Глава 5. Сквозь ночь и туман

В дверь ударили. Глухо. Чётко. Безразлично.
Два удара. Потом ещё один, контрольный.
Как топор по куску мерзлой земли.
Не успел пошевелиться, как приклад врезался в челюсть. Без замаха, без эмоций – точно и жёстко, как если бы сбивали гвоздь кувалдой.
Треснули зубы. Во рту – железный привкус крови. В глазах вспышка, потом темнота. Всё вокруг качнулось, завибрировало.
— Ты кто такой и как здесь оказался? Отвечай!
Голоса звучали, как удары резиновой дубинки – короткие, рваные, безжизненные.
— Сел на стул! Как собака! Быстро!
Я рухнул на стул. Кровь капала с губ, сердце било в грудную клетку, как зверь в клетке.
Мужчина в штатском, лет сорока пяти, с коротко стриженными седыми висками. Майор. Судя по взгляду – опытный, выгоревший, уверенный, что держит в руках систему.
Рядом стоял парень в балаклаве, моложе, скорее всего, лейтенант СБУ. Его выдавали жёсткий тон, формальные движения, желание казаться выше рангом, чем он есть.
Майор схватил ноутбук. Клац-клац. Быстрое щелканье клавиш. Он листал страницы, пока его лицо не исказилось.
— Соловьёв… Михалков… Вассерман… – он прищурился. – Ещё и стишки на русском пишет.
— Тебя бы поджарили, да. – Майор говорил спокойно, как о погоде. – Смотришь CNN? BBC? А здесь почему-то одни русские.
Лейтенант СБУ заржал, дернул меня за плечо, как куклу.
— Поэт, значит? Ну-ну. Видишь, что бывает, когда начинаешь работать с русскими стихами?
Он хмыкнул, щёлкнул пальцами, иронично склонил голову набок:
— Не зря мы ему сразу вмазали по челюсти. Мокаля поймали.
Майор кивнул, снова уставившись в экран.
Смех. Громкий. Резкий. Почти безумный. Смех, который заполнял пустоту комнаты, отражаясь от стен.
Майор снова взглянул на меня. Взгляд – не человека, а лазерного сканера, который просвечивает насквозь.

Я увидел значок программы и понял: это софт для восстановления удалённых файлов.;Внутри оборвалось.;Грудь сжалась так, что воздух не проходил.;Если сейчас ответит Олег Царёв.;Если высветится хоть одно слово.;Если прозвучит хоть один звук уведомления.;Меня не арестуют.;Меня не повезут в отделение.;Меня просто выведут в лес и закопают.;Или переломают ноги, руки, сделают из меня ломаную куклу, которой уже никогда не бежать.;Я не мог ни пошевелиться, ни сглотнуть.;Просто смотрел.;Ловил взгляд майора, ждал, что сейчас…;Тишина.;Экран молчал.;Ответа не было.
Внезапно всё исчезло, и я оказался на крыльце школы в Ковеле. Холодный воздух ударил в лицо. Алиса стояла рядом, её пальцы дрожали, но она молчала. Мы смотрели друг на друга, и я понимал, что всё, что мы строили, сейчас рушится.
— Береги себя, — сказала она. И мне хватило этих слов.
Автобус рывком тронулся с места. Шум мотора заглушил всё, и я знал: этот момент последний. Всё, что было позади, исчезало. Впереди оставалась только неизвестность. Я ехал в Шацк, ощущая, как неуверенность разливается по мне. Но остановиться я не мог. Я не мог вернуться.

