Глава 2. Квартира Вовчика

Я из Днепропетровска. Он — из Донецка.
Оба киевляне.
Но Киев уже не наш.

Старые вещи. Новые идеи.
Спутались, как провода.
Короткое замыкание. Искры.
Трещины не растут. Они ломают всё.

Мы заходим на кухню.
Чайник падает на плиту. Глухой стук.
Как снаряд.

Вова двигается быстро.
Резко. Выверенно.
Не заваривает чай — проверяет патроны перед боем.

За дверью грохочет город.
Внутри нас грохочет сильнее.

Я оглядываюсь.
Балкон.
Старый столик. Два покосившихся стула.
Пепельница — набитая, тяжёлая, переполненная.
Окурки.
Неразорвавшиеся снаряды памяти.

Жена оставила этот угол перед отъездом.
Теперь здесь только он.
И я.

— Курить будем?
Вова не оборачивается.
Голос низкий, хриплый.
Как будто сгорел вместе с городом.

Мы выходим.
Тишина.
Застыла.
Как перед выстрелом.

Ожидание.

Ветер вцепился в балкон.
Дёргает, как цепной пёс, почуявший страх.
Он заглядывает в окна.

Вова закуривает.
Рука дрожит.
Или мне кажется?

Дым режет лёгкие.
Не даёт тепла.
Только вкус пепла.
Вкус войны.

— Знаешь... мне кажется, мы все уже наполовину мертвы.
Наполовину.

Вова говорит ровно.
Пусто.

ВЗРЫВ.

Дом вздрагивает.
Стёкла трещат.
Гул заползает в кости.

А потом Вова смеётся.

Нет.
Это не смех.

Грудь сжимается.
Воздух рвётся из лёгких, как треснувшая плотина.
Хохот. Судорожный, рваный.
Он бьёт его изнутри.

Отчаянный, горький, как гарь в воздухе.

Он смеётся.
Но в его глазах — ничего.
Пустота.

— Это просто сон, — выдыхает он.
— Затянувшийся.
— Конец у него будет счастливый.

Тишина.

Но смех всё ещё звучит в ушах.

Я молчу.
Смотрю вниз.

Фонари.
Гарь.
Пустые улицы.
Брошенные.

— Не мы первые, — говорю тихо.

Перед глазами — сосед с первого этажа.
Его вывели ночью.
Избили.

Лицо.
В темноте.
В подвале.

Теперь он там.
В их мясорубке.

Вова молчит.
Потом вдруг улыбается.
Затерянно.
Как будто улыбка случайно нашлась на лице, а ему лень её убирать.

— Отец однажды взял меня на рыбалку.

Встряхивает сигарету.
Закуривает.
Дым тянется в ночь.

— Поехали на озеро. Вечер. Вода — гладкая, как стекло. Всё как положено: лодка, палатка, спиннинги.
Я только леску разматываю, а его друзья уже дрова ломают, казан ставят.

Вова щурится.
Будто снова видит тот берег.

— «Сначала рыба, потом ужин», — говорили они. Но слово за слово, рюмка за рюмкой...
И уже не до удочек.

Пауза.
Отец смотрит на него через костёр.
Жёсткий взгляд.
Не осуждает, но и не отпускает.
— Запомни, сынок: главное — не рыба. Главное — сам процесс.

Голос низкий, уверенный.
Как будто всё в жизни можно поймать, если не спешить.

Вова щёлкает зажигалкой.
Её свет на секунду освещает его лицо.

— Сначала разговоры. Потом анекдоты. Потом кто-то полез плясать.
Казан кипел. В него бросали всё подряд — лук, картошку, лаврушку.

Он стряхивает пепел.

— Рыбу мы потом на рынке купили. Но уху сварили знатную.

Он улыбается.
Но в этой улыбке — что-то треснуло.
Как лёд на реке.

Я смотрю на него.
На секунду он где-то там, у костра.
Вечер. Вода. Голоса друзей отца.
Но Киев рвёт его обратно.

Внизу город.
Мёртвый.

