Глава 3. День рождение Гитлера

Я рванул вперёд. Чемодан — тяжёлый. Я не ощущаю его. Он стал частью меня.

Полицаи. Передо мной. Глаза. Время замерло.

Тень. Мгновение. Взгляд — убийца или спаситель.

Шаг. Ещё шаг.

Я не вернусь.

Молчание. Только я бегу. Они стоят.

Город под ногами ломается. Я ускоряюсь.

Силуэты вокруг. Я не вижу их. Они не видят меня. Мы все бегаем, но каждый в своей реальности.

Тело — машина. Чемодан — груз. Он держит меня. Я не могу отпустить.

Я ускоряюсь. Покой, только вокруг — разрушение.

Шум в ушах. Взрыв вдалеке.

Свет. Вокзал. Но он — не спасение. Он — последняя граница.

Тело бежит. Чемодан катится. Я бегу в пустоту, но не останавливаюсь.

Вокзал впереди. Я не знаю, спасение это или смерть.

Но всё равно бегу.

Бегу, пока не исчезну.

Вокзал.

Раньше – дорога в новое. Возможности. Свобода. Будущее.

Сейчас – край пропасти.

Вчера его почти стерли с лица земли. Сегодня – последняя граница между смертью и пустотой.

Я бегу. Не потому что хочу. Потому что назад уже не вернёшься.

; Пустой город – ловушка.
; Вокзал – не спасение. Шанс прорваться.
; Поезд – прыжок в бездну.

Шаги гулко отдаются в пустых улицах.

Гул шагов за спиной. Не мои.

Обернулся. Никого.

Темнота окон. Шёпот ветра. Руины.

Город прислушивается ко мне, как зверь, решающий, напасть или нет.

Чемодан цокает. Секундная стрелка. Тик. Так.

; Отсчёт.
; Последний таймер.
; Кто-то уже запустил обратный отсчёт моего времени.

Я слышу это. Вспышка. В прошлом.

Андреевский спуск. Тёплый воздух. Булочные. Гул утра. Когда всё было на месте.

Теперь этот город исчез.

Я бегу не в будущее. Я бегу из прошлого, которое исчезает.

Воздух давит. Как смола. Вдох. Выдох.

Тяжёлый, вязкий, хочет затянуть меня обратно.

Каждый удар сердца – приказ двигаться.

Остановись – и город поглотит.

Позади – не дом. Позади – пасть.

Вокзал впереди.

Я ускоряюсь. Пуляю через Киев.

Ветер режет. Пепел в воздухе. Город сыпется, но я ещё здесь.

Наушники в ушах. Последний бастион.
Телефон вибрирует. Я хватаю трубку, не думая.
— Привет, это Катя.
Голос — словно с пляжа на Бали. Лёгкий. Ленивый. Будто ничего не происходит.
Катя. Варшава. Вино. Сигары. До войны сбежала туда. Макароны, бургундское. Уют.
А я бегу.
— Я тебе звоню не просто так! — Смеётся, как над анекдотом.
— У меня свадьба. 20 апреля!
Я замираю. Чемодан вырывается из рук.
— Катя, ты серьёзно?!
Вдалеке воет сирена. Разрушается всё вокруг.
А она — свадьба.
— Да, да! Ты не ослышался! — Смеётся. Не может быть серьёзной.
Пауза.
— Дата не случайная.
Что-то в груди напрягается. Как будто ножом.
— Мы с Коленькой выбрали 20 апреля.
Она выдыхает, как наслаждается этим.
— День рождения Гитлера.
Тишина. Внутри пустота. Чемодан грохочет о землю.
— Ты… ты издеваешься?!
— Почему?
Её голос искренний. Как будто я сказал что-то не так.
— В загсе… — Хихикает. Как если бы я не понимал.
Ничего человеческого.
— Очередь украинских пар. Все хотели расписаться в этот день.
Пауза. Меня затягивает воронка.
— Праздник, который запомнится.
Запомнится.
Я сжимаю зубы, почти не слышу её. Бегу ещё быстрее, чемодан грохочет, как будто тоже в ахуе.
— Запомнится? Это мягко сказано.
Вдох. Выдох.
— Столы будут расставлены свастикой!
Будто новый тренд.
— Кухня – шницели, штрудели…
Её голос звонкий, радостный. Как у ребёнка с игрушкой.
— Всё как надо!
— Да ну на хер…
Шепчу. Она не слышит.
— Торт — альпийский домик! Это будет шедевр!
Закрываю глаза. Тянет воздух. Медленный вдох. Выдох.
— Тогда я приду в форме Феликса Дзержинского. И расстреляю всех вас.
Пауза.
Тишина давит.
А потом — смех.
Громко. Я слышу его. Смеётся, как в стендап-клубе.
— Ох, ты всегда был таким циничным!
Смеётся. Как будто не слышит сирен. Как будто не видит разрухи. Как будто этот город — не горит.
— Но я знаю, что ты приедешь!
Голос почти шёпотом.
— Ты же не можешь пропустить такое событие.
Смех. Лёгкий, воздушный. Как ветер над мёртвым городом.
Звонок обрывается.
А я всё ещё слышу её смех.
Я ускоряюсь, не думая о том, что было позади.
Но оно всё ещё держит меня за горло.
Катя.
Как будто разговор не закончился.
Как будто я не нажал отбой.
Как будто она ещё рядом.