Я не мог ни пошевелиться, ни сглотнуть.
Просто смотрел.
Ловил взгляд майора, ждал, что сейчас…
Тишина.
Экран молчал.
Ответа не было.
Но ужас не ушёл.
Они продолжали обыск, разбирали мою жизнь на части, вытряхивая из неё всё, что могло их развлечь.
Щелчок.
Майор остановился, прищурился.
Фото.
Ещё одно.
И ещё.
Лейтенант развернул телефон, ухмыльнулся.
— Ты глянь, что за шлюхи тут у него.
Снимки Янкиных девочек – яркие, хищные, развязные.
Резкие, как пощёчины.
Майор склонил голову, медленно пролистал дальше.
— Да тут целый бордель.
Лейтенант ухмыльнулся шире. Пробежался пальцем по экрану.
— О, а тут ещё и переписочка.
Майор отобрал телефон, открыл чат.
Янка.
Голубая галочка.
Сообщения.
Тонкие, грязные, двусмысленные. Она шутила, издевалась, обсуждала "товар".
Он читал молча.
Я знал, что если они решат, что я в этом замешан – это не просто вопрос допроса.
Это билет в один конец.
Майор поднял голову. Его взгляд прожигал, как прожектор в камере допроса.
— Ну что, братишка. Янка твоя сутенёрша? Это она с тобой под ёлками пряталась на турбазе?
Я молчал.
Не потому, что не знал, что сказать.
А потому, что слова уже ничего не решали.
Лейтенант заржал, швырнул телефон мне в грудь.
— Похоже, сегодня ночью будет жарко.
Майор посмотрел на него, потом на меня.
Лёгкая, тонкая улыбка.
Как у человека, который уже всё решил.
Они продолжили обыск. Теперь ещё жёстче.


Обыск подходил к концу.
Они вышли, дверь захлопнулась глухо, тяжело, словно крышка гроба.
Я не видел их, но слышал всё.
— Пошли, теперь займёмся той сучкой.
Голоса в коридоре – безразличные, будничные.
— Ночь будет весёлой.
Я замер.
Янка.
Эти люди не просто шли допрашивать её.
Они шли ломать.
Разрывать.
Выбивать из неё всё, что захотят.
Я смотрел на пол, где в крови и бумагах растворялась моя жизнь, и знал, что эта ночь не закончится просто так.
Не ночь. Чёрная дыра.
Сегодня кто-то из нас может не дожить до утра.

Домик Янки.
Приглушённые голоса.
Резкие, жёсткие, как удары.
Сначала спокойно.
Потом с нарастающим раздражением.
Потом с яростью.
Янка держалась.
Я слышал, как она сперва отвечала твёрдо, не сдаваясь.
Но они задавали одни и те же вопросы.
Снова.
И снова.
И снова.
— Для кого ты работаешь?;— Какие у тебя связи в России?;— Кто тебя завербовал?
Сначала её голос был резким, твёрдым.
Потом запинался.
Потом ломался.
Крик.
Сдавленный.
Злобный.
Потом плач.
Я сидел и не мог ничего сделать.
Даже пошевелиться.
Будто кто-то прибил меня к этому месту, заставляя слушать.
Каждая секунда растягивалась, как пытка.
Шесть часов.
Шесть часов подряд.
Каждый вопрос, каждая фраза – как удар.
Как приговор.

Под утро – тишина.
Голоса стихли.
Я услышал шаги.
Тяжёлые. Сытые.
Они прошли мимо моего окна, даже не взглянув.
Будто я больше не существовал.
Они вышли из её дома, растворились в тёмном воздухе.
Но воздух стал другим.
Тяжёлым.
Густым.
Словно там, в доме, что-то умерло.