Дым от сигареты растворяется в воздухе.
Исчезает.

Как та рыбалка.
Как тот мир.

ВЗРЫВ.

Город умирает.
Как тело, только что переставшее дышать.

Остывает.
Но ещё помнит, что было живым.

Мы молчим.
Но тишина говорит слишком много.

Давит.
Сжимается.
Как петля на горле.

Мы говорили долго.

О том, что Киев больше не наш.
О том, что за пределами этого балкона — пустота.
Как будто город сорвался и улетел ветром.
Как будто его никогда и не было.

Но я уже мысленно на вокзале.

Поезд.
Последний шанс.

Если он уйдёт без меня — я труп.
Нет. Не так.

Я стану тенью в этом городе-призраке.

Вова больше не смеётся.
Смех растворился, как дым.
Оставил только горечь во рту.

Я поднимаюсь со стула.

Чемодан рядом.
Не просто вещь.
Не просто груз.

Мой якорь.

Он держит меня на плаву.
Но чем ближе вокзал — тем легче он становится.

Не потому что я привыкаю.
Потому что понимаю:
если я его брошу — я брошу и себя.

— Завтра на поезд?

Вова стряхивает пепел.
Глаза в окно.
Даже не смотрит на меня.

— Да.
Перенесли на два дня.
Но лучше прийти заранее.

Он кивает.
Мы оба понимаем.

Завтра всё изменится.

Этот балкон.
Этот разговор.
Этот чемодан.

Останутся здесь.

Но эта ночь...

Эта ночь — последний момент перед тем, как всё слетит с рельсов.

Балкон — могила.
Этот разговор — надгробие.
Чемодан — гроб.

Всё останется здесь.

Но я уйду.

Ночь у Вовы – кошмар.

Мы на диване.
Не двигаемся.
Любое движение — выстрел в тишину.

Темнота.
Не висит. Течёт.
Как масло.
Густая. Липкая.
Заползает в лёгкие, в поры.
Цепляется за кости.

В этом городе даже ночь голодная.

Тишина.
Она разорвёт меня.

Стрелки.
Часы.
Секунды.

Бах!
Бах!
Бах!

ВЗРЫВ.
Судорожный вдох мертвеца.

Город мёртв.
Он не знает этого.

Стены содрогаются.
Пол вздрагивает.
Город горит.

Огонь от подстанций.
Красное небо.
Свет не спасает.
Он подчёркивает, насколько глубокая тьма.

Бах.
Рвёт нервы, как струны.
Через грохот – звон стекла.

Секунда – бах.
Секунда – бах.

Время и смерть сливаются.

Мы молчим.
Смотрим в потолок.

Слабый свет свечи.
Тени рваные.
Пламя дрожит, как зверь, загнанный в угол.

Этот свет лишний.

Грудь сжимает.
Судорога.
Крик, что не выйдет наружу.

— Это началось?

Вова шепчет.
Он не хочет ответа.

Я молчу.
Ответа нет.

Это уже началось.

Вся жизнь сжалась до этих стен.
До дивана.
До звуков, что приближались.

В голове гудит.
Мысли мечутся, как крысы в запертом подвале.
Судорожно ищут выход.
Но его нет.

Не двигайся.
Не думай.
Не дыши.

Но страх уже здесь.

Он ползёт под кожу.
Обвивается вокруг горла.
Сжимает.
Стягивает дыхание до боли.

Самое страшное впереди.
Но оно уже рядом.

Это не просто ощущение.
Это присутствие.

Завтра.

Мне предстояло идти к вокзалу.
Центральный вокзал.
Последний шанс вырваться.

Но теперь он был в центре разрушений.

Каждый новый взрыв рождал новый страх.

А если я туда не дойду?
А если путь уже закрыт?
А если поезд уйдёт без меня?

Эти мысли кололи сильнее, чем удар снаряда.

Ноги сводило от напряжения.

Но выбора не было.

Только вперёд.

Утро.

Оно не принесло облегчения.

Только новый взрыв.

