Глава 1. Киев. Утро. Война

Как мало надо для счастья,

Как много надо для жизни,

Роскошные ноги и власти,

Да пару ночей в похуизме.

Как дорого всё и спонтанно,

И грошь стоят ваши обеты,

О чём-то поют музыканты

И льют кислород на рассветы.



Киев. Утро. Война.

Я бегу.

Не пробежка.

Побег.

Чемодан врезается в ногу. Удар. Будто пуля в бронежилет. Ещё шаг — и он тянет меня вниз, как гири на утопленнике.

Тяжёлый.

Как гиря, как труп.

Он тянет назад. В прошлое. В этот город.

Он не хочет уходить из Киева.

Колёса скрипят, цепляются за выбоины, как ногти по стеклу.

Я сжимаю ручку так, что костяшки белеют.

Если он останется здесь — я останусь здесь.

Я рву вперёд.

Воздуха не хватает. Лёгкие рвутся. Грудь сжимает.

Дома стоят мёртвыми исполинами. Они смотрят пустыми бойницами окон.

Они знают: я бегу не от войны.

Я бегу от забвения.

Я оглядываюсь.

Зачем?

За спиной только призраки.

Они следят. Они идут за мной.

Сердце сбивается с ритма.

Шаг.

Ещё шаг.

Колёса чемодана отбивают свою дробь.

Вокзал. Поезд.

Только они теперь имеют смысл.

Я несусь вперёд.

Чемодан гремит, звенит, как набат.

Кажется, что стучат не колёса — а сердце.

Не пробежка.

Рывок.

Я знаю: чем ближе к вокзалу, тем меньше шансов выбраться.

Он как горизонт — тянет, но не приближается.

Чемодан скачет по брусчатке, дёргается, сопротивляется.

Он как лев, которого тащат на заклание.

В нём мои книги, мои слова, мой единственный груз.

Он тяжелее меня самого.

Если я его потеряю — потеряю себя.

Сирена.

Резкий вой разрывает воздух.

Вдалеке автоматная очередь.

Короткая. Точная.

Тишина.

Я не смотрю.

Я знаю.

За спиной шаги.

Их нет, но они есть.

Призраки довоенной жизни.

Друзья. Жёны. Партнёры.

Кто-то в Париже. Кто-то в Киеве. Кто-то уже давно в земле.

Я иду — а они идут за мной.

Они не сдерживают. Не зовут.

Просто смотрят в спину.

Я не могу обернуться.

Я не могу остановиться.

Назад дороги нет.

Погоня ближе. Гораздо ближе.

Я бегу, но тени бегут быстрее.

Они скачут по стенам домов, вытягиваются, рвутся, скользят в переулках. Фонари разрезают тьму, отбрасывают их силуэты на потрескавшуюся штукатурку. Я не вижу их лиц, только образы, искажённые, растянутые, как старые фотоплёнки, зажатые в чьих-то нервных пальцах.

Я знаю, кто это.

Те, кого я оставил.

Призраки прошлого бегут вместе со мной.

Вспышка огня — кто-то курит, прислонившись к стене. Ветер на миг оживляет его силуэт, но в следующую секунду он снова растекается по кирпичу.

Они не зовут. Они не говорят.

Они просто бегут рядом.

Слева, через три перекрёстка — вспышки. Короткие, резкие. Люди на коленях. Выстрел. Головы отлетают назад. Тела валятся в грязь, как мешки с картошкой.

Выстрел.

Я не смотрю. Я знаю.

К чёрту сомнения.

Режим «Терминатор». Тело больше не принадлежит мне — оно просто бежит.

Я — не человек. Я — машина. Чемодан за мной, как последний нерв, как привязь к прошлому, которую нельзя оборвать.

Война остаётся за спиной.

Впереди только поезд.

Шаги звучат, как набат.

Я перехожу черту, за которой дороги назад нет.

И вот он — первый блокпост.

Я иду. Не сбавляя темпа, но внутри — как будто натыкаюсь на стену.