Где я?

Чемодан грохочет за мной, но звук отдаляется, становится не моим.
Колёса дрожат на камнях, но я больше не ощущаю веса.

Мир поплыл.

Резкий рывок.

Удар.

Чемодан подскочил на бордюре.

Я не увидел его.

Рывок.

Щелчок.

Чемодан вырвало из рук.

Он развернулся в воздухе, как выпущенный из катапульты.
Упал.
Открылся.

Книги разлетелись.

Я замер.

; Страницы разлетаются.
; Обложки хлещут по асфальту.
; Шелест бумаги – как сорванное дыхание.

Запах.

; Не просто пыль.
; Не просто бумага.
; Запах чего-то живого.

Как будто они сопротивлялись.
Как будто не хотели уходить.
Как будто тянулись ко мне.

Я сел на колени.

; Схватил книги, как если бы держался за жизнь.
; Как если бы это был мой последний шанс не исчезнуть.

Как же все это произошло?

Сначала – украинский язык.
Потом – украинская символика.
Потом – донаты на армию.
А потом – свадьбы в день рождения Гитлера.

А потом их дети учат «Майн Кампф». И начинают убивать русских .

Как это работает?
Как?!

Я сгребал книги, как будто пытался выловить тонущие письма.

Абсурд впивается в мозг, как ржавый крюк.

Катя жила в своём мире.

Варшава, апероль, новые наряды.
Её Киев – не наш.

У неё – витрины, фуршеты, вечеринки.
У нас – блокпосты, разбитый асфальт, запах гари.

Было два Киева.

Один – для таких, как она.
Другой – для нас, кто остался в мясорубке.

Её родители – русские. Значит и она тоже русская.
А теперь её дочь играет с символами, которые уничтожали её народ.

Как будто это просто игра.
Как будто просто красивая дата в свадебном альбоме.

; Моток скотча.
; Один слой.
; Второй.
; Третий.

Запечатываю их.
Как зашиваю дыру в груди.

Щелчок зубцов.
Чемодан закрыт.

Катя осталась там, в своём мире.
Мы больше не виделись.
Мы больше не слышались.

; Её свадьба так и не состоялась.
; Точка.

Я моргнул.

И вот я снова стою. Никаких взрывов. Никаких сирен. Только тишина.

Мой довоенный день начинался всегда одинаково.
; Семь утра.
; Форма на тело.
; Контрактовая площадь.
Кофе.
Глоток — и город просыпался.

Всё, что осталось от того мира — запах кофе, треск утреннего трамвая. Я, сидящий у окна, наблюдающий первый трамвай, словно ничего не изменилось. Как будто город был вечным. Вечно живым.
Но когда я закрывал глаза, уже не мог не заметить, как трамваи скрипят чуть громче, а клёны всё позднее расцветают, что-то давно нарушилось, что-то теперь ждалось. Всё было не так.

Я всегда сидел на летнкй площадке, знал, что в этом городе можно раствориться в шуме и не задаться вопросом, что будет потом. Но теперь — я знал. Он был и уже не был моим.

Запах свежего хлеба.
Гул утренних разговоров.
Звон трамвая.
Город жил своим ритмом.
Тогда, да, он был живым.

И я думал, что это всё — всегда. Не знал, что каждый шаг по Андреевскому спуску — это шаг в ту самую пропасть, которая всё равно меня настигнет.

Машины. Люди. Мафия. Всё как обычно, но — не так.
Вся эта простота. Омлет. Салат. Хлеб с маслом. Чай с лимоном. Я мог бы подумать, что это и есть мир. Тот самый. Которого больше нет.
Я тогда не замечал, как сильно всё рушилось. Не замечал, что мир уже трещал по швам. А теперь я вижу всё.
И я понимаю: все эти вещи были частью того мира, который мы больше не вернём.

Город уже не был тем, что был раньше. Улицы сужались, воздух становился тяжёлым, и даже трамваи скрипели иначе. Я шагал по знакомым маршрутам, но каждый шаг вёл меня в новую реальность.
Я чувствовал, как всё меняется. Уходило что-то привычное, устоявшееся. В голове проносились мысли, которые не находили ответа.

И вот, передо мной, словно последний барьер — вокзал.