Свет разорвал дым.
Не спас.
Только показал, насколько глубокие раны.

Киев истекал кровью.
Некому было её остановить.

Город рвали свои же.

Разрывали дома, как бумагу.
Давили улицы, как окурки.
Ломали мосты, как спички.

Били точно.
Методично.
Цинично.

Под предлогом «превентивных ударов».

Разнесли всё вокруг вокзала.

Рвали землю, как мясо.
Превращали кварталы в пустые чёрные пятна.

Оставили пыль.
Огонь.
Тишину мёртвых.

В земле — пепел.
В воздухе — гарь.
В глазах — пустота.

Западу — зрелище.
Украинским политикам — миллиарды.
Войне — новые трупы.

— Бомбят сами себя, чтобы стон был громче.

Вова хрипло бросает фразу.

Он стоит у окна.
Смотрит вниз.

Сигарета дымится, как ещё один пожар.

Но город уже не тлеет.
Он горит.

Гул висит над улицами,
Как похоронный звон.

Но он не снаружи.
Он рвёт нас изнутри.

Я встал рядом.

Перед нами — руины.

Трещины ползли по стенам.
Стёкла превратились в пыль.
Асфальт разорван на куски.

Вова вытянулся.
Будто хотел выползти из этого города, пока он сам себя не сожрал.

Свет утра ничего не изменил.
Он только обозначил масштабы катастрофы.

Я смотрел на это и думал:

— Вот и утро.

Но стало только хуже.

Вихрь уже начался.
Просто мы его тогда не видели.
Не понимали.

Но он уже поднимался.
Северный ветер его нёс.

Последний фестиваль.

Зал Оперы.

Свет.
Музыка.
Шампанское льётся, как дождь.

Женщины в платьях.
Мужчины в костюмах.
Балетные па.
Вспышки фотокамер.
Звон бокалов.

Все ещё верят, что мир стоит крепко.

Я помню этот вечер.

Мы пили.
Мы смеялись.
Мы сорили деньгами.

Кто-то заказывал дорогое вино – не бутылками, а ящиками.
Кто-то швырял пачки купюр, не считая.
Кто-то размахивал руками, орал, что жизнь коротка.

А внизу уже дрожала земля.

Мы просто не слушали её.

Кто-то целовался прямо у барной стойки.
Женщины сбрасывали туфли, танцевали босиком по мраморному полу.
Кто-то разливал виски, зажигал дорогие сигары, падал с лестницы.

И все смеялись.
Как будто это было частью шоу.

Мы гуляли, как будто ничего не изменится.

Как будто война – это что-то далёкое.
Как будто всё будет так всегда.

Но «потом» не случилось.

Я оставил смокинг у Вовы.

Просто бросил его на спинку кресла.

Как и многие вещи тогда – как будто всё можно будет забрать потом.

Теперь смокинг лежит в чемодане.

Смокинг – как саван.
Только мне пока ещё не купили гроб.

Она одна осталась, когда мир рушился.
Рядом с книгами.
С тем, что у меня осталось.

Я спасал не вещи.
Я спасал память.

Достоевский.
Письма бабушки.
Сборник стихов Маяковского.

Чемодан стоял у стены.
Молчаливый свидетель того мира, которого больше нет.

Но чем ближе я подходил к вокзалу, тем легче он становился.

Не потому что вес исчезал.
А потому что я понял:

Не книги меня спасают, а то, что они в себе несут.

Это была моя культура.
Но она не спасёт меня, если я не успею на поезд.

Мы курим дальше.

Вечеринки больше нет.
Смеха и веселья нет.

Есть только ночной город.

И шаги внизу.

Мы с Вовой курим пачку за пачкой.

Тихо.
Как будто каждый звук мог стать сигналом опасности.

Дым клубится между нами.
Растворяется в холодном воздухе.
Но воздух не очищается.
Он тяжёлый, как земля в могиле.

Мы говорим шёпотом.

Как если бы нас могли услышать не только здесь, но и там, где нас уже нет.