Двое солдат. Молодые, худые, в новой форме, которая ещё не пропиталась потом и страхом. Они тревожны, но не злы. Это не ветераны, это пацаны, которых бросили в мясорубку войны.

Я сбавляю шаг.

Сердце колотит, как палка по пустому ведру. Гулко. Громко. Будто хочет вырваться наружу."

Пароль я знал: «паляниця».

Но язык липнет к нёбу. Губы не слушаются.

Пустота.

Один вдох. Второй.

Солдат делает шаг вперёд. Он слишком внимательно меня разглядывает, как будто пытается вспомнить, где видел. Щурится, губы дрожат от напряжения.

— Пароль скажи.

Второй солдат стоит чуть в стороне, молчит, но его взгляд тянет меня на весы. Взвешивает, прикидывает.

Я открываю рот.

Щелчок.

Это не выстрел. Это мой чемодан. Я сжал ручку так сильно, что металл треснул.

— Поляниця, — выдавливаю.

Высокий кивает, но глаза всё ещё сканируют меня.

— Куда направляешься?

Я вытираю ладонь о куртку.

— На вокзал. Поезд через два часа.

Солдат усмехается. Почти дружелюбно.

— На вокзал? — повторяет он. — Там блокпосты на каждом шагу.

Только сейчас понимаю, как сильно спина залита потом.

— Что в чемодане?

Вот оно.

Меня нет. Есть только чемодан. Он тяжелее, чем раньше.

Вдох. Выдох.

Я наклоняюсь. Отщёлкиваю замки.

Щелчок.

Тишина.

Солдат приседает, вытаскивает книгу. Перелистывает.

На обложке — Пушкин.

Напарник хмыкает, щурится.

— Ты что, профессор?

— Издатель. Это всё, что у меня осталось.

Напряжение висит в воздухе. Оно вязкое, как дым от горящих домов.

Напарник наклоняется ближе. Его взгляд — нож.

Высокий вдруг захлопывает чемодан. Так громко. Как крышку гроба. Я вздрагиваю.

Он смотрит на меня.

— Ладно. Иди.

Пауза.

— Но смотри по сторонам. Здесь сейчас опасно.

Его голос слишком ровный. Слишком спокойный.

Я киваю. Поднимаю чемодан.

Шаг вперёд.

Спина горит. Ощущение, что их взгляды пронзают меня насквозь.

Но я не оглядываюсь.

Шаг.

Ещё шаг.

Я жив.

Но ненадолго.

Я поднимаю чемодан.

Каждый шаг — как удар в грудь.

Как пуля, что не попала, но оставила след.

Их взгляды останутся со мной. Через неделю они будут другими. Или их уже вовсе не будет.

Я выхожу на улицу.

Воздух чище. Свободнее.

Но это ложь.

Как туман, который исчезает с первыми лучами солнца.

Горло жжёт. Лёгкие рвёт на части.

Но я иду.

Остановиться — значит исчезнуть.

Я дохожу до Андреевского спуска.

Там, в тени домов, он.

Булгаков.

Каменное лицо, серый дым, взгляд в прошлое.

Я замираю.

Он молчит.

Но я слышу.

— Когда-то я уехал из Киева за своей мечтой. Теперь уезжаешь и ты.

Чемодан становится невыносимо тяжёлым.

Как будто это не вещи.

А целая эпоха.

Я сжимаю ручку.

— Михаил Афанасьевич, — шепчу я. — Ваши книги со мной. Но смогу ли я их сохранить?

Он не отвечает.

Но его молчание громче слов.

Как холодный воздух, что режет грудь.

Как история, которую не переделаешь.

Я должен идти.

Я ускоряюсь.

Как Алексей Турбин, бегу вверх по Андреевскому спуску.

Оставляя за спиной не только Булгакова.

Оставляя себя.

Когда-то я здесь начинал утренние пробежки.

Свежий воздух. Кофе.

Солнце на мокрой мостовой.

Но сегодня всё по-другому.