Кто-то бежал к поезду в последнюю минуту, кто-то дотянул чемодан до перрона и больше не вернулся за своей BMW или Тойотой.

Последний шанс на эвакуацию — и машины превратились в хлам.

Теперь местные стервятники уже растащили, что могли.

Колёса сняты. Двери распахнуты, стёкла разбиты, из-под капотов торчат выдранные провода.

Я шагаю между ними, ноги скользят по битому стеклу.

Кто-то вытряхнул документы прямо в грязь. Паспорт валяется на сиденье Мерседеса — размокший, рваный. В багажнике другого автомобиля — детское кресло.

На заднем сиденье белой Теслы — чёрное пятно.

То ли масло. То ли кровь.

Ветер хлопает дверью, будто зовёт обратно тех, кто здесь больше не появится.

Впереди вокзал.

Те, кто уехал, оставили после себя только железо. Те, кто не уехал, остались здесь, вместе с ним.

Я ускоряюсь.

Здесь уже не выбирают — кто не бежит, тот остаётся частью этого металлолома.

Вокзал высился, как монумент, выбитый из камня и стали. Он давил. Он звал. Он смотрел сквозь меня.

Колонны поддерживали небо — или просто мешали ему рухнуть.

Но перед ним — мясорубка.

Толпа не просто двигалась. Она колотилась, ревела, разрывалась и сжималась, как гигантское глотающее горло.

Это не были люди. Это была масса.

Чемоданы взлетали в воздух, терялись, исчезали под ногами.

Крики — оглушающие, звериные, рвущие воздух.

Кто-то выл, кто-то молился, кто-то рвал одежду.

Поезд стоял, но вокруг него уже шло сражение.

Здесь все шли, но никто не видел друг друга. Все были слепы. Все были охотниками за местом.

Меня толкают.
Чемодан дергает за руку, рвёт плечо. Я цепляюсь за его ручку, но чьи-то пальцы вцепляются в него.
Секунда — и чемодан уходит в сторону.
Локтем в спину. Резкий всплеск боли. Кто-то орёт, но звука нет.
В ушах — иглы. Гул, который рвёт меня изнутри.
Я рву чемодан из чужих рук, прорываюсь.
Дыхание сбивается. Грудь сдавливает, воздуха не хватает.
Каждый шаг — предательство. Но остаться — значит исчезнуть.
Я делаю шаг.

На секунду — вакуум.
Я перестаю слышать гул. Как будто звук уходит внутрь.
Я наблюдаю со стороны.
Толпа вихрем несется на поезд. Но теперь я вижу не массу — разрозненные кадры.

; Ребёнок жмёт к груди порванного плюшевого зайца.
; Женщина кричит, но её рот не двигается. Глаза стеклянные.
; Паспорт выскальзывает из рук и исчезает под ногами.
; Мужчина висит на поручне, но его уже тащат вниз.

Я понимаю — я ещё не внутри.
Я ещё могу не шагнуть.
Но выбора нет.

Внутри — мир изменился. Меня засасывает в этот хаос.
Шума не стало меньше. Он просто изменился.

; Шум не отражается — он бил, как волны в шторм.
; Крики детей тонули в общем гуле.
; Паспорта шуршали, как мокрая моль.
; Голоса — сбивчивые, переходящие в истерику.

Толпа дрожала, как кипящий котёл.
Я стою на пороге.

; Шагнуть — значит уйти.
; Остаться — значит исчезнуть.

Ты уже здесь.

Пути назад нет.
Толпа дышала мной, двигала, вжимала в холодный бетон. Я был не человеком — звенящим нервом, выброшенным в поток.
Меня толкали, били плечами, кто-то кричал прямо в ухо. Я не понимал слов — только жар дыхания, хриплый ритм сотен жадных глотков.

; Вдох.
; Кто-то за волосы.
; Впереди — двери.

Они захлопывались, разрывая людей пополам. Хватка рук. Чьи-то пальцы скользнули по моей спине, цепляясь. Я не мог помочь. Я сам был утопленником.

В глазах — чёрные пятна. В ушах — белый шум.
Кто-то пробрался вперёд. Поток нес меня вперёд, загонял к поезду, в его раскалённое нутро.

Толчок. Я падаю.
И вот — пауза.
Мгновение — и весь этот ад исчезает.
Но в этом мгновении один звук.

Детский плач.
Где-то рядом — тонкий, протяжный, неестественно высокий.
Рвущий воздух, пробирающий под рёбра.

Не крик. Не зов. Плач в пустоту.
Я резко оборачиваюсь.

Глаза.
Большие, заплаканные. Мальчишка лет пяти сжимает в руках изорванного плюшевого зайца.
Его рот раскрыт, но уже беззвучно. Как будто лёгкие сдали, как будто мир перестал его слышать.
Он стоит один.
Вокруг — ревущая толпа, затаптывающая паспорта и жизни. Но он один.