— Думаешь, дойдут сюда?

Вова не поднимает взгляда.
Голос у него тихий.
Безжизненный.

— Не знаю.

Я затягиваюсь.

Дым сжимает лёгкие.
Но не даёт облегчения.

— Но вероятность есть.

На улице тишина.
Обманчивая.

Где-то далеко – отголоски выстрелов.
Лай собак.
Голоса.

Украинские полицаи рыщут по городу.

Они часть пейзажа.

Как разрушенные здания.
Как запах гари.

Даже когда их не видно, они здесь.

— Ты слышишь?

Вова напрягся.

Я прислушался.

Шаги.

Скрип сапог.

Тяжёлый.
Ритмичный.

Или это просто ветер?

Сердце замерло.

Шаг.

Ещё один.

Скрип сапог — словно ножи по стеклу.

Ещё шаг – и нас нет.

Тишина трещит в ушах.

Вова глухо пробормотал:

— Как же они не устают…

Голос хриплый.

Как у человека, который давно не спал.

Я не ответил.

Но мы оба знали:

Либо ждать.
Либо бежать.

Мы не стояли у окна.

Мы прятались в тени, за шторой, следя за улицей украдкой.

Вова затянулся.
Не сводил взгляда с дороги.

Я стоял рядом.
Почти не дыша.

Внизу, по Большой Васильевской, ехал новенький «Прадо».

Водитель не спешил.
Просто ехал.

Как будто ничего не случилось.
Как будто всё как раньше.

Из-за угла вынырнули тени.

Украинские фашисты.

Они двигались быстро, резко.

Как хищники, почувствовавшие кровь.

Я замер.
Вова смотрел, не мигая.

Рывок.
Дёрнули дверь.

Вытянули водителя.

Прикладами по спине.
По голове.

Он рухнул на асфальт.

Но им этого оказалось мало.

Пинки.
Жёстко.
Без жалости.

Я не моргал.
Не дышал.
Не двигался.

Вова тоже.

Мы смотрели, как через стекло киноэкрана.

Но это не было кино.

Это было рядом.

И если бы мы остались на балконе…
Если бы они подняли головы…

Пауза.

Выстрел.

Не громкий, но резкий, как плеть по спине.

Это был не звук – это было предупреждение.

Вова стряхнул пепел.

Голос ровный, тихий:

— Украинские разборки.
Чувствуешь, какой запахло свободой?

Я не ответил.

Страх стал частью нас.

Мы привыкли.
Но избавиться уже не могли.

Они двигались как вихрь.
Медленный.
Неумолимый.
Всасывающий всё живое.

Их не нужно было видеть.
Их не нужно было слышать.

Достаточно было знать, что они есть.

Скрип сапог стал громче.
Или это просто нервы?

Время остановилось.

Шаги исчезли.

Мы оба выдохнули.

Но воздух не стал легче.
Он был тяжёлый, как камень на груди.

Облегчение не наступило.

Оно ушло отсюда давно.
Вместе с жизнью этого города.

Стук.

Мы замерли.

В ушах стало слишком тихо.
Как будто мир на секунду затаил дыхание.

Я глотнул воздух.
Посмотрел на Вову.

Он не двигался.

Мы ждали.

Шаги за дверью.

Тяжёлые.
Ритмичные.

Кто-то что-то сказал вполголоса.
Ответили.

Коротко.
Отрывисто.

Тишина.

Я почувствовал, как по спине пробежал холод.

Пауза.

БАХ!

Дверь содрогнулась.
Как будто её били кувалдой.

Как будто ей было больно.

Мы всё ещё не двигались.

Второй удар.
Громче.

Третий.

Дверь корчится.
Как живая.
Как жертва, которую рвут на части.

Замок затрещал.

Я бросил взгляд на Вову.

Он уже показывал на окно.

Рывок.

Молча.
Бесшумно.

Кухонное окно.
Внешняя лестница.

Чердак.

Скрип досок громче, чем дыхание.

Наверху пахло пылью, железом.

Я перевёл дух.