Сегодня этот бег — не ради удовольствия.

Сегодня этот бег — ради жизни.

Я увидел его у поворота на Пейзажку.

Джип. Иностранные номера. Наклейки PRESS.

Он стоял неподвижно.

Как часовой на посту, где уже давно никто не воюет.

Свет фонаря резал его лицо, оставляя половину в тени.

Сигарета в пальцах тлела медленно, как предчувствие.

Он ждал.

Я замедлил шаг.

Хотелось курить.

Хотелось остановить этот бег.

Хотелось понять, что он тут делает.

Но его неподвижность…

Она была слишком точной, слишком выверенной.

Как будто он знал, что я пройду здесь.

Он поднял голову.

Глаза — чёрные, бездонные, пустые.

Как будто он уже видел то, что мне ещё предстоит увидеть.

И вдруг — голос.

Низкий. Отрывистый.

Будто звук, который не должен был прозвучать.

— Всё закончится через неделю.

Тишина.

Слова повисли в воздухе.

Как знак.

Как угроза.

Как ничто.

Я остановился.

Что-то застыло внутри.

— Ты уверен?

Голос мой был ровным, но пальцы дрожали.

Он затянулся.

Медленно.

Как будто затягивал и само время.

Выпустил дым.

— Ты уезжаешь не из-за войны.

Пауза.

— Ты уезжаешь, потому что тебе больше нечего терять.

Удар.

Не по телу.

По тому, что осталось от меня.

Эти слова были пулей, которая летит очень медленно, но всегда попадает в цель.

Я не ответил.

Просто взял предложенную сигарету.

Затянулся.

Горький дым резанул лёгкие.

Вернул в реальность.

— Что терять? — сказал я. Голос еле слышен.

Он повернулся к городу.

Как будто видел его по-другому.

Как будто он не просто рушился.

Как будто он исчезал.

— Мы все просто смотрим, как этот город умирает.

Он пожал плечами, но не изменился в лице.

Он просто зафиксировал этот факт.

Как человек, который уже видел, чем всё кончится.

Я докурил и пошёл. Но через десять шагов не выдержал. Обернулся. Джип был. А его — уже нет.

Дальше я прошел мимо памятника Хмельницкому. Он взирал на меня сверху вниз — тяжёлым, холодным бронзовым взглядом. На коне, застыв в вечном движении. Как будто только что отдал приказ и теперь ждал, что я сделаю дальше.

Почему украинские фашисты снесли Ленина, но оставили тебя?

— Почему ты подписал союз с Россией, Богдан?

Я не ожидал ответа.

Но ветер вдруг ожил. Рванулся сквозняком по улице, толкнул чемодан, как будто хотел остановить меня. В спину — ледяной удар.

И голос. Глухой. Из глубины времени.

— Потому что путь был один. Другого не было.

Я застыл.

Холод пробежал по позвоночнику, как лезвие. Ветер не стихал. Голос тоже.

— Я выбрал жизнь для народа, а не славу для себя.

Фраза ударила, как плеть. Не просто слова. Приговор.

Я сжал ручку чемодана до боли. Этот выбор сделали задолго до меня.

Но теперь — мой черёд.

Я поднял голову.

Памятник молчал.

Но я знал — он всё ещё смотрит.

— А ты выбрал свой путь, Ярослав?

Слова прозвучали, как выстрел.

Я задержал дыхание.

Не знал ответа.

Сделал шаг.

Потом ещё один.

Позади — бронзовый взгляд.

Но я больше не смотрел вверх.

Я просто шёл.

Позади — бронзовый взгляд.
Но я больше не смотрел вверх.
Я просто шёл.

Ветер метнулся вдоль улицы, заскользил по мостовой, задев чемодан, толкнул меня в спину. Он тянул с собой обрывки чужих голосов, словно вырывал их из застывшего времени.

— Ну и что теперь? — кто-то вздохнул за углом.

— А ты помнишь, как оно было раньше? — другой голос, мягкий, почти родной.

