Дневник 192

  Мне всё чаще не по себе, что ли, на общих мероприятиях, посвящённых нашей победе, памяти войны, погибших, павших. Слова обеззубели, истёрлись, потеряли прежний сакральный смысл. И я редко переживаю глубоко происходящее передо мной. Так и в школе, так и во время концертов; и парадных концертов по телевидению не смотрю я… Начинаю и – бросаю. Мало мне. Я чувствую остро и больно переизбыток внешнего патриотизма, неискренности, поспешных и дурных речей (чаще – чтение блёклых текстов по бумажке, невыразительных). Меня начинают раздражать общие вставания, гимны, какое-то затейное, липкое, ползучее, хитроватое стремление подчинить меня некоему воображаемому единству, которого нет на самом деле.
  И я ищу своей меры глубины. Ищу таких источников переживания, которых не обвинишь в неискренности. Они никуда не делись. Они не предали меня, а я не изменил им. И не изменяю. И я остаюсь один. Или с самыми близкими мне людьми. Но чаще – всё-таки один. Иду по дороге и читаю про себя «Ты помнишь, Алёша, дороги Смоленщины», слушаю «Журавлей» Френкеля, смотрю документальную хронику войны, перелистываю альбомы, вспоминаю отца, ставлю «Ленинградскую симфонию» Шостаковича, пересматриваю любимые фильмы о войне… Я не испытываю в такие минуты стыда за чужую фальшь. За чужое небрежение и неискренность. Не чувствую желания подчинить меня силе, которой я не верю и сопротивляюсь. Чаще – ухожу из тех мест, где она живёт и навязывает себя мне.
  Если совсем просто: я предпочитаю плакать один.

  Хорошая старость – это недокучная оппозиция суете. Это мягкое, но решительное противление всякой несвободе. Но незаметное для других глаз, потому что оно крепкО и в тебе. Оно изживает внешне очевидное противоборство. Оно и слов не требует, ни жестов. Оно существует и ни в зуб ногой. Это то, что Пьер почувствовал во французском плену перед лицом ночного неба, звёзд, космоса. Если хотите, это и есть долгожданные пушкинские «воля и покой».