Вова откинул одеяло.

Калаши.

Пять.

Гранаты.

Десяток.

Ведро патронов.

Я застыл.

— Ты что, с ума сошёл?

Вова щёлкнул затвором.

В его руках это не металл.

Это смерть.

— Меры предосторожности.

— Это твои?!

Вова лениво убрал гранату в ящик.

— А чьи ещё?
Мало ли что.

Мало ли что.

Будто нормально держать арсенал войны рядом с чайником.

Вова усмехнулся.

— На вокзал один? Это как самому на плаху пойти.

— А что делать?

Голос сорвался.

— Здесь долго не протянуть.

Вова лениво вытянул ноги.

Стряхнул пепел.

— Откуда это?

Он посмотрел в угол.

— Откуда? Да чёрт его знает.
Фуры привезли, разложили.
Бери, что унесёшь.

— Но зачем?

Вова затянулся.

— Чисто по приколу?

Пауза.

— Нет.

Он смотрел в окно.

— Чтобы видеть, как рушится всё вокруг.

Я молчал.

Это не игрушки.

Это не ради забавы.

Это война.

— Кто завёз?

Вова усмехнулся.

— Американцы. Фонды.

Я замер.

— Что?..

Он загасил сигарету.

— "Фридом Хаус."

Просто констатировал факт.

Патроны.

Гранаты.

Фуры.

Люди в очереди.

— Что дальше?

Вова затянулся.

Выдохнул.

— Всё по плану.

Я молчал.

Кто-то дал им оружие.

Кто-то нажал на кнопку.

А теперь внизу ходили патрули.

— Вов, тебе это всё не пригодилось?

— Пока нет.

Пауза.

— Но беспорядки начнутся.

Он посмотрел на калаш.

Потом на меня.

— Тогда я буду готов.

Мы замерли на чердаке.

Прижались к полу.

Вова нашёл щель в перегородке.

Внизу был ад.

Глухой удар.

Дверь треснула.

Пауза.

Третий удар.

Замок хрустнул.

Дверь влетела в стену.

Как выбитый зуб.

— Похоже, и эти тоже уехали, — буркнул кто-то.

Голос грубый. Раздражённый.

Шаги.

Солдаты разбрелись по квартире.

Грохот.

Они крушили всё подряд.

Шкафы.

Столы.

Стёкла.

Ящики летели на пол.

Как выброшенные надежды.

— Техника, золото, деньги. Давай быстрее, времени нет, — бросил второй.

Мы наблюдали.

Не дышали.

Они искали не нас.

Но в этот раз они могли искать не деньги.

А просто повод, чтобы убить.

Они не спешили.

Наслаждались разрушением.

Один разбросал документы.

Будто в поиске улики.

Другой поднял вазу.

Разглядел.

Просто швырнул в стену.

Керамика взорвалась.

Как минное поле.

Им было всё равно.

Или нет?

Вова смотрел.

Не моргая.

Я чувствовал, как он сжимает кулаки.

Солдат схватил ноутбук.

Замер.

Открыл крышку.

Деньги.

Он сунул их в карман.

— Джекпот, — ухмыльнулся он.

Вова защемил челюсть.

Я видел, как у него на скулах заходили жилы.

Я положил руку ему на плечо.

Тихо.

Он кивнул.

Но его глаза полыхали.

Солдаты продолжали разгром.

Топтались по книгам.

Рвали бумаги.

Пинали одежду.

Один развернул стопку страниц.

Провёл пальцем.

— Это что?

— Фигня какая-то, — ответил другой.

Списки. Письма.

— А может, шифровка?

— Да кому она тут нужна?
— Ты еще скажи что это телеграмма от прадеда.

Стопка полетела в угол.

Они замерли.

Прислушались.

Что-то не сходилось.

— Ладно, уходим. Тут всё, что можно.

Шаги удалялись.

Но не слишком быстро.

Они медлили.

Чувствовали.

Что-то не так.

Дверь хлопнула.

Но мы не двигались.

Ждали.