Шаг.

— Мы же тогда сидели за столом… — слова обрываются, словно волна накатывает и уходит.

Шаг.

Я знаю этот голос.

На кухне горел ночник, матовый жёлтый свет, чайник шумел, как далёкий поезд. Мама говорила что-то важное, что-то, что мне тогда казалось незначительным.

— Возьмёшь с собой куртку, вдруг похолодает…

Шаг.

Гулкое эхо резало воздух. В тёмном подъезде хлопнула дверь, кто-то задержал дыхание за занавеской. На ступенях кафе осталась раздавленная сигарета, горячий пепел тлел, будто не решаясь погаснуть.

— Ты знаешь, ему не нужно было выбирать.

Голос растворился, как тепло от выдоха в зимнем воздухе.

Я не знал, о ком они говорят. Но знал, что если остановлюсь — этот голос обернётся ко мне.

В окне старого дома светилась реклама турагентства. "Париж, Вена, Стамбул", — буквы в неоновом обрамлении дрожали, как больные. Ветер качнул надпись, и она замигала, выдыхая последние всполохи иллюзии.

— Всё теперь как то не так, — голос исчез в тишине.

За площадью находилось главное управление СБУ.

Я решил обойти сзади, через дворы. Мало ли кто может шататься у главного входа в такое время.

Но свернув за угол, замер.

Во дворе — построение.

Сотни людей в форме. Автоматы. Жёсткие, тупые взгляды.

Это была не армия, а стая.

Я почувствовал, как сердце сжалось, а ноги налились свинцом.

Назад нельзя.

Ловят коллаборантов — тех, кто помогает русским.

Слово "помогает" слишком размытое. Здесь достаточно взгляда, чтобы попасть под подозрение.

Я выпрямился. Сделал морду кирпичом. Пошёл вперёд.

Тишина густая, глухая. Как перед вспышкой насилия.

— Эй, ты! Сюда!

Голос как удар по виску.

Двое в чёрной форме отделились от строя и пошли ко мне.

Один держал руку на автомате.

Второй — скользил взглядом по мне, как волк перед прыжком.

— Документы!

Я достал паспорт.

Держал крепко, но чувствовал, как вспотели пальцы.

Они разглядывали его слишком долго.

Переглянулись.

Глаза сузились.

— А в чемодане что?

— Книги, — ответил я. Голос ровный. Без эмоций.

— Открывай!

Я поставил чемодан на землю.

Открыл.

Книги. Булгаков. Пушкин. Толстой.

Первый вытащил том.

Хмыкнул.

— Булгаков? Москаль?

Он не спрашивал. Он утверждал.

— А зачем тебе эти книги?

Я почувствовал, как холод пробрался под кожу.

— Булгаков киевлянин, — сказал я спокойно.

Солдат фыркнул.

— Неважно, где он родился.

Второй схватил книгу, перелистнул.

На титульном блеснуло "Владимир Маяковский".

Он резко захлопнул её.

— Поэт, значит?

Голос как плевок.

Рывок — книга треснула у корешка.

Бумага хрустнула, как сухая кора.

Он рвал её не ради игры, а от злости. Как будто ломал что-то внутри себя.

Рванул снова.

Тонкие листы разошлись, будто кожа, надрезанная ножом.

Клочья полетели в воздух, упали в грязь.

Я смотрел.

Но не двигался.

Он ожидал реакции. Хотел увидеть хоть что-то.

Но я стоял.

Тогда он сжал зубы, развернулся.

— Ладно. Иди.

Голос безразличный. Как будто я был всего лишь одним из сотни.

Пауза.

Первый усмехнулся.

— Но в следующий раз не таскай с собой этот москальский хлам. Понял?

Я кивнул.

Быстро собрал книги.

Закрыл чемодан.

Пошёл.

Но за спиной я слышал их дыхание.

Они ещё следили.

Каждый шаг отдавался гулким эхом в голове.

Они не остановили меня. Или просто решили растянуть удовольствие.

