухали в шуме ночного города. Но внутри меня их ритм всё ещё грохотал, отдаваясь пульсом в висках. На мостовой остались следы — тяжёлые сапоги разбили лужи, в воде качались и дрожали отражения флагов. Они колыхались, расплывались, исчезали в рябях и снова собирались воедино.

Так какая же Украина отражалась в этих лужах?


Я шёл к автовокзалу, уже не смотрел на старые здания, не воспринимал их как часть себя. Вместо кассового билета в руках были просто деньги, которые я отдал водителю. Это был новый Львов, новый порядок. Чистая реальность. Я не знал, что меня здесь держит. Чувствовал, как из-под ног уходит прежняя основа.
Львов уже не был тем, что был раньше. Он стал ареной столкновения двух Украин: той, что якобы тянулась в Европу, и моей Русской Украины. Это был не просто город — это было поле битвы, и я стоял в центре этого водоворота событий.
С Лизой мы так и не встретились. Мы были из разных миров, и это стало понятно сразу. Она была просто алиби, нужной фигурой, чтобы сохранить видимость, но всё больше я ощущал, как её присутствие пустеет. Она играла свою роль — инструмент, не более. Мне нужно было создать образ, и она идеально подходила для этого — без вопросов, без привязанности.

Когда её роль завершилась, я просто выбросил её из своей жизни, как старую тряпку. Без сожалений, без колебаний. Она больше не значила ничего. Как её фото, её сообщения — всё это можно было стереть одним движением. В моей жизни не было места для лишних связей, и она исчезла, став очередной бесполезной фигурой.
Я сел в автобус, отдал деньги водителю. Черновцы — следующий шаг, и там, на пути к Любаше, я почувствовал, что мне легче. Завтра — развод, конец одного этапа. Но чем дальше, тем меньше этих «концов». Я ехал, и мне было всё равно, что осталось позади. Главное — двигаться вперёд.

Я достал телефон и, глядя в окно, написал Любаше: "Ну что, дорогая, я ещё на один город ближе к тебе."
Ответ пришёл быстро. Я прочитал его, и внутри что-то всколыхнулось.

"Вітаю! Вже на два кроки ближче! Як я чекаю нашої зустрічі!"
Я почувствовал, как внутри меня всё закипело. «Вітаю?» — подождите, это не просто сообщение. Это было утверждение. Украинский язык. Для неё это был не просто выбор слов. Это было как маленькое заявление. Неосознанное, может быть, но чёткое. Это была форма, с которой она встала на сторону.
"И ты, Брут?" — пронеслось у меня в голове.

Я попытался успокоиться, но что-то внутри сжалось. Я знал, что, возможно, это просто очередной её трюк, попытка прикрыться идеологией. Но почему-то всё равно это задевало меня.

Я попытался не обращать внимания. Это, наверное, просто игра. Я поехал в Черновцы, мне не стоило углубляться в её слова. Но вот этот её акцент на украинском, этот оттенок... он не давал мне покоя.


Я перечитал сообщение снова. "Вітаю." Это слово было словно заостренное лезвие, проскользнувшее между рёбер. В нём не было ни тепла, ни привычной нежности. Оно было чужим. Оно стояло отдельно, как стена между нами. Ещё вчера её голос согревал меня, а сегодня в этом слове звучала пропасть. Пропасть, которую я не видел, но теперь чувствовал кожей.


Я уставился в окно автобуса, но видел не дорогу. Я видел, как между мной и Любашей вдруг выросла незримая дистанция. Как будто она уже сделала шаг назад. Как будто что-то в ней дрогнуло, изменилось, и я не успел это заметить. Я хотел не придираться к словам, но слова — это отражение. В этом одном слове было сказано слишком много.

Может, это пустяк. Может, я просто паранойю. Но ощущение не уходило. Оно разрасталось внутри, как трещина на стекле, становясь всё шире. Что, если это не случайность? Что, если я действительно вижу то, что уже давно было передо мной, но я отказывался это замечать?
Я закрыл глаза, прислонился к холодному стеклу автобуса. Я думал, что свобода — это движение вперёд. Но что, если с каждым новым километром я теряю что-то большее, чем оставленные города? Что, если я теряю её? И что, если это началось уже давно?