Воздух был тяжёлый.

Как после шторма.

Выдох.

Я только сейчас понял, что тоже затаил дыхание.

— Хорошо, что сюда не полезли, — прошептал я.

Глянул в угол.

На ящиках лежал арсенал войны.

— Если бы нас нашли…
Они бы не ушли живыми. И мы тоже.

Вова кивнул.
Медленно.
Как будто каждое слово ложилось ему на плечи тяжестью гробовой плиты.
Он снова посмотрел на оружие.
Долго.
Как будто решал: он ещё жив или уже нет?

Мы оба понимали.
Это не запас.
Это не подготовка.
Это новый порядок.
Новый мир, где нет ни правил, ни пощады.

Солдаты ушли.
Но их запах остался.
Гарь.
Пот.
Металл.
Они ушли, но воздух продолжал резать горло, словно нож, застрявший внутри.

Вова поднялся.
Медленно.
Как человек, который только что похоронил себя, но не лёг в могилу.
Он смотрел в угол.
На автоматы.
На гранаты.
На кучу металла, от которого теперь зависела жизнь.

— Это не игрушки.
Голос у него был ровный.
Без эмоций.
Пустота, растянувшаяся между нами, как затянувшийся на шее узел.

— Это смерть. Мы все на ней.

Он повернул голову.
Взгляд тяжёлый, стеклянный, как у человека, который видел больше, чем следовало.
— Нам не на что надеяться, кроме этих граблей.

Я молчал.
Это не было озарением.
Это было пониманием того, что выхода нет.
Нас не спасёт ни оружие, ни вера в себя.
Мы уже здесь.
Мы уже часть этого.

Вова опустил взгляд.
На стол.
На пустое место.
Там, где раньше лежали часы «Победа».

— Забрали, — сказал он тихо.

— Часы?

— Прадеда.

Голос резкий.
Почти металлический.
— Он говорил: "Победа всегда начинается с первого патрона."

Пауза.

Вова смотрел в пустую поверхность стола.
Как будто всё ещё слышал тиканье.
Как будто что-то там продолжало жить.

— Им нас не победить.

Он отвернулся.
Прикурил.
Руки дрожали.
Но он старался это скрыть.

— Если даже память умрёт…

Дым медленно поднялся в воздух.
— Я не дам им взять нас.

Я молчал.
В этом не было пафоса.
Только холодная, сжатая в комок, тихая ярость.

Та, что живёт глубоко.
И ждёт.

Я видел это в его глазах.
Он уже был в бою.
Просто патроны ещё не полетели.

Мы спустились с чердака.
Но воздух в квартире был другим.
Как если бы вихрь, что пронёсся сверху, успел заглянуть и сюда.

Вещи не на своих местах.
Стулья сдвинуты.
Книги накренились, будто сами пытались удержаться от падения.

Что-то изменилось.

Мы остановились.
Молча.
Без слов.

Я смотрел на стену.
На стол.
На пыль в воздухе.

Квартира молчала.
Но в этом молчании говорилось сразу обо всём.

Мы всё ещё не верили, что пронесло.

Вова не заговорил сразу.
Он медленно потянулся к верхней полке.

— Ну что, самое время боевые 50?

Из шкафа он достал почти пустую бутылку коньяка.
Ровно разлил по рюмкам.

Я поднял свою.

— За победу.

Пауза.

— За нашу победу.

Мы молча чокнулись.

Глоток обжёг горло.
Но не согрел.

Стулья сдвинуты.
Книги накренились, будто сами пытались удержаться от падения.

Что-то изменилось.

Мы остановились.
Молча.
Без слов.

Я смотрел на стену, на стол, на пыль в воздухе.

Казалось, квартира молчит, но говорит сразу обо всём.

Мы всё ещё не верили, что пронесло.

Вова не заговорил сразу.
Он медленно потянулся к верхней полке.

Из шкафа достал почти пустую бутылку коньяка.
Ровно разлил по рюмкам.

Я поднял свою.

— За нас.

Глоток обжёг горло.
Но не согрел.