"Это не просто книги," — думал я, ускоряя шаг. — "Это всё, что у меня есть. Это я."

Когда я вышел за пределы двора, мне показалось, что я прорвался из петли, которая затягивалась всё туже. Воздух снаружи был другим — чище, свободнее, как будто город давал мне передышку. Ноги подкашивались, но я заставил себя идти. Грудь жгло от быстрого дыхания, и я остановился, чтобы глубоко вдохнуть.

Шаги стали увереннее. Внутри боролись два чувства — облегчение и парализующий страх. Казалось, что взгляды солдат всё ещё сверлят меня, как прожекторы, даже на расстоянии. Но я поднял голову и ускорил шаг. Свобода — обман, иллюзия, но реальная в этот момент. Я знал: если остановлюсь, страх поглотит меня. Только вперёд, даже если каждый шаг тянет за собой груз прошлого.

Я двинулся к метро "Золотые Ворота".

Оставалось всего триста метров.

И тут увидел их.

Блокпост.

Чёрные силуэты. Жесткие движения.

Я замедлил шаг.

Достал телефон.

Щёлк.

Просто несколько снимков.

Просто предупредить знакомых.

Что в этих местах лучше не появляться.

Меня заметили.

Двое мужчин через дорогу жестом указали – иди сюда.

Я уже знал, что это конец.

Но пошёл.

Не колеблясь.

Они не были просто СБУшниками.

Они были палачами.

Чёрные куртки.

Жёсткие лица.

Бесстрастные, холодные глаза.

Я уже видел такие.

В старых военных хрониках.

Такие глаза были у тех, кто в 1942-м отправлял людей в лагеря.

Такие же хлёсткие движения, та же сухая, точная жестокость.

Они наслаждались моментом.

Не торопились.

Как хищники, которые уже знают, что добыча никуда не денется.

Шмайсер упёрся мне в живот.

Холодный металл давил в ткань куртки, будто впечатывая мне в тело невидимую метку.

Высокий, с острыми скулами и шрамом через подбородок, смотрел на меня так, как смотрят на мебель.

Безразлично.

Механически.

Как на вещь.

Низкий молча протянул руку.

— Телефон.

Я почувствовал, как по спине прокатилась липкая, холодная волна.

Протянул мобильник.

Высокий листал медленно.

Как будто перебирал страницы собственной книги.

— Давно фотографируешь?

Голос ленивый, почти отстранённый.

Но в нём слышалось удовольствие.

Я выдавил:

— Только блокпост. Хотел показать друзьям, чтобы знали, куда не соваться.

Низкий усмехнулся.

— Друзьям, значит?

Он повернул экран к напарнику.

Внутри всё сжалось.

Я уже знал этот взгляд.

Тяжёлый.

Пустой.

Холодный.

Они листали телефон медленно.

Как будто пробовали его содержимое на вкус.

Щёлк.

Щёлк.

Щёлк.

И вдруг их выражение изменилось.

Фотографии с Янкой и её славными подпочечными шлюшками.

Мгновение – и всё напряжение сменилось чем-то другим.

Они разглядывали снимки так, как офицеры СС заглядывали за ворота женских бараков.

Высокий ухмыльнулся.

— Да ты у нас, оказывается, ценитель прекрасного.

Но в следующий миг ухмылка исчезла.

Он перелистнул дальше.

Настроение сменилось мгновенно.

Блокпост.

Подъёмный кран.

Монтаж.

Щёлк.

Щёлк.

Щёлк.

Шмайсер не двигался.

Но его вес вдруг стал осязаемее.

Высокий, не отрывая взгляда от экрана, ровно произнёс:

— Удаляй. Эти снимки с краном.

Я даже не успел потянуться к телефону – Низкий уже вычистил галерею.

Без лишних движений.

Спокойно.

Быстро.

Телефон вернулся ко мне.

— Засунь это куда подальше. И не показывай лишнего.

Я молча кивнул.

Развернулся.

Пошёл.

Но спина горела.