И в его взгляде — ни мольбы, ни просьбы. Просто непонимание.
Как будто он только сейчас понял, что его оставили.

Щелчок двери.
Мальчишка исчезает.
Оглушающая тишина.

Я моргаю.
Вокруг — светлая дрожь вагонных ламп. Металл. Запах старой ткани и рельс, проживших тысячи километров.
Я не знаю, как оказался внутри.

Пальцы сжимают чемодан — он здесь.
Я здесь.
Гул вокзала теперь — за окном.
Двери закрываются.

Поезд фыркает, гремит.

; Он уходит.
Это была старенькая электричка. И целых тридцать вагонов.
Зелёный корпус пересечён красными полосками, краска местами облезла, но всё ещё держалась.
; Красная звезда.
; Почти затёртая, но всё ещё видимая.
; Словно напоминание, что эта машина — из другой эпохи.

Она видела всё. Она возила поколения. Она должна была стать частью прошлого, но продолжала ехать вперёд.
Фары гасли и загорались, как два недоверчивых глаза, скользящие по толпе.
; Она будто спрашивала: «Ты уверен, что тебе сюда?»

Я стоял у перрона. Чемодан рядом. Готовый, как и я. Он прошёл через весь этот город, цеплялся колёсами за трещины, падал, раскалывался, но всё равно остался целым.
В нём было всё, что делало меня мной. Всё, что я не мог оставить.

Но вот он здесь. Готовый к отправке. Готовый покинуть страну. Готовый уехать, но не исчезнуть.
Я крепче сжал ручку. Этот чемодан — не просто вещи. Это я. И пока я держу его, я держу себя.

Поезд фыркнул, выдохнул густой клуб пара. Двери захлопнулись с грохотом. Лязг металла — как удар кувалды.
И тут он дёрнулся.
Не мягко, не плавно. Рывком.
Как если бы его кто-то швырнул вперёд.

Меня швырнуло вместе с ним.
Грохот, толчок в грудь. Пальцы судорожно вцепились в поручень. Вагоны содрогнулись, заскрипели, как старый организм, но поехали.

Рывок.
Тьма за окном разрезана огнями.
Перрон метнулся назад. Люди мелькнули, как призраки, а потом исчезли.
Город рванулся за мной, но не успел.
Я внутри.

Тишина давит, как свинцовая крышка. Кресла жёсткие, как скамья в суде. Металл дрожит, как натянутая струна.
Поезд несётся, как пущенный снаряд. Туда, где я ещё не был.

Я разворачиваю "Сникерс".
Делаю первый укус. Шоколад липнет к нёбу, но я не чувствую вкуса.
За окном рушатся жизни.
А я сижу. Жую.
И больше ни о чём не думаю.

Мой бег с чемоданом по Киеву начался, когда всё уже рушилось. Второй день войны. Город, будто не осознавал, что происходит. Крики. Хлопанье дверей машин. Звуки, что не были войной, но уже не были миром. Я думал, что есть время. Время для размышлений. Время для решений. Время для будущего. Я ошибался.

Звонок.

— Ты слышал? Наши в Чернобыле. Молчу. — Ты понимаешь, что это значит?

Пауза. Где-то хлопает дверь.

— Тебя заберут.

Я не отвечаю. Мозг гудит, кровь стучит в ушах.

— Украинские нацисты.

Я замер. Мир, что только что ревел, завывал, рвал меня на куски, вдруг замер. Вся важность минут назад исчезла. Это уже не война. Это конец.

Трубка дышит ровно. Как линия на кардиографе.

Я не помню, как развернулся. Не помню, как схватил чемодан. Не помню, как оказался у окна. Всё привычное — тот же двор, стены, воздух — но я уже не здесь.

Янка-сутенерша молчит. В груди пустота. Как если бы меня выкачали.

— Мы никогда не будем помогать этим украинским уродам.

Произнес это тихо. Без гнева, без пафоса.

Янка слышит. Презрительно, сквозь зубы.

— Ты чего сидишь? — Я… думаю. — Думаешь? Её голос звонит, как натянутая струна. — Да о чём тут думать? Шторм надвигается, а ты, как мышь, ждёшь, когда всё рухнет.

Я молчу.

— Ты меня слушаешь?

Голос обрывается, становится жёстче.

— Приезжай в Шацк. Озёра, свежий воздух. Здесь безопасно. Моя семья уже здесь.

Пауза.

— Приезжай.

Пауза.

— Или не приезжай.

Пауза.

— Значит, не хотел.

Я сжимаю трубку.

— Успевают только те, кто хочет жить.

Она не бросает трубку. Она просто перестаёт говорить.

Тишина. Чёрная, давящая. Я смотрю на чемодан. Смотрю на дверь.

Мне не нужно больше думать.

Я знаю, что сделаю.

Выбора больше нет.