Вова выдохнул.
Прикурил новую сигарету.

Я положил руку на автомат.
Калашников уже лежал у стены, в шаге от меня.
Я поднял его.
Перехватил.

Пальцы сами нашли затвор.

Вова бросил на меня взгляд.

— Ты уже зарядил?

Я молча кивнул.

Он медленно потянулся к другому автомату.

Но не сразу снял его с предохранителя.

Секунда.
Две.

Он всё ещё держал его в руках.
Смотрел.

Будто решал, что теперь это значит.

Потом коротко кивнул.
Снял с предохранителя.

— Ну, теперь точно ждём гостей.

Я улыбнулся.

Нервно.

Я листаю телефон.
Надо написать Царёву.

— Царёву? — Вова смотрит на меня, медленно выдыхает дым. — И что дальше?

Я молчу.
Дальше всё просто. Другого пути нет.

— Вступаем в подполье, — говорю ровно. — Бьём бандеровцев.

Тишина.
Вова тушит сигарету, смотрит на меня, как на сумасшедшего.

— Ты серьёзно?

Я киваю.

Он долго молчит. Закуривает снова. Медленно тянет дым, как будто пытается что-то переварить.

— Ты точно хочешь? — наконец спрашивает он. Голос ледяной.

Мы оба знаем: если я остаюсь, пути назад нет.
Если ухожу — может, и нет будущего.

Борьба или бегство?

Царёв не отвечает.
Его молчание — это не тишина. Это пауза. Выжидание.

— Он занят, — бросаю я, чтобы разрезать воздух.

Вова ухмыляется.

— Может, всё-таки напишет?

Я молчу.

Выбор уже сделан.
Вопрос только в том, сколько у нас осталось времени.

В животе скрутило.
Я только сейчас понял, что не ел весь день.

Мы ели бутерброды через силу.
Каждый кусок был тяжёлым, как камень.
Еда казалась безвкусной, будто это просто механическое пережёвывание.
Чай обжигал горло, но не давал тепла.

Желудок сжимался, сопротивлялся.
Но организм требовал: ешь, иначе не дойдёшь.

Вова ел молча.
Жевал медленно.
Как будто ждал, что вкус вернётся.
Но он не возвращался.

Я вспомнил слова прабабушки:
— Главное — поесть с утра. Как бы ни сложился день, утром надо подкрепиться.

Но она забыла предупредить:
Чтобы поесть, нужно ещё и заставить себя.

Мы дожёвывали в тишине.

Но тишина не успокаивала.
Она не висела в воздухе – она пульсировала.

Как будто стены ещё вибрировали от звуков, которых уже не было.
Как будто в квартире остались голоса – но теперь без слов.

Где-то вдалеке заскрипела дверь.

Я застыл.

Вова тоже.

Мы не шевелились, но каждое мышечное волокно было готово к рывку.

Шаги.

Осторожные.
Как будто кто-то стоит за дверью.
Как будто слушает.

Я сделал ещё один укус.
Глотнул чай.
Поставил кружку.

Если это свой – он уйдёт.
Если чужой – придётся решать.

Тишина.

Шаги стихли.

Вова стряхнул крошки со стола.
Сигарета дрожала в пальцах.

— Быстрее доедай, — сказал он тихо.
— Ночь ещё не закончилась.

Киев горел.

Паника не просто накрыла город – она впилась в него, как зверь, рвущий добычу.

На выездах — змеи из машин. Длинные, извивающиеся, обезглавленные.

Люди ждали по семь, по девять часов.

Не зная, куда.

Не зная, зачем.

Но бежали не от русских.

Они бежали от своих.

От тех, кто вчера жил с ними в одном дворе.

От тех, кто вдруг стал судьями, обвинителями, палачами.

Страх висел над городом, как тень хищника.

Он заполнял улицы, дома, стены.

Пропитывал воздух.

Пропитывал их кожу.

Днём я шёл по Подолу.

Разбитые витрины.

Пустые коробки аптек.