Как будто на ней остались ожоги.

Они ещё смотрели.

Они ещё не решили, отпустить ли меня.

Шум города исчез. Только эхо моих шагов звучало, как удар молота. Тени нацистов остались позади, но их присутствие чувствовалось повсюду. Они шли рядом, шептали: «Мы ещё встретимся». Ритм моего шага стал рваным, как дыхание загнанного зверя.

Я ускорился, но груз прошлого цеплялся за меня, как старая одежда, которую невозможно сбросить. Боковым зрением я заметил, как один из ССовцев из последнего обыска шагнул за мной из-за угла. Его силуэт выделялся на фоне бетонного фасада. Он двигался неспешно, но уверенно, словно хищник, выбравший добычу.

Сердце заколотилось. Воздух стал густым и вязким, как смола. Лёгкие отчаянно хватали кислород, дыхание рвалось короткими рывками, словно через ушко иглы. Его взгляд обжигал спину, как остриё ножа. Рубашка прилипла к телу, между лопаток стекала струйка пота. Я ускорил шаг, но ноги будто сковали невидимые цепи.

Я шагал к Парку Тараса Шевченко.

Его тень всё ещё преследовала меня.

Ну и пусть, подумал я.

Памятники Шевченко начали ставить только при Брежневе.

Мысли вспыхнула и исчезла.

Сейчас важно было только идти.

Я отбросил её, как ненужный груз.

И погнал.

Я не останавливался.

Прошёл мимо Шевченко, словно мы никогда не были знакомы.

Его старая, потрёпанная фигура.

Ссутуленные плечи.

Выцветший взгляд, устремлённый куда-то в прошлое.

Всё это осталось за спиной.

Он всегда был певцом для нищих и уродов.

Голосом тех, кто бродит по самому дну.

Его строки — это молитвы отчаяния, проповеди бессилия.

Он никогда меня не интересовал.

А тем более сейчас.

И вдруг – его каменное лицо ожило.

Шевченко что-то крикнул мне в спину.

— Ты тоже уходишь?

Я задержал дыхание.

Не мешкая, ответил:

— Я ухожу от них. От их ненависти.

Его молчание повисло.

Тяжёлое.

Ледяное.

Как острие над моим сердцем.

И затем ударило, как грохот камня:

— Тогда иди.

Пауза.

— Ты не наш.

Пауза.

— Ты москаль.

Я ускорился.

Эти слова не ранили.

Они ударились о стену, которая давно стояла между мной и этим миром.

Шевченко просто поставил жирную точку.

Я ускорялся.

С каждым шагом его голос и присутствие тонули в пустоте.

Но город тянул руки.

Пытался удержать меня.

Не отпускал.

Каждый звук в пустом парке – скрип стекла под ботинками, шорох ветра – резал воздух, как лезвие.

Тишина давила. Шевченко остался позади — мёртвый, олицетворение новой власти. Я шёл, и город дышал за спиной, но не отпускал. Проулки зияли тьмой, фонари мигали на прощание, и я не был уверен, устал ли я или это всё город.

Я свернул во двор, постучал. Тишина. Дверь скрипнула. На пороге стоял Вова. Высокий, уверенный, но в глазах — усталость. Его голос был тёплым, но слишком тёплым.

— Ну что, старичок, живой?

Я молчал. Он хлопнул меня по плечу, как у бойца перед последним боем. Я вошёл. В квартире было тихо, но эта тишина не давала покоя.

Вова сел, закурил, протянул мне сигарету. Мы молчали. Часы на стене тикали — этот звук был чужим. Я затянулся. Дым обжёг лёгкие, но не согрел.

— Здесь безопасно, — сказал он, и мы оба знали, что безопасности больше нет.

Мир за окном рушился. Мы курили молча. Вова раздавил окурок, потянулся и посмотрел в стену, как будто там был ответ. Но ничего не произошло, кроме тишины. Он повернулся ко мне.

— Завтра всё будет по-другому, — сказал он. Но как то очень неуверенно.