С ней на турбазе были её сотрудницы — Марина и Алиса. Они давно привыкли к правилам этого мира — женские, надёжные, понятные. Они знали, как сделать так, чтобы мужчины уходили довольными. Но этой ночью всё было иначе.
Янка металась по домику. Дрожащее пламя зажигалки высвечивало её лицо — бледное, но не сломленное. Она вытащила телефон.
— Слушай сюда, ****ь. Мне похрен, как ты это сделаешь, но чтоб утром они убрались.
Ответа не было, но голос на том конце провода явно пытался возражать.
— Нет. Ты не понял. Я сказала — реши вопрос. Сейчас.
Она отключила вызов и затянулась. Потом резко бросила окурок в чашку с остатками чая. Я молчал, не спрашивая.
Янка выдохнула дым. Её глаза остались на стекле, будто там больше ничего не существовало.
— Девочки всё сделают.
Марина и Алиса понимали правила игры лучше всех. Но они не были готовы к тому, что произошло ночью.
Когда всё началось, они думали, что смогут удержать контроль. Но эти псы в форме не нуждались в согласии. Их не интересовало, кто перед ними — обычные девушки или профессионалки. Они брали силой. Грубо. Методично. Без спешки. Как делают те, кому давно всё сходит с рук.
Крики. Звуки, как удары, но потом снова тишина. В какой-то момент они уже не сопротивлялись. Просто ждали.
Под утро всё было "решено". Два СБУшника, ещё недавно угрожавшие Янке, теперь пили с ней чай. Уставшие. Довольные. Как хищники после удачной охоты.
Они сидели за столом, курили, отпускали вялые шутки. Янка смотрела в окно, не слушая их. Марина и Алиса казались спокойными. Спокойствие было не живым — застывшим. Как будто что-то внутри окончательно отключилось.
Алиса поправила волосы, стряхнула пепел с сигареты и безразлично взглянула на Янку.
— Всё нормально, босс. Всё порешали.
Янка молча кивнула. Её лицо было пустым. Пустым, как погасший огонь.
Она сидела на краю кровати, закутавшись в халат. Волосы растрёпаны, на шее — красные пятна. Губы опухшие, уголок разбит. Но она даже не пыталась вытереть кровь.
В комнате стоял запах. Спертый, липкий. Запах мужского пота, дешёвого одеколона и насилия.
Марина лежала на другой кровати, отвернувшись, согнувшись в комок, натянув на себя одеяло. Она медленно, механически вытирала что-то с кожи влажной салфеткой.
На столе пустая бутылка водки, рядом грязные стаканы. На полу — использованный презерватив.
За дверью послышались шаги. Медленные. Тяжёлые. СБУшники уходили, не торопясь.
Один из них ещё хмыкнул, бросая что-то напарнику. Янка не вслушивалась.
Она закурила. Сигарета дрожала в её пальцах, словно отражая её состояние. Она глубоко затянулась, дым вырвался через стиснутые зубы, как горькая исповедь.
Алиса села на подоконник. Затянулась. Взгляд отрешённый. С каждым вдохом затягивался и воздух. Выдохнула дым, который растворился в комнате, как последний шанс.
— Ну, бывает хуже, — бросила она пусто.
Марина молча встала, прихрамывая. Подошла к умывальнику, открутила кран. Окунула руки в ледяную воду. Но кожа оставалась липкой, она терла её, будто пытаясь стереть всё, что произошло.
Алиса подняла руку, провела пальцами по губам. На кончиках — кровь. Чёрная в утреннем свете.
Она посмотрела на неё пару секунд и просто стряхнула, как пепел.
— Уезжаем, — тихо сказала Янка.
Алиса пожала плечами.
— Ну и славно.
Только воздух был тяжёлым, непроходимым. И запах никуда не уходил.

Я наблюдал за ней, стоя в тени.
Это была не просто паника. Не просто страх. Это было осознание.
Она больше не вернётся.
Я пришёл к ним под утро.
На турбазе было тихо. Слишком тихо. Густая, давящая тишина, в которой прятались остатки ночи.
Когда я вошёл в домик, воздух ударил в лицо — спертый, липкий, мёртвый.
Янка сидела на краю кровати, закутавшись в халат, волосы спутаны, глаза пустые. Алиса курила у окна, затяжки короткие, резкие. Марина молча терла кожу влажной салфеткой, будто пыталась стереть что-то глубже, чем просто грязь.
В комнате стоял этот запах.
Запах пота, дешёвого одеколона и чего-то прогорклого, непроходимого.
Я огляделся. На полу валялись грязные стаканы. Пустая бутылка. Использованный презерватив.
Я чувствовал, что мне здесь не место.
Я посмотрел на Янку. Она не отреагировала. Только докурила, раздавила окурок в пепельнице и встала.
— Всё, — сказала она тихо, даже не глядя на меня. — Я ухожу.
Под утро, не проронив ни слова, она молнией вылетела с турбазы.
Больше мы никогда не виделись.
Но Янка была не единственной, кто боялся.
Мы все боялись.
Даже хозяин турбазы ахуел от счастья.