Банки, магазины – теперь груды развалин.

Город разрывали на части.

Но не солдаты.

Свои.

Те, кто вчера улыбался на детской площадке.

Теперь они хватали всё, что попадалось под руку.

Кто-то разбивал витрины.

Кто-то тащил еду из магазинов.

Кто-то рылся в квартирах, проверяя, что оставили беглецы.

Нет.

Это не были русские.

Это делали украинцы.

Они не бежали.

Они грабили, чтобы остаться.

Остаться в городе, который перестал быть домом.

Понимали: если не урвёшь сейчас – потом ничего не останется.

Это был их способ выжить.

Каждый звук – как укол.

Крик вдалеке.

Взрыв.

Звяканье разбитого стекла.

Я ускорил шаг.

Воздух сгущался.

Киев ещё дышал.

Но он уже умирал.

Как тонущий корабль.

Спасательные лодки перевёрнуты.

Никто даже не пытается их поднять.

Люди в панике добивают друг друга за последние обломки, ещё способные держаться на воде.

Если не схватишься сейчас – потом бороться будет уже не за что.

Я провёл рукой по столу.
Пальцы наткнулись на что-то знакомое.
Теннисная ракетка.

Струны провисли. Но она ещё живая.

— Ты играешь? — бросил я Вове.
Он мельком взглянул.
Хмыкнул.

— Давно уже нет. Батя заставлял. Всё думал, что из меня Озеров выйдет.

Я покрутил ракетку в руках.
Лёгкая. Но будто тянет вниз.
Как прошлое, которое ещё держится, но уже не твоё.

Вова молча собирал чемодан.

Я включил интернет.
Теннисный матч.
Николай Озеров.

Голос игры.
Ритм. Логика. Порядок.

Каждое движение – точное.
Каждый удар – выверенный.
Без суеты. Без паники.

Он был в игре.
Он смотрел вперёд.
Без страха.

Я застыл.
За окном – гул.
Внизу – взрыв.

Но голос Озерова всё тот же.
Чистый. Чёткий. Ровный.

Экран вспыхивает белым.
Подача. Удар.
Всё просчитано, выверено.

— Важно не что, а как.

Я сжал в руке ракетку.
Она ещё может ударить по мячу.
Как по реальности.
Как по хаосу.

Ритм.
Я провёл пальцем по струнам.
Лёгкий щелчок.

Вова подошёл.
В одной руке – чемодан.
В другой – зажжённая сигарета.

Я выключил звук.

Но Озеров остался.
Ритм. Логика. Порядок.

Импровизация.
Игра.

Я поднялся.
Пауза.

Что-то щёлкнуло внутри.
Как будто таймер запустился.
Как будто кто-то сказал: «Теперь или никогда».

Я взял чемодан.
Вышел из комнаты.

Прощание с Вовой длилось секунду.
Кивок.
Всё.

Я схватил чемодан.
Вышел.

Мир снаружи был другим.
Ледяным. Колючим.

Взрыв.
Где-то вдалеке.

Я шагнул вперёд.
Вокруг — город на смертном одре.

Запах гари.
Стекло хрустит под ногами.

Тишина.
Но не спокойствие.
Затишье перед бурей.

Чемодан тянет вниз.

Шаг.
Рывок.

Тени за углом.
Голоса.

Где-то завыла сирена.
Я ускорился.

Вокзал впереди.
Свет фонарей пробивается сквозь пыль.

Люди.
Гул голосов.

Последний островок жизни.

Чемодан теперь лёгкий, как прах.
Я не несу его. Он несёт меня.

Я несусь.

В переулке мелькает силуэт.
Вскрик.

Стреляют?

Воздух рвётся, как ткань.
Но мне всё равно.

Мне некогда умирать.

Я бегу.

Выскакиваю на перекрёсток – и замираю.

Полицаи.
Трое.
Пятеро.

Они тоже замирают.

Глаза в глаза.
Секунда.
Вечность.

Я рвусь вперёд.
Рывок.
Я должен успеть.

А если не успею?