Последние три дня мы с Янкой встречались в самых нелепых и жалких местах. Под ёлками, за старыми раздевалками, среди грязи, битого стекла и пластиковых бутылок. Это выглядело глупо, отчаянно, но мы больше не думали о приличиях. Только бы выжить. Только спрятаться. Янка нервно оглядывалась, предлагая места, которые казались ей надёжными. Её глаза блуждали в поисках угрозы, которой, казалось, был полон весь мир.
Перекуры за раздевалками на пляже. Перекуры за низкими бетонными ограждениями, где пахло гнилью и холодной землёй.
Янка курила жадно, быстро. Втягивала дым так, будто пыталась заполнить им пустоту внутри. Как человек, который знает, что приговор уже вынесен.
Когда я приехал в Шацк, Янка даже не вышла меня встречать.
Я позвонил ей. Она сбросила.
Через минуту — ещё раз.
На третий раз она всё-таки взяла трубку.
— Швидко, слухай! — её голос был сжатым, прерывистым, как будто она говорила через зубы. — Скажи власнику, що ти нашов його номер в інтернеті. Ми не знайомі. Ти почув? Ми. Не. Знайомі.
— Янка, ты что несёшь?
— Просто скажи, інакше нас прижмуть!
Я хотел спросить "кто нас прижмёт", но она уже отключилась.
Я постоял перед воротами, огляделся. В воздухе пахло прелыми листьями, забор облупился, на крыше админздания сидели две вороны. Тишина стояла слишком густая.
Но почему она так напугана?
Я выдохнул и позвонил владельцу.
— Добрый день, я нашёл ваш номер в интернете. Хотел бы поселиться.
— В интернете? — он замялся. — Откуда именно?
— В соцсетях.
— А, ну ладно. Заходите, я сейчас выйду.
За воротами что-то было не так.
Ветер шевелил мокрые листья, но я чувствовал — меня уже кто-то изучает.
С каждым днём Янка всё сильнее погружалась в паранойю.
Мы не могли говорить в домике.
Мы не могли говорить в кафе.
Мы не могли говорить вблизи людей.
Она больше не верила никому.
Огонёк зажигалки дрожал в её пальцах.
— Ти розумієш, що це означає? Вони нас знайдуть!
Я встал как вкопанный.
— Янка, ты что, ахуела?! — выдохнул я. — Что ты делаешь? Ты же русская! А ну соберись, тряпка!;Она вздрогнула. Рука дёрнулась, словно хотела схватиться за что-то — телефон, зажигалку, моё плечо — но сжалась в кулак. Посмотрела на меня испуганно, будто не сразу поняла, что сказала.;— Твой прадед дошёл до Берлина, помни об этом, — тихо добавил я.;Она замерла. Глубоко вдохнула, как будто возвращая себя обратно.;— Да... да, ты прав, — выдавила она.;Мы молча закурили.;Руки дрожали. Янка затягивалась жадно, быстро, как человек, у которого не осталось других способов справляться с паникой.;Я тоже курил, но медленно, затяжка за затяжкой, выпуская дым в тёмное небо. Он поднимался вверх, растворяясь в холодном воздухе, будто нас здесь никогда не было.;Мы не говорили.;Только звук огонька, только треск табака, только сгоревшие нервы.;Ветер шевелил еловые лапы, и в их движении было что-то тревожное, как будто даже лес понимал, что мы на краю.;Я затушил окурок о кусок кирпича, бросил его в сторону.;Паника и ужас ловушки нарастали с каждым днём всё больше и больше.

И вдруг я почувствовал, как снова погружаюсь в эти воспоминания. Как будто они стали частью меня, как эти бессонные ночи и очередные блокпосты, через которые я проезжал на пути из Ковеля в Шацк. Путь, который казался мне спасением, но с каждым новым постом, с каждым новым взглядом военные, растирающие свои пальцы по автоматам, я всё больше ощущал, как надежда уходит, а страх только нарастает.
Автобус остановился у очередного блокпоста. Я знал, что нужно делать, знал, как смотреть в глаза, как не показывать слабости. Но каждый раз, когда солдат приподнимал голову и всматривался в моё лицо, я чувствовал, как всё внутри сжимается. Процесс повторялся на каждом посту: документы, проверка, взгляд в глаза, и ни одного слова, ни одной ошибки. Я двигался вперёд, ощущая каждую секунду как камень, давящий на грудь, с каждым километром ближе к Шацку.


Янка ворвалась на турбазу, будто здесь, среди заброшенных домиков и потрескавшихся стен, был её личный трон. В ней чувствовалась энергия вихря, ворвавшегося на тихий, забытый пляж. Она возникла стремительно и уверенно, взгляд её скользил по лицам окружающих так, словно она оценивала, кто годен к службе в её маленькой армии, а кто – нет.
В первую неделю Янка была повсюду одновременно. Её голос звенел на общей кухне, командовал у костра, раздавал распоряжения, не терпя возражений. Она резала овощи с точностью хирурга, раздавала тарелки с супом так, будто награждала солдат за отличную службу. Вечерами её хохот звучал громче всех, а её слова, острые и быстрые, как удары хлыста, разгоняли сонную тишину ночного леса. Люди тянулись к ней, как мотыльки к огню, готовые обжечься, лишь бы погреться в её уверенности и силе.
Но вскоре всё изменилось.
На второй неделе голос Янки начал звучать тише, в нём проскальзывала неуверенность, будто кто-то тайком крал её силу. Сначала она просто замолкала на полуслове, затем начала исчезать с площадки у костра, избегать общей кухни. Янка всё чаще появлялась в тени, куря одну сигарету за другой, руки её заметно дрожали. Глаза стали тревожными, словно каждый шорох леса таил в себе угрозу.
Наблюдая за ней, я видел, как день за днём в ней гасла прежняя сила. Та, что приехала сюда править и царить, теперь превращалась в призрака, испуганного собственной тенью.
Однажды ночью я нашёл её за старой беседкой. Янка выглядела потерянной, измотанной, её голос дрожал, когда она тихо произнесла:
– Это ловушка. Мы попались.
Взгляд её был полон паники, которая цеплялась за меня, пробиралась в грудь холодным, липким ужасом. Этот страх, казалось, проникал сквозь стены, заполняя каждую комнату турбазы, стирая границы между реальным и воображаемым. Я чувствовал, как он оседает в углах, притаившись до ночи, чтобы выползти наружу в тишине и темноте, когда разум становится особенно уязвим.
Теперь этот страх поселился во мне, преследуя даже во сне.

Ночами я лежал, глядя в потолок, не в силах закрыть глаза, даже когда веки наливались свинцом. За стенами раздавались шаги. Или мне казалось? Где-то хлопала дверь. Где-то скрипели половицы. Я не мог понять, действительно ли кто-то ходит рядом, или это страх играл со мной, оживляя каждую тень, каждый звук.

Я уже однажды услышал этот стук. Я знал, как он звучит. Короткий, тяжёлый, как приговор. Он уже был в моём теле, в моей крови. Он жил во мне.
Я ждал. Каждую ночь. Ждал, что дверь снова распахнётся. Что меня снова вытянут за шиворот. Что в лицо ударит фонарь. Что снова спросят: «Ты кто такой?» Что снова выбросят мои книги, как мусор. Что снова посмотрят, как на тень, которую можно просто стереть. Я ждал. И от этого было хуже всего.
Но в эти бессонные ночи я осознавал: близость к границе ничего не решает. Мне казалось, чем ближе к границе, тем яснее будет понимание того, что ждёт меня за поворотом. Ведь от Шацка до Польши всего 10 километров, а до Беларуси — всего 15. Так много всего, и в то же время так мало. Казалось, что где-то там, на границе, я всё пойму, всё станет на свои места.
Чем ближе я подходил к этому "порогу", тем больше меня охватывала неясность. Вместо того чтобы двигаться к чему-то определённому, я попадал в ловушку, где каждый шаг казался шагом в пустоту. Дорога продолжалась, но сама она стала уже не такой очевидной.
Я понял, что это не просто расстояние между точками на карте. Это была ловушка, в которой не было ни конца, ни края.
И вот, на этом перекрёстке, когда я думал, что почти пришёл к своему финалу, я вдруг осознал:
; Нет дороги. ; Нет следующего шага. ; Нет понимания того, куда я иду.
Только густая, вязкая пустота, засасывающая глубже с каждым вдохом. Я стоял на краю обрыва, за которым не было ни дна, ни неба, ни надежды. Ловушка, из которой не выбраться ни шагом вперёд, ни шагом назад. Я мог кричать, мог молчать, мог бежать или упасть на колени, но исход оставался неизменным — передо мной была лишь одна и та же бесконечная пустота.
Я закрыл глаза, пытаясь нащупать хоть что-то твёрдое, хоть какую-то опору внутри себя. Но всё было мягким, зыбким, ненастоящим. Внутри не осталось ничего — ни уверенности, ни страха. Только всепоглощающее бессилие перед пустотой.
Я открыл глаза. Но пустота никуда не исчезла.
Я лежал и чувствовал, как распадаюсь